CC BY
166
Kohler dr 1898: Czy prawda, ze srebrniki male, w ziemi znajdywane, s^ glowkami Jana Chrzciciela? // Lud. 4, 325.
Wisniewski A. 1891: Przes^dy zlodziejskie // Wisla. 2, 350-352.
© 2012
Т. Ю. Власкина
ТРАДИЦИОННАЯ КУЛЬТУРА ВЕРХНЕДОНСКОГО КАЗАЧЕСТВА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ М. А. ШОЛОХОВА*
Отражение традиционного казачьего образа жизни в творчестве М. А. Шолохова трудно назвать темой, лишенной внимания исследователей. С тех пор как М. А. Горький отметил органическую связь писателя с миром созданных им ге-роев1, изучение народных корней мотивов и образов шолоховских произведений является одним из продуктивных направлений литературоведения.
В рамках нескольких исследовательских подходов сделаны важные выводы о глубине и многозначности символического языка писателя2, о многообразии функций традиционных клише в реализации авторского метода создания художественного произведения3. Изучение роли песенного фольклора казачества в художественной ткани повествования показало разнообразие авторского использования песни, которая выступает как средство характеристики внутреннего мира человека, способ выражения идеалов казачества, композиционный прием, объединяющий разные элементы идейно-художественной структуры произведения4. Еще одно направление исследований связано с проблемой этнографической достоверности отражения частного быта казачества, в работах данного типа исследователи отметили, что среди лейтмотивов, связанных с миром семьи, значимы традиции православия5. Серьезным достижением коллектива авторов является фундаментальный труд «Словарь языка М. А. Шолохова»6, созданный на основе изучения широкого круга источников. Наряду с перечнем слов и фразеологизмов, встречающихся в произведениях М. А. Шолохова, в словаре представлены тексте-мы, которые «раскрывают сущностное для автора истолкование того или иного
Власкина Татьяна Юрьевна — научный сотрудник лаборатории филологии Института социально-экономических и гуманитарных исследований Южного научного центра РАН. E-mail: [email protected]
* Статья выполнена в рамках проекта ЮНЦ РАН № 01201151615 «Общество, власть, культура на Юге России»
1 Ермолаев 2000, 47.
2 Муравьева 2002; Солдаткина 2005; Сухорукова 1996.
3 Савенкова 1996.
4 Тумилевич 1990.
5 Цыценко 2005.
6 Диброва 2005.
предмета, признака, явления и имеют приоритетное значение в художественном творчестве писателя. М. А. Шолохов создает свои текстемы на базе важнейших представлений казачьей жизни, быта, миропонимания, устоев и др.»7.
Вместе с тем при значительном количестве исследований вопрос о принципах и способах совмещения индивидуального и народного в творчестве М. А. Шолохова остается недостаточно изученным. Рассмотрение образов шолоховских произведений в контексте широких культурологических построений не дает информации о тех смысловых акцентах, которые актуальны для представителей конкретной, достаточно четко локализованной во времени и пространстве этносоциальной группы, каковой является донское казачество. Более того, локальная неоднородность диалекта и традиционной культуры донского казачества, объединенного на рубеже Х1Х-ХХ вв. лишь идеей сословной исключительности, ставит под сомнение и те выводы, которые получены без учета своеобразия Верхнего Дона. В связи с этим трудно переоценить значение работ донского этнолингвиста Б. Н. Проценко. Исследователь доказывает аутентичность традиционных элементов в произведениях М. А. Шолохова и приходит к заключению, что естественность владения народной речью, понимание сущностных особенностей духовной культуры Верхнего Дона позволяет писателю особым образом включать традицию в свой творческий арсенал8. Таким образом, Б. Н. Проценко определил перспективность этнолингвистического подхода к изучению творчества донского писателя.
Рассматривая закономерности обращения М. А. Шолохова к реалиям традиционной культуры и выявляя принципы их представления в художественных текстах, необходимо понимать под традиционной культурой разнообразие явлений, связанных с бытом, диалектом и обычно-обрядовыми и соционормативными практиками.
