CC BY
152
И. А. Каргаполова
ТЕОРИЯ РЕЧЕВЫХ АКТОВ В РОЛИ НОВОЙ РИТОРИКИ: МЫСЛЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ
С развитием лингвистической прагматики все более ощущается дефицит теории, способной обобщить случаи «нетипового», художественного использования языка рядовыми его носителями. В поисках связной объяснительной схемы автор обращается к теории речевых актов как наиболее жизнеспособной, обладающей надежным инструментарием, но при этом якобы не достаточным для анализа вторичных (миметических) речевых действий. Вопреки мнению скептиков, автор предлагает образец такого анализа по стандартной схеме, мотивируя это тем, что в повседневности художественная речевая деятельность говорящих подвержена влиянию тех же факторов, что и деятельность конъюнктурно-целевая. На основании проведенного анализа делается методологический вывод о том, что объяснительный потенциал ТРА выше, чем это принято считать.
191
I. Kargapolova
SPEECH ACT THEORY IN THE GUISE OF NEW RHETORIC: ANALYSIS IN ABSTRACTO
With pragmatics being in the front line of linguistic studies there is yet a noticeable lack of a theory that could account for the peculiar language average speakers use in their artistic ("secondary") communication. To fill this gap the author resorts to the methodology of the speech act theory (SAT) reputed to be coherent and reliable but hardly applicable to unconventional, "atypical", "mimetic"speech acts. To challenge scholarly skepticism and to prove the reverse the author uses SAT's standard yet elaborate scheme to analyse the elementary forms ofartistic speech behaviour thus testing the worth of the theory (often misjudged) and showing that both "practical" and "mimetic" kinds of communication depend for their success on the same felicity conditions.
Одним из приоритетов современной лингвистики стало исследование фатической функции языка, которая оптимально реализуется в «праздноречевых жанрах», где она взаимодействует с функцией поэтической (лудиче-ской). В результате, в фокус исследовательского внимания попадают нетрадиционные лингвистические объекты, ранее считавшиеся маргинальными: анекдоты, всевозможные присказки и заемные шутки, псевдоцитации, мемораты, т. е. атрибуты «несерьезного» речевого поведения. Обращение к широкой системе речи с целью изучения «человека говорящего» (homo loquens) в разных его проявлениях признается закономерной тенденцией в развитии гуманистической лингвистики, представленной такими дисциплинами, как этнография речи, дискурсный и конверсационный анализ, этнометодология, интеракционная социолингвистика. Но у этой тенденции есть и обратная сторона. Дело в том, что большинство категорий, в которых описываются праз-дноречевые жанры, имеют эвристический характер и преимущественно ориентированы на исследование частностей. На этом фоне выделяется стандартная теория речевых актов (ТРА), доказавшая свою способность к обобщению фактов речевой деятельности благодаря четко сформулированным принципам ее исследования. В этой связи высказывается мысль о том, что ТРА идеально подошла бы на роль синтезирующей риторической теории, способной описать и «праздноречевое» поведение «рядовых» носителей языка. В качестве аргумента приводятся некоторые концептуальные параллели между основными постула-
тами ТРА и положениями античной и новой риторики (на это сходство эксплицитно указывает Д. Франк [17] и имплицитно — представители льежской школы [5]). Парадокс в том, что подобного применения теории изначально не предусматривали ее основатели, чье отношение к «нетиповым» актам речи («языковым этиоляциям») было весьма противоречивым. Они называли их «пустыми», «условными», «паразитическими», «стертыми», «недействительными», «миметическими» [7]. Но, с другой стороны, эти негативные эпитеты уравновешивались замечанием Дж. Остина об особой природе «языковых этиоляций» и о необходимости усложнения процедуры их описания. Такой подход мало чем отличался от распространенной в то время практики деления языка на «поэтический» и «практический», а номинации «нетипового» поведения отражали его место в иерархии тогдашних исследовательских предпочтений. В неоднозначности оценки «вторичных» актов речи и в намеренном отказе от их исследования ощущалось влияние идей и методологических установок, характерных для науки середины ХХ в. (логицизм, приверженность двузначной логике, ценностный подход к объекту при декларируемом объективизме, культ эффективности). К тому же основным методом исследования в ТРА был провозглашен «мысленный эксперимент», эффективный в отношении идеальных объектов и «ясных случаев», и считавшийся неприменимым к исключениям, отклонениям и парадоксам, которыми изобилуют даже самые незамысловатые виды художественной и «праздной» речи.
