CC BY
77
УДК 81'371
ТРАДИЦИИ И ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ В ИСПОЛЬЗОВАНИИ АНТРОПОМОРФНЫХ МЕТАФОР: А. С. ПУШКИН - Ф. И. ТЮТЧЕВ - О. Э. МАНДЕЛЬШТАМ
Ю. А. Лавошникова
В статье рассматриваются вопросы выявления преемственности в использовании известными русскими поэтами одного из важнейших средств выразительности и наращения дополнительных значений - антропоморфной метафоры. Прослеживаются пути эволюции данного художественного средства в различных идиостилях. Ключевые слова: когнитивная лингвистика, метафора, антропоморфная метафора, А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев, О. Э. Мандельштам.
Интерес к антропоморфной метафоре вызван не только увеличивающейся ролью метафорических контекстов в нашей жизни, но и усиливающимся антропоцентризмом науки. В центре внимания современной науки - человек. Антропоцентризм науки делает интересным любой аспект, при изучении которого учёный получит цельный образ человека в мире или же картину мира, отражающую человеческую деятельность. Природное начало оказывается подчинено человеческому в силу свойств мышления: «...в процессе ментально-языкового отражения действительности элементы природы (земля, зерно, воздух, дерево и т.д.) выступали в качестве того, посредством чего человек стремился описать (посредством идентификаций) самого себя и своё бытие, в результате чего мы можем говорить о физоморфизме онтогенеза.» [7, с. 23]. Развитие теории метафоры ставит, согласно антропоцентрическому принципу науки, в центр внимания антропоморфную и как противоположную ей природную метафоры. Активное их развитие в современном языке противоположно редкому употреблению в прошлом. Так, помимо устойчивых антропоморфных метафор общество - тело, государство - тело, существовавших ещё в античности, в поэтическом языке вплоть до XIX века довольно сложно обнаружить свободные семантические модели построения антропоморфной метафоры.
В истории русской поэзии утверждение антропоморфной метафоры проходило достаточно трудно, «излишнее» увлечение очеловечиванием природы приводило к недоумению читающей публики, а порой и активному отрицанию подобных выразительных средств, выливавшемуся в полемику на страницах журналов того времени. «Во французской классической поэтике ХУШ века метафорические новообразования, метафоры индивидуальные и новые, не освященные примером великих поэтов XVII века и не зарегистрированные в "Академическом Словаре", считались запрещенными», - пишет В. М. Жирмунский. [5, с. 163]. Традиции классицизма укоренились и на русской почве; в частности, критиками делалось замечание об излишнем украшательстве, умерщвлении языка. Г. А. Гуковский в книге «Пушкин и русские романтики» приводит многочисленные примеры метафорических словосочетаний, функционировавших в текстах первой четверти XIX века, вызывавших нарекания сторонников «чистоты языка»: красноречивая река, онемевший сад, святой полдень, безмолвные берега, душистая тень и тому подобное. Так, автор одной из статей 1828 года, помещённой в «Отечественных записках», утверждал: «.Река быстрая, глубокая, мелкая, но не красноречивая (ибо она не риторка), . сад цветущий, но не онемевший (ибо ему несвойственно говорить, но и нему тоже» [4, с. 93-94]. Нетрудно заметить, что основные нарекания вызвали именно антропоморфные метафоры, «одухотворившие» деятельность природы, следовательно, для начала XIX века подобные словоупотребления были достаточно новы, необычны, а осмелившиеся употребить их в своих текстах подвергались довольно серьёзному осуждению. Ситуация изменилась лишь с приходом в литературу Александра Сергеевича Пушкина.