Традиционная культура, которая представлена в произведениях М. А. Шолохова, тесно связана с миром верхнедонского казачества, «верховцев», по утвердившемуся в донских говорах наименованию. «Верховцы» — это локальная группа донского казачества, известная по различным источникам с конца XVI в. и обладающая определенным своеобразием. Исследователи уверенно выделяют эту группу по антропологическому типу и этнографическим чертам: совокупности особенностей диалекта, жилых и хозяйственных построек, одежды, традиционной экономики9. В настоящее время не вызывает сомнений то, что генезис ранних казачьих сообществ на верхне- и нижнедонских территориях объединил различные в количественном и этническом отношении потоки русских и украинских мигрантов, представителей степных тюркских народов10. С. Номикосов, настаивая на большей в сравнении с другими донскими территориями архаичности и казачьей «настоящести» Верхнего Дона, утверждает: «В верхах сохранились еще старинные казачьи обычаи, старые песни и предания; у низовцев все по-новому», «отрешение от старинной, суровой казачьей жизни началось именно
7 Диброва 2005, 27.
8 Проценко 2003, 133.
9 Номикосов 1884, 298-300; Харузин 1885, ХХ^ХХ^; Семенов 1879, 136.
10 Александров 2005, 71, 119.
в низовьях Дона»11. Это само по себе достаточно спорное утверждение Семен Федорович связывает с абсолютно достоверным фактом раннего (для Дона) и преимущественного развития у «верховцев» земледелия. Как и другие авторы, он говорит о прочности хозяйства, домовитости, трудолюбии и умелости, которые у верхнедонских казаков сочетаются с непритязательностью, приветливостью и простотой в общении: «Верховец накормит всякого, кто нуждается в пище, а ни-зовец сортирует своих гостей по положению в обществе». В отличие от склонного к легким промыслам и роскоши «низовца», «верховец» добывает себе пропитание изнурительным трудом, его «благосостояние с виду неказисто, но зато более прочно»12.
Для М. А. Шолохова своеобразие верхнедонского казачества, его противопоставленность низовому осознанны и очевидны. Более того, именно в исторически сложившихся культурных различиях, согласно мнению автора романа «Тихий Дон», коренятся многие социальные проблемы, трагически заявившие о себе в начале XX в. Посвящая отношениям этих двух локальных групп донцов небольшие по объему фрагменты романа, автор несколькими фразами очерчивает наиболее существенные их отличия, приведшие к окончательному разделению в 1918 г. Прежде всего, он указывает на разницу в достатке, которую справедливо связывает с природно-хозяйственными условиями, и ею объясняет «бунтарство» верховцев, их приверженность казачьей суверенности и вольнолюбию: «Менее зажиточные казаки северных округов, не имевшие ни тучных земель Приазовья, ни виноградников, ни богатых охотничьих и рыбных промыслов, временами откалывались от Черкасска, чинили самовольные набеги на великоросские земли и служили надежнейшим оплотом всем бунтарям, начиная с Разина и кончая Секачом. Даже в позднейшие времена, когда все Войско глухо волновалось, придавленное державной десницей, верховские казаки поднимались открыто и, руководимые своими атаманами, трясли царевы устои: бились с коронными войсками, грабили на Дону караваны, переметывались на Волгу и подбивали на бунт сломленное Запорожье»13. Указывая на державность и чинопочитание, свойственные низовцам, поддержавшим «блестяще образованного генерала, светского и приближенного ко двору гвардейца» Краснова, автор противопоставляет им верхнедонских казаков, которые даже в сословных представлениях оказываются ближе к российским крестьянам, чем к сформировавшейся вокруг войскового центра «черкасне»14.
Автор помещает эти характеристики в самое начало 3-й книги романа, посвященной Верхнедонскому восстанию, тем самым подчеркивая их значимость для понимания последующих событий.
