CC BY
76
При использовании префиксальных глаголов (перепродать, распродать) конкретизируются способ продажи, а также цель, которую преследует субъект: получение выгоды - Он перепродает вещи, которые купил с молотка [Горький]; освобождение от объекта, что, как правило, обусловлено влиянием обстоятельств - Лошадей они хотели выправить за зиму и с барышом распродать весной [Бунин].
Рассмотренная антиномия является очень важной в системе посессивных отношений. Анализируя употребление глаголов купить-продать и их префиксальных образований, можно заметить изменения, которые происходили в России в сфере отношений купли-продажи. Так, в текстах советского периода более распространены глаголы достать-сбыть в качестве синонимов купить-продать; использование объектов, связанных с
Библиографический список
недвижимым имуществом, не так распространено, как в девятнадцатом веке и в наше время, что связано с развитием экономической системы. Одушевленные объекты при данных глаголах встречаются чаще в примерах, описывающих девятнадцатый век, время крепостного права.
Таким образом, проведенный анализ позволил установить некоторые особенности репрезентации в русской лингвокульту-ре антиномии «купить-продать», а именно: изменение субъекта с позиций гендера (по сравнению с девятнадцатым веком), различные процессы сужения и, напротив, расширения класса объектов (девятнадцатый век, советский период, настоящее время), актуализацию (в зависимости от временного периода) тех или иных ситуаций покупки-продажи.
1. Журинская, М.А. Посессивность // Лингвистический энциклопедический словарь. - М., 1990.
2. Философский энциклопедический словарь. - М., 1989.
3. Лингвистический энциклопедический словарь. “ М., 1990.
4. Милованова, М.В. Концептосфера «человек». Субъектно-объектные реляции // Новое в когнитивной лингвистике. - Кемерово, 2006.
- Вып. 8.
5. Ожегов, С.Ю. Толковый словарь русского языка. - М., 1990.
6. Розина, РИ. Динамическая модель семантики глагола взять // Русский язык сегодня: сб. статей. - М., 2003. - Вып.2.
Bibliography
1. Zhurinskaya, M.A. Posessivnostj // Lingvisticheskiyj ehnciklopedicheskiyj slovarj. - M., 1990.
2. Filosofskiyj ehnciklopedicheskiyj slovarj. - M., 1989.
3. Lingvisticheskiyj ehnciklopedicheskiyj slovarj. ? M., 1990.
4. Milovanova, M.V. Konceptosfera «chelovek». Subjhektno-objhektnihe relyacii // Novoe v kognitivnoyj lingvistike. - Kemerovo, 2006. - Vihp. 8.
5. Ozhegov, S.Yu. Tolkovihyj slovarj russkogo yazihka. - M., 1990.
6. Rozina, R.I. Dinamicheskaya modelj semantiki glagola vzyatj // Russkiyj yazihk segodnya: sb. stateyj. - M., 2003. - Vihp.2.
Статья поступила в редакцию 09.05.13
УДК 82-92
Razuvalova A.I. TRADITIONALIST STRATEGIES OF EXPOSE OF THE AVANT-GARDE / FORMALISM / STRUCTURALISM (1960-1970 years). The article analyzes the typical for members of national-conservative camp (literary scholars P. Palievsky, V. Kozhinov) techniques to discredit the ideological and aesthetic opponents - the avant-garde and formalism / structuralism, the political implications of this criticism and its role in the processes of selfidentification of the right-wing of the Soviet intelligentsia.
Key words: national-conservative camp, the avant-garde, formalism, structuralism, classic, self-identification.
А.И. Разувалова, канд. филол. наук, докторант Центра теоретико-литературных и междисциплинарных исследования Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, г. Санкт-Петербург,
Е-mail: rai-2004@yandex.ru
ТРАДИЦИОНАЛИСТСКИЕ СТРАТЕГИИ РАЗОБЛАЧЕНИЯ АВАНГАРДА / ФОРМАЛИЗМА / СТРУКТУРАЛИЗМА (1960-1970-Е ГОДЫ)
В статье анализируются характерные для представителей национально-консервативного лагеря (литературоведы П. Палиевский, В. Кожинов) приемы дискредитации идеологически-эстетических противников - авангарда и формализма / структурализма, политические импликации этой критики и ее роль в процессах самоидентификации правого крыла советской интеллигенции.
Ключевые слова: национально-консервативный лагерь, авангард, формализм, структурализм, классика, самоидентификация.
Дискредитация и своеобразная «демонизация» авангарда были одним из важных элементов культурной политики в СССР 1930-х - первой половины 1950-х годов: революционное искусство, чьи эстетическая усложненность и политико-идеологическая амбициозность не вписывались в сталинский реставраторский проект, было объявлено реакционным, буржуазным, антинародным и космополитическим. Следы не преодоленной причастности к модернизму-авангарду, на которые бдительная критика натыкалась, например, в прозе А. Платонова, кинематографе С. Эйзенштейна или в музыке Д. Шостаковича, трактовались как знак эстетико-идеологической неполноценности художника и могли послужить поводом к политическим разоблачительным кампаниям.
