CC BY
53
29. Русский биографический словарь. Павел, преподобный - Петр (Илейка) / под ред. А.А. Половцова. - СПб,. 1902.
30. Каменский, З.А. Русская философия начала XIX века и Шеллинг. - М., 1980.
31.Карамзин, Н.М. Письма русского путешественника. - Л., 1984.
32. Янушкевич, А.С. Сибирский текст: взгляд извне и изнутри// Сибирь: взгляд извне и изнутри. Духовное измерение пространства. -Иркутск, 2004.
Bibliography
1. Anisimov, K.V. Problemih poehtiki literaturih Sibiri XIX - nachala XX vekov: osobennosti stanovleniya i razvitiya regionaljnoyj tradicii: dis. ...d-ra filol. nauk. - Tomsk, 2005.
2. Domanskiyj, V.A. Strukturnihe urovni sibirskogo teksta // Sibirskiyj tekst v russkoyj kuljture. - Tomsk, 2007. - Vihp. 2.
3. Serebrennikov, N.V. Opiht formirovaniya oblastnicheskoyj literaturih. - Tomsk, 2004.
4. Zamyatin, D.N. Strela i shar: vvedenie v metageografiyu Zauraljya // Sibirskiyj tekst v nacionaljnom syuzhetnom prostranstve. -Krasnoyarsk, 2010.
5. Yanushkevich, A.S. «Gornaya filosofiya» v prostranstve russkogo romantizma (V. A. Zhukovskiyj - M. Yu. Lermontov - F. I. Tyutchev) // Zhukovskiyj i vremya. - Tomsk, 2007.
6. Smirnov, B. Grigoriyj Ivanovich Spasskiyj // Sibirskie ogni. - 1927. - № 1.
7. Biblioteka V.A. Zhukovskogo (opisanie) / sost. V.V. Lobanov. - Tomsk, 1981.
8. Gornihyj slovarj, sostavlennihyj Grigoriem Spasskim: chastj pervaya. - M., 1841.
9. Berdyaev, N.A. O vlasti prostranstv nad russkoyj dushoyj / Russkaya ideya. Sudjba Rossii. - M., 2000.
10. Dalj, V.V. Tolkovihyj slovarj zhivogo velikorusskogo yazihka. - M., 1955. - T. 1.
11. Slovcov, P.A. Istoricheskoe obozrenie Sibiri: period 1-4. - SPb., 1886.
12. Rozen, M.F. Ocherki i bibliografiya issledovateleyj prirodih Altaya // Izvestiya Altayjskogo otdela Geograficheskogo obthestva Soyuza SSR. -Barnaul, 1970. - Vihp. 12.
13. Altayj v trudakh uchenihkh i puteshestvennikov XVIII - XIX vv. - Barnaul, 2007. - T. 1-2.
14. Lotman, Yu.M. Primechaniya // N.M. Karamzin Pisjma russkogo puteshestvennika. - L., 1984.
15. Ehnciklopedicheskiyj slovarj / pod red. I.E. Andreevskogo.- SPb., 1890; T. 1 A (Altayj - Aragvayj). - SPb., 1894.
16.Zamyatin, D.N. Metageografiya: prostranstvo obrazov i obrazih prostranstva. - M., 2004.
17. Sibirskaya sovetskaya ehnciklopediya. - Novosibirsk, 1929. - T.1.
18. Yanushkevich, A.S. Pisjma G.I. Spasskogo k Karamzinu // Nikolayj Mikhayjlovich Karamzin. Yubileyj 1991 goda. - M., 1992.
19. Krasnaya kniga Altayjskogo kraya. Osobo okhranyaemihe prirodnihe territorii. - Barnaul, 2002.
20. Shishkin, M. Kak sdelan rayj?/ per. s nem. O. Kozonkovoyj // IL. - 2008. - №7.
21. Shyonle, A. Podlinnostj i vihmihsel v avtorskom samosoznanii russkoyj literaturih puteshestviyj 1790-1840 / per. s angl. D. Solovjeva. -SPb., 2004.
22. Reyjtblat, A.I. Kak Pushkin vihshel v genii: istoriko-sociologicheskie ocherki o knizhnoyj kuljture Pushkinskoyj ehpokhi. - M., 2001.
23. Lotman, Yu.M. «Pisjma russkogo puteshestvennika» Karamzina i ikh mesto v razvitii russkoyj kuljturih / Yu.M. Lotman, B.A. Uspenskiyj // Karamzin N.M. Pisjma russkogo puteshestvennika. - L., 1984.
