Тип «Подпольного человека» в романе Ю. К. Олеши «Зависть» Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

УДК 821.161.1

Касаткина К.В.

Тип «подпольного человека» в романе Ю.К. Олеши «Зависть»

Подпольный человек («Записки из подполья» Ф.М. Достоевского) и Николай Кавалеров («Зависть» Ю.К. Олеши) обладают целым рядом сходств в мировоззрении, поведении, чертах характера, психологии и языковых особенностях. На основании проведенного анализа делается вывод: Николай Кавалеров представляет собой своеобразную трансформацию литературного типа «подпольного человека» в исторических условиях 20-х годов XX века.

Underground man ("Notes from Underground" by F. M. Dostoevsky) and Nikolai Kavalerov ("Envy" by Y. K. Olesha) share a number of similarities in their world views, behavior, speech, character and psychological traits. Further analysis shows, that Nikolai Kavalerov is a peculiar transformation of the “underground man” type in historical context of the twenties of XX century.

Ключевые слова: Достоевский, Олеша, «Записки из подполья», «Зависть», подпольный человек, Кавалеров.

Key words: Dostoevsky, Olesha, Notes from Underground, Envy, underground man, Kavalerov.

Как известно, Николая Кавалерова, героя романа «Зависть» Ю.К. Олеши, нередко сравнивали и даже отождествляли с самим автором. На определенное сходство со своим героем неоднократно указывал и сам Юрий Олеша. Так, в своей знаменитой речи на Первом Всесоюзном съезде советских писателей автор «Зависти» признался: «Мне говорили, что в Кавалерове есть много моего, что этот тип является автобиографическим, что Кавалеров - это я сам. Да, Кавалеров смотрел на мир моими глазами. Краски, цвета, образы, сравнения, метафоры и умозаключения Кавалерова принадлежали мне. И это наиболее свежие, наиболее яркие краски, которые я видел» [5, с. 235]. С этих писательских откровений и берет начало литературная традиция отношения к роману «Зависть» как к чему-то большему, чем просто вымысел: многие читатели и по сей день склонны усматривать в дневниковой форме романа своеобразную исповедь лишнего человека, поэтическое откровение художника, размышляющего о судьбе поэта в эпоху грандиозного советского строительства. Отчасти схожая судьба была и у «Записок из подполья»: с момента их публикации читатели и критики видели в «подпольном человеке» самого автора, старательно выискивая в герое черты Достоевского. Вспомним, например, известное письмо Страхова к Толстому, где первый пишет о Достоевском: «Лица, наиболее на него похожие, - это герой "Записок из подполья", Свидригайлов в "Преступлении и наказании" и Ставрогин в "Бесах"» [6, с. 308]. По-

© Касаткина К.В., 2015

17

добное отождествление героя и его создателя - не редкость в литературе. Думается, практически каждый художественно убедительный характер, особенно описанный в доверительной, исповедальной манере, вызывает у читателя подозрение в родстве автора и героя.

Современный читатель уже привык смотреть на Юрия Олешу как бы сквозь линзу образа Кавалерова. Как было сказано выше, прежде всего, это произошло с подачи самого автора, но и литературные критики впоследствии немало постарались для того, чтобы образ героя «Зависти» оказался неразрывно связан с биографией самого автора. Так, во многом этому способствовала знаменитая, изданная в 1976 году за границей книга Аркадия Викторовича Белинкова «Сдача и гибель советского интеллигента», проникнутая глубоко личной заинтересованностью в судьбе Юрия Олеши. Нисколько не умаляя значения труда А. В. Белинкова, мы в своей работе хотели бы попытаться взглянуть на характер Кавалерова с совершенно иной точки зрения, по возможности абстрагировавшись от литературной традиции восприятия этого героя. На наш взгляд, постоянное присутствие фигуры писателя с трагической судьбой за спиной Кавалерова мешает взглянуть на последнего максимально объективно, подталкивает к тому, чтобы приписать ему недостающие достоинства и умалить недостатки, как это делает Белинков: «Именно потому, что в произведении есть невыдуманный конфликт, писатель может подвергнуть своего героя всяческим испытаниям - на крепость, на стойкость. Но, обеспокоенный натиском противников Кавалерова, автор начинает подыгрывать победителям. Он придумывает своему герою толстый нос, пиджак с оборванными пуговицами и душевную нечистоплотность. Для того чтобы показать недоброкачественность идеологии Николая Кавалерова, писатель устраивает ему моральное разложение. Все это уступки, боязнь серьезного спора, попытка ускользнуть. Но в произведении есть невыдуманный конфликт, и трагизм романа в том, что герой не может проявить своего ума, таланта и значительности в обстоятельствах, созданных Бабичевым. Кавалеров не может стать героем бабичевского времени» [1, с. 250].