Однако вызванные «оттепелью» социальные и культурные сдвиги, снижение мобилизационного напряжения и некоторое
смягчение изоляционистского режима способствовали реанимации и относительной легализации в пространстве подцензурной культуры модернистско-авангардистских тенденций (их рупором оказался основанный в 1955 году журнал «Юность»). Этот короткий период довольно осторожной реабилитации авангардистских тенденций в искусстве был символически закрыт экспрессивным выступлением Н.С. Хрущева на отчетной выставке МОСХ в Манеже в 1962 году, за чем последовал ряд мероприятий, в ходе которых представители властных инстанций разъяснили интеллигенции «идейно-художественные» приоритеты современного этапа развития общества [1]. В мажорном финале романа И. Шевцова «Тля» (1964) один из персонажей подводит итог «модернистскому разгулу» и с удовлетворением констатирует: после выступления советского вождя в Манеже «как-то по-новому, свежо прозвучали ... слова Владимира Ильича о том, что искус-
ство принадлежит народу, что оно должно быть понятно широким массам» [2, с. 272].
Тем не менее, очевидным результатом «оттепельной» реабилитации модернизма-авангарда стало введение в советский культурный канон С. Эйзенштейна и В. Мейерхольда. Это симптоматично свидетельствовало о постепенном одряхлении режима, обрекавшем его на большую всеядность (отсюда вполне официальное узаконивание модернистско-авангардистского сегмента культуры со своими классиками - В. Маяковским, теми же Мейерхольдом, Эйзенштейном, и их продолжателями - А. Вознесенским и др.) и заключении им негласных конвенций с различными группами интеллигенции. С учетом последнего обстоятельства любая попытка пересмотра канона должна быть расценена как плод деятельности одной или нескольких групп, стремящихся изменить баланс сил в культурном поле. Другими словами, в пересмотре канона всегда есть социально-идеологические подтексты. Показательны воспоминания С. Семанова о деятельности Советско-болгарского клуба творческой молодежи, который «русскими гуманитариями»-патриотами был использован для манифестации собственных идей. На проходившем в 1969 году в Тбилиси заседании клуба советские представители (в основном исповедовавшие национально-консервативные взгляды) разительно не совпали с зарубежными делегациями: «С нашей стороны раздавались крутые речи о сбережении и развитии традиционной культуры и нравственности, резкое поношение модернизма во всех его формах и проявлениях, включая таких „социалистических” классиков, как Мейерхольд, Эйзенштейн и сам Брехт» [3, с. 419]. В итоге через год в МИД поступил документ от болгарской стороны, где членам Клуба П. Палиевскому, С. Семанову, О. Михайлову и др. были предъявлены, по сути, политические обвинения в «отрицании интернационализма и недооценке роли Ленина» [3, с. 422].
Выдвигаемому официальными культурными институциями требованию «общепонятности» искусства в полной мере удовлетворял реализм, чье идеологически и институционально апробированное первенство надлежало укрепить, в том числе посредством критики не-реалистических течений и апелляции к авторитету русской классики XIX века, ведь соотнесение актуальной литературной продукции с «оценочными формами классического» [4, с. 40] позволяло культурно-идеологическим инстанциям нужным образом форматировать текущую литературную ситуацию и задавать структуру культуры в целом (эта структура обычно заключалась в рамки бинарной оппозиции: классика - авангард, реализм - модернизм, подлинная культура - массовая культура).
В 1960-е и позднее, в 1970-е годы, в пестрых рядах защитников «искусства жизненной правды» и разоблачителей модернизма-авангарда можно было обнаружить представителей почти всех «идеологизирующих» (К. Манхейм) групп советской интеллигенции: это писатели и художники, не отказавшиеся от сталинистских убеждений (Иван Шевцов, Александр Герасимов, Всеволод Кочетов), представители официального литературоведения (Владимир Щербина, Сергей Петров, Александр Овча-ренко), философы-марксисты (Михаил Лифшиц, Эвальд Ильенков), литературоведы и критики консервативной ориентации (Петр Палиевский, Вадим Кожинов, Михаил Лобанов). Исходившая от разных групп критика (а ее интеллектуальный и эстетический уровень был весьма различен) солидарно обличала авангард как искусство, уводящее от постижения реальности, подрывающее веру в осмысленность бытия и возможность изменения социального устройства на прогрессивных началах, спекулирующее на жажде «образованного мещанства» (М. Лифшиц) ощущать свою близость ко всему, что опрокидывает наскучившие буржуазные ценности. Несмотря на такую солидарность, каждая из упомянутых выше групп имела собственные мотивы, побуждавшие к развенчанию авангарда и генетически связанных с ним явлений. В статье речь пойдет о специфически консервативных анти-авангардистских аргументах, которые были тесно соотнесены с процессами самоидентификации правого крыла отечественной интеллигенции, представленного - в рамках данной работы - литературоведами и критиками.
