CC BY
11"Культурная жизнь Юга России " № 1 (26), 2008
З.Х. ДЖАНХОТОВА
ТРАДИЦИИ ФОЛЬКЛОРНОЙ ПОЭТИКИ БАЛКАРЦЕВ В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ К. КУЛИЕВА
Литературоведческой науке известно, что во многих культурах мира в процессе эстетического освоения действительности наступает период идентификации в художественном сознании идеалов прекрасного и полезного. Литературы же, которые принято называть «новописьменными», сталкивались с этим явлением дважды: на этапе рождения в фольклорной среде, в период сильнейшей зависимости от фольклорно-поэтического художественного мышления, и на стадии формирования нормативной эстетики соцреализма, полностью подчиненной идейной переделке людей.
Возвращение к подобному соотношению красоты и полезности произошло в региональных культурах бывшего СССР после окончания гражданской войны, в период фактического огосударствления литературы, попавшей под мощнейший идеологический пресс госаппарата, крайне агрессивного ко всякому проявлению самостоятельной художественной воли. Процесс унификации литературы под давлением партийных директив лишал писателей творческой индивидуальности, вынуждая их становиться на те или иные идейные позиции. Естественно, что в поэзии этих лет доминировали идеологические оценки и образность. Понятие художественного и эстетического сводилось к наглядному и доступному преподнесению общественно-полезных идей и рекомендаций.
Подход к художникам слова как проводникам социалистических догм, игнорирующий эстетические традиции мировой литературной классики, превращал поэтов и писателей в неотъемлемую часть пропагандистской машины государства. В сложившейся обстановке особую роль начали играть те виды утилитаризма, которые брали свое начало в принципиальных особенностях народного художественного мышления. Однако идеалы фольклорно-эстетического мировосприятия претерпели существенную трансформацию; утилитаризм приобрел откровенно идеологический характер.
Разумеется, это было явлением не только балкарской поэзии. В многонациональной советской поэтической индустрии этих лет активно формировалась своеобразная одическая поэзия: создавалось бесчисленное множество стихов-двойников, воспевавших строительство заводов, гидроэлектростанций, плотин, дорог и т. д. Единые методы изображения были главным фактором тотальной безликости произведений, выходивших из-под пера представителей различных национальных культур. Нормативное, управляемое искусство, частью которого была и поэзия, оттеснило художественность на второй план и выдвинуло на первый политическую актуальность.
Однако в каждой национальной литературе были поэты, которые уже на начальном этапе воз-
никновения новой эстетики сформировали иные подходы к пониманию прекрасного.
В балкарской советской поэзии таким человеком стал К. Ш. Кулиев.
Несмотря на то что Кулиев во многом развивался как поэт новой формации и был не столько национальным поэтом, сколько советским, анализ его раннего творчества показывает, что главные образные ряды его произведений довоенного периода берут свое начало в оригинальной традиции балкарского фольклора. Новым же в их осмыслении представляется не сам набор предметов, обыгрываемый в стихах, а отношение к нему:
Посмотрю в твои глаза, Оцепенею при виде твоих бровей, Когда произношу твое имя,
все догадываются (о ком речь). Назову тебя красавицей (Ариукой) (1).
Подстрочный перевод
Сравним эти строки из фольклорного произведения со стихами Кулиева, написанными в 1935 году:
Если бы каждый отец и каждая мать
попросили бы моего совета, всем девочкам твое бы дал я имя. Чтоб не было в горных аулах дома, в котором ни звучало бы
каждый день твое имя (2).
Подстрочный перевод
Как видим, Кулиев прибегает в этих стихах к широко распространенной в фольклорных произведениях образности, которая, вопреки приведенным примерам, чаще всего основывается на упомянутых выше принципах эстетического утилитаризма.
Однако на первых этапах своего творчества Кайсын Кулиев использовал и те виды образов, которые в народных текстах выполняли роль скорее описательную - своеобразное определение места и времени действия. Это картины, которые в дальнейшем стали основными признаками «кавказских» стихотворений. Они связаны с лексическим рядом, принадлежащим к классической
№ 1 (26), 2008
"Культурная жизнь Юга России "
местной символике: горы, реки, орлы, туры, скалы, гроза, ветер, камни и т. д.
Но в фольклорных текстах этот вид образов, как уже было сказано, играл вспомогательную роль:
Шакмановы жили в селе Холам,
Бедных людей поедом ели, как баранину.
Не подпускали их ни к добру (скотине), ни к дичи (оленям),
Воду, бьющую в селе, не давали им (3).