Но со сменой общего научного фона под влиянием новых идей и приоритетов возможности аналитического метода заметно расширились. К концу ХХ в. стало ясно, что для адекватного понимания процессов, происходящих в мире, обществе и языке, следует отказаться от дихотомичного стиля мышления и монистических определений как единственно верных. В ходе пересмотра культурных оппозиций (серьезное / несерьезное, утилитарное / символическое, рациональное / иррациональное, поэтическое / практическое) был сделан вывод о единстве процессов «буквального» и «небуквального» понимания [19]. В переводе на язык лингвистики, и в частности ТРА, это означает, что успешность как серьезных, так и несерьезных (миметических) речевых действий в целом определяется одними и теми же факторами. Соответственно схема анализа из 12 пунктов, разработанная в ТРА для первичных речевых актов [11], может точно так же применяться к актам вторичным. Преимущество (но одновременно и уязвимость) этой объяснительной схемы состоит в том, что список параметров, лежащих в основе описания и сравнения речевых актов, остается открытым и по-разному интерпретируется в разных контекстах. В современных исследованиях художественной коммуникации эта схема анализа если и заимствуется, то не в полном объеме, и применяется весьма произвольно. Действительно, имеет ли смысл заполнять все клетки матрицы, составленной полвека назад, и не являются ли такие попытки запоздалыми и неактуальными? В пользу положительного решения можно выдвинуть, по крайней мере, два аргумента:
1. С момента ее возникновения в рамках лингвистической философии ТРА претерпела значительную эволюцию. Но предложенный Дж. Серлем список параметров, значимых для сопоставления речевых актов, не пересматривался и не дополнялся. В новейших справочно-энцик-лопедических изданиях (в частности, [21, 23]) он также представлен в первоначальном, «хрестоматийном» виде, без каких-либо оговорок, примечаний и комментариев. Этим формально снимается вопрос о «неактуальности» стандартной методики исследования речевых актов.
2. При отсутствии связной теории художественного речевого поведения, способной определить его константы и переменные, имеет смысл (следуя принципу дополнительности) обратиться к «проверенным» теориям и описать объект с помощью их категориального аппарата. Любое системное исследование, независимо от его методологической ориентации, раскрывает какие-то существенные стороны объекта и в конечном итоге обнаруживает сходство выводов с другими системными описаниями, что считается свидетельством достоверности наблюдений. Не исключено, что анализ «паразитической» речи в категориях ТРА позволит подтвердить, дополнить или переоценить имеющиеся о ней научные знания.
Таким образом, содержание статьи составляет развитие гипотезы о возможности создания общей риторики (теории «языковых эти-оляций») на базе ТРА. С этой целью предпринята попытка мысленного эксперимента в стиле классической ТРА, но с учетом последующих достижений в области лингвистики и смежных с нею дисциплин. Миметические речевые акты анализируются по тем же 12 параметрам, что и первичные, но результаты анализа представлены в том объеме и с той степенью развернутости, какие можно позволить в рамках стандартной научной статьи.
1. С точки зрения иллокутивной цели «языковые этиоляции» относятся к высказываниям с ослабленной или нейтрализованной иллокуцией. В этом смысле термин «миметические (подражательные) речевые акты» достаточно точен: с одной стороны, он указывает на их видовую принадлежность к игре, с другой — на их вторичность, воспроизведенность «с чужих слов». Чужие высказывания, перенесенные в другой контекст, лишаются исходной модальности и при частой его смене уподобляются аналитическим суждениям, достоверность и иллокутивная сила которых не обсуждаются. Как известно, в межличностном общении согласованию и интерпретации подвергается не столько объективный, сколько субъективный смысл высказываний, т. е. не что сказано, а с какой целью. «Чужие», повторенные за кем-то слова снижают интенсив-
ность интерпретационного процесса или полностью блокируют его. Подобно скрытым ци-тациям в субъектной позиции (The true artist left / The idiot became silent), они «отрицательно отвечают на запрос слушающего, ожидающего что-либо еще», как бы сообщая ему: «Пожалуйста, не жди ничего более, это все» [3]. Но, блокируя интерпретационный процесс и ослабляя иллокутивную силу высказывания, чужие слова одновременно придают ему спасительную «недоопределенность», необходимую, по словам Д. Франк [17], для «облицовочной» стороны общения. Самим фактом своей повторяемости и помещения в новый контекст, они могут толковаться сколь угодно субъективно и произвольно. Зная эту особенность миметических речевых актов, говорящие стараются не углубляться во все допустимые их интерпретации, не призывают речевого партнера к ответственности за «умышленную двойственность» и в конечном итоге начинают относиться к сказанному как к чему-то внешнему по отношению к себе и партнеру. Это существенно облегчает восприятие сказанного.
