CC BY
667
ФИЛОЛОГИЯ И ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ
УДК 141.4
О. С. Кренжолек
ТЕОРИЯ ЧЕЛОВЕКОБОГА У Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО И Ф. НИЦШЕ
Рассматривается теория человекобога в свете параллели Достоевский - Ницше. Доказываются сходства и различия позиций авторов в этом вопросе в аспекте общей проблемы русской духовности.
ТЬе theory of Man-God seen as a parallel between Dostoevsky and Nietzsche is presented here. Similarities and differences of the authors' attitudes towards the issue are discussed within the framework of Russian spirituality.
Ключевые слова: человекобог, сверхчеловек, русская духовность, Ф. М. Достоевский, Ф. Ницше.
Keywords: Man-God, superman, Russian spirituality, F. M. Dostoevsky, F. Nietzsche.
Раскрывая суть идеи человекобога у Достоевского, невозможно обойти личность и учение Ф. Ницше. Для российских литературоведов эта тема уже перестала быть закрытой, каковой являлась вплоть до последних десятилетий прошлого столетия [1]. В. В. Дудкин, один из первых обратившийся к изучению параллели Достоевский - Ницше, приводит убедительные факты, свидетельствующие о значительном влиянии русского писателя на формирование теории сверхчеловека. В частности, анализируется мнение зарубежных ученых о значении образа князя Мышкина для истолкования немецким философом Иисуса Христа в трактате «Антихристианин». Однако «безоговорочно констатировать факт влияния не представляется возможным из-за отсутствия каких-либо свидетельств или указаний на то, что Ницше читал роман "Идиот"», -пишет В. В. Дудкин [2]. Тем не менее исследователь не отрицает возможности хорошего знакомства Ницше с творчеством Достоевского, а главное - с его личностью, о чем говорят некоторые мемуаристы. Но не только биографические, прямые или косвенные, доказательства важны для нас. Гораздо «уместнее все же говорить о фило-софско-психологическом "фоне" Достоевского, наслаивающемся на аналогичный ход мыслей Ницше» [3].
© Кренжолек О. С., 2009
В самом деле, теорию сверхчеловека можно рассматривать как модификацию теории человекобога, и не случайно в архиве Ф. Ницше был обнаружен его конспект романа «Бесы», датированный ноябрем 1887 - мартом 1888 г., т. е. тем самым временем, когда он работал над трактатом «Антихристианин». Вводя в ницшеанский контекст антинигилистический и антиреволюционный роман Достоевского, В. В. Дудкин усматривает наличие общего и сходного круга проблем в обеих книгах, ссылается на то, что сам Ницше не только упоминал имя русского автора, но и напрямую объяснял название своего трактата прямым влиянием «Бесов» [4].
Ницше, как подчеркивает Дудкин, - особо выделил «классическую формулу» Кириллова у Достоевского: «Я обязан неверие заявить <...> Для меня нет выше идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога» [5]. Философ под рубрикой «Логика атеизма» выписывает и другое высказывание героя: «Если бог есть, то вся воля его, и без воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие <. > самый полный пункт моего своеволия - это убить себя самому» [6]. Оправдание самоубийства - один из аспектов темы бесовства, поэтому ницшеанский идеал сверхчеловека напрямую спроецирован на идею человекобога. Но если Ницше пророчествует последнему блистательное будущее, то Достоевский не предвидит ничего, кроме провала.
Как и Ницше, Достоевский был занят проблемой человеческого своеволия, старался уяснить, не может ли зло иметь благие последствия, не является ли оно изнанкой добра, не заслуживает ли оправдания или хотя бы сочувствия, понимания, заинтересованности. Вспомним: Раскольников объясняет необходимость преступления и стремлением помочь близким людям, униженным и оскорбленным, а все, кто хоть как-то сталкивался со Ставрогиным, были не в силах избежать зачарованности им. Безнравственность и зло могут привлечь незрелые ум и сердце апологией могучей свободы, презрением к условностям, которые объективно являются формой выражения внутреннего рабства, абсолютной зависимости от собственной порочности. Понимая это,
незаурядный Ставрогин решает исповедоваться в своих преступлениях в монастыре, старцу, оканчивающему свои дни на покое. Ставрогин не скрывает, что не верует и пришел вовсе не из чувства раскаяния. Между исповедником и исповедующимся проистекает показательный диалог:
«- А можно ли веровать в беса, не веруя совсем в Бога? - засмеялся Ставрогин.
