CC BY
71
УДК 82.091 Б01 10.17238/188П1998-5320.2019.36.19
Э. И. Коптева,
Омский государственный педагогический университет
ТРАДИЦИОННЫЕ ХРОНОТОПЫ РУССКОЙ КЛАССИКИ В ПЕРЕОСМЫСЛЕНИИ А. И. СОЛЖЕНИЦЫНА («МАТРЁНИН ДВОР»)
Проблема и цель. В работе рассматривается проблема трансформации литературной традиции русской классики в рассказе А. И. Солженицына «Матрёнин двор». Цель: осмысление жанрово-стилевого своеобразия прозы А. И. Солженицына.
Методология. Одним из векторов анализа здесь становится осмысление хронотопа, благодаря которому можно увидеть принципы жанрообразования. В плане методологии мы опираемся на концепцию М. М. Бахтина о связи хронотопа и ценностной ориентации авторского сознания, теоретические осмысления Н. Д. Тамарченко о взаимообусловленности хронотопа и жанра. В основе работы лежат сравнительно-исторический и типологический методы исследования. Результаты. Образ Матрёны осмысляется в связи с идиллическим миропониманием, образ рассказчика - как носитель драматического отношения к жизни. В контексте русской классической литературной традиции идиллический и драматический хронотопы рассматриваются в их неразрывной взаимообусловленности.
Выводы. Гибель героини рассказа, как смерть трагического героя, несёт жизнеутверждение нравственных ценностей, символика праведной смерти ведёт к житийному контексту и одновременно к сюжету воскрешения. Синтез хронотопических и жанровых традиций, таким образом, создаёт художественное целое произведения, вбирающее культурную память и возобновляющее течение духовной жизни.
Ключевые слова: А. И. Солженицын, «Матрёнин двор», хронотоп, жанрово-стилевое единство, идиллическое, драматическое, литературная традиция.
Проблема и цель. Творчество А. И. Солженицына закономерно вошло в традицию отечественной прозы, о чём свидетельствует, например, работа П. Е. Спиваковского в издании «Теоретико-литературные итоги ХХ века» [1]. Г. М. Фридлендер, обращаясь к анализу эстетики и поэтики творчества писателя, отметил: «... проза Солженицына необычайно плотна. Перед нами как будто бы всего лишь рассказ о ежедневной, будничной жизни... Однако это всего лишь иллюзия» [2, с. 97]. А. В. Урманов в исследовании «Поэтика прозы Солженицына» (М., 2000) говорил о «мироздании Солженицына», отмечая национальные основы его творчества. В 2000-е гг. литературоведы обратились к анализу фольклорных пространственных образов в рассказе «Матрёнин двор» (Д. Н. Фатеев), традициям Ф. М. Достоевского и М. Е. Салтыкова-Щедрина в прозе писателя (А. С. Сашина, Е. Ф. Джос), анализу архетипов и концептов (Хси-мэй Ли), эсхатологической топике (Н. С. Цветова) и др. вопросам. Нас интересовал механизм перевоплощения литературной традиции, как создаётся эта «плотная проза», за счёт чего.
Методология. Одним из векторов анализа здесь становится осмысление хронотопа1, благодаря которому можно увидеть принципы жанрообразования. В плане методологии мы опираемся на концепцию М. М. Бахтина о связи хронотопа и ценностной ориентации авторского сознания, теоретические осмысления Н. Д. Тамарченко о взаимообусловленности хронотопа и жанра. В основе работы лежат сравнительно-исторический и типологический методы исследования.
Результаты. В начале повествования в рассказе «Матрёнин двор» появляются два противоположных мотива: поиск идиллического места успокоения и разрушение идиллического мира:
«Мне просто хотелось в среднюю полосу - без жары, с лиственным рокотом леса. Мне хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной России - если такая где-то была, жила.
На взгорке между ложков, а потом других взгорков, цельно-обомкнутое лесом, с прудом и пло-тинкой, Высокое Поле было тем самым местом, где не обидно бы и жить и умереть. Там я долго сидел в рощице на пне и думал, что от души бы хотел не нуждаться каждый день завтракать и обедать, только бы остаться здесь и ночами слушать, как ветви шуршат по крыше - когда ниоткуда не слышно радио и все в мире молчит.
Увы, там не пекли хлеба. Там не торговали ничем съестным. Вся деревня волокла снедь мешками из областного города.