У нас, в отличие от Белинкова, нет оснований не доверять автору. Мы хотели бы опираться непосредственно на существующий текст, а задачу восстановления того, что автор побоялся высказать и подразумевал, оставим текстологам. А из текста, как нам кажется, следует вовсе не то, что «Кавалеров не может стать героем бабичевского времени», а то, что Кавалеров вообще не может стать героем никакого времени. Точно так же, как и парадоксалист Достоевского, Кавалеров всегда будет лишним - в любом обществе любого века. И дело здесь вовсе не в том, что в какую-то конкретную эпоху (60-е годы 19 века или 20-е годы 20 века) оказывается невостребованным поэтический дар, а в том, что, вероятно, какой-то надлом заложен в личности - Кавалерова или парадоксалиста - вне всякой временной привязки. По нашему убеждению, герой «Зависти» - это «подпольный человек» Достоевского, перенесенный из одной эпохи в другую.

18

Косвенным подтверждением этого может служить тот факт, что в машинописном варианте повести Олеши существовал подзаголовок: «Записки Кавалерова», что, возможно, содержит в себе отсылку к «Запискам из подполья».

Необходимо отметить, что на сходство этих двух героев было указано почти сразу после выхода «Зависти». В.П. Полонский в 1929 году в статье «Преодоление зависти» в качестве эпиграфа к разделу, посвященному образу Кавалерова, взял следующие строки из «Записок из подполья»: «Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы и самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хотя бы даже до сумасшествия, - вот это-то все и есть та самая пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системные теории постоянно разлетаются к черту... Человеку надо одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела» [7, с. 304].

Это сходство отмечается уже в постсоветском литературоведении. В.К. Шеншин замечает, что «“Зависть” близка к “Запискам из подполья” и к другим романам Достоевского прежде всего глубоким раскрытием драматических противоречий индивидуального сознания героя-идеолога. Здесь отражен конфликт интеллектуального героя-индивидуалиста, болезненно самолюбивого социального отщепенца, с действительностью» [8, с. 89]. Об этом конфликте пишет и В. Н. Кузьмина в статье «Между философией “подполья” и мироощущением “человека толпы”». Сравнивая героев Достоевского и Олеши, исследовательница делает важный для нас вывод: «Образ “подполья” оказывается явлением универсальным, определенным состоянием человеческой души, утратившей цельность, нарушившей гармонию, равновесие между идеалом, красотой и земной реальностью как божественным созданием. XX век оказался гораздо более изощренным в изобретении самых многообразных форм подобной дисгармонии» [3, с. 266].

Итак, по нашему мнению, Кавалеров - это «подпольный человек» 20-х годов ХХ века. Если можно так выразиться, герой романа Олеши еще более «подпольный», чем сам «подпольный человек» Достоевского. Прежде всего, это связано с исторической эпохой, в которой разворачиваются события «Зависти». Согласимся с В.Н. Кузьминой, что 20-е годы ХХ века становятся более плодородной почвой для появления «подпольных» людей, чем даже 60-е годы XIX века, ведь многие общественно-политические тенденции, зародившиеся в эпоху Достоевского, в период великой социалистической стройки в полной мере получают свое развитие и воплощение. То есть если прагматизм социалистов, революционеров и нигилистов активно отбрасывает на обочину жизни усиленно рефлексирующего парадоксалиста, то энергичность предприимчивых нэпманов, дельцов, промышленников и строителей коммунизма вычеркивает Кавалерова из жизни еще более активно. «Усиленное сознание» Кавалерова становится не нужно и даже вредно в 20-е годы - стране не нужны отвлеченно теоретизиру-

19

ющие, тонко чувствующие, невротические личности, а нужны рабочие руки, трезвое, позитивное мышление, трудоспособность и энтузиазм.