Подстрочный перевод
В данном случае описание объектов природы - не более чем декорация, на фоне которой разворачивается интересующее сказителя действие. Надо сказать, что в народных текстах вообще редко встречается описание природных явлений и почти никогда - в качестве самостоятельных картин. Чаще всего, если они и упоминаются, то лишь в соседстве с тем, что непосредственно интересует автора.
Сходным образом используются объекты природы в стихах советских авторов довоенного периода, с той лишь разницей, что в поэзии 30-х годов с ними соседствуют, полностью подавляя их, приметы нового времени, а все остальные реалии окружающего мира замечаются и оцениваются как второстепенные детали жизни:
Козьи стада пасутся
на его откосах (карнизах),
Туристы гуляют по его ледникам.
Летчики из самолетов руки
протягивают (в приветствии),
Перед ним машины быстро проезжают (4).
Поэзия молодого Кулиева отмечена напряженным поиском своей индивидуальности, картины природы занимают в ней одно из главных мест. Создавая их, поэт активно обращается к народной традиции, но в его лирике явления окружающей действительности становятся предметом лирического переживания, представляются как объекты, имеющие самостоятельное эстетическое значение.
Начинающий Кулиев связан с народной традицией в создании картин природы и особенностями изобразительных приемов. Его стихи 30-х годов отличаются роскошью красок: цвета его палитры насыщенные, контрастные, они почти не знают полутонов и оттенков: «зеленая песня», «синяя трава», «красные щеки», «белый песок», «черные тучи» и т. д. Это тоже приметы балкарской национальной эстетики, тяготеющей к жизнерадостным, ярким краскам.
Мир природы у молодого поэта свеж и праздничен. Человек органичен в нем и чаще всего счастлив, он находится в гармонии с пейзажем:
О, как хорош сегодня наш день:
Горы. Облака. Небо. Мы вдвоем! (5).
Подстрочный перевод
Это ощущение неотделимости человека от природы, берущее начало еще из анимизма, являлось неотъемлемой частью национального ми-
ровосприятия балкарцев, что прекрасно передано в стихах Кулиева, наполненных торжествующей силой полнокровной чувственной любви ко всему живому. Изначально крестьянское миролюбие поэта растворяет окружающий мир в первобытной неге безмятежности, оно не допускает иного самоощущения:
Мир полон солнца и травы.
Чуть поодаль пасутся коровы.
Очень мирно пасутся они,
Будто исчезли из жизни все беды (там же).
Подстрочный перевод
В фольклорных текстах часто упоминаются предметы обыденного окружения горцев: орудия труда, одежда, домашние животные. Но в произведениях устного народного творчества, несмотря на всю свою эмоциональную нейтральность, они, прежде всего, помогают безымянному автору создать настроение. Сами по себе элементы вещного окружения в произведениях фольклора ни сказителя, ни слушателя не интересуют: они лишь сопровождают мысль стихотворения, развивающуюся в мире лирического переживания. Схожим образом объекты обыденного окружения использовались и в авторской поэзии советского периода.
И только в поэзии Кайсына Кулиева жизненное окружение простого горца приобретает новый высокий смысл. Оно становится объектом поэтического переживания, осмысливается как нечто прекрасное, имеющее душу и несущее заряд положительных и высоких эмоций, получающих отражение в стихах:
Ведро согреется от молока,
и в доме запахнет молоком:
мама придет, подоив корову.
0. вкус парного молока! (там же).
Подстрочный перевод
Здесь важно подчеркнуть, что обыденная предметность стихов, обращенность поэта к реалиям повседневного бытия становятся постоянной чертой индивидуального стиля поэта. Это дает нам повод утверждать, что выбранный им объектный ряд не был случайным набором образов: он составлял одну из важнейших частей его мировосприятия, берущего начало в национальном художественном мышлении балкарцев. Как известно, образный ряд независимо от идеологических и социально-оценочных критериев его применения и способов использования представляет собой одну из самых устойчивых характеристик стиля. В данном случае, как нам кажется, - стиля национальной устной поэзии, творчески переработанной талантом поэта.
Литература
1. Антология балкарской поэзии. Нальчик, 1959. С. 111.
2. Къули Къайсын. Тюнене бла бюгюн. Тюнене. (Кулиев Кайсын. Вчера и сегодня. Вчера.) Нальчик, 1977. С. 239.
100 КультУРиая жизнь Юга России "
М 1 (26), 2008
3. Антология балкарской поэзии. Нальчик, 1959. С. 85.
4. Там же. С. 191.