А. С. Пушкина называют создателем русского литературного языка. Именно в его произведениях принцип соразмерности и сообразности приобрёл по-настоящему недекларативное значение: качество его произведений определяется не только художественно-эстетическим, но и языковым вкусом автора, который у Пушкина, безусловно, безупречен. Не опасаясь прений с противниками метафорического мышления и литературного письма, Пушкин вводит в свои тексты достаточное количество необычных сочетаний слов, при этом, опровергая домыслы об отрыве языка от корней, часто по-новому применяет традиционную народную поэтику. Например, вводит в текст название птицы голубка для называния женщины: «... как обращение к женщине, обычно ласкательное: «Вы ж, голубушки-сестрицы, выбирайтесь из светлицы» - А. С. Пушкин «Сказка о царе Салтане»; ср. аналогичные обращения к мужчине: голубчик, голубок.» [13, с. 129]. В народной речи подобное обращение давно устоялось, обычно употребляясь без компонента, обозначающего человека, исключительно по наименованию птицы, поэтому скрытый антропоморфизм, вполне осознаваемый носителями языка, не воспринимался явно на уровне лексики, Пушкин же сталкивает оба смыслы (птица и человек) в одном контексте, поднимая стёртую антропоморфность на поверхность.
А. С. Пушкин уходит от поэтики классицизма, вливаясь в бурное течение романтизма. Роман-
тизм настолько насыщен потаёнными смыслами, что назвать его иначе, чем «поэзия метафоры» практически невозможно. Под влиянием философских концепций, бытовавших в то время, в особенности, идей Ф. Й. Шеллинга (которыми, в частности, был увлечён и Ф. И. Тютчев) художники слова стремятся к постижению духа природы, её божественности: «романтическая натурфилософия Шеллинга ... построена целиком на таком метафорическом истолковании жизни природы, как категорий в развитии духа на его пути к самосознанию» [5, с. 164]. Таким образом, поэты-романтики стремятся к одушевлению природы, изображению её бесконечной силы, дающей жизнь всему сущему. Метафорическим отражением этого стремления оказывается появление в произведениях таинственных и сказочных существ, призванных показать непостижимость и недоступность бытия. В произведениях Пушкина, например, появляются упыри/вурдалаки («Трусоват был Ваня бедный.»), утопленники («Утопленник»), колдуны/волхвы («Песни западных славян», «Песнь о вещем Олеге»), а также вещие сны («Жених»). Естественно, что потусторонние силы невозможно определить и описать в том виде, в каком они существуют, поэтому в произведениях они очеловечивались, принимали антропоморфные формы и определение через антропоморфные метафоры. В балладе «Жених» всеобъемлющей оказывается власть сна: «Недобрый сон меня крушит...» [12, т. II, с. 93]; он, как воин, оказывается способен победить в битве («крушить») с сознанием обычного человека, наделяется способностью к порабощению. Таким образом, абстрактная в обычной жизни категория сна путём антропоморфной мета-форизации оказывается наделена исключительной, сверхчеловеческой силой.
Отдав дать литературной традиции и современной ему жизни, Пушкин создаёт свой собственной стиль, с распространёнными и характерными, узнаваемыми метафорами. Например, для него характерна антропоморфизация стихийных явлений, таких, как буря. Например, в классическом, всем известном стихотворении «Зимний вечер»: «Буря мглою небо кроет, /Вихри снежные крутя, / То, как зверь, она завоет...» [12, т. II, с. 113] или балладе «Утопленник»: «Буря воет; вдруг он внемлет: / Кто-то там в окно стучит» [12, т. II, с. 220]. Стоит заметить, что, появившись ещё у В. В. Капниста в 1808 году, метафорическое выражение «буря воет» становится собственно пушкинским, встречаясь в его текстах 3 раза в разные периоды творчества [16]. Итак, перенос качеств всё ещё происходит по близкому признаку (по звучанию), без активного расщепления смысла, характерного для поэзии XX века, но уже в этих примерах мы видим задействованную антропоморфную сему (это ещё не прямое значение «человечности», но в поэтике Пушкина происходит его постепенное развёртывание). Любовь А. С. Пушкина к антропоморфному восприятию стихий найдёт свою перекличку и в поэтике Ф. И. Тютчева. Таким образом, посчитаем деятельность А. С. Пушкина отправной точкой в выявлении традиции антропоморфной метафоры в русской поэзии.