Осознание своей «выброшенности» и «ненужности» выражается в самоуничижении, которым проникнута исповедь Кавалерова - точно таким же уничижением отличаются и «Записки из подполья». Кажется, «подпольному человеку» нравится вспоминать мельчайшие детали своего дурного поведения, он стремится разными средствами преувеличить свою подлость, представить ее в самом неприглядном виде. Схожей откровенностью отличается и Кавалеров. Например, еще в самом начале своего повествования, рассказывая о Бабичеве, герой заявляет о себе: «А я, Николай Кавалеров, при нем шут» [4, с. 10]. Продолжая самопрезентацию, герой характеризует себя как человека, который «жил в знаменитое время, всех ненавидел и всем завидовал, хвастал, заносился, был томим великими планами, хотел многое сделать и ничего не делал - и кончил тем, что совершил отвратительное, гнусное преступление...» [4, с. 24-25]. Сравним с тем, что пишет о себе парадоксалист: «Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым» [2, V, с. 100].

То, что рассказывает Кавалеров, находит буквальные соответствия с записками парадоксалиста. Например, герой Достоевского рассказывает историю о том, как однажды специально зашел в трактир с целью спровоцировать ссору и быть спущенным в окно, однако план его не удался: «Я испугался того, что меня все присутствующие, начиная с нахала маркера до последнего протухлого и угреватого чиновничишки, тут же увивавшегося, с воротником из сала, — не поймут и осмеют, когда я буду протестовать и заговорю с ними языком литературным. <...> Я вполне был уверен (чутье-то действительности, несмотря на весь романтизм!), что все они просто лопнут со смеха, а офицер не просто, то есть не безобидно, прибьет меня, а непременно коленком меня напинает, обведя таким манером вокруг биллиарда, и потом уж разве смилуется и в окно спустит» [2, V, с. 128-129]. Именно эту фантазию парадоксалиста буквально воплощает Кавалеров: в ответ на насмешку он устраивает «литературный» протест (с длинным символическим и высокопарным монологом, в котором «самоуничижение и заносчивость слились в одном горьком потоке»), после чего оказывается «выброшен» на мостовую [4, с. 15-16]. Но на этом сходство не заканчивается. Кавалеров, как бы глядя на себя со стороны, описывает именно то ощущение, которое Достоевский в своих романах называл «слететь с колокольни»: когда человек переступает через какую-то грань в себе и с ужасом понимает, что уже не может замолчать, остановить поток откровений в адрес окружающих - он должен высказать все до конца: «Я говорил, ужасаясь тому, что говорю. Я резко вспомнил те особенные сны, в которых знаешь: это сон - и делаешь что хочешь, зная, что проснешься. Но тут видно было: пробуждения не последует. Бешено наматывался клубок непоправимости» [4, с. 16].

20

Примечательны выражения, в которых рассказывает о себе герой Олеши: его сначала «выкинули», а потом «подобрали» - словно он какая-то ветошка, не нужная одному, но пригодившаяся другому. Совершенно так же говорит о себе герой Достоевского: «Я стоял у биллиарда и по неведению заслонял дорогу, а тому надо было пройти; он взял меня за плечи и молча, — не предуведомив и не объяснившись, — переставил меня с того места, где я стоял, на другое, а сам прошел, как будто и не заметив. Я бы даже побои простил, но никак не мог простить того, что он меня переставил и так окончательно не заметил» [2, V, с. 128].

Сравним: Кавалерова «выкидывают» и «подбирают», «подпольного человека» - «переставляют» с места на место, словно мебель. Именно такое отношение ним, как к вещам, то, что их «окончательно не замечают», и вызывает обиду и ярость «подпольных» людей. Кавалеров описывает свои чувства:

«- Моя молодость совпала с молодостью века,- говорю я.

Он не слушает. Оскорбительно его равнодушие ко мне» [4, с. 20].