А ведь там, откуда я приехал, мог я жить в глинобитной хатке, глядящей в пустыню. Там дул такой свежий ветер ночами и только звёздный свод распахивался над головой» [3, с. 106-107].
Эстетические приметы идиллии выходят на первый план: родная сторона, дом, вечный покой природы, среднерусский ландшафт, гармония человека и природы. На протяжении рассказа два ключевых хронотопа (идиллический и драматический) сталкиваются и вместе с тем сохраняют свою самостоятельность. Хронотоп, в котором раскрывается характер Матрёны, - идиллический. Хронотоп рассказчика - драматический.
М. М. Голубков спрашивает: «В чем суть праведности Матрёны?.. Она вне сферы героического и исключительного, реализует себя в самой что ни на есть обыденной, бытовой ситуации... Праведность Матрёны состоит в ее способности сохранить свое человеческое и в этих, казалось бы, столь недоступных для этого условиях» [4, с. 75]. Да, Матрёна не героическая личность, но поистине эпическая: её цельность раскрывается в идиллическом модусе, который Н. Д. Тамарченко определяет как «нераздельность я-для-себя от я-для-других». Ключевой чертой подобного характера, принципом его самоопределения является ответственность перед другими. В Матрёне раскрывается поистине цельность миробытия, полноты которого не хватает рассказчику. По мысли В. Е. Хализева, способ существования героя в идиллии - «органическая сопричастность бытию как целому» [5, с. 20].
Рассказчик находится в поиске истинных жизненных основ: «...при драматическом модусе художественности участие личности в жизнесложении принципиально затруднено противоречием между внутренней свободой самоопределения и внешней (событийной) несвободой самопроявления <...> «я» драматическое внутренне бесконечно и не-уничтожимо, ему угрожает лишь разрыв внешних связей с бытием» [6, с. 71-72].
По нашему мнению, целостность авторского космоса возможна в соединении двух хронотопов, двух отношений к миру, выражающихся в таких душевных состояниях, как покой и страдание (идиллическое и драматическое). Идиллическое пространство всегда разрушается «большим миром». В данном случае мир Матрёны, как и мир Игнатича, сталкивается с хронотопом, преобразованным из романтической традиции, - это мир суеты, равнодушной к человеческим чувствам, пошлая погоня за выгодой2. Героев окружают «филистеры». Хронотопы главных героев противопоставлены предельно обытовленному, лишённому созидательных человеческих чувств миру:
«Над посёлком дымила фабричная труба. Туда и сюда сквозь посёлок проложена была узкоколейка, и паровозики, тоже густо-дымящие, пронзительно свистя, таскали по ней поезда с бурым торфом, торфяными плитами и брикетами. Без ошибки я мог предположить, что вечером над дверьми клуба будет надрываться радиола, а по улице пображивать пьяные - не без того, да подпыривать друг друга ножами» [3, с. 108].
Да, Матрёна не героическая личность, но в ней раскрывается поистине эпическое сознание ми-робытия, цельности и полноты которого не хватает рассказчику. По мнению Н. В. Ковтун, «повествование разворачивается в двух измерениях - легендарный пласт, вбирающий элементы агиографии, иконописи, сочетается с сугубо реалистическим, оттеняя "греховность" настоящего» [7, с. 18].
Сопряжение событийного ряда с описанными хронотопами, как и развитие сюжета рассказа, отсылают читателя к повести Н. В. Гоголя «Старосветские помещики» и рассказу И. С. Тургенева «Живые мощи». В целом для русской классики чрезвычайно характерно соположение идиллического и драматического хронотопов независимо от жанровых особенностей. Примеров этому более чем достаточно: «Гроза» А. Н. Островского, «Обломов» И. А. Гончарова, «О любви» А. П. Чехова и т. д.
Сопоставим: «Предприимчивый приказчик вместе с войтом перетащили в свои избы все оставшиеся старинные вещи и рухлядь, которую не могла утащить ключница. Скоро приехал, неизвестно откуда, какой-то дальний родственник, наследник имения, служивший прежде поручиком, не помню в каком полку, страшный реформатор. Он увидел тотчас величайшее расстройство и упущение в хозяйственных делах; все это решился он непременно искоренить, исправить и ввести во всем порядок» [8, с. 30].