Помимо немецкой философии, Фёдор Иванович Тютчев ощутил влияние романтической поэзии Германии, в особенности, он был увлечён Фридрихом Шиллером. «На момент отбытия в Мюнхен индивидуальная манера Ф. И. Тютчева ещё не сформировалась: он создаёт подражательные одиночные стихотворения в духе XVIII века, а во взглядах явно ориентирован на парадигму Просвещения, которая в мюнхенский период отходит на второй план перед явным увлечением романтизмом, играет роль субстрата» [10, с. 7]. Уникальность тютчевского мировоззрения оказалась в том, что помимо обозначенных романтических влияний, он впитал результаты теоретических и практических изысканий французского классицизма, утверждавшего приоритет государства и героического начала в человеке, поэтому пропагандировавшего идеи государства-властителя судеб и дум (уже, как можно заметить, антропоморфная метафора) и человека-гражданина (ни слова о природе и природном начале в людях). Исследователи отмечают, что «богата книжными фразеологизмами .медитативная лирика Ф.И. Тютчева. Выбор высокой лексики определяется не только тематикой, но и традиционно установившейся в предшествующей поэтической практике «высокостью» реалии.» [2, с. 352], таким образом, подчёркивается связь с основой классицизма. Таким образом, Тютчев одновременно оказывается наследником двух традиций, несущих зачатки и развитие антропоцентризма и антропоморфности: классической классицистической французской и новаторской романтической немецкой. В творческой манере поэта обе традиции причудливо переплетаются, и довольно трудно обнаружить, какой из истоков антропоцентризма повлиял в том или ином стихотворении.
Не чужда была Ф. И. Тютчеву и риторическая традиция, идущая ещё с античных времён. В случае следования риторической программе «у автора нет прямого доступа к действительности, потому что на его пути к действительности всегда стоит слово, - оно сильнее, важнее и даже существеннее (и в конечном счёте действительнее) действительности, оно сильнее и автора, который встречает его как «объективную» силу, лежащую на его пути» [9, с. 117]. А как иначе объяснить постоянный тютчевский призыв к молчанию (оформленный в латинском варианте - «Silentium!»), обозначающий сложные отношения человека со словом-властителем, мучащим мозг и язык. Поклонение слову также во многом антропоцентрично: поэт преклоняется перед исключительно человеческим атрибутом, не присущим природе, возводит в культ муки творчества, также не знакомого животному миру, создавая, таким образом, ещё больший разрыв и разлад между естественным (природным) и общественным
(человеческим) существованием, обозначенным за счёт «второй природы» - культуры.
Влияния и заимствования, характерные для раннего творчества Ф. И. Тютчева, в некоторой мере сохранили своё влияние и позднее, «переплавившись» в котле художественного мышления поэта и превратившись в собственный индивидуальный стиль, нашедший затем множество подражателей. Заметим, что в тютчевском словоупотреблении прямое, общеязыковое значение чаще всего отодвинуто вглубь, подчас на периферию; на первый план, становясь основным, выходит переносное, собственно-тютчевское значение, которое можно выявить только из контекста (что часто отмечается исследователями как одна из самых сложных проблем понимания текстов поэта - общеязыковое толкование его произведений чаще всего не приносит результата за счёт наличия в тексте бесконечного числа собственных подспудных смыслов). Неоднозначно и толкование образа природы: обличённая в антропоморфную метафору, она оказывается живой, чувствующей, действенной. Говоря о метафоре Тютчева, необходимо иметь в виду, что структура её редко представлена изолированным словом. Чаще всего она выступает как словосочетание или предложение, нередко как метафора-стихотворение (особенно в его зрелой поэзии). Несомненно, что в распознавании метафоры должны участвовать экстралингвистические и контекстуальные события. Так, в стихотворении «Как дочь родную на закланье...», посвящённом польской трагедии, Тютчев, тяжело переживавший разобщённость славян, обращается к строкам из поэмы Гомера «Илиада», использую метафору «негодующие небеса»: «Как дочь родную на закланье / Агамемнон богам принёс, / Прося попутных бурь дыханья /У негодующих небес... » [15, с. 120]. В данном случае обращение к антропоцентризму вызвано социальными и психологическим факторами, которые мы уже называли, характеризуя составляющие языковой картины мира.