2. По характеру референции миметические речевые акты отличаются от типовых «неудовлетворительностью» отношения между словом и миром. Все они следуют правилу игры, сформулированному Г. Бейтсоном [2]:
• сигналы, которыми обмениваются партнеры, «в некотором смысле не истинны или не имеются в виду» (ср. Еаt your hat / Your mother eats rats);
• того, что ими обозначается, не существует, поскольку «в игре сама коммуникация происходит по поводу того, чего не существует».
Природу «экстенсионально пустых» высказываний можно частично объяснить с помощью графических ассоциаций Дж. Серля, утверждающего, что вторичные речевые акты не имеют «вертикальных отношений» (т. е. прямой связи с миром). «Молчаливые конвенции «художественной речи» лучше представить себе как побочные или горизонтальные..., отрывающие речь от мира» [10]. В широком смысле это есть признание цитатного (интертекстуального) характера художественной речи, которая отсылает говорящих не к дей-
ствительности, а к другим словам. Именно наличие «побочных» и «горизонтальных конвенций» (т. е. внятных указаний на чужие слова) отличает вымысел от обмана, «трансформацию» сообщения от его «фабрикации».
Первоначально выделение (в ТРА) типов соответствий между словом и миром имело целью «зафиксировать ответственность говорящего за сообщение о некотором положении дел» [11]. Упразднение «вертикальных» конвенций и установление «горизонтального» измерения предъявляют к говорящему иные требования. Его речь оценивается уже не по признакам истинность / ложность или уместность / неуместность, а по наличию / отсутствию у него опыта интертекстуальности.
3. По выраженному в них психологическому состоянию миметические речевые акты определяются как несерьезные. «Формула несерьезности» записывается как «Я утверждаю, что Р, но не думаю, что Р, и не скрываю этого». Последняя часть формулы отличает миметические высказывания от «дефективных» («Я утверждаю, что Р, но не думаю, что Р») и избавляет говорящего от последствий, которые те влекут за собой. По ироничному замечанию П. Стросона, с карточным игроком, постоянно совершающим оговорки типа «Удваиваю» без намерения сделать это, «никто кроме шулеров, играть не согласился бы» [16].
Показательно, что в ТРА к разряду наиболее часто употребляемых слов относятся «ответственность» и «обязательство», что естественно для теории, один из основных постулатов которой — «наше слово это наши цепи» [7]. В «несерьезных» речевых ситуациях эти цепи по взаимной договоренности сбрасываются. При этом моделируются смягчающие обстоятельства, снимающие с говорящего ответственность за сказанное. К таковым относятся принуждение (давление извне), случайность и ошибка (та же случайность, но «с человеческим лицом»). Существует множество игровых приемов, эксплуатирующих эти категории бытия в разных их проявлениях: дефекты речи и мышления, «авторитетные» слова и вечные истины, образцы коллективной мудрости, социоречевые и культурные стереоти-
пы — т. е. все то, что подвержено «народной цензуре» (разновидности психологического принуждения) и выражено с помощью чужих слов, ставших общим достоянием.
4. Интенсивность выражения иллокутивной силы высказывания — критерий, на первый взгляд, не актуальный для описания миметических речевых актов, так как их иллокуция ослаблена или нейтрализована. Но именно в этом и заключается секрет их привлекательности для говорящих. Поскольку языковые этиоляции являются знаком и конституирующим элементом игрового поведения, они также подчиняются логике игры, которая требует соблюдения правил, сосредоточенности на некоем символическом действии и отрешенности от внешних целей. Парадоксальным образом автотеличность художественной коммуникации (праздногово-рения), видимое отсутствие в ней побочных целей часто действует на аудиторию сильнее, чем адресные, конъюнктурно-целевые акты речи. Ее «сила» и в конечном итоге эффективность — в деликатности воздействия на аудиторию, в исключении опасности «перехода на личности». Кроме того, вопреки упрощенному пониманию ее мотивов и целей («вызвать эстетическое переживание у партнера»), опыт общения показывает, что чем сильнее и осознаннее желание говорящего и очевиднее его усилия «произвести эстетический эффект», тем меньшего результата он добивается и тем слабее обратная реакция.