«Что добром нашим, народным или моим, странно называет язык имущество наше. И его-то терять считается перед людьми постыдно и глупо. Фаддей, не присаживаясь, метался то на посёлок, то на станцию, от начальства к начальству, и с неразгибающейся спиной, опираясь на посох, просил каждого снизойти к его старости и дать разрешение вернуть горницу.
И кто-то дал такое разрешение. И Фаддей собрал своих уцелевших сыновей, зятей и племянников, и достал лошадей в колхозе - и с того бока развороченного переезда, кружным путём через три деревни, обвозил остатки горницы к себе во двор. Он кончил это в ночь с субботы на воскресенье» [3, с. 134].
Разрушение идиллического мира изображается как трагедия, разрыв духовно-нравственных связей поколений. Вместе с тем в образном сознании продолжают сосуществовать эти противоположные пространства: тогда - сейчас, внутреннее - внешнее, своё - чужое, идиллическое (дом, двор)
- городское. Конфликт не снимается, несмотря на уход из жизни главной героини, а становится ещё более напряжённым, катарсическим в финале.
Сопоставим: «Передо мною лежало живое человеческое существо, но что это было такое? Голова совершенно высохшая, одноцветная, бронзовая - ни дать ни взять икона старинного письма; нос узкий, как лезвие ножа; губ почти не видать - только зубы белеют и глаза, да из-под платка выбиваются на лоб жидкие пряди жёлтых волос. У подбородка, на складке одеяла, движутся, медленно перебирая пальцами, как палочками, две крошечных руки тоже бронзового цвета. Я вглядываюсь попристальнее: лицо не только не безобразное, даже красивое, - но страшное, необычайное. И тем страшнее кажется мне это лицо, что по нём, по металлическим его щекам, я вижу - силится... силится и не может расплыться улыбка.
<...> Лукерья умолкла, а я с изумлением глядел на неё. Изумляло меня собственно то, что она рассказ свой вела почти весело, без охов и вздохов, нисколько не жалуясь и не напрашиваясь на участие» [9, с. 354-355].
«В остатке света и к тому же за трубой кругловатое лицо хозяйки показалось мне жёлтым, больным. И по глазам её замутнённым можно было видеть, что болезнь измотала её.
Разговаривая со мной, она так и лежала на печи ничком, без подушки, головой к двери, а я стоял внизу. Она не проявила радости заполучить квартиранта, жаловалась на чёрный недуг, из приступа которого выходила сейчас: недуг налетал на неё не каждый месяц, но, налетев, - ...держит два-дни и три-дни, так что ни встать, ни подать я вам не приспею. А избу бы не жалко, живите.
<... >
И в эту жизнь, густую заботами, ещё врывалась временами тяжелая немочь, Матрёна валилась и сутки-двое лежала пластом. Она не жаловалась, не стонала, но и не шевелилась почти. В такие дни Маша, близкая подруга Матрёны с самых молодых годков, приходила обихаживать козу да топить печь. Сама Матрёна не пила, не ела и не просила ничего» [3, 109-110, 117].
Во фрагменте из рассказа Тургенева прямо намечена ассоциативная связь описания героини и иконы «старинного письма», в отрывке из рассказа Солженицына иконографические черты «спрятаны», не столь очевидны, однако житийные мотивы (болезнь, страдание, смирение), цветовые обозначения, взгляд рассказчика, выхватывающий и выделяющий лицо героини, в контексте рассказа обращают читателя к той же иконографической традиции.
Из приведённых сопоставлений становится очевидным, что Солженицын обращается к тому типу характера, что русская литература вырабатывала на протяжении долгих лет. Образ благородного страдания соотносится с сочувствующим рассказчиком - дань не только сентиментально-романтическому сюжетосложению. Идиллическое миросозерцание вызывает умиление - душевное состояние, характерное для всей русской духовной культуры.
Тип рассказчика у Солженицына также вбирает опыт традиции. Рассказчик становится свидетелем иной жизни, чужого страдания. Автор уловил сам душевный строй национального самосознания. Уход рассказчика из посёлка соотносится с его возвращением, финал обращает читателя к началу:
«На сто восемьдесят четвертом километре от Москвы, по ветке, что ведёт к Мурому и Казани, ещё с добрых полгода после того все поезда замедляли свой ход почти как бы до ощупи. Пассажиры льнули к стеклам, выходили в тамбур: чинят пути, что ли? Из графика вышел?
Нет. Пройдя переезд, поезд опять набирал скорость, пассажиры усаживались.