Метафорические традиции Ф. И. Тютчева продолжены в творчестве великих русских поэтов конца XIX - начала XX века. Так, например, Осип Эмильевич Мандельштам считал своим непосредственным предшественником именно Тютчева. «Ф.И. Тютчев, по мнению многих исследователей, породил особый поэтический язык. Когда говорят об этой «особости», имеют в виду его одичность, архаичность, философичность, космичность» [3, с. 82] - именно эти особенности тютчевского творчества оказались привлекательными для Мандельштама. Но поэт Серебряного века не только следовал тютчевской традиции, он также считал возможным апеллировать к ней (см. стихотворение «Silentium», являющееся прямой отсылкой к одноимённому стихотворению Тютчева, но выражающее мнение иного толка). У Мандельштама было особое отношение к слову, особое обращение с ним. Отвергая связь вещи и поэзии, поэт уходит в область умозрения, подключает ряд сложных ассоциаций, рождающих новые смыслы. Эти «новые смыслы», подчас не укладывающиеся в нашем сознании, возникают чаще всего за счёт метафоризации. Именно это и послужило основой для определения ме-тафористики Мандельштама как панметафористики, в которой синтезируются различные типы и виды метафор, происходит их углубление, усложнение, переплетение [11, с. 57]. Любовь Мандельштама к многогранности раскрытия образа приводит к тому, что оказывается заимствованным именно излюбленный приём тютчевской поэтики - антропоморфная метафора, обеспечивающая обширное наращение ассоциаций. Так, например, в одном из стихотворений цикла «Армения» (1930) встречаем пример антропоморфной метафоры, ассоциативный ряд которой можно толковать различно: «Я тебя никогда не увижу, / Близорукое армянское небо...» [8, с. 211]. Очевидно, что в первую очередь мы воспринимаем далекий, недоступный объект (небо) как близкий (человека) за счёт сближения, снижения, уменьшения значимости привычного высокого поэтического образа, происходит своего рода «опрощение» небесной выси, превращения её в нечто обыденное, простое (а снижение образа всегда подключает отрицательные коннотации), но в то же время в сознании существует ассоциативный компонент родственной близости, ведь только родному человеку мы можем с любовью говорить о его недостатках (а физический недостаток зрения относится именно к этому типу - необидному напоминанию о несовершенстве человеческой природы, таким образом, отрицательная коннотация нейтрализуется). Вообще, именно образ неба у Мандельштама чаще всего наделяется антропоморфными чертами, подчас грубо физиологическими (что невозможно, к слову, у Тютчева, не отходившего от традиционной поэтизации высей), например: «Небо будущим беременно...» [8, с. 218], где довольно своеобразное сочетание слов также можно толковать различно: и как намёк на кровь и боль, которыми сопровождаются роды, и как поэтическое понимание божественного таинства разрешения от бремени, где отрицательная коннотация вновь оказывается исключённой. Н. А. Кожевникова отмечает, что «взрыв» необычных сочетаний (чаще, естественно, метафорического плана) происходит у поэтов XX века, но подготовлен он постепенным их накоплением в поэзии XIX века [6, с. 89]. Для поэтики Мандельштама, как ни для какой другой, свойственны эти необычные сочетания, в особенности, связанные именно с антропоморфной метафорой. Исследователи отмечают, что прямое значение слов в мандельштамовских метафорах вытесняется из контекста, «а в образовавшиеся семантические пустоты закачиваются значения символические» [1, с. 180]. Развивая освоенную традицию, поэт создаёт своё собственное культурно-художественное полотно, в котором многоаспектность и многоплано-
вость смысла заложена самой историей. Для большинства антропоморфных метафор в поэзии О. Э. Мандельштама характерно очень далёкое расположение референтов, до такой степени далёкое, что часто граничит с потерей смысла: «...В чёрной оспе блаженствуют / кольца бульваров...» [8, с. 78] или же «Узловатых дней колена / Нужно флейтою связать» [8, с. 56]. Для Мандельштама (в противоположность Пушкину) характерно обширное расщепление семантики в пределах одного выражения - возможность толкования одного и того же сочетания слов граничит с бесконечностью. Этому способствует и ещё один принцип мандельштамовского стиля, так называемый синтез тропов, в категориях Н. Струве - панхронизм и пантропизм [14, с. 45]. Грамматическая и семантическая взаимосвязь ряда нанизанных друг на друга тропов рождает сложно разделимую на отдельные составляющие поэтическую ткань, в которой, тем не менее, важнейшую роль играет традиция антропоморфной метафоры, основанная на преемственности поэтических опытов Ф. И. Тютчева, но теоретически и практически обоснованная О. Э. Мандельштамом по-новому, в контексте нового, XX века.