С точки зрения культурной антропологии интенсивность игры (сосстоящей из миметических речевых актов) определяется наличием и продолжительностью особого состояния (flow) [22], сочетающего бескорыстную увлеченность процессом и «игровую легкость» [6], «переживание внутренней трансформации» и контролируемую эйфорию, «полноту экзистенции» и «парение над необходимостью» [13]. Такой опыт, недоступный большинству людей в повседневности, естественным образом приобретается в игре.
5. В первоначальной версии ТРА статус говорящего и слушающего понимался прежде всего как фактор «вертикальной дистанции» или отношение доминирования / подчинения, ко-
торое может быть установлено заранее или в ходе речевого акта. Отличительным же признаком праздноречевых жанров (и публичных, и камерных) признается их демократизм, в идеале предполагающий временную отмену статусов и обязательное соблюдение правил «честной игры», предписывающих не замечать изначального неравенства говорящих. В этом смысле «праздноговорение» не только уравнивает участников, но также дает им возможность приобрести статус в виде «символического капитала» или публичного признания. Но успешность этого вида речевой деятельности (ее характер, стиль и продолжительность) еще в большей мере определяется факторами (величиной) «горизонтальной» и «коммуникативной» дистанций. Первая означает степень солидарности или эмоциональной близости между речевыми партнерами. По данным социолингвистических исследований, праздно-речевое поведение наиболее распространено в среде людей, разделенных не слишком короткой, но и не слишком длинной эмоциональной дистанцией. «Коммуникативная дистанция» варьируется в зависимости от той роли, какую говорящий отводит каждому из присутствующих и какой степени участия от него ожидает, т. е. от начертанного им «эскиза аудитории». Соответственно, разные типы языковых этиоляций также рассчитаны на разные категории адресатов: прямого и косвенного, индивидуального и коллективного, избранного и случайного, реального и мнимого. Миметические акты в целом не типичны для общения «с глазу на глаз». Часто их цель — воздействовать не столько на прямого, непосредственного адресата, сколько на «третьих лиц».
6. Как и в случае типовых актов речи, выделение признака ориентация на говорящего или слушающего означает описание языковых этиоля-ций в терминах уступок и приобретений (gains and losses). Взаимодействующие люди не просто обмениваются речевыми актами, а, по замечанию Н. Д. Арутюновой, «.. .наступают или отступают, берут верх или подчиняются, обороняются или самоустраняются, угрожают, блефуют, предупреждают и дают отпор, демонстрируют свое превосходство или презрение.» [1] и т. д.
Наивно полагать, что моральные потери и приобретения такого рода случаются лишь в «серьезной» коммуникации. Миметические речевые действия, хотя и считаются неконъюнктурно-целевыми, в повседневности совершаются отнюдь не ради принципа «искусство для искусства». За редким исключением, эстетические задачи взаимодействуют с узкопрагматическими и стратегическими. Совсем не очевиден и смысл, вкладываемый в традиционные понятия: «эстетическое задание», «риторическая интенция», «поэтическая функция». Отсюда потребность в комплексной дисциплине, которая могла бы поставить на твердую научную основу описание речевого поведения во всей его сложности (т. е. в совокупности мотивов и функций, успехов и поражений). Аналогом такой дисциплины отчасти признается математическая теория игр, воспринимаемая рядом исследователей как своеобразное приложение к ТРА. Представляя, как и ТРА, «стандартный метод для изучения взаимодействия между участниками событий» [18], названная теория в большей степени применима к языковым этиоля-циям, чем к типовым актам речи. И наоборот, ничто так наглядно не иллюстрирует теорию игр, как вторичные речевые акты. Игра представляется как «формализованная модель конфликтной ситуации» [8], которую стороны стремятся разрешить с оптимальным для себя результатом, т. е. по принципу minimax / maximin (проигрывающая сторона стремится к наименьшему из максимальных проигрышей, а выигрывающая — к наибольшему из минимальных выигрышей). Суммарный результат игры (итоговый баланс) при этом может быть трояким, т. е. равняться нулю (потери одной стороны уравновешиваются приобретениями другой, как, например, в дуальных играх), превышать нулевой показатель (выигрывают все / обе стороны) или не достигать его (ситуации обоюдного / всеобщего проигрыша). Многие из нетиповых актов речи действительно подходят под это, весьма упрощенное, описание (например, словесные дуэли или розыгрыши). Но во многих других случаях баланс интересов не столь очевиден (в частности, в коллективных арготических или «сингулярных» играх, а также «играх
случая»). Несомненно и то, что языковые этио-ляции рассчитаны на большее число лиц, чем это предусмотрено сформулированным критерием.