24. Annelore Ehngelj. Saksonskaya Shveyjcariya ehpokhi romantizma: russkiyj, nemeckiyj, francuzskiyj obrazih / per. O.B. Lebedevoyj // Evroaziatskiyj
mezhkuljturnihyj dialog: «svoyo» i «chuzhoe» v nacionaljnom samosoznanii kuljturih. - Tomsk, 2007.
25. Burshteyjn, E.F. Shanginih - issledovateli Yuzhnoyj Sibiri i Kazakhskikh stepeyj. - M., 2003.
26. Stepanskaya, A.G. Pisjmo iz Barnaula grafu A.S. Stroganovu: k 200-letiyu priezda vidopisca V.P. Petrova na Altayj // Kuljturnoe nasledie Sibiri. - Barnaul, 2002. - Vihp 4.
27. Benua, A.N. Russkaya shkola zhivopisi. - M., 1997.
28. Stepanskaya, T.M. «Zhelaya bihtj v khudozhnikakh istinnihkh...» (k 240-letiyu so dnya rozhdeniya i 200-letiyu so dnya smerti russkogo vidopisca V.P. Petrova) // Vestnik altayjskoyj nauki. - 2009. - № 4.
29. Russkiyj biograficheskiyj slovarj. Pavel, prepodobnihyj - Petr (Ileyjka) / pod red. A.A. Polovcova. - SPb,. 1902.
30. Kamenskiyj, Z.A. Russkaya filosofiya nachala XIX veka i Shelling. - M., 1980.
31.Karamzin, N.M. Pisjma russkogo puteshestvennika. - L., 1984.
32. Yanushkevich, A.S. Sibirskiyj tekst: vzglyad izvne i iznutri// Sibirj: vzglyad izvne i iznutri. Dukhovnoe izmerenie prostranstva. - Irkutsk, 2004.
Статья поступила в редакцию 30.11.11
УДК 80
Klevachkina O.A. TRADITIONS OF PUSHKINS "VILLAGE" IN THE POEM OF N. A. KLYUEV. This article presents perusal of the concept of N. A. Kluyevs poem "Village". This perusal based on the analysis of the text in the aspect of Pushkins literary tradition.
Key words: Klyuev, Pushkin, village, poem, Pushkins tradition, image of Russia, two-segment composition, image of village, literary tradition.
О.А. Клевачкина, аспирант АГПИ им. А.П. Гайдара, г. Арзамас, E-mail: [email protected]
ТРАДИЦИИ ПУШКИНСКОЙ «ДЕРЕВНИ» В ОДНОИМЕННОЙ ПОЭМЕ Н.А. КЛЮЕВА
В статье предпринимается попытка осмысления авторского замысла поэмы Клюева «Деревня» на основе анализа текста этого произведения в аспекте пушкинской литературной традиции.
Ключевые слова: Клюев, Пушкин, деревня, поэма, пушкинская традиция, образ России, двухчастная композиция, образ деревни, литературная традиция.
Наследование Н.А. Клюевым пушкинских этико-художествен-ных ценностей отмечается в его поэме «Деревня» (1926 г.). Данная преемственность открывается при сопоставлении поэмы Клюева с одноименным стихотворением Пушкина преимущественно на композиционно-тематическом уровне сочинения поэта.
Тексты произведений Клюева и Пушкина имеют ярко выраженную двухчастную структуру. Первая часть посвящена писанию крестьянского быта и представляет собой идиллическую картину деревенской жизни. Вторая - выстраивается на контрасте с первой, тем самым разрушая первоначальное представление об идилличности деревенского мира. В то же время, несмотря
на то, что образ деревни у обоих поэтов имеет акцентируемую неразрывную связь с образом России, воспринимается и художественно воссоздается он поэтами все же в значительной степени по-разному.
В первой композиционной части клюевской поэмы «Деревня» внимание фокусируется на воспроизведении идеального мира крестьянской России, каким он видится в мечтах лирического героя Клюева. Поэт с упоением воспроизводит перед читателем красочные детали устройства этого фантастического мира, в центре которого находится излюбленный поэтом образ «Избы с матицей пузатой, / С лежанкой-единорогом, / В углу с урожайным Богом» [1, с. 663].