- О, очень можно, сплошь и рядом, - поднял глаза Тихон и тоже улыбнулся.
- И уверен, что такую веру вы находите все-таки почтеннее, чем полное безверие... О, поп! -захохотал Ставрогин. Тихон опять улыбнулся ему.
- Напротив, полный атеизм почтеннее светского равнодушия, - прибавил он весело и простодушно.
- Ого, вот вы как.
- Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха»
[7].
«Неистовая и звериная» сила, перечащая Богу из иррационального чувства противоречия, присуща человеческой природе вообще, как доказывает Достоевский. Не случайно отец Паисий сказал Алеше, что в Карамазовых есть что-то особенное; что такое эти Карамазовы, это «сернистое семейство», если не род Адамов? Приведем диалог между Иваном и Алешей:
«- Есть такая сила, что все выдержит! - с холодною уже усмешкою проговорил Иван.
- Какая сила?
- Карамазовская... сила низости карамазов-ской.
- Это потонуть в разврате, задавить душу в растлении, да, да?» [8]
Ответ Ивана: «Да». И сам Алеша, хорошо осознавая, что он - Карамазов, иногда откровенно сомневается в возможности ухода в монастырь, в своем будущем монашестве, что, несомненно, мучит героя.
Зигмунд Фрейд в трактате «Достоевский и отцеубийство» объяснял метания героев между верой и неверием вселенским чувством сыновней вины, некой сверхличной силы, которую писатель до конца дней не смог победить. Но дело, разумеется, не в одной психологии, тем более не во фрейдистских комплексах. По мысли Л. Шес-това, Достоевский, как и Л. Толстой, «на весах Иова» взвешивал удел человеческий: на одной чаше весов - бессловесное, слепое и глухое человеческое естество, на другой - человек, просветленный великой истиной Христа [9].
Н. А. Бердяев перенес образ «весов Иова» на параллель Достоевский - Ницше. Он считал, что в Достоевском есть всё, что будет в Ницше, - и это то, что положено на первую чашу весов; но
есть в нем и еще нечто большее [10]. И действительно, вспомним основные этапы богоискательства Достоевского.
«Сто четыре рассказа из Ветхого и Нового Завета» - так называлась любимая книжка его детства. Арестованный и заключенный поначалу в Петропавловскую крепость, Достоевский пишет брату, прося его прислать несколько книг и среди них прежде всего - Библию (оба Завета), на французском и славянском языках [11]. Каторжная жизнь («Мертвый дом») отрезала его от мира живых, книги были запрещены. Тем не менее единственное исключение было сделано для Евангелия, которое он получил из рук М. Д. Фонвизиной. В «Дневнике писателя» Достоевский позднее вспоминал, как вечером, возвратившись с принудительных работ, устав от тягостного труда, он находил эту книжечку, превратившуюся для него в сокровище, которое он всегда держал под подушкой. Как только режим заключения смягчается, он снова обращается с просьбами к брату о присылке книг и заказывает творения Отцов Церкви, чтобы лучше понять евангельскую мудрость [12]. С евангельским изречением ушел писатель из жизни.
В этих фактах скрыто главное: находясь на каторге, Достоевский испытал личную встречу с Христом. «И все-таки, - пишет он Фонвизиной, -Бог иногда посылает мне минуты полной безмятежности. Это бывает в такие минуты, когда я сочиняю про себя исповедание веры, когда все ясно и свято. Это исповедание веры - очень простое: верую, что нет ничего прекраснее, глубже, милосерднее, разумнее, отважнее, совершеннее, чем Христос; и не только ничего нет, но, говорю я себе с ревнивой любовью, и быть ничего не может и не должно. Более того: доказывай мне кто-либо, что Христос - вне истины, и пусть он и в самом деле докажет, что истина - вне Христа, я лучше останусь с Христом, чем с истиной»
[13].
В 1871 г. Достоевский в письме к Страхову с раздражением и негодованием писал о В. Г. Белинском: «Этот человек ругал мне Христа по-ма-терну <...> Ругая Христа, он не сказал себе никогда: что же мы поставим вместо Него, неужели себя, тогда как мы так гадки. Нет, он никогда не задумывался над тем, что он сам гадок» [14]. Его раздражали прогрессисты, «иссушенные либерализмом», которые кичатся своим атеизмом. Раздираемым сомнениями умам радикалов противопоставлял душевный мир, которым обладают простые верующие и т. п.