Парадоксалист не может простить того, что его «окончательно не заметили», для Кавалерова оскорбительно равнодушие собеседника.

Олеша в своей книге «Ни дня без строчки» по поводу творчества Достоевского пишет: «Основная линия обработки им [Достоевским. - К.К.] человеческих характеров - это линия, проходящая по чувству самолюбия» [4, с. 748]. Думается, эти слова в полной мере могут быть отнесены и к герою самого Олеши. В. Н. Кузьмина вообще называет тему самолюбия центральной в творчестве писателя. «При этом, так же, как и у Достоевского, эта проблема озлобленного и завистливого самолюбия и при том самолюбия романтически настроенной личности» [3, с. 267].

Болезненное самолюбие Кавалерова заставляет героя придавать значение таким мелочам, которых не замечают другие: его может больно ранить любое неосторожное слово, косой взгляд или пренебрежительная интонация; это как будто о нем написал парадоксалист: «Я тщеславен так, как будто с меня кожу содрали, и мне уж от одного воздуха больно» [2, V, с. 174]. Как и герой Достоевского, Кавалеров уверен, что окружающие настроены по отношению к нему насмешливо и враждебно. Он подозревает враждебность даже в неодушевленных предметах: «Меня не любят вещи. Мебель норовит подставить мне ножку. Какой-то лакированный угол однажды буквально укусил меня. С одеялом у меня всегда сложные взаимоотношения. Суп, поданный мне, никогда не остывает. Если какая-нибудь дрянь - монета или запонка - падает со стола, то обычно закатывается она под трудно отодвигаемую мебель. Я ползаю по полу и, поднимая голову, вижу, как буфет смеется» [4, с. 8]. Но особенную подозрительность проявляет Кавалеров по отношению к приютившему его Андрею Бабичеву. Кавалерову все время кажется, что тот намеренно пытается его задеть, оскорбить, унизить: «Он никогда не говорит со мной нормально. Как будто ни о чем серьезном я не могу его спросить. Мне всегда кажется, что в ответ

21

от него я получу пословицу, или куплет, или просто мычание. Вот - вместо того чтобы ответить обыкновенной модуляцией: «замечательный молодой человек», он скандирует, почти речитативом произносит: “че-лоо-ве-эк!”» [4, с. 17-18]. Или: «Я вижу, что то, что я присутствую здесь, когда в мыслях его этот самый Володя Макаров, кажется ему оскорбительным» [4, с. 18]. Скорее всего, эти подозрения не имеют ничего общего с действительностью и выдуманы самим Кавалеровым: вряд ли такой деловой и занятой человек, как Андрей Бабичев, станет размениваться на мелочное высокомерие или навязчивое стремление оскорбить своего гостя. Кавалеров ошибочно приписывает своему собеседнику ту высокую степень невротической рефлексии («усиленного сознания», по Достоевскому), которой обладает сам. Однако отношение Кавалерова к Бабичеву нельзя определить однозначно - это причудливое сочетание ненависти, презрения, зависти, обожания, жажды внимания, восторга, ревности и обиды. Бурные всплески отрицательных чувств к Бабичеву чередуются у Кавалерова со страхом окончательно потерять расположение своего покровителя. Например, устроив скандал на аэродроме, Кавалеров желает непременно объясниться с Бабичевым: «Я должен поговорить с ним. Он должен понять. Я должен объяснить ему, что это он виноват, - что не я, но именно он виноват!» [4, с. 36]. Вспомним письмо парадоксалиста офицеру: «Я сочинил к нему прекрасное, привлекательное письмо, умоляя его передо мной извиниться; в случае же отказа довольно твердо намекал на дуэль. Письмо было так сочинено, что если б офицер чуть-чуть понимал “прекрасное и высокое”, то непременно бы прибежал ко мне, чтоб броситься мне на шею и предложить свою дружбу. И как бы это было хорошо! Мы бы так зажили! так зажили!» [2, V, с. 129]