В творчестве М. А. Шолохова культура верхнедонского казачества представлена полно и разнообразно, но при этом в рамках отдельных произведений достаточно фрагментарно. Исключением можно считать отдельные обрядовые ситуации, среди которых, пожалуй, наиболее подробно описаны сватовство и свадьба, встреча казаков со службы, посажение на коня, лечение от тоски. Гораздо чаще
11 Номикосов 1884, 300.
12 Номикосов 1884, 300.
13 Шолохов 4, 1957, 9.
14 Шолохов 4, 1957, 15.
сведения бытового, социо-нормативного и обычно-обрядового содержания рассыпаны в тексте в виде авторских замечаний, реплик героев — в комментариях и оценках происходящего, в характеристиках персонажей, в элементах сюжетных конструкций. Весь корпус шолоховских текстов способен составить полноценное и подробное представление о верхнедонской культуре в целом и об отдельных ее блоках.
Традиция казаков Верхнего Дона предстает цельной и мощной, она имеет свою историю. Для автора очевидно, что эта история уходит в глубокую древность: «по старому казачьему обычаю», «по давнишнему казачьему обычаю», «как исстари заведено», «старинные обычаи», «издавна такой обычай повелся», «испокон веков велось так», — сообщает он по поводу различных действий своих героев, объясняя не совсем прозрачные для чуждого казачьей среде читателя мотивации. «По старому казачьему обычаю» целуется есаул с вахмистром, не только подтверждая тем самым прощение старых обид, но и доказывая верность исконным демократическим идеалам казачьего братства15. От «казачьих традиций», «старинного обычая» не может освободиться красноармеец Мишка Кошевой, критически оглядывая истрепанную упряжь и трофейного коня, что достался от зарубленного в бою казака Усть-Хоперской станицы16. Кошевой готовится вернуться в родной хутор во всем блеске, подобно тому как возвращались за сотни лет до него станичники из воровских набегов, ведя на поводу трофейных скакунов и радуя заждавшихся казачек богатыми нарядами. «Давнишний казачий обычай» посажения годовалого мальчика на коня вспоминает Пантелей Прокофьевич, видя, какой толковый казак вышел из Григория17.
Обобщенный шолоховский образ верхнедонской культуры эгоцентричен, замкнут на себе и противопоставлен всему миру. Авторское видение позволяет определить ее, прежде всего, как воинскую: в своеобразной иерархии компонентов на первом месте служба, объединяющая славное омытое кровью прошлое и серую рутину полковых будней. Именно с казачьей службой связано большинство традиционных микросюжетов в художественной ткани произведений, ее узнаваемые черты проступают из многообразия специфических диалектных определений и еле уловимых ассоциаций. Казачья служба в авторском видении не равна солдатской: в отличие от последней она не только обязанность, тяжелая доля, но и высокая честь — «казачья слава». Достойное несение службы казаками предполагает не только качество выучки — «лихость», «молодечество», «удаль», но и особое сакральное знание о войне. В этом проявляется опыт поколений и своеобразный фатализм по отношению к опасности — «казачья закваска». Такое представление о службе безусловно и для Степана, которого война манит как спасительное средство от внутренней боли, и для дряхлого ветерана турецкой компании, наделяющего молодых воинов старинными молитвами от стрел и рогатин, и для критически настроенного Григория, который, «не мирясь в душе с бессмыслицей войны, честно берег свою казачью славу»18.
15 Шолохов 5, 1957, 43.
16 Шолохов 4, 1957, 425.
17 Шолохов 3, 1957, 48.
18 Шолохов 2, 1956, 276-278; Шолохов 3, 1957, 48.