В первой половине 1960-х годов - то есть в период официально одобряемых нападок на представительствовавший тогда за авангард абстракционизм, будущие теоретики еще не существовавшего национально-консервативного лагеря П. Палиевс-кий и В. Кожинов критикуют не столько авангард, сколько методологии и теоретические построения, возникшие из опыта реф-
лексии авангардистского искусства (формализм) и унаследовавшие тенденцию к формализованному описанию объекта (структурализм), что естественно согласуется с логикой и реальными обстоятельствами борьбы научных направлений и методологий в 1960-е годы.
В статье «Возможна ли структурная поэтика?» (1965) В. Кожинов, включаясь в дискуссию со структуралистами, доказывает, что те повторяют заблуждения своих предшественников из ОПОЯЗа, уже обнаруженные авторами ряда работ второй половины 1920-х годов (Г. Винокуром, П. Медведевым, В. Воло-шиновым, Б. Энгельгардтом), в которых, по мысли литературоведа, содержалось «позитивное решение проблем поэтики» [5, с. 90]. Несомненно, попытка напомнить имена и работы ученых, представлявших не-формалистскую традицию, находилась в непосредственной связи со стремлением Кожинова ввести в научный обиход идеи М.М. Бахтина (упоминание о нем, помимо апелляций к работам Волошинова и Медведева, также есть в названной статье). Кроме того, это был способ воспрепятствовать столь раздражающим претензиям структуралистов закрепить исключительно за собой право на строго научное высказывание, в том числе посредством обличения оппонентов в приверженности «преднаучным формам» знания [6, с. 57]. Не случайно Кожинов и Палиевский так настойчивы в указании на методологический просчет структуралистов, которые, по мнению исследователей, не потрудились поставить вопрос о границах формального анализа. «. цель моя, - поясняет Кожинов, - вовсе не в том, чтобы „громить” семиотику и структурную лингвистику, но лишь в том, чтобы попытаться уяснить их реальные возможности и пределы» [5, с. 96]. Эти возможности не безграничны, а пределы очевидны - так можно суммировать пафос работ Ко-жинова и Палиевского, усмотревших в структуралистской экспансии признаки «странного научного фетишизма» [6, с. 45] и претензии ничем не сдерживаемого «кибернетического мышления» на формулирование исчерпывающего знания о мире.
Однако в статьях Палиевского и Кожинова первой половины 1960-х годов есть еще один аспект, позволяющий вывести их за рамки обсуждения вопросов о продуктивности «моделирования», критериях разграничения знака и сигнала, иначе говоря, за рамки гуманитарной теоретико-методологической полемики, и включить в широкий культурно-идеологический контекст, где происходила «смена вех», ознаменовавшая переход футурологического оптимизма 1960-х (в крайней форме выразившегося в обещании построить коммунизм к 1980-ому году) к традиционализму «долгих 1970-х». В статьях, где Палиевский полемизирует с направленной в «плоскую универсальность» [6, с. 47] теорией структурализма и формулирует анти-сциентистский, «ин-туитивистский» подход к художественному произведению, рождается язык для артикуляции основных консервативных идей и ценностей. Правда, в имеющих литературно-критический характер работах начала 1960-х годов, Палиевский еще никак не затрагивает политическое измерение недавней истории и современных процессов (политические импликации возникнут позднее), но их категориальный аппарат и риторика приспособлены для выражения консервативного мироощущения со свойственным ему доверием к «саморазвитию жизни», сопротивляющейся «рассудочно-расчленяющей мысли» [6, с. 35], утверждением несводимости индивидуальности к сумме составляющих ее элементов, неприятием «абстрактного» и поисками плодотворной альтернативы в «конкретном», реабилитацией интуитивно-иррационального и т.п. (Идео)логически подытожить эти построения можно «антипрогрессистской» тирадой из упомянутой статьи Кожинова, объявившего структурализм прогрессивным явлением, но поставившего под сомнение - в условиях официально продекларированного шествия СССР по пути мира, прогресса и социализма - саму безусловную продуктивность прогресса. «Я убежден, - пишет он, - что попытки создания точной науки о поэзии будут продолжаться, и, вероятно, со все большей интенсивностью. Сама идея такой науки, конечно, является в точном смысле слова прогрессивной. Поэтому эта идея имеет большую притягательность и силу. Но когда И. Ревзин, например, выступает с безоговорочной и абсолютной защитой прогрессивности вообще, я не могу не сказать, что всякий прогресс относителен и в ходе прогресса люди всегда не только приобретают, но и нечто теряют, а во-вторых, “прогрессивное” -это далеко не всегда значит “хорошее”.» [5, с. 106-107]. По существу, участвуя в чрезвычайно знаменательной для сциентистского утопизма 1960-х полемике со структуралистами, В. Кожи-
нов и П. Палиевский уже работали со смыслами, которые обеспечили «консервативный поворот» «долгих 1970-х», в этом отношении неумеренные амбиции, «издержки» раннего структурализма давали им хорошую возможность для обнаружения слабостей противника и предъявления собственных притязаний на доминирование в литературном (а потом и в идеологическом) поле.