По-иному выстраивается пушкинское описание деревни. Для поэта деревня - это, прежде всего, природа. Поэтому и при воспроизведении Пушкиным образа деревни в стихотворении акцент делается на описании картин красоты родной природы: Я твой: люблю сей темный сад С его прохладой и цветами, Сей луг, уставленный душистыми скирдами, Где светлые ручьи в кустарниках шумят [2, с. 351]. Клюевский образ деревни так же, как и пушкинский, немыслим вне связи с образом «родимого края». Природа и человек в мирообразе деревни Клюева взаимосвязаны, их сосуществование естественно и гармонично: Нам любы Бухары, Алтаи -Не тесно в родимом крае <...> По Волге, по ясной Оби, На всяком лазе, сугробе Рубили мы избы, детинцы, Чтоб ели внуки гостинцы [1, с. 663]. Пушкинское восприятие деревни разительно отличается от видения ее Клюевым. Для него это не столько русский мир, отраженный в микрокосме, сколько «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Деревня для Пушкина - место, где он способен отгородиться от столичной суеты, восстановить душевное равновесие и предаться творчеству:
Я здесь, от суетных оков освобожденный, Учуся в истине блаженство находить, Свободною душой закон боготворить, Роптанью не внимать толпы непросвещенной <...>
Оракулы веков, здесь вопрошаю вас! В уединенье величавом Слышнее ваш отрадный глас.
Картину гибнущей деревни в поэме Клюева дополняет тревожный образ вьюги, соотнесенный с надвигающейся неминуемой катастрофой:
И Сибирь, и земля Карела Чутко слушают вьюжный хор. А вьюга скрипит заслонкой, Чернит сажей горшки [1, с. 665].
Вполне закономерно и появление в поэме зловещих, инфернальных образов. Один из них - это «железный конь», - появившийся в деревне первый трактор. Для Клюева «Железо» - это, безусловно, своеобразная квинтэссенция зла, так как оно враждебно «Земле», природе, всему «избяному космосу». Как справедливо отметил исследователь Д.А. Савельев, «особую "группу" клюевского демонария составляют демоны Железа - механи-цистические порождения города, попирающие "избяной мир"» [3, с. 16]. Человек сам призвал их на свою землю и тем самым навлек на себя несчастья. В конце поэмы Клюев воспроизводит образ обреченного на страдания крестьянства под натиском «железной цивилизации» города: Мы не знаем ныне покою, -Маета-змея одолела Без сохи, без милого дела, Без сусальной в углу Пирогощей... [1, с. 667]. Если в пушкинской «Деревне» источником бедствий и скорби крестьянства становится «Барство дикое» и «Рабство», то в сочинении Клюева корень всех зол - в разрушении многовекового уклада жизни русской деревни, в утрате гармонии ее мира, что неминуемо, по мнению поэта, влечет за собой разлад уже космического масштаба, крушение вселенских размеров.
Библиографический список
Он гонит лени сон угрюмый, К трудам рождает жар во мне, И ваши творческие думы В душевной зреют глубине [2, с. 351]. Лирический герой пушкинского стихотворения в большей степени созерцатель деревенской жизни, чем ее непосредственный участник: он наблюдает деревенские картины как бы со стороны, наслаждаясь и проникаясь их идиллической простотой и красотой. И сама деревня для него, скорее, лишь часть общей картины умиротворенного пейзажа:
Везде передо мной подвижные картины: Здесь вижу двух озер лазурные равнины, Где парус рыбаря белеет иногда, За ними ряд холмов и нивы полосаты, Вдали рассыпанные хаты, На влажных берегах бродящие стада, Овины дымные и мельницы крилаты; Везде следы довольства и труда... [2, с. 351]. Как и у Пушкина, в поэме Клюева описание сельских красот обрывается безрадостными размышлениями о дальнейшей судьбе русской деревни, о ее будущем. Именно с этого момента происходит резкая смена настроения и начинается вторая часть обоих произведений поэтов, которая, как нами уже было отмечено, строится на контрасте по отношению к первой.
В поэме Клюева идиллическая картина первой композиционной части сменяется мрачной панорамой деревни и крестьянской России в целом, гибнущей под натиском «железной» цивилизации города. Умиротворенное, радостное настроение сменяется скорбью и тоской. Идентичная смена настроения происходит и в пушкинском стихотворении, где безмятежное созерцание и любование деревенскими красотами сменяется грустной думой о рабстве и беззакониях, творящихся «среди цветущих нив и гор», и будущем российской деревни. Сравним:
Произведения Пушкина и Клюева сближает воспроизводимая обоими поэтами картина нарушенной красоты естественного миропорядка деревни. В пушкинском сочинении эта дисгармония проявляется в том, что несправедливость, возводящаяся в ранг закона, извращает человеческую натуру, в клюевском - железная цивилизация разрушает уклад деревенской жизни, неся с собой хаос, страдания и смерть.