У обоих героев наличествует желание создать «райскую ситуацию», но не иначе как после признания «обидчика» в своих ошибках. А если «обидчик» вдруг не знает о том, что он ошибался - то ему необходимо об этом сообщить (в письменной или устной форме). Примечательно то, что оба героя не доводят свои намерения до конца. Вообще, «подпольных» людей отличает крайняя непоследовательность в поступках и желаниях. К примеру, написав письмо Бабичеву, где ядовито обличаются пороки последнего, Кавалеров решает не отдавать письма, но случайно забывает его в квартире Бабичева. Придя в ужас, Кавалеров хочет упасть перед Бабичевым на колени, умолять о прощении, но вместо этого бросается злобными обвинениями, в ответ на которые его выставляют из дома. Такая резкая смена настроений, несоответствие намерений и поступков очень характерны и для парадоксалиста (например, когда Лиза приходит к нему, он говорит и делает именно то, чего «ни в коем случае» не собирался и ровно противоположное тому, что хотел сказать и сделать).

Таким образом, Кавалеров, как и «подпольный человек», презирает окружающих, противопоставляя себя обществу, и в то же время жаждет их признания. Люди, по утверждению Кавалерова, в основной своей массе

22

представляют собой «бродячую труппу уродов» [4, с. 15], это бесчувственные, грубые и тупые существа. Осознавая свою оторванность от людей, «подпольный человек» Кавалеров начинает безудержно рваться к ним. Это почти буквально соответствует взаимоотношениям парадоксалиста с его приятелями, Зверковым и компанией, когда герой Достоевского сначала всячески стремится задеть и унизить собеседников, а потом спохватывается, принимается просить прощения и уверять в дружеских чувствах.

В «Зависти» это особенно сильно проявляется в сцене увеселительной прогулки Бабичева, Кавалерова и компании на аэродром, в ходе которой Кавалеров случайно отстает от компании, оказывается за оградой, и сторож не пропускает его к приятелям. В этот момент прогулка, которая до этого не имела никакого значения для героя и даже вызывала у него одно раздражение, вырастает до размеров судьбоносного действа. Кавалеров пытается прорваться через ограду, зовет Бабичева, принимается уверять сторожа: «Товарищ, я не простой гражданин. Я оттуда. Я с Бабичевым» [4, с. 34]. Потом он начинает буянить и сквозь ограду выкрикивает оскорбления в адрес Бабичева. Эта сцена почти зеркально повторяет сцену судорожной погони парадоксалиста вслед за бросившими его на банкете приятелями, которым за минуту до этого он высказал все, что о них думает.

Символически оба этих порыва в общество обозначают попытку «взломать» собственное подполье, во что бы то ни стало слиться с окружающими людьми. Презирая своих современников, герои Достоевского и Олеши в то же время мечтают стать им полезными и нужными (но так, чтобы это сделалось как-то вдруг, без усилий с их стороны).

Кавалеров рассуждает: «Я хочу большего внимания. Я хотел бы родиться в маленьком французском городке, расти в мечтаниях, поставить себе какую-нибудь высокую цель и в прекрасный день уйти из городка и пешком прийти в столицу и там, фанатически работая, добиться цели» [4, с. 21].

Сравним с мечтами «подпольного» парадоксалиста: «То-то и есть, что я слепо верил тогда, что каким-то чудом <...> вдруг представится горизонт соответственной деятельности, благотворной, прекрасной и, главное, совсем готовой (какой именно - я никогда не знал, но, главное, - совсем готовой), и вот я выступлю вдруг на свет божий, чуть ли не на белом коне и не в лавровом венке» [2, V, с. 132-133].

Из приведенных цитат следует, что оба героя жаждут славы, которая придет к ним благодаря какой-то прекрасной и полезной деятельности, результатом которой, по выражению парадоксалиста, должно стать следующее: «Я, например, над всеми торжествую; все, разумеется, во прахе и принуждены добровольно признать все мои совершенства, а я всех их прощаю» [2, V, с. 133]. Но никакой общественно полезной деятельности не подворачивается, и слава почему-то так и не настигает «подпольных» людей, несмотря на их усиленное хотение этой самой славы. В романе «Зависть» неспособность Кавалерова к какой-либо деятельности постоянно