Формализм / структурализм для консервативно ориентированных интеллектуалов позднесоветского периода символизировали комплекс неприемлемых явлений и тенденций (рационалистичность, сциентизм, технологизм, операционализм - то, что выражало «расчеловечивающую» логику модернизации), однако авангардизм в качестве главного противника классики и реализма в консервативной критике и публицистике более отчетливо был обозначен тогда, когда санкционированное партийными директивами развенчание авангарда вышло из острой фазы и стало превращаться в часть повседневного интеллектуального фона. Рецепция авангарда правым крылом советской интеллигенции, институционально оформившимся приблизительно к концу 1960-х годов, придала этим развенчаниям новый импульс и несколько разнообразила к тому времени уже сложившийся репертуар анти-авангардистских выпадов.
Вехой, определившей трактовку консервативными силами «нового искусства» в разоблачительном ключе (разоблачение здесь понимается как «совлечение покровов», «срывание масок»), стала статья П. Палиевского «К понятию гения» (1969) -по замечанию Ирины Роднянской, блестяще написанный «анти-модернистский памфлет» [7, с. 499]. Статья эта, направленная против «самозваных гениев» и маркировавшей 1960-е годы интеллектуальной моды на авангард, как можно ретроспективно судить, свидетельствовала об оформлении нового интеллектуального тренда - консервативного, что выразилось не только в системе прокламируемых ценностей, но в типе мышления критика и в характерной риторике данной работы. Примечательно, что как в момент появления работ Палиевского и Кожинова о формализме и авангарде, так и в позднейших комментариях к ним обычно высоко оценивался именно их демаскирующий эффект, чье воздействие на читателей было особенно неотразимо в ситуациях межгруппового идеологического противостояния. Например, В. Крупин называл статью «К понятию гения» и ряд статей В. Кожинова об ОПОЯЗе и «левой эстетике» «прилюдным раздеванием голых королей, навязанных авторитетов, которые по сути были пустышками.» [8]. С. Небольсин ставил в заслугу В. Кожинову то, что тот разглядел «в наших формалистах их совершенно поверхностное трюкачество - ... даже мошенничество странствующих портняжек - лжеразъяснителей, как сделана шинель, пошивщиков великолепного платья голым и даже в порфирах королям „футуризма”, „авангарда”, якобы „акмеизма”.» [3, с. 537-538].
Разоблачительный эффект статьи «К понятию гения» - во многом следствие избранного ее автором угла зрения на авангардное искусство. Палиевский, последовательно работая с закрепленной за авангардом метафорикой актерства, притворства (которая применительно к сфере творчества в отечественной традиции обычно имеет негативные коннотации), рассматривает технологии, способствующие созданию «ложной ценности», каковой, с его точки зрения, является авангард. Среди приемов, отмеченных критиком, так называемый «парадокс гонимости», навязчивая самореклама, манипуляция мнением «интеллектуа-лизированной толпы», в том числе использование «принципа присоединения», согласно которому к перечню несомненных значимых культурных авторитетов как бы между прочим добавляется имя новоявленного гения и др. Вызывающие едкую иронию литературоведа попытки творцов-авангардистов внушить окружающим сознание собственной значимости преследуют, по Палиевскому, единственную цель - продвижение своих произведений на рынок культуры и захват жизненного пространства. «Что гений обязан косить умом, кажется, ни у кого уже сомнений не вызывает, так прочно это с той поры (со времен В. Хлебникова, который, с точки зрения Палиевского, мастерски отыграл роль безумного непризнанного гения. - А.Р.) распространилось: в каких только романах не расхаживал этот одинокий чудак, которого мерзкие мещане все норовят упечь в сумасшедший дом, а он только тихо и беспомощно улыбается. При этом ничуть как будто и не предполагается, что эта сумасшедшинка может иметь другую, куда более интересную струну: стойкое и целенаправленное использование или, вернее, исполнение
беспомощности - в уверенности, что ей рано или поздно будут, как зачарованные, помогать, иначе - серьезную и смело рассчитанную игру, в которой можно и проиграть, если попадешь на достаточно трезвых людей, но можно и выиграть все, добравшись до какого-нибудь центра массовой информации, - и тогда уже не выпускать его, пропагандируя себя и себе подобных до полного зачумления» [6, с. 106-107]. При этом агрессия и самореклама авангарда, изъятые критиком из дифференцированно реконструированного социокультурного процесса, превращены Палиевским в родовую черту авангардного искусства и к ней сведены. Сказавшееся в этом характерное для консервативного мышления «округление» смысла [9, с. 608] делает авангард символическим обозначением анти-культуры и анти-традиции, которым, как несложно заметить, Палиевский полемически противопоставляет подлинные культуру и традицию, отождествляемые с классикой. Именно классика в статье «К понятию гения» выступает пресуппозицией, задающей негативную оценку авангарда. На это обстоятельство стоит обратить самое пристальное внимание, ибо следующее десятилетие пройдет для представителей национально-консервативного лагеря под лозунгом защиты русской классической литературы XIX века от «модернизирующих» ее прочтений и в попытках присвоить консервативным интерпретациям классики статус привилегированных.