Второй доминантой образа культуры верховцев выступает тяжелый земледельческий труд, но он, однако, нисколько не роднит казака и крестьянина. В произведениях М. А. Шолохова описание работы на земле почти всегда прямо или имплицитно связывается с темой завоевания этой земли, владения ею по старинному казачьему праву. В результате казак и крестьянин постоянно, а в особенности в контексте заботы о своем хозяйстве, оказываются соперниками. Историческое значение вопроса о земле в конфликте Гражданской войны, многократно усиленное малоземельем верхнедонских станиц, не позволяет автору не только уйти от его освещения, но и сколько-нибудь смягчить. Напротив, именно борьба казаков за землю является одним из важных мотивов авторского творчества. Описывая события 1919 г., М.А. Шолохов в авторском тексте романа «Тихий Дон» комментирует это противостояние с невероятной остротой и горечью: «... пустили на войсковую землю полки вонючей Руси, пошли они как немцы по Польше, как казаки по Пруссии. Кровь и разорение покрыли степь»19. На мировоззренческом уровне земледельческая составляющая культуры верхнедонского казачества выступает в авторских текстах в связи с символическим понятием «чернозем», значение которого в произведениях М.А. Шолохова редко сводится к характеристике типа почвы. «Чернозем», его свойства, цвет, запах выстраиваются автором в представление о «своей земле», Родине, в котором доминируют не внешние художественные или прагматические характеристики, а свойственные детству близкие, неосознанные тактильные, обонятельные — чувственные ощущения. «Пресный запах чернозема живителен и сладок», на нем растет «трава сильная, духовитая, лошади по пузо». Чернозем занимает свое место в картине смены временных циклов: зимой «призывно чернеет освобожденная от снега зябь», вместе с «пресным запахом талого снега, влажного чернозема» приходит весна20. Сама жизнь представляется как вспахивание земли: жить — это значит «лохматить плугом степную целинную чернозёмь»21. Авторы «Словаря языка Михаила Шолохова» справедливо видят в образе чернозема обобщение «почвенности земной жизни казака» и проявление «понимания единства окружающего мира — природы и людей»22.
Несмотря на жесткое противопоставление казака крестьянину — «хохлу», «кацапу», — в произведениях писателя прослеживается архаическое (очевидно, унаследованное поздней этносословной традицией именно от тех, от кого она так последовательно себя дистанцирует — от русских и украинских крестьян-земледельцев) отношение к земле. Почитание земли как «матери», сближение этого круга представлений с образом Богородицы, характерное для славянских земледельческих культур, порождало многочисленные правила обращения с землей, согласно которым она воспринималась как живое и высшее существо. Мотивы «отмыкания», «весеннего пробуждения», запреты на «беспокойство земли» во время великих праздников, поверья об «оскорблении» земли матерной бранью или путем выливания нечистот в особые дни или в особых местах — все эти элементы славянских народных верований и обычно-обрядовых систем уходят кор-
19 Ермолаев 2000, 140.
20 Шолохов 2, 1956, 243; Шолохов 6, 1958, 210, 331.
21 Шолохов 1, 1956, 329.
22 Диброва 2005, 160.
нями в глубокую древность23. Наличие подобного мифопоэтического комплекса в традиции верхнедонских казаков свидетельствует об органичном сращении в их мировоззрении элементов «родительской» славянской и сравнительно поздней сословной воинской культуры. Наиболее ярко традиционная мифологема земли проявляется, пожалуй, в рассказе «Обида». Казак, лишившийся посевного зерна и вынужденный бросить без посева вспаханное поле, видит в этом событии не только угрозу жизни семьи, но «обиду» — обман земли. В переживаниях земледельца, переданных авторским комментарием, незасеянная пашня не только грозит смертью человеку — она сама гибнет, заставляя героя рассказа — Степана чувствовать себя убийцей: «По ту сторону лежала вспаханная, обманутая им земля. Меж бороздами ютился прораставший краснобыл, заплетала поднятый чернозем буйная повитель. Страшно было Степану выйти из-за кургана, взглянуть на черную, распластанную трупом пахоту»24. Тема этого невольного преступления, столь тяжкого в свете традиционной земледельческой этики, трагически организует все повествование. В результате убийство чужого в этом мире человека — крестьянина-украинца («хохла») — представляется вполне логичным завершающим сюжет наказанием виновного в надругательстве над казачьей землей.