В финале стихотворения Пушкина отчетливо слышится уверенность поэта в неминуемом искоренении зла крепостничества, внушающее надежду на лучшее устройство отечественной жизни. Это пушкинская вера в светлое будущее русской деревни, заданная уже в начальных строках и с особой силой звучащая в финале клюевской поэмы, становится рефреном, пронизывающим всю поэму Клюева, придавая особенный, пушкинский, колорит поэтическим раздумьям «олонецкого ведуна» о судьбах русской деревни и России в целом:
Только будут, будут стократы На Дону вишневые хаты, <...>
Только б месяц, рядяся в дымы, На реке бродил по налимы, Да черемуху в белой шали Вечера, как девку, ласкали! [1, с. 667]. Конечно, преемственная близость этико-эстетических концепций Пушкина и Клюева отнюдь не ограничивается разработкой деревенской тематики в творчестве обоих поэтов. В то же время выявленные нами традиции пушкинской «Деревни» в одноименной поэме Клюева позволяют актуализировать данный аспект перспективных научных поисков.
Пушкин А.С., «Деревня» Клюев Н.А., «Деревня»
Но мысль ужасная здесь душу омрачает: Среди цветущих нив и гор Друг человечества печально замечает Везде невежества убийственный Позор [2, с. 352]. Маета как змея одолела, Голову бы под топор <...> Знаем, бешеной самогонкой Не насытить волчьей тоски! [1, с. 665].
1. Клюев, Н.А. Сердце единорога: стихотворения и поэмы. - СПб., 1999.
2. Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений в десяти томах. - М.; Л., 1949. - Т. I.
3. Савельев, Д.А. Духовные искания Николая Клюева и его творческое наследие 1910 - 1930-х годов: автореф. дис. ... канд. филол. наук. - М., 1999.
Bibliography
1. Klyuev, N.A. Serdce edinoroga: stikhotvoreniya i poehmih. - SPb., 1999.
2. Pushkin, A.S. Polnoe sobranie sochineniyj v desyati tomakh. - M.; L., 1949. - T. I.
3. Saveljev, D.A. Dukhovnihe iskaniya Nikolaya Klyueva i ego tvorcheskoe nasledie 1910 - 1930-kh godov: avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. - M., 1999.
Статья поступила в редакцию 02.12.11
УДК 82. 09 (092)
Kozubovskaya G.P. N.V. GOGOLS ENTOMOLOGY. In the article, dealing with the uninvestigated entomological motive in N.V. Gogols prose, the semantics of insects in the world-text and the role of a motive in the organization of the whole are revealed. The possibilities of mythopoetical approach showing the deep layers of the text ("the memory of culture") are lightened, the article demonstrates how ambivalent imagery represented in the play of the text and implication forms the authors conception.
Key words: myth, mythopoetics, archetypes, code, entomology, text, implication.
Г.П. Козубовская, д-р филол. наук, проф. АлтГПА, г. Барнаул, E-mail: [email protected]
ЭНТОМОЛОГИЯ Н.В. ГОГОЛЯ1
В статье, обращенной к неисследованному в прозе Н.В.Гоголя энтомологическому мотиву выявляется семантика насекомых в мире-тексте и роль мотива в организации целого. Продемонстрированы возможности мифопоэтического подхода, выявляющего глубинные слои текста («память культуры»), показано, как амбивалентная образность, репрезентируемая в игре текста с подтекстом, формирует авторскую концепцию. Ключевые слова: миф, мифопоэтика, архетипы, код, энтомология, текст, подтекст.
В письме к одному из своих адресатов - Н.И. Дмитриеву -Н.В. Гоголь искренне признается в любви к природе: «Может быть, нет в мире другого, влюбленного с таким исступлением в природу, как я. Я боюсь выпустить ее на минуту, ловлю все движения ее, и чем далее, тем более открываю в ней неуловимых прелестей» [1, X, с. 243]2.
В двоящемся мире-тексте «Вечеров на хуторе близ Дикань-ки» насекомые семантически полярны. Напр., в повести «Соро-чинская ярмарка», открывающей цикл и задающей его основную проблематику и тональность, они часть пантеистически осмысленного мира: «Изумруды, топазы, яхонты эфирных насекомых сыплются над пестрыми огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога сена и золотые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримости...» [1, I, с. 112]. Сравнение насекомых с драгоценными камнями выражает романтическое мироощущение Гоголя, открывающего для себя мир, в который органично вписаны насекомые как божьи твари. Эпитет «эфирные» указывает на связь с высшим, небесным миром. С другой стороны, в развернутой грандиозной картине Днепра («Страшная месть») умаление человека, оказавшегося во власти водной стихии, также передано через сравнение с насекомыми - мухами: «...Кто из козаков осмелился гулять в челне в то время, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему не ведомо, что он глотает, как мух, людей» [1, I, с. 269]3.