7. Под соотнесенностью речевого акта с другими частями дискурса (и местом в общей его структуре) первоначально понималось отношение очередности, на которое указывают специальные сигналы и метатекстовые комментарии с эксплицитными или имплицитными пер-формативами. Семантический анализ этих сигналов показывает, что большинство первичных речевых актов являются гетерогенными высказываниями, совмещающими метаречь с речью, декларацию о намерении совершить речевое действие с самим этим действием («Я против», «Я возражаю», «Повторяю» и т.д.). Во вторичных речевых актах метакоммуникативные сигналы чаще всего требуют отдельного и эксплицитного выражения (NB: в данном случае речь идет о метакоммуникативных сигналах сегментной природы — в соответствии с формулировкой обсуждаемого параметра сравнения). Вводы, прелюдии, комментарии, коррективы, резюме, связывающие между собой различные части дискурса ("And now for something completely different", "It was only a joke", "Have you heard the latest?") не могут заменить самих «праздноречевых» действий — рассказывания шутки или анекдота. Но миметические речевые акты занимают определенное место не только в структуре «линейного» дискурса (т. е. дискурса как связной последовательности предложений). Они также являются частью дискурса в широком, культурологическом понимании («код, программа, смысловой горизонт культуры» — Б. М. Парамонов: из передач радио «Свобода», 2003). Соотнесенность с другими частями этого дискурса означает установление не только синтагматических, но также парадигматических и эпидигматических (ассоциативно-деривационных или трансформационных) связей речевого акта. У миметических высказываний они выражены гораздо сильнее. Признание парадигматического измерения у языковых этиоляций означает возможность их объединения по какому-либо признаку (жанровому или тематическому) и способность к варьированию (например, жанр англоязычных небылиц пред-
ставлен такими их видами, как shaggy dog stories, tall tales, fisherman stories, traveller's tales, yarns, urban legends). «Повседневные» языковые эти-оляции обычно заимствуются из устных или письменных текстов с четкой жанровой принадлежностью и обладающих высоким индексом цитируемости. Наличие или отсутствие эпидигматических связей у праздноречевого жанра определяется степенью его психологической значимости для языкового коллектива или отдельных его групп (например, языковые этиоляции вопросно-ответной структуры — так называемые "moron jokes" — не случайно распространены среди детей младшего и среднего школьного возраста: в них стилизованно воспроизводится принятая форма общения учителя и ученика). Исследование системных связей того или иного речевого жанра превращается, таким образом, в исследование его интертекстуальных (интердискурсивных) связей. Основные типы интертекстуальности, традиционно выделяемые в произведениях художественной литературы (цитата, пародия, литературный жанр / texts of quotation, texts of imitation, genre texts [24]), в разных пропорциях обнаруживаются и в незатейливых видах праздноговорения. Таким образом, вопрос о месте миметических речевых актов в общей структуре дискурса неразрывно связан с вопросом о роли «чужих слов» в художественной коммуникации.