Только машинисты знали и помнили, отчего это всё.
Да я» [3, с. 106].
Воспоминание о Матрёне не только знак памяти, это - определённый этап духовного опыта рассказчика. «Во многих мифопоэтических и религиозных традициях, - как отмечает В. Н. Топоров,
- мифологема пути выступает не только в форме зримой реальной дороги, но и метафорически - как обозначение линии поведения (особенно часто нравственного, духовного), как некий свод правил, закон, учение, своего рода вероучение, религия. Во многих случаях ценность пути состоит не столько в том, что он венчается неким успехом, достижением благого и чаемого состояния, сколько в нём самом. Создание «великих» текстов есть осуществление права на ту внутреннюю свободу, которая и создает «новое пространство и новое время», т. е. новую сферу бытия, понимаемую как преодоление тварности и смерти, как образ вечной жизни и бессмертия» [10].
Выводы. Автор усиливает смысл финала, сопрягая смерть Матрёны с ещё одной характерной для отечественной литературы традицией: гибель героини, как смерть трагического героя, несёт жиз-неутверждение нравственных ценностей, символика праведной смерти ведёт к житийному контексту и одновременно к сюжету воскрешения.
Синтез хронотопических и жанровых традиций, таким образом, создаёт художественное целое произведения, вбирающее культурную память и возобновляющее течение-осмысление духовной жизни.
Примечания
1 «...в настоящее время вырисовываются перспективы особой «спациализованной» поэтики, отсылающей как к самому тексту, так и к «правилам» его чтения (литературоведческо-читательский аспект) сквозь призму «пространственности» (Сараскина Л. И. Солженицын в медиа в пространстве советской и постсоветской культуры [Электронный ресурс]. Электрон. текстовые данные. М.: Прогресс-Традиция, 2014. 608 c. 978-5-89826407-9. Режим доступа: http://www.iprbookshop.ru/27883.html (дата обращения: 01.11.2018)).
2 Н. С. Цветова считает, что в рассказе разрушается фольклорный хронотоп (Цветова Н. С. Литературная эсхатология А. И. Солженицына (на материале рассказа «Матрёнин двор») // Л. Н. Толстой и А. И. Солженицын: диалоги в непрошедшем времени: материалы Всероссийской научной конференции. Липецк: ЛГПУ, 2018. С. 159-167).
Библиографический список
1. Спиваковский П. Е. Теоретико-литературные аспекты творчества А. И. Солженицына // Теоретико-литературные итоги ХХ века. Т. 1. Литературное произведение и художественный процесс. М.: «Наука», 2003. С. 307-371.
2. Фридлендер Г. М. О Солженицыне и его эстетике // Русская литература, 1993. № 1. С. 92-99.
3. Солженицын А. И. Избранная проза. М.: «Советская Россия», 1990. 704 с.
4. Александр Солженицын [Электронный ресурс]: учебное пособие / М. М. Голубков. Электрон. текстовые данные. М.: Московский государственный университет имени М. В. Ломоносова, 2001. 112 c. 5-211-043960. URL: http://www.iprbookshop.ru/13292.html (дата обращения: 10.11.2018).
5. Хализев В. Е., Кормилов С. И. Роман Л. Н. Толстого «Война и мир». М.: «Высшая школа», 1983. 112 с.
6. Теория литературы: в 2 т. ; под ред. Н. Д. Тамарченко. Т. 1. М.: «Academia», 2004. 512 с.
7. Ковтун Н. В. Иконическая христианская традиция в «Матрёнином дворе» А. Солженицына и «Избе» В. Распутина: проблема авторского диалога // Филологический класс. 2013. № 3 (33). С. 17-25.
8. Гоголь Н. В. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 2. М.: «Терра», 1999. 384 с.
9. Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: в 28 т. Сочинения: в 15 т.. Т. 4 ; гл. ред. М. П. Алексеев ; ред. тома С. А. Макашин и Ю. Г. Оксман. М.-Л.: Издательство Академии наук СССР, 1963. 615 с.
10. Топоров В. Н. Пространство и текст // Текст: семантика и структура. М.: Наука, 1983. С. 227-284 [Электронный ресурс]. URL: http://ec-dejavu.ru/p/Publ_Toporov_Space.html (дата обращения: 10.11.2018).