Все отмеченное - достаточно веское объяснение, почему автор «Бесов» никогда не отделял веру в Бога от веры в Личность Христа. Бог, торжествовавший в его душе, не идеологема, не безличное, хотя и Высшее начало, но Сын Челове-
ческий, обладающий двуединой природой. И в этом с ним сходен Ницше, хотя логика рассуждений немецкого философа основана на негативизме.
Объявить Бога умершим («Веселая наука») мог только человек, верящий в Него как в Личность, Чьи черты запечатлены в Евангелии и веру в Которого сообщает Церковь. И у русского писателя, и у немецкого философа речь идет об одном и том же Боге - Иисусе. Но если у Достоевского за Христом стоят прошлое, настоящее и будущее, то у Ницше - только прошлое. Откликнувшись на Евангелие «Заратустрой», «Антихристом» и сочинением «Се человек», Ницше старался изобрести противовес Христу и оказался жертвой собственных богопротивных намерений.
Он не отрицал, что «Заратустра» - это повторение Нагорной проповеди, попытался сочетать Диониса с Иисусом, пародировал Тайную Вечерю. Разумеется, подобные эксперименты не могли пройти безнаказанно.
Однако любопытно: Ницше (на что обратил внимание В. В. Дудкин) выписывает следующие слова Кириллова: «Я еще только бог поневоле, и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны потому, что все боятся заявить своеволие. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека» [15]. Комментируя эту выписку, В. Дудкин замечает: «У Достоевского выделено слово "обязан", Ницше акцентировал последние слова о страхе» [16].
На первый взгляд, продолжает В. Дудкин, образ Кириллова вписывается в семантическое поле «сверхчеловека». «По-кирилловски» звучат и некоторые афоризмы Заратустры: «Но открою вам все сердце свое, друзья мои: если бы боги существовали, как бы вынес я, что не бог? Итак, никаких богов нет! Бог - это вымысел: но кто испил бы всю муку этого вымысла и не умер?» [17]. Или: «Умерли все боги: ныне хотим мы, чтобы жил Сверхчеловек» [18]. Исследователь приводит ряд других совпадений: Кириллов занимается обоснованием законности самоубийства, а в «Заратустре» есть глава «О вольной смерти». Заратустра не устает повторять о том, что человек - это «мост», Кириллов - инженер по строительству мостов и др. [19] Тем не менее тождества между героями Достоевского и пророками Ницше нет и не может быть в силу указанных причин.
Любовь к Христу вольно или невольно передается у Достоевского даже тем героям, которые по логике должны быть далеки от нее (в лучшем случае). Это понял Алеша Карамазов, слушая откровения Ивана, способные довести до
душевных судорог. Слушая безмолвно, предельно переживая, несколько раз он хотел перебить брата, но сдерживался. Однако в конце концов воскликнул: «Но... это нелепость! - вскричал он, краснея. - Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того» [20]. Такая любовь атеиста вряд ли является преднамеренным итогом изощренного умения. Скорее она непроизвольна, без принуждения. Как бы то ни было, Достоевский раскрывает здесь глубинные недра сердца персонажа. И сам Иван, как он в конце концов признает, поражен величием и истинностью Спасителя.
Красноречиво также молчание Христа, которое явно тяготит Великого Инквизитора. Но и мы зададим вопрос: почему в самом деле Он молчит? Разве Слово - не Его орудие? Ответ очевиден, если мы обратимся к традиции восточно-христианского исихазма: глубокая в своей сокровенности религиозная вера не поддается словесному выражению. Великий же Инквизитор спорит, доказывает, раздражается, уговаривает именно потому, что не обладает Истиной. А против бессловесности Христа все доводы бессильны.
Произведения Достоевского изобилуют безбожниками. Но это безбожники «разного уровня», ставшие таковыми по разным причинам, в том числе - и по меркантильным. К последним относится Федор Павлович, отец братьев Карамазовых, совершенно уверенный в том, что это он убедил Ивана, что нет ни Бога, ни бессмертия. Однако, по сути, вопрос этот его беспокоит отнюдь не по идеологическим соображениям. В самом деле, если нет никакого Бога, то, значит, есть основания избавиться от монахов, чьи земли по соседству с его владениями. Старик явно растерялся, оказавшись между «прогрессом», который следовало бы подгонять, и «цивилизацией», которую надо укреплять. Свою совесть он успокаивает очередной рюмкой. Это один тип атеиста, если так можно выразиться, атеиста на бытовом уровне. Разумеется, ни о каком человекобоге Федор Карамазов не собирается помышлять.