8. Параметр наличие / отсутствие пропозиционального содержания указывает на верифи-цируемость высказывания, т. е. способность оцениваться в терминах истинности / ложности. С точки зрения двузначной логики данный критерий не применим к миметическим речевым актам, которые считаются либо «фиктивными» (т. е. ни ложными, ни истинными), либо «неуместными». Основанные в большинстве своем на цитатном материале и экстенсионально пустые, они подобны аналитическим суждениям («Король Франции лыс»), в которых, по выражению П. Стросона, «поражены» пресуппозиции существования. Но это, как замечает Стросон, не означает, что такие высказывания нельзя правильно употребить или правильно на них отреагировать [15]. Для придания же им собственно смысла (что означает сделать их мо-
тивированными и релевантными для адресата) необходимо подобрать соответствующий контекст или «возможный мир». «Фиктивные» речевые действия могут описываться в категориях логики, но только логики многозначной, оперирующей понятиями «возможного мира», «интенсионального контекста» и т. п. Лингвистическим аналогом возможного мира условно признается понятие дискурса как особой социальной данности, как «языка в языке», в котором «действуют свои правила синонимических замен, свои правила истинности, свой этикет и который создает «возможный (альтернативный) мир» в полном смысле этого логико-философского термина» [14]. Иначе говоря, языковые этиоляции функционируют по законам игры, которой тоже отказано в способности отражать некоторое «положение дел», что не совсем справедливо. Приверженцы логицизма исходят из того, что действительность может быть только «объективной», а сферой бытования человека может быть только «физический» мир. Но, как сказал Ш. Балли, помимо объективной действительности существует действительность «мысленная», «воображаемая» [9], элементы которой приобретают символический характер только потому, что они к чему-то отсылают. Так, «референтом игрушечного пистолета является настоящее оружие, а референтом куклы — человек». Точно так же «загадка рассчитана на ассоциацию с чем-то уже заранее установленным в референциальной действительности» [6]. Известно, что человеческое мышление организовано не по типу строгих логических систем. Ему свойственно не только смешивать логические типы, дескрипции и цитации, но и (при определенных обстоятельствах) смещать границу между физической и символической реальностями. Это косвенно признает и Дж. Серль, отмечая, что в некоторых видах «паразитической» деятельности, например в соревновательных играх, «.. .существует даже правило искренности, требующее, чтобы каждая из сторон стремилась играть на выигрыш». Поведение же «намеренно проигрывающей команды представляет близкую аналогию поведению говорящего, который лжет или дает лживые обещания» [12].
9. По соотношению вербальных и невербальных средств или иначе по обязательности / факультативности паралингвистической инструментовки (драматизации) миметические речевые акты относятся к разряду «постановочных». Большинство языковых этиоляций, как институциональных, так и камерных, сопровождаются конвенциализованными сигналами невербального ряда и несегментной природы. Часто они произносятся со специфической интонацией, не характерной для обыденной речи, благодаря чему речь «исполнителя» приобретает характер безадресного говорения, уподобляясь (в большей или меньшей степени) пению или речитативу. С другой стороны, такая речь содержит определенное количество ксенопоказателей, т. е. знаков чужого голоса, которые с социолингвистической точки зрения делятся на маркеры (сегментные единицы морфонологического характера), индикаторы (несегментные, недискретные элементы низших уровней), социоречевые стереотипы и карикатуры (сентенциальные единицы и выражения незавершенной предикации). Все они несут индексальную информацию о говорящем, указывая на его демографические и социальные характеристики. Иначе говоря, использование языковых этиоляций предполагает владение «цитатным стилем». Стремление к мультиме-дийности вообще-то органично присуще игре как генетической преемнице ритуала. Но это не исключает существование «мономедийных» словесных игр. Художественная речевая деятельность, как и любая игра, не располагает собственными средствами выражения, но особым образом использует уже имеющиеся, даже если они предельно скудны. Более того, скудость средств поощряет так называемые «игры с неполной информацией», в частности розыгрыши (например, телефонные и «электронные», возможные вследствие недоступности визуального / слухового каналов связи). Одноканаль-ность подобных видов «общения» и невозможность активации других знаковых систем, помимо языковой, компенсируется интенсивным применением доступных средств, редко используемых в «естественной» речи. Эти суррогатные средства (например, восклицательные
знаки для изображения громкости) представляют собой попытку возместить отсутствующие голосовые и мимические сигналы, в том числе характерную комбинацию лицевых мускулов — «игровую мину» (playface), которая признается универсальным паралингвистическим знаком игрового намерения и всего, что с ним связано.