E. I. Kopteva,
Doctor of Philology, Associate Frofessor, Head of the, Department of Literature and Cultural Studies, Omsk State Pedagogical University, 14 Naberezhnaya Tukhachevskogo, Omsk, 644099, Russian Federation ORCID ID: https://orcid.org/0000-0003-2409-6361 е-mail: [email protected]
TRADITIONAL CHRONOTOPES OF THE RUSSIAN CLASSICS IN A. I. SOLZHENITSYN'S
("MATRYONA'S PLACE") RECONSIDERATION
Introduction. The problem of the Russian classics literary tradition transformation in "Matryona's Place" story by A. I. Solzhenitsyn is considered. Purpose: Genre and style originality consideration of A. I. Solzhenitsyn's prose.
Materials and Methods. One of the analysis vectors here is the chronotope consideration and with it help one can see the principles of genre formation. In terms of methodology, we rely on the concept of M. M. Bakhtin concerning the relationship between the chronotope and the author's consciousness orientation value, the theoretical understanding by N. D. Tamarchenko on the chronotope and genre interdependence. The work is based on comparative historical and typological research methods.
Results. Matryona's figure is comprehended in connection with idyllic outlook, and the story-teller's figure is seen as a medium of the dramatic relation to life. In the Russian classical literary tradition context an idyllic and drama chronotopes are considered in their inseparable correlation.
Conclusions. Death of the story's heroine as the death of a tragic hero bears life-affirming moral values; the death of the righteous symbolism leads to a hagiographical context and at the same time to a resurrection plot. Thus, synthesis of the chronotope and genre traditions creates an artistic integration of the work incorporating cultural memory and renewing spiritual life.
Keywords: A. I. Solzhenitsyn, Matryona's Place, chronotope, genre and style unity, idyllic, drama, literary tradition.
References
1. Spivakovsky P. E. Theoretical-literary aspects of creativity of A. I. Solzhenitsyn. Theoretical-literary results of XXcentury. In 4 vol. Vol. 1. Literary work and art process. Moscow, Nauca Publ., 2003, pp. 307-371. (In Russian).
2. Friedl'ender G. M. On Solzhenitsyn and his aesthetics. Russian literature. 1993, no. 1, pp. 92-99. (In Russian).
3. Solzhenitsyn A. I. Chosen prose. Moscow, Sovetskaja Rossia Publ., 1990, 704 р. (In Russian).
4. Golubkov M. M. Alexander Solzhenitsyn. Moscow, MGU Publ., 2001, 112 p. Available at: http://www.iprbookshop.ru/13292.html. (accessed 10.11.2018). (In Russian).
5. Halizev V. E., Kormilov S. I. Roman of L. N. Tolstoy «War and peace». Moscow, Vusshaja Shkola Publ., 1983, 112 p. (In Russian).
6. Theory of literature. Ed. by N. D. Tamarchenko. In 2 volumes. Vol. 1. Moscow, Academia Publ., 2004, 512 p. (In Russian).
7. Kovtun N. V. Iconic Christian tradition in «Matryona's Place» by A. Solzhenitsyn and V. Rasputin's «Log hut»: problem of author's dialogue. Philological class. 2013, no. 3(33), pp. 17-25. (In Russian).
8. Gogol N. V. Collected works. In 8 volumes. Vol. 2. Moscow, Terra Publ., 1999, 384 p. (In Russian).
9. Turgenev I. S. Complete works and letters. In 28 volumes. Work. In 15 volumes. Ed. by M. P. Alekseev. Vol. 4. Moscow, Leningrad, Academy of Sciences of the USSR Publ., 1963, 615 p. (In Russian).
10. Toporov V. N. Space and text. Text: semantics and structure. Moscow, Nauca Publ., 1983, pp. 227-284. Available at: http://ec-dejavu.ru/p/Publ_Toporov_Space.html. (accessed 10.11.2018). (In Russian).
Поступила в редакцию 7.05.2019 © Е. И. Коптева, 2019
Автор статьи: Элеонора Ивановна Коптева, доктор филологических наук, доцент, зав. кафедрой литературы и культурологии, Омский государственный педагогический университет, 644099, Омск, Набережная Тухачевского, 14, e-mail: [email protected]
Рецензенты:
Е. В. Киричук, доктор филологических наук, профессор кафедры русской и зарубежной литературы, Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского.
Г. В. Косяков, доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой филологии, журналистики и массовых коммуникаций, Омская гуманитарная академия.