Третьей доминантой авторского образа верхнедонской культуры можно считать мотив противопоставления «своего» и «чужого». Несмотря на то что М. А. Шолохов в ряде случаев показывает специфическое, отличающее именно Верхний Дон наполнение категории «чужой», в центре внимания писателя те аспекты осмысления этой универсальной оппозиции, которые характерны для донского казачества в целом. Подобное акцентирование оправдано тем, что основным предметом изображения в творчестве М. А. Шолохова является Дон в начале XX в. — в то время, когда всепроникающая сила стереотипов коллективного этносоциального сознания в последний раз объединила казачье сословие перед лицом глобальных социальных потрясений и многократно усилила болезненность неизбежного распада.
Важной смысловой нагрузкой М. А. Шолохов наделяет не только отдельные составляющие верхнедонской традиции, ее структурные и аксиологические категории, символическое значение получают динамические характеристики народной культуры: от рассеянных в текстах указаний на ее общее состояние до различных свидетельств нарастающих изменений — признаков системной трансформации. Имплицитные онтологические оценки значимости традиции вариативны и устойчивы одновременно: они зависят от конкретных целей, которые ставит автор в тех или иных произведениях, однако неизменно соответствуют свойственному М. А. Шолохову позитивному восприятию общего направления описываемых социокультурных процессов. Парадоксальным свидетельством перерождения патриархального мира становятся внешние признаки соблюдения традиций в художественном полотне рассказа «Алешкино сердце». Пол, посыпанный троицким чеборцом и богородициной травкой, праздничная шалька, вынутая из сундука на утро после расправы с голодающими детьми, углубляют отвратительный образ расчетливой и жестокой Макарчихи. Нравоучительное сообщение благополучного соседского мальчика о посмертной судьбе погребенных в нарушение
23 Белова 1999, 315-321.
24 Шолохов 1980, 183.
обычая цинично звучит в контексте жутких подробностей агонии алешкиной семьи: «На другой день соседский парнишка повстречал Алешку, ползущего по проулку, сказал, ковыряя в носу и глядя в сторону:
— Лёш, а у нас кобыла жеребенка скинула, и собаки его слопали!..
Алешка, прислонясь к воротам, молчал.
— А Нюратку вашу из канавы тоже отрыли собаки, и середку у ей выжрали...
Алешка повернулся и пошел молча и не оглядываясь. Парнишка, чикиляя на одной ноге, кричал ему вслед:
— Маманька наша бает, какие без попа и не на кладбище закопанные, этих черти будут в аду драть!.. Слышь, Лешка?»25
В рассказе все эти детали не столько обнажают равнодушную бесчеловечность старого уклада, сколько превращаются в хлесткое обвинение тем, кто цепляется за пустые суеверия, утратив главное содержание традиции — способность упорядочивать мир во имя благополучия и стабильности всего социума и каждого из его членов. Приуроченность описываемых событий к Троице — одному из великих праздников народного календаря, когда верующие особенно ревностно следуют религиозным принципам заботы о ближних, со всей прямотой характеризует жестокосердных богатеев как оказавшихся вне системы традиционных ценностей и способных лишь на слепое воспроизведение внешних атрибутов благочестия. В сравнении с ними не помнящий зла забитый сирота Алешка, без тени сомнения готовый отдать жизнь «за други своя», предстает подлинным носителем христианского милосердия и казачьего менталитета.