Раскольникова можно считать наиболее наивным из «человекобогов» Достоевского. Петербургский студент, ютящийся в комнатенке, похожей на гроб, вынашивает «капитальную идею». Она становится темой статьи, которая попадает много позже к судебному следователю Порфи-рию Петровичу, и Раскольников кратко излагает суть размышлений, истолковывая их в умиротворяющем духе. По Раскольникову, люди делятся на два разряда: на «низший», материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и на собственно людей, могущих сказать человечеству новое слово. Первые не должны ничего, как только повиноваться; вторые мо-
гут преступать закон, разрушая настоящее во имя лучшего будущего. Следовательно, в этом случае речь должна идти об идеологическом (теоретическом) атеизме. Страшные последствия этой теории на практике не были учтены героем. Поэтому, как только свершилось убийство и он осознал истинную реальность происходящего, стал оправдываться, исходя из теоретических постулатов: не человека убил я, а принцип. Раскольников так и не смог стать «истинным хозяином, которому все позволено»: уже потом, когда он сознается и окажется на каторге, эта мысль будет мучить его, пожалуй, больше других. Он поставил опыт, и результат эксперимента обернулся против самого героя.
Раскольников пересматривает свою историю, воспринимая ее как кошмар, в котором так никогда и не удастся раскаяться. И хотя он жаждал покаяния, оно не приходило. Голова была занята другими вопросами: Зачем он тогда себя не убил? Зачем предпочел явку с повинной? Неужели так трудно преодолеть желание жить?
Напомним, что Ницше считал преступление залогом человеческого величия. С этой точки зрения Раскольников - ницшеанец, но ницшеанец слабый, немощный, в нем слишком мало от Наполеона и Магомета. Скорее всего, под настойчивым воздействием Сони сердце приговоренного возродится к жизни, и он начнет искать истинное раскаяние.
Ницшеанца же в полном смысле этого понятия частная неудача петербургского студента не заставила бы поставить под сомнение правоту самой идеологии. Характер, закалившись, сможет выдержать преступление, и воля к власти будет удовлетворена. «Смогу ли я переступить или нет?» - вполне ницшеанская формула.
Однако закономерно, что и другие персонажи Достоевского, одержимые люциферовской гордыней, более сильные и последовательные, чем петербургский студент, также терпят поражение. Ставрогин свое существование завершает самоубийством, и это самоубийство не столько физическое, сколько духовное, произошедшее от нежелания наслаждаться своей опустошенностью. К неверующему в Бога Ивану Карамазову приходит черт, дух лжи. Не важно: обман ли это зрения или призрак, родившийся в больном уме. Важно то, что фантом-двойник ведает тайные мысли героя, главная из которых - мысль о позволительности стать «новому» человеку чело-векобогом, чтобы «в новом чине, с легким сердцем» преодолеть любую нравственную преграду «раба-человека».
Однако ни у кого искушение, похожее на ницшеанский соблазн, не проявляется столь явственно, как у Кириллова. При этом учтем, герой не чужд мистике. Зажигая ночник перед иконой, он
испытывает чувство мистического страха-любви, хотя, оправдываясь, говорит, что возжигает огонь в память о старой женщине. Он жаждет самоотречения и, решаясь на самоубийство, идет на это в сознании свершаемого долга. Крайняя форма безбожия сопряжена, таким образом, с альтруистическими наклонностями. Атеист-безумец -так можно охарактеризовать этот тип. И Достоевский показал, что в подобном атеизме также налицо обреченность на неудачу. В самом деле, постулаты, из которых исходит Кириллов, как будто логически просты: «Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. А тот Бог не будет» [21].
Новая, вторая фаза человеческой истории и есть фаза человекобожества, чтобы она началась, надо убить страх перед смертью, т. е. убить себя, чтобы убить Бога.
И здесь вновь возникает имя Ницше, который полностью реабилитировал самоубийство, утверждая, что философски его опровергнуть невозможно. Конспектируя и комментируя роман «Бесы», Ницше выписывает следующие слова Кириллова, в которых он оправдывает свой уход из жизни: «<...> это спасает людей и в следующем же поколении переродит физически ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога никак. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою» [22]. (Курсив наш. - О. К.)
«Сверхчеловек - не бог. «Вы можете создать Бога? - Риторически вопрошает Заратустра. Так не говорите тогда ни о каких богах! Но Сверхчеловека создать можно» [23]. Анализируя подобные афоризмы, В. В. Дудкин замечает, что За-ратустра подчас говорит так, словно пересказывает «Бесов» [24] (Курсив наш. - О. К.).