Апелляция к бесспорному культурному авторитету классики, помещаемой в сакральной зоне культуры, уже сама по себе весьма сильный ход, особенно с учетом существования «жесткой предписанности форм отношения к повышенной ценности классического» [10, с. 322], кроме того, это ход, способствующий укреплению авторитета группы, которая манифестирует безусловную ценность традиции и наследования (то есть «неопочвенников»). Ведь разоблачая авангардистский миф, Пали-евский стремится добиться перераспределения позиций в литературном поле, где на доминирующих ролях должны оказаться не дутые, с точки зрения критика, величины (авангардисты и их наследники), а те, кто предназначен для этого в силу своего таланта (классики и их наследники). Этот посыл оказывается совершенно созвучен институциональным и дискурсивным процедурам «нормализации», охватившим культурное и идеологические поля позднесоветского социума, потому «обратный историзм» консерваторов [11, с. 41] столь органично впишется в активизировавшиеся в «долгие 1970-е» «процессы музеизации представлений о культуре»» [10, с. 322].
В статьях Палиевского и Кожинова конца 1960-х - первой половины 1970-х годов ставшее впоследствии программным для национально-консервативного лагеря противостояние классики и авангарда выразительно намечено, но концептуализировано и инструментализовано оно будет в дискуссии «Классика и мы» (1977), которая одним из представителей национально-консервативного лагеря С. Куняевым впоследствии будет названа «нашим первым бунтом» [12, с. 175]. В дискуссии основной доклад, в котором в атакующе-бескомпромиссной манере высказывалась мысль о коренном антагонизме классики и авангарда, делал все тот же П. Палиевский. Он, по сути, суммировал дискредитирующие авангард наблюдения, высказанные им ранее в статье «К понятию гения», но нашел для них новый теоретический фокус - понятие интерпретации. Проблема интерпретации, ее границ и эвристических возможностей была фокусом литературной полемики «долгих 1970-х». Именно в рамках проблемы интерпретации, с точки зрения Г.А. Белой, велись тогда «дискуссии об отношениях традиции и современности» [13, с. 138], в которых происходила окончательная кристаллизация консервативного и либерально-прогрессистского дискурса в их позднесоветской аранжировке. Если традиция в трактовке критиков консервативной ориентации представала выражением субстанциальных свойств национальной культуры, обеспечивавших ее самотождественность, то интерпретация истолковывалась в качестве антипода традиции: порожденная современной культурой, она казалась выражением ее субъективизма, шаткости иерархических принципов и проницаемости границ, интеллектуального произвола претендующего на новизну художника-нар-цисса. Семантику «вампиризма» и творческого бессилия авангарда в своем выступлении актуализировал Палиевский. Он доказывал, что авангарду для самоутверждения - ввиду отсутствия собственной «положительной» основы - необходима доброкачественная почва, на которой можно паразитировать. Таковой оказалась классика: «Страшная сила всегда притягивала их (авангардистов. - А.Р.) к подлинному. Им всегда очень хоте-
лось иметь прежде всего материал для переработки. <...> Чем больше мы это изучаем, тем яснее видим, что Мейерхольд не нужен Булгакову, зато Булгаков очень нужен Мейерхольду. И без Булгакова, без вообще классических серьезных произведений никакое подобное искусство существовать не может» [14, с. 186187]. Компрометирующее интерпретацию как смыслопорождающую операцию напоминание о ее генезисе (из авангарда) - в том смысле, что от дурного дерева может быть только дурной плод - в случае Палиевского обусловлено не только желанием восстановить объективную историко-культурную картину, но и интересами идеологического свойства. «.вне той борьбы, которая проходит в современности, - прямо заявляет критик, -никакая интерпретация классики не является значительной и не является серьезной» [14, с. 185]. Таким образом, реконструированному критиком конфликту «классического» и «авангардного» (с проекцией в социокультурную сферу: «традиционного» и «модерного») придается сила всеобъясняющей, мифологической по сути, коллизии, в которой новация, не растворенная в традиции (то есть «всеобщем» наследии), а, напротив, рискующая подчеркнуть свой индивидуально-субъективный характер, оказывается злом. Оттого неприемлемыми полагаются «полемические интерпретации» классики, предложенные, например, Вс. Мейерхольдом и современными режиссерами (А. Эфросом, Ю. Любимовым). Однако упоминания персоналий ораторам из национально-консервативного лагеря было недостаточно, поэтому Палиевский, например, предпочел говорить об оппонентах из покушающегося на классику либерально-авангардистского