Подобным же образом прослеживается влияние традиционной аксиологии верхнедонского казачества в том, как выстраивает писатель противостояние героев в рассказе «Коловерть». Михаил Крамсков, декларативно отстаивающий идеалы старого Тихого Дона, в начале повествования заявляет о себе как субъект, презирающий казачий этикет и законы обычного права: возвращаясь в родительский дом, он оскорбляет отца и мать, без видимых причин ведет себя вопреки незыблемой внутрисемейной иерархии. В центре повествования — классический сюжет, трагедия родных людей, ставших врагами в коловерти Гражданской войны. Однако не социальный конфликт сам по себе, а пренебрежение к устоям «своего» мира, согласно традиционным представлениям, выводящее героя за рамки социума, призвано, в конечном счете, открыть читателю истоки бесчеловечного отношения Михаила к родным. Автор усиливает противопоставление истинных и ложных носителей идеалов старинного казачества, наделяя полковника Черноярова, которому стремится подражать молодой хорунжий, отталкивающими чертами: «картавящий, гаденький», цедящий слова «из губ, дурной болезнью обглоданных» — именно этот опереточный персонаж призывает станичников к оружию «во славу Тихого Дона», становится последним судьей над
ними26.
Позиция М. А. Шолохова в отношении общей характеристики состояния традиционной культуры верхнедонского казачества в первые десятилетия ХХ в. выявляется при оценке плотности фольклорно-этнографических сюжетов и мотивов
25 Шолохов 1, 1956, 47.
26 Шолохов 1, 1956, 157-158.
в едином временном континууме произведений. Утрата ведущей роли традиции подчеркивается постепенным ограничением ее присутствия в художественном тексте бытовыми этнографизмами и диалектными особенностями речи персонажей. Таким образом автор конструирует впечатление растворения наследия отжившего миропорядка в меняющемся обществе. Очевидное и последовательное обеднение фольклорно-этнографической темы по мере «проживания» героями периодов 20-х, 30-х, 40-х гг., без сомнения, объективно передает исторические реалии культурных трансформаций. Вместе с тем в художественном творчестве писателя проблема обреченности самодостаточного, колоритного и по-своему гармоничного традиционного мира несет важную смысловую нагрузку: идеологический кризис, в который вовлекаются действующие лица, становится всепоглощающим, пронизывает все сферы бытия рядовых станичников, что существенно дополняет эсхатологическую картину революционных потрясений, подчеркивает глубину последующих преобразований.
Прямое признание ценности старых устоев не единожды звучит в произведениях М. А. Шолохова, но такие суждения, как правило, вкладываются в уста стариков — выходцев из отступающего прошлого: «В старину не так-то народ жил — крепко жил, по правилам, и никаких у него не было напастей», — внушает маленькому Максиму Грязнову столетняя бабушка в романе «Тихий Дон»27. Жизнь, лишенная привычных ориентиров, представляется Пантелею Проко-фьевичу блужданием в темноте: «Молодых вовсе понять нельзя, вроде зажмур-ки живут», — сетует он28. При всей многоплановости представления культуры верхнедонского казачества в творчестве М. А. Шолохова авторское отношение к традиции неоднозначно: старинный уклад определяет мудрость и незыблемость жизни предков, но обусловленные им нормы не редко оцениваются как проявления реакционной косности. В рассказе «Червоточина» отказ комсомольца Степки от общепринятых обычаев раздвигает пропасть между ним и членами его семьи: «Сторонились и чуждались, словно заразного. Яков Алексеевич открыто говорил: — Теперь, Степан, не будет прежнего ладу. Ты нам навроде как чужой стал... Богу не молишься, постов не блюдешь, батюшка с молитвой приходил, так ты и под святой крест не подошел...». Превращение Степана в «чужого» в собственном доме приводит к трагической и нелепой развязке, которой в арсенале сложившихся веками постулатов находится авторитетное обоснование: «Раз уж завелась в дереве червоточина — погибать ему, в труху превзойдет, ежели вовремя не вылечить. А лечить надо строго, больную ветку рубить, не жалею-чи... В писании — и то сказано»29.