1 В отечественном литературоведении подобной постановки проблемы не было. К гоголевским мухам обращался А. Хансен-Леве в статье «Мухи - русские, литературные». См. раздел «Муха вторая -гоголевская: куча Плюшкина» // Studia Litteraria Polono-Slavica, № 4; Utopia czystos'ci i gory s'mieci. Утопия чистоты и горы мусора. Warszawa, 1999. С. 95-132.
2 Желание вырваться из Петербурга связано с ностальгией по Украине. Зазывание друзей на лето в Васильевку сопровождается соблазнительными живописными картинами: «Наши нежинцы почти все потянулись на это лето в Малороссию..., а в июле месяце, если бы тебе вздумалось заглянуть в Малороссию, то застал бы и меня, лениво возвращающегося с поля от косарей, или беззаботно лежащего под широкою яблоней без сюртука, на ковре, возле ведра холодной воды со льдом и проч. Приезжай!» [1, X, с. 234-235].
3 Днепру, глотающему людей, как мух, зеркальны ситуации-
перевертыши, описанные в «Повести о том, как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифоровичем»: «Иван Иванович очень сердится, если ему попадется в борщ муха: он тогда выходит из себя - и тарелку кинет,
и хозяину достанется» [1, II, c. 227]; «Один канцелярист, в фризовом подобии полуфрака, взял в губы перо; другой проглотил муху» [1, II, c. 265]. См. ироничное обыгрывание метаморфоз человек/муха в «Мертвых душах»: «В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!» [1, VI, c. 50].
В зеркальной композиции сборника4 насекомые обретают другую семантику (напр., в повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», где отчетлива редукция природы5). Насекомые появляются в «бытовом сюжете», где вместо «стройного хора» -музыкальной формулы целесообразного и гармоничного мира -другой мир, молчащий и вредоносный.
Укрупнение насекомых в сюжете имеет определенный смысл. С одной стороны, насекомые на бытовом уровне - знак нечистоты. Так, возвращающийся в имение Иван Федорович слышит угрозы одного из постояльцев двора: «"...но если хоть один клоп укусит меня в твоей хате, то прибью, ей-богу, прибью, старая колдуньяГ» [1, I, с. 289].
«Насекомые в мифопоэтической традиции - указывает А.В. Гура - хтонические существа, воспринимаемые как нечисть (кроме пчелы и божьей коровки) и поэтому подвергаемые ритуальному изгнанию» [2]. Укус насекомого имеет различные послед-
4 Межтекстовые связи на уровне разных сборников обнажают двумирность гоголевской прозы: Вий - начальник гномов в одноименной повести - предстает в персонифицированном облике, как и зримая Хомой Брутом нечисть; насекомые здесь отсутствуют. Современный земной мир, в котором существуют мухи, обретает онтологическую глубину в соседстве с «Вием»: упоминание мух отсылает к Вельзевулу - верховному вождю адских сил, повелителю мух, имплицитно присутствующему в тексте.
5 Повесть, в которой мир представлен в прозаической ипостаси как погрязший в хозяйственных заботах, почти лишена пейзажных зарисовок. Только дважды возникает пейзаж, причем оба раза увиденный взором Ивана Федоровича. Первый раз - это ностальгически окрашенная картина в момент приближения его к Дому: «Тут почувствовал он, что сердце в нем сильно забилось, когда выглянула, махая крыльями, ветряная мельница...Живо и ярко блестел сквозь них пруд и дышал свежестью;...те же самые яблони и черешни, по которым он когда-то украдкой лазил» [1, I, с. 292]. Движущаяся точка фиксирует смену планов, приоткрывая доступное взору. Вербы, яблони и черешни - узнаваемы и окрашены лирически: многоточие здесь как знак невыразимого волнения, охватившего душу. Второй пейзаж, хотя и связанный с хозяйственной деятельностью персонажа, также раскрывает его душу: «Единодушный взмах десятка и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы... спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как волен и свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цветами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики, тысячи насекомых, и от них свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на минуту... Трудно рассказать, что делалось тогда с Иваном Федоровичем. Он забывал, присоединяясь к косарям, отведать их галушек, которые очень любил, и стоял недвижимо на одном месте, следя глазами пропадавшую в небе чайку или считая копы нажитого хлеба, унизывшиеполе» [1, I, с. 294]. В этих фрагментах Шпонька ощущает себя частью природного мира, чувствуя себя причастным к нему, сливаясь с ним и обретая, таким образом, духовность, утраченную современным человеком. «Стройный хор» насекомых - отзвуки пантеизма первой повести.