сообщества в обобщенном ключе, активно используя разделительные конструкции мы - вы или мы - они, которые в данном контексте позволяли дистанцироваться от тех, о ком идет речь, но одновременно избежать излишней конкретизации (вероятно, чтобы подчеркнуть вездесущность, многоликость противника и доказать, что дело не в личностях, а в общей его стратегии), а кроме того, активизировать инфернальную семантику. Не случайно завершил свою речь Палиевский ссылкой на сюжет повести В. Шукшина «До третьих петухов», недвусмысленно намекнув на необходимость ассоциировать современных, числящих себя в авангарде новаторов, с чертями. Приведем лишь несколько примеров такой риторики, заведомо не предполагающей диалога: «И если кто-нибудь скажет нам, что, дескать, это все уже прошло, все это неизвестно когда было, это бабушкины сказки, мы вам ответим - извините, мы это (театральные и оперные постановки классики в конце 1930-х - начале 1950-х. - А.Р) видели» [14, с. 187], «Чем не нравится им Римский-Корсаков? <.> Он не нравится им прежде всего потому, что это был представитель. классического уравновешенного гения. <.> Он не нравился им по очень многим причинам, и продолжает не нравиться. И нам ничего не остается, только как всегда глотать почему-то подобные высказывания в печати.» [14, с. 188-189] (курсив мой. - А.Р). Надо отметить, что подвергшиеся нападкам «либералы» и «космополиты» из противоположного лагеря столь же активно прибегали к риторике конфронтации: «Да мы с утра до вечера трудимся, влюбленные в эту классику, желая что-то сказать про нее вам» (курсив мой. - А.Р) [15, с. 196].
Само по себе указание традиционалистов на связь, существующую между возрастанием значимости, востребованности «интерпретаций» производителями и потребителями произведений искусства, с одной стороны, и экспансией авангарда, с другой, не лишено оснований. По наблюдению П. Бурдье, эволюция культурного поля логически приводит к возникновению связки «художник» - «интеллектуал», и это со всей очевидностью демонстрирует именно развитие авангарда. Интеллектуал «средствами рефлексивного дискурса» [16, с. 252] начинает участвовать в создании ценности произведения, так как изобретает стратегии различия, обосновывающие оригинальность художника, его отличие от известных всем культурных форм и формул. Возникшее в итоге подобных процессов новое отношение между корпусом интерпретаторов и произведением искусства, иронизирует Бурдье, «можно сравнить только с отношением, сложившимся в больших эзотерических традициях» [16, с. 252]. Однако нас интересует не сама связь авангарда и творящих его ценность и смысл интерпретаций, а истолкование традиционалистами этой связи как явления, определяемого в негативном понятии «деградация культуры». Консервативную критику интересовали не столько конкретные образцы «новых прочтений» классики (среди которых, конечно, были и откровенно неудачные), сколько основания полемической интерпретации, уходя-
щей от признанного нормативным («классическим») и не совпадающей с реконструируемым авторским кодом. Расхождение авторского кода и кода интерпретатора, нацеленное не столько на извлечение уже апробированных традицией смыслов, сколько на продуцирование новых, трактовалось как эстетически бесплодное и морально предосудительное (ср., например, выступление М. Лобанова на дискуссии «Классика и мы») [17, с. 177179]. Л. Гудков и Б. Дубин полагают, что культуре советской интеллигенции вообще свойственны традиционализирующие механизмы концептуализации социального опыта. Последние «санкционируют ценность субъективности только в качестве коллективного достояния, идеологического символа, коллективного ресурса - наследия, завершенной „традиции”, классики. Естественно, что право на интерпретацию. жестко контролируется.» [18, с. 136]. Образцы консервативной критической мысли позднесоветского периода убедительно иллюстрируют верность данного наблюдения.
И все же главным в речи Палиевского на дискуссии «Классика и мы» было не обличение якобы заведомо бесплодных интерпретаторских потуг выучеников авангарда, а создаваемая за счет активизации подтекстов трактовка левого искусства как эквивалента радикальных политических практик (что достигалось напоминанием о его укорененности в революции, параллелями между эстетическим, этическим и политическим радикализмом, которые казались тем более бесспорными, чем более места оратор уделял разрушительным акциям авангарда по отношению к классике в 1920-е годы [см. 14, с. 186]. Если реконструировать подтекст настойчивого отождествления авангарда и революции, то он может быть сведен к внятной формуле, которую, конечно, публично тогда никто не решался произнести: авангард - это искусство революции, потому он бесплоден.