Очевидно, что надежду своих героев на будущее писатель связывает не с реставрацией прежних ценностей, а с тем новым, что приходит в исстрадавшиеся станицы вместе с советской властью. Гибель традиции видится ему катастрофическим, но непреложным условием рождения нового справедливого мира. «Тебе помирать теперь нельзя, — слышит чудом выживший Алешка: пускай твое сердце еще постучит — на пользу рабоче-крестьянской власти»30.
27 Шолохов 3, 1956, 90.
28 Шолохов 4, 1956, 156.
29 Шолохов 1, 1956, 238.
30 Шолохов 1, 1956, 59, 60.
Таким образом, принципы представления традиционной культуры казаков Верхнего Дона в творчестве М. А. Шолохова отражают разнообразие ее функций в рамках авторского метода. Этнографический контекст практически никогда не ограничивается внешней изобразительностью, последовательно привлекаются ресурсы традиционной культуры: семантика и прагматика, стереотипы и ассоциативные ряды, фольклорные формы. Народные образы и мотивы используются в качестве способов характеристики персонажей, сюжетно-композиционных элементов. В центре творческого внимания писателя находится столкновение старого и нового жизненных укладов, роль традиционной культуры в описании этого конфликта чрезвычайно важна. Традиция — основа прошлого — отметается, уходит, разрушается, ее крах для автора находится в одном ряду с такими социально-историческими катаклизмами, как война, голод, коллективизация.
ЛИТЕРАТУРА
Александров В. А., Власова И. В., Полищук Н. С. (ред.). 2005: Русские. М.
Белова О. В., Виноградова Л.Н., Топорков А. Л. 1999: Земля // Славянские древности. Этнолингвистический словарь: в 5 тт. Т. 2. М.
Диброва Е. И. (ред.) 2005: Словарь языка Михаила Шолохова. М.
Ермолаев Г. С. 2000: Михаил Шолохов и его творчество. СПб.
Муравьева Н. М. 2002: «Поднятая целина» М. А. Шолохова: философско-поэтиче-ский контекст. Борисоглебск.
Номикосов С. Ф. 1884: Статистическое описание Области войска Донского. Новочеркасск.
Проценко Б. Н. 2003: Фольклор в романе М. А. Шолохова «Тихий Дон» и духовная культура донских казаков // Славянская традиционная культура и современный мир. Сборник материалов научной конференции. Вып. 5. М., 125-133.
Савенкова Л. Б. 1996: Паремии на страницах романа «Они сражались за Родину»: текстовое и надтекстовое восприятие // Войны России XX века в изображении М. А. Шолохова. Шолоховские чтения / Н.И. Глушков (ред.). Ростов-на-Дону, 202-211.
Семенов Д. 1879: Отечествоведение. Т. 2. М.
Солдаткина Я. В. 2005: Мифопоэтическая система романа-эпопеи М. А. Шолохова «Тихий Дон»: от монологичности к полифонии // Филологический вестник. 2, 20-24.
Сухорукова Н. В. 1996: Образы-лейтмотивы солнца и огня в структуре «Тихого Дона» // Войны России XX века в изображении М. А. Шолохова. Шолоховские чтения / Н. И. Глушков (ред.). Ростов-на-Дону, 190-195.
Тумилевич Т. И. 1990: Донская народная песня в романе «Тихий Дон» // Творчество М. А. Шолохова и советская литература. Шолоховские чтения / Н. И. Глушков (ред.). Ростов-на-Дону, 5-9.
Харузин М. 1885: Сведения о казацких общинах на Дону. Материалы для обычного права. М.
Цыценко И. И. 2005: Донская семья в романе-эпопее М. А. Шолохова «Тихий Дон» // Мир Шолохова: история и культура. Тезисы докладов международной научной конференции (г. Ростов-на-Дону, 12-14 мая 2005 г.). Ростов-на-Дону, 141-143.
Шолохов М. А. 1956-1960: Собр. соч.: в 8 т. М.
Шолохов М. А. 1980: Донские рассказы. М.