Традиция употребления антропоморфной метафоры стала одной из ведущих среди языковых изобразительных средств, и её развитие не ограничивается рассмотренными рамками, в поэзии нашего времени она также продолжает своё активное развитие.
The article deals with the identification of continuity in the use of the famous Russian poet of one of the most important means of expression and build-up of additional values - an anthropomorphic metaphor. Traced the path of evolution of the art facility in various idiostyle.
The key words: cognitive Linguistics, metaphor, anthropomorphic metaphor, A. Pushkin, F. Tyutchev, O. Mandelstam.
Список литературы
1. Борухов Б. Л. Похвала пониманию или очень сложный Мандельштам. // Волга. 1991. №2. С. 177-185.
2. Голованевский А.Л., Атаманова Н.В. Лексика и фразеология в «Поэтическом словаре Ф.И. Тютчева» и нормативных словарях русского языка // Словарное наследие В.П. Жукова и пути развития русской и общей лексикографии (Третьи Жуковские чтения). Великий Новгород, 2004. С. 352 - 355.
3. Голованевский А.Л. Лексическая неоднозначность слова и ее отражение в «Поэтическом словаре Ф.И. Тютчева» // Вопросы языкознания, 2006, № 6. С. 82 - 88.
4. Гуковский Г.А. Пушкин и русские романтики. М., 1965.
5. Жирмунский В. М. Метафора в поэтике русских символистов // Жирмунский В. М. Поэтика русской поэзии. СПб., 2001.
6. Кожевникова Н. А. Словоупотребление в русской поэзии начала XX века. - М., 1986.
7. Кошарная С. А. Лингвокультурологическая реконструкция мифологического комплекса «человек - природа» в русской языковой картине мира. Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Белгород, 2002, с. 23.
8. Мандельштам О. Э. Собрание сочинений в 2-х томах. М., 1990.
9. Михайлов А. В. Языки культуры. М., 1997.
10. Орехов Б. В. Принципы организации мотивной структуры в лирике Ф. И. Тютчева. Автореферат канд. дисс. на степ. канд. филолог. наук. Воронеж, 2008.
11. Панова Л. Г. «Мир», «пространство» и «время» в поэзии О. Мандельштама. М., 2003.
12. Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. Т.2. Государственное издательство Художественной Литературы. М., 1959.
13. Симакова О.Б. Антропоморфные названия птиц в лексике и фразеологии русского языка // Лексика и лексикография : сб. науч. тр. / Рос. акад. наук, Ин-т языкознания ; Орл. гос. техн. ун-т. М., 2003. Вып. 14. С. 124-136.
14. Струве Н. Осип Мандельштам. Томск, 1992.
15.Тютчев Ф.И. Полное собрание стихотворений / Сост., подгот. текста и примеч. А.А. Николаева. Л., Сов. писатель, 1987.
16. Национальный корпус русского языка. URL: http:// http://www.ruscorpora.ru/search-poetic.html (дата обращения 21.01.2013).
Об авторе
Лавошникова Ю.А. - аспирант Брянского государственного университета имени академика И. Г. Петровского, julliettlove@rambler.ru