5. Къули Къайсът. Жазылгьанларыны юч томлу жыйымдыгъы. 1 т. (Кулиев Кайсът. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 1.) Нальчик, 1960. С. 599.
Л.Х. ТАНКИЕВА
ПОЭТИЧЕСКИЕ ОСОБЕННОСТИ СКАЗОЧНОГО ЭПОСА ИНГУШЕЙ
(СКАЗКИ О ЖИВОТНЫХ)
Вопросы поэтики, бытования различных жанров ингушского фольклора, характеристика сказочников, анализ их репертуара и многие другие до сих пор не рассмотрены ингушскими фольклористами и должны стать предметом специального исследования. В данной статье рассматриваются поэтические особенности ингушских сказок.
Известно, что из всего сказочного эпоса самыми древними являются сказки о животных, в которых отражены древнейшие рассказы и предания мифологического характера, непосредственно связанные с поверьями о животных и обожествлением их. От постепенного ниспровержения ореола святости могучего зверя сказка переходит к его изображению, причем облик его еще не воспринимается как человеческая аллегория, но уже смешон и лишен прежних почестей. И, наконец, современное состояние сказки таково, что образ животного воспринимается в ней как аллегорическое изображение человека. Это то, что порождено классовым обществом. Как метко отметил известный фольклорист В. П. Аникин, «Сказки о животных - народная бытовая энциклопедия, которая собрала вместе все пороки тех людей, чья жизнь, быт, нравы и привычки были чужды человеку труда. Эти пороки сказка выставила на всеобщее обозрение и смех» (1). С этим связаны и поэтические особенности ингушских сказок о животных, которые просты и лаконичны. Н. Г. Чернышевский подчеркивал, что у народов энергичных, совершавших великие события в истории, народная поэзия достигает совершенства не только в содержании, но и в самой форме: каково ее содержание, такова и форма (проста, безыскусна, благородна, энергична).
Сказки о животных не велики по размеру, но многообразны по сюжетам и образам. Происхождение их от древних охотничьих, пастушеских рассказов, которые содержали мифологическое представление о природе, определяет их яркую образность. Их персонажи точно отражают некоторые существенные повадки зверей: сказочный медведь, как и реальный, груб, неуклюж, волк хищен, коварен, лиса осторожна, петух горделив. Сказка тонко сочетает изображение истинных повадок зверей с социальным аллегоризмом. Так, к примеру, в ингушской сказке «Борзи, цогали, з1ийи («Волк, лиса и еж») (2) еж поедает найденное его «друзьями» сердце какого-то животного, пока волк и лиса определяют, чей род знатнее. Это настолько правдиво отражает родо-
вое, кастовое деление при феодальном обществе, что мы имеем основание саму условность сказки признать за реальность. В. П. Аникин прав, когда утверждает: «Психологическая и социальная правда при условности изображения людей в виде животных столь неотразима, что позволяет говорить о глубоком проникновении народного творчества в реальный мир социальных отражений и порядков» (3).
Ингушские сказки о животных отличаются очень простым композиционным построением, Вместе с тем они целенаправленны. В них нет ничего запутанного и осложняющего основную мысль. Часто встречается прием многократного повторения одного и того же действия, например, описывается встреча животных: сначала один зверь встречается с другим, затем эти двое
- с третьим, трое - с четвертым, потом четыре зверя - с пятым и т. д. Такова, к примеру, сказка «Борг1али, циски, ж1алии, вири» («Петух, кошка, собака и осел») (4).
Многократность действия обычно связана с повторением словесных формул. Петух встречает кота и спрашивает: «Почему ты здесь?» Кот рассказывает о своей несчастной судьбе, петух о своей, и вместе они идут дальше. Повстречалась им собака и тоже жалуется на свою злосчастную судьбу. Такие повторения рассказов о себе отмечаются и в следующих встречах, которые ведут и к повторению диалогов. Так, например, в сказке «Къаьна борз хьажий ц1а яхар» («Как старый волк ходил в Мекку») (там же, с. 45). Волк, якобы, возвращаясь из Мекки, встречает лошадь, и она ему говорит: «Борз-хьажа, хьажол къоабала хилда хьа!» («Волк-хаджа, пусть будет благословенно твое хождение в Мекку!»). «Мои предки не были хаджами, и из меня не выйдет хаджа»,
- отвечает волк. Этот же диалог повторяется при встрече с быком и ослом. То же пожелание и тот же ответ.
В другой ингушской сказке «Волк, лиса и медведь», рассказанной нам ингушской сказочницей Зугу Оздоевой (Назрань, ЧИАССР, 1964), лиса трижды отлучается от «друзей», в три приема