10. Степень институциональности определяется характером авторитета или инстанции, санкционирующих речевое действие. В случае миметических актов речи таким авторитетом или цензурирующей стороной обычно выступают общественное мнение и традиция. Большинство языковых этиоляций имеют официальные или неофициальные названия, что само по себе является актом их публичного признания. Как явление культуры миметические речевые действия публичного характера восходят к ритуалу и сохраняют некоторые его формальные и, возможно, сущностные черты. Они (в большей или меньшей степени) организованны и встроены в некий рекреационный контекст (ср. ярмарочные, балаганные, детские игры, карнавальные словесные турниры, салонные игры типа Truth and Consequences). Часто это игры с заданными правилами ("games"), хотя и допускающие (или поощряющие) долю импровизации. Языковые этио-ляции как атрибут неформального фатическо-го общения, не регламентированные заданными рамками и правилами, на первый взгляд, свободны от какой-либо коллективной («народной») цензуры. В отечественной лингвистической традиции этот тип праздноговорения обычно характеризуется как «балагурство», отличительной особенностью которого является чрезвычайно свободное обращение с языковой формой ("play"). Для англоязычного же говорящего («субъекта традиций») праздного-ворение связывается прежде всего с приемами театрализации речи (т. е. с аспектом игры, называемой "performance"). Это различие в понимании фатики и речевой свободы, по-видимому, обусловлено не только различием культур, но и «давлением системы», т. е. структурно-типологическими и субстанциальными особенностями обоих языков. Они-то и выступают здесь в роли санкционирующих сторон.
11. Способ выражения речевых намерений (или иначе эксплицитность / имплицитность перформатива) — это критерий, отделяющий «простые» речевые действия от «сложных» в плане их мотивов и степени отрефлексированности. Мотивы и цели простых актов речи ясны самому говорящему, поэтому он может их объяснить и описать («Утверждаю», «Клянусь», «Заверяю»), не вступая в психологический конфликт с собой. Напротив, сложные речевые действия (например, хвастовство, оскорбление и др.) с трудом поддаются мотивному анализу. Отсюда невозможность соответствующих пер-формативных высказываний или «иллокутивное самоубийство» [4]. К категории сложных относятся и миметические речевые акты, подмена которых их описанием исключена или крайне проблематична, если только не делать из нее игрового приема (ср.: «эстетически воздействую», «острю», «балагурю», «разыгрываю», «каламбурю» и т. п.). В соответствии с конвенциями языкового употребления, автокомментарии к большинству таких действий могут быть только ретроспективными (ср. It was only a joke / Я пошутил) — даже при наличии глагола 1-го лица ед. ч. настоящего времени (русское «Шучу» или английское "No kidding" произносятся после шутки, а не до нее или одновременно с ней). Также невозможно заранее декларировать свои художественные намерения («Сейчас я буду шутить / иронизировать / острить»), но, напротив, можно выяснять намерения речевого партнера вопросами и побуждениями (Are you kidding? / Шутите? / Издеваетесь?). Неестественность таких автокомментариев (как и в случае оскорбления и хвастовства) объясняется когнитивно-психологическими и семантико-прагматиче-скими причинами. Во-первых, номинации большинства видов праздноговорения не являются стилистически нейтральными и отражают неоднозначное к нему отношение, а иногда и резко отрицательное, с точки зрения «принимающей» или третьей стороны (ср. англ. fooling, twitting, pulling smn's leg, quipping, japing, ridiculing, mocking, jibing, lampooning, sniggering, jeering, scoffing, poking fun, sniffing, duping, hoodwinking, etc). Во-вторых, прямое
выражение своих риторических намерений (их декларация или комментирование) подвергает сомнению социокультурную компетенцию речевых партнеров. Как правило, оно бывает вынужденным и означает, что намерения либо не поняты собеседником, либо неудачно выражены говорящим — в любом случае это сигнал поражения для обеих (или всех) сторон. Косвенная передача риторических интенций, напротив, избавляет стороны от «потери лица». Метатекстовые вводы в форме псевдоконстатации (A funny thing happened to me on the way to the bank) или вопроса (Have you heard the latest?) в действительности означают просьбу или предложение May I tell / I want to tell you a funny story / I have something to tell you. Также неоднозначна ретроспективная констатация It was only a joke. Она может интерпретироваться и как извинение (I'm sorry I've failed to amuse you), и как упрек или даже вердиктив (You have no sense of humour). Иначе говоря, метакомментарии, предваряющие миметические речевые акты, полифункциональны: они предотвращают «иллокутивное самоубийство», используются в качестве языка избегания и стратегий вежливости, а также координируют части дискурса с тем, чтобы адресат мог в нем ориентироваться. Этим вновь подтверждается тезис Д. Франк о том, что «недо-определенность» и неоднозначность высказываний (как типовых, так и нетиповых) в большей степени способствуют успешному взаимодействию, чем их предельная ясность.