23

подчеркивается сопоставлением с деятельным и вечно занятым Бабичевым. При всем том, «подпольный человек» бунтует против рационального бездушного мира, не желая быть «органным штифтиком», и провозглашает законность «неразумного хотения», возможность проявить «высшее своеволие». У Кавалерова это выражается в том, что мечты о великом поступке в конечном итоге приводят его к желанию «вдруг взять да и сотворить что-нибудь явно нелепое, совершить какое-нибудь гениальное озорство и сказать потом “Да, вот вы так, а я так”» [4, с. 21]. Это напоминает страх парадоксалиста перед хрустальным зданием, «которому нельзя будет ни языка украдкой выставить, ни кукиша в кармане показать» [2, V, с. 120]. Показать кукиш рационалистическому хрустальному дворцу всеобщего благополучия - это ли не то самое «гениальное озорство», о котором мечтает Кавалеров? В романе Ю.К. Олеши роль «хрустального здания» выполняет проект общественной столовой «Четвертак», эдакого коммунистического рая, где любой голодный сможет получить великолепный обед всего за четвертак. Вместе с Иваном Бабичевым Кавалеров мечтает разрушить этот «хрустальный дворец» и убить его основателя - Андрея Бабичева.

Еще одной чертой, указывающей на принадлежность Кавалерова к типу «подпольных» людей, служит его жестокость по отношению к близкой ему женщине. Если парадоксалист оскорбляет Лизу предложением денег, то Кавалеров идет дальше: он избивает вдову Анечку Прокопович за то, что та не похожа на юную, прекрасную и недоступную Валю, за то, что вдова олицетворяет собой «символ его мужской униженности» [4, с. 23]. Примечательно, что оба корят себя за плотскую невоздержанность, не находя в себе сил отказаться от близости с женщинами, которых презирают, и после произошедшей близости мелко мстят этим женщинам за собственную слабость.

Итак, на наш взгляд, Кавалеров воплощает в себе весь комплекс «подпольных» черт: в нем гордость и самоуничижение взаимосвязаны так же, как и у «подпольных людей», что объясняется с одной стороны тщеславием и оскорбленным самолюбием, а с другой - «подпольной» склонностью к «усиленному сознанию». Герой склонен к мечтательности, отвлеченному теоретизированию и «литературности» при абсолютной неспособности к какой-либо реальной деятельности. Кавалеров противопоставляет себя людям, считая себя выше окружающих обывателей, одновременно презирая их и желая быть ими признанным и любимым; отношения с обществом из-за чувствительности и самолюбия героя, а также нежелания последнего соблюдать неписаные законы коммуникации, складываются необыкновенно тяжело. Кавалеров выступает против «овеществления» человека, пытаясь разрушить «хрустальный дворец» - столовую «Четвертак». Повествование в романе ведется от лица Кавалерова и напоминает дневниковые записи парадоксалиста.

24

Список литературы

1. Белинков А.В. Сдача и гибель советского интеллигента. - Мадрид, 1976. -

273 с.

2. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: в 30 т. - Л.: Наука, 1979.

3. Кузьмина В.Н. Между философией «подполья» и мироощущением «человека толпы»: (от повести Ф.М. Достоевского «Записки из подполья» к роману Ю. Олеши «Зависть») // Сб. науч. тр. / С.-Петерб. гос. ин-т культуры. - СПб., 1997. - № 148. -С. 265-280.

4. Олеша Ю.К. Заговор чувств: Романы. Рассказы. Пьесы. Статьи. Воспоминания. Ни дня без строчки. - СПб., 1999. - 848 с.

5. Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. -М.: Художественная литература, 1934. - 176 с.

6. Переписка Л.Н. Толстого с Н. Н. Страховым. 1870-1894 / с предисл. и примеч. Б.Л. Модзалевского. - СПб.: Об-во Толстовского музея, 1914. - 478 с.

7. Полонский В.П. Преодоление зависти // Полонский В. П. На литературные темы. Избранные статьи. - М.: Сов. писатель, 1968. - С. 297-332.

8. Шеншин В.К. Традиции Ф. М. Достоевского и советский роман 1920-х годов: К. Федин, Ю. Олеша, Л. Леонов. - Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1988. - 160 с.

25