Вообще, для формирования групповой идентичности традиционалистского лагеря базовым было как раз отрицание политико-культурного радикализма конца 1910-х - 1920-х гг., но очевидно, что рационализация, политическая и этическая оценка периода установления советской власти консерваторами не могла быть осуществлена без конфликта с официальным историческим дискурсом, где 1917 год по-прежнему оставался сак-рализованной точкой отсчета новой эры в истории человечества. Конечно, для проблематизации этой вехи существовали различные риторические уловки, которыми, например, искусно пользовался В. Кожинов, в частности, в статье «Об эстетике авангардизма в России» (1972). В пассаже об ОПОЯЗе и ЛЕФе, лучше других выразивших дух революционного переворота, автор статьи лукаво защищает от «наклеивания необоснованных идеологических ярлыков» представителей этих течений и полагает, что несправедливо рассматривать их «как . совершенно чуждых или даже враждебных революции» [19, с. 303]. «Это неверно, - поясняет Кожинов. - <.> Участники этих течений не только были “за Октябрь”, но и были убеждены в том, что именно они создают новую, революционную эстетику» [19, с. 303]. Очевидно, что цитируемый фрагмент статьи посредством кода официальной советской историографии прочитывается как благонамеренное желание автора восстановить опороченную репутацию революционеров от искусства, однако приверженец консервативной доктрины перекодирует это сообщение в соответствии со своей системой ориентиров, и тогда дефиниция «были за Октябрь» превращается в маркер враждебных ему сил. Далее Кожинов чуть более радикализирует тактику обнаружения своей позиции: он не соглашается с похвалившим авангард за разрушение старой России М. Лифшицем и задает вопрос о созидательном потенциале такого рода искусства: «. что же именно разрушила подобная эстетика и, кстати, что построила?» [19, с. 311] От читателя не требуется особых ухищрений в дешифровке «эзопова языка» статьи, чтобы поставить тот же вопрос по отношению к революции.
Палиевский, выступая на дискуссии «Классика и мы» и манифестируя позицию своей социально-интеллектуальной группы, весьма эффективно использовал «фору», предоставляемую официально санкционированной критикой модернизма и авангарда, для проблематизации таких политических практик и умонастроений, как революционаризм, утопизм, прогрессизм. Превратив авангард в метафору социально-идеологического радикализма, он предложил национально-консервативную версию событий отечественной истории ХХ века, где главным, с его точки зрения, было напряженное противостояние сил «охранительных», национальных, и сил «разрушительных», космополитичес-
ких, естественно, экстраполируемое в современность. Старательно разводя 1920-е годы (крах российской государственности, низвержение традиционной культуры и триумф авангардистского «антиискусства») и 1930-е годы (реставраторские тенденции, реабилитация классики, а сталинская эпоха при всех ее минусах, в трактовке Палиевского, предстает подлинной хранительницей заветов классического искусства), национально-консервативный лагерь обретает основания для самолегитимации, создает внятную символическую конструкцию, посредством которой описывает себя. В этой конструкции положительно маркированы значения, связанные с 1930-ми годами, - а именно с «державным» статусом классики, широкой трансляцией ее интегративных смыслов через образовательные каналы (средняя и высшая школа), общим героическим пафосом «высокого сталинизма», в котором виделась спасительная альтернатива нигилизму 1920-х.
В заключение заметим: авангард в 1960-е и позднее, в период «долгих 1970-х», выступал в роли «значимого Другого»,
Библиографический список
жизненно необходимого национально-консервативному лагерю в процессах самоопределения и выработки им презентационных стратегий. «Образ» авангарда подвергся естественной в таких случаях редукции и стал недифференцированным обозначением нигилизма в отношении культурной традиции. При этом в дискурсе правых сил относительно левого искусства были найдены смысловые ресурсы, которые - при отсутствии условий для нормальной идеологической дискуссии - позволяли консерваторам, следуя сложившейся конъюнктуре и развенчивая авангард, критиковать и либеральный, и официальный дискурсы. В итоге разоблачение авангарда оказалось весьма выигрышным вариантом самопозиционирования для правого крыла отечественной интеллигенции, ибо оно давало ей возможность более или менее откровенно эксплицировать свою анти-револю-ционистскую позицию, вводя в оборот для интерпретации социокультурных процессов биологическую и органицистскую метафорику, культивировать консервативные идеи в сознании читательской аудитории.
1. Герчук, Ю. Кровоизлияние в МОСХ, или Хрущев в Манеже 1 декабря 1962 года. - М., 2008.
2. Шевцов, И.М. Тля. Соколы. - М., 2000.
3. Вадим Кожинов в интервью, беседах, диалогах и воспоминаниях современников. - М., 2004.
4. Дубин, Б. Идея классики и ее социальные функции / Б. Дубин, Н. Зоркая // Проблемы социологии литературы за рубежом. - М., 1983.