12. Манера (стиль) осуществления — параметр сравнения, который также нельзя отнести к категории однозначных. В контексте ТРА «стиль», судя по всему, понимается традиционно широко — как «общепринятая манера, обычный способ исполнения какого-либо конкретного типа речевых актов» [20]. Он включает в себя не только набор языковых средств, но и композицию акта. В такой интерпретации «стиль», по существу, приравнивается к «речевому жанру» или к тому, что в этнографии речи именуется way of speaking. Это значит, что стиль может определяться буквально всеми факторами речевой ситуации: количеством участников, доступностью (или отсут-
ствием) того или иного канала связи, условиями входа и выхода (т. е. «текущим состоянием сознания» говорящего / слушающего и уровнем их языковой компетенции), используемым кодом, наличием или отсутствием «реквизита» и т. д. Нетрудно заметить, что при таком инклюзивном понимании термина почти все предыдущие параметры описания речевых актов (1—11) можно рассматривать именно как элементы стиля. Этот вывод совпадает с утверждением Р. Якобсона и Д. Хаймса о том, что любое речевое событие может анализироваться в терминах контекста. Соответственно, трудности описания миметических речевых актов по стилю осуществления есть трудности их анализа в терминах контекста, и вызваны они не дефицитом типологически значимых признаков, а их избытком. Ведь контекст в широком его понимании (т. е. как контекст культуры) и во всем многообразии его составляющих можно исследовать до бесконечности.
Из проведенного здесь «мысленного эксперимента» следуют два типа выводов: об объекте (миметических речевых актах) и о перспективах самой теории. Парадоксально, что ТРА, имеющая репутацию узкоспециальной дисциплины, обнаруживает способность к синтезу знаний, полученных в разных гуманитарных областях. Построенная по образцу логической семантики и направленная на анализ «элементарных» использований языка, она, по существу, выходит на исследование дискурса как «законченной системы коммуникации, погруженной в жизнь» [20]. Таким образом, мысленный эксперимент по исследованию ограниченного, типового материала, благодаря тщательно разработанной процедуре (аппарату общих принципов), может превратиться в феноменологический анализ речевой деятельности как таковой.
С «логико-феноменологической» точки зрения вторичная речевая деятельность предстает как совокупность косвенных речевых актов цитатного характера («миметических») с ослабленной или нейтрализованной иллокуцией, полифункциональных, но «экстенсионально пустых», лишенных пропозиционального содержания. Они «несерьезны» по своей тональности (поскольку имитируют нарушение принципа ответственности со стороны говорящего), безразличны по отношению к параметрам истинности и искренности (и потому оцениваются в категориях многозначной логики), ориентированы на адресата, но часто совершаются в интересах говорящего. Они способны временно устранять социальную асимметрию и образовывать устойчивые системные связи (синтагматические, парадигматические, эпидигматические) с другими актами художественной речи. Они конвенциональны и маркированы с помощью сегментных и несегментных, вербальных и невербальных средств. В идеальных случаях они не содержат эксплицитных перформативов или автокомментариев, но, как правило, допускают мета-текстовые вводы (прелюдии). В целом же мысленный эксперимент, предпринятый в отношении «языковых этиоляций», показал, что вторичная речевая деятельность подвержена влиянию тех же факторов, что и деятельность типовая и что в ней проявляется общая способность человека к рациональному поведению, включая игровое. Оно целесообразно (хотя и не имеет «ближайшей» цели), конвенционально (но при этом основано на намеренном нарушении конвенций), мотивировано (хотя мотивы игры не всегда осознаются и тем более оглашаются), ответственно по отношению к партнеру (но замаскировано под «несерьезность» и безответственность).
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Арутюнова Н. Д. Показатели чужой речи «де», «дескать», «мол» // Язык о языке. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 446.
2. Бейтсон Г. Теория игры и фантазии // Бейтсон Г. Экология разума. М.: Смысл, 2000. С. 210.
3. Вежбицкая А. Дескрипция или цитация? // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 13. Логика и лингвистика: Проблемы референции. М.: Радуга, 1982. С. 239—240, 252.