5. Кожинов, В. Возможна ли структурная поэтика? // Вопросы литературы. - 1965. - № 6.
6. Палиевский, П.В. Пути реализма. - М., 1974.
7. Роднянская, И.Б. Движение литературы: в 2 т. - М., 2006. - Т. 2.
8. Крупин, В. На ложь отвечать презрением [Э/р]. - Р/д: http://omiliya.org/article/na-lozh-otvechat-prezreniem-vladimir-krupin.html
9. Манхейм, К. Диагноз нашего времени. - М., 1994.
10. Дубин, Б. Слово - письмо - литература: очерки по социологии современной культуры. - М., 2001.
11. Кондаков, Б.В. Классика в свете ее современной интерпретации / Б.В. Кондаков, И.В. Кондаков // Классика и современность. - М.,
1991.
12. Куняев, С. Поэзия. Судьба. Россия. Наш первый бунт // Наш современник. - 1999. - № 3.
13. Белая, Г.А. Категория художественной традиции в освещении современной критики // Современная литературная критика. Семидесятые годы. - М., 1985.
14. Палиевский, П. Классика и мы // Москва. - 1990. - № 1.
15. Эфрос, А. Классика и мы // Москва. - 1990. - № 1.
16. Бурдье, П. Социальное пространство: поля и практики. - СПб., 2005.
17. Лобанов, М. Классика и мы // Москва. - 1990. - № 2.
18. Гудков, Л. Интеллигенция: Заметки о литературно-политических иллюзиях / Л. Гудков, Б. Дубин. - СПб., 2009.
19. Кожинов, В.В. Размышления о русской литературе. - М., 1991.
Bibliography
1. Gerchuk, Yu. Krovoizliyanie v MOSKh, ili Khruthev v Manezhe 1 dekabrya 1962 goda. - M., 2008.
2. Shevcov, I.M. Tlya. Sokolih. - M., 2000.
3. Vadim Kozhinov v intervjyu, besedakh, dialogakh i vospominaniyakh sovremennikov. - M., 2004.
4. Dubin, B. Ideya klassiki i ee socialjnihe funkcii / B. Dubin, N. Zorkaya // Problemih sociologii literaturih za rube-zhom. - M., 1983.
5. Kozhinov, V. Vozmozhna li strukturnaya poehtika? // Voprosih literaturih. - 1965. - № 6.
6. Palievskiyj, PV. Puti realizma. - M., 1974.
7. Rodnyanskaya, I.B. Dvizhenie literaturih: v 2 t. - M., 2006. - T. 2.
8. Krupin, V. Na lozhj otvechatj prezreniem [Eh/r]. - R/d: http://omiliya.org/article/na-lozh-otvechat-prezreniem-vladimir-krupin.html
9. Mankheyjm, K. Diagnoz nashego vremeni. - M., 1994.
10. Dubin, B. Slovo - pisjmo - literatura: ocherki po sociologii sovremennoyj kuljturih. - M., 2001.
11. Kondakov, B.V. Klassika v svete ee sovremennoyj interpretacii / B.V. Kondakov, I.V. Kondakov // Klassika i sovremennostj. - M., 1991.
12. Kunyaev, S. Poehziya. Sudjba. Rossiya. Nash pervihyj bunt // Nash sovremennik. - 1999. - № 3.
13. Belaya, G.A. Kategoriya khudozhestvennoyj tradicii v osvethenii sovremennoyj kritiki // Sovremennaya literaturnaya kritika. Semidesyatihe godih. - M., 1985.
14. Palievskiyj, P. Klassika i mih // Moskva. - 1990. - № 1.
15. Ehfros, A. Klassika i mih // Moskva. - 1990. - № 1.
16. Burdje, P. Socialjnoe prostranstvo: polya i praktiki. - SPb., 2005.
17. Lobanov, M. Klassika i mih // Moskva. - 1990. - № 2.
18. Gudkov, L. Intelligenciya: Zametki o literaturno-politicheskikh illyuziyakh / L. Gudkov, B. Dubin. - SPb., 2009.
19. Kozhinov, V.V. Razmihshleniya o russkoyj literature. - M., 1991.
Статья поступила в редакцию 03.05.13
УДК 811.111 ’42
Kozlovsky D. V. THE MODEL OF EVIDENTIALITY IN TERMS OF FICTIONAL DISCOURSE. The author presents the study of the modus category of evidentiality in the English fictional discourse, describes different approaches to the notion of the category of evidentiality, substantiates the necessity of the research of evidentiality means in discourse, defines the evidential discursive model and classifies the types of this category.
Key words: evidentiality, discursive approach, evidential discursive model, material, operator.
Д.В. Козловский, аспирант, ассистент каф. английского языка и методики его преподавания НИУ СГУ
им. Н.Г Чернышевского, г. Саратов, E-mail: kimo3006@mail.ru