Более того, с точки зрения Ницше, Христос сам провоцирует свою гибель («что делаешь, делай скорее»), он «еще торопит весь этот ужас», т. е. его убийство есть в какой-то степени и самоубийство [25]. Интересно также, что немецкий философ называл Христа «политическим преступником», «анархистом», произносившим речи, «за которые и сегодня упекут в Сибирь» [26]. «Слово "Сибирь" - это еще один след "фона" Достоевского» - проницательно замечает В. В. Дудкин [27].
Как говорилось выше, некоторые западноевропейские исследователи видят «мышкинские»
черты в ницшеанской интерпретации Христа. Но они есть и в Кириллове: детская улыбка, любовь к детям, а дети любят его (при виде Ставрогина начинают плакать). Так что «мышкинские» черты в ницшевском Христе могли иметь и другой источник - «Бесов». В. В. Дудкин заметил еще одно совпадение «Бесов» и «Антихриста». Решив пойти на самоубийство, Кириллов объясняет Ставрогину, что это не мешает ему любить жизнь. Сопоставим диалог героев Достоевского с размышлениями Ницше.
Кириллов: «- Жизнь есть, а смерти нет совсем».
Ставрогин: «- Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?».
Кириллов: «- Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут. И время вдруг останавливается и будет вечно <...> Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо» [28].
У Ницше сказано следующее: «Понятие о естественной смерти вообще отсутствует в Евангелии: смерть - не мост, не переход, совсем нет смерти, потому что она принадлежит лишь кажущемуся миру <...> И "смертный час" - тоже не христианское понятие; для проповедывающе-го "радостную весть" нет "часа", нет времени, нет и физической жизни с ее кризисами» [29]. Только, - пишет исследователь, для Кириллова смерть - реальность, «тогда как для Христа Ницше она - призрак, атрибут фиктивного мира» [30]. Возможны и другие точки соприкосновения и расхождения русского писателя и немецкого философа.
Кириллов - одновременно и теоретик, и практик человекобожеской идеологии. Он намерен провозгласить человекобога, чтобы доказать людям напрасность жертвы человекобога. Отсюда его девиз: «Нет в мире никакой тайны, которую не следовало бы разоблачить <...> Я выкажу свою волю; я заставлю твердо поверить, что я не верую. Я научу, я кончу и я отворю врата. И я спасу. Этим только спасутся все люди и преобразятся телесно в ближайших поколениях; ибо в их нынешнем телесном состоянии пока, как мне кажется, человек не может превзойти старинного Бога...» [31]. Это и есть позиция сверхчеловека. Во многом герой «Бесов» похож на Раскольникова, но он более одержим своей идеей, хотя бы потому, что Раскольников решился убить другого, а Кириллов - себя. Именно поэтому смерть Кириллова противоположна смерти Христа. Как пишет Н. Бердяев, «Христос исполнил волю Отца. Кириллов исполняет свою волю <... > Христос открывает вечную жизнь в ином мире. Кириллов хочет утвердить здешнюю вечную жизнь <... > Путь Кириллова оканчивает-
ся смертью и не знает Воскресения. Смерть торжествует на пути человекобога <... > В Кириллове Достоевский показывает последние пределы человекобожества, внутреннюю гибель идеи че-ловекобога <...> обнаруживается внутренняя гибельность человекобожества для образа человека» [32].
Критика рационализма и безрелигиозного гуманизма, осуждение позитивистских теорий прогресса, нетерпимость к идее безраздельного царствования точных наук и нелепых утопических проектов, презрение к цивилизации, которая цела снаружи и треснула внутри, предчувствие грядущей катастрофы - все эти черты были присущи не только русской, но и западноевропейской мысли, что мы видели на примере сопоставления Достоевского с Ф. Ницше. Параллель прослеживается весьма отчетливо: если Ницше восставал против ханжеской буржуазной морали, то Достоевский отрицал то, что называл «женевскими идеями». И тот и другой предсказывали гибель рационализма; иконоборческий пафос германского мыслителя играл ту же роль, что и апокалиптические пророчества русского автора. Засилье научного позитивизма и атеизма привело к тому, что человечество по сей день ищет надежного духовного убежища, желая вырваться из тюрьмы современной цивилизации. Известны презрение Ницше к счастью, а также та важная роль, которую он придавал страданию и болезни в формировании духовного героизма. И точно так же Достоевский полагал, что не озабоченный высшими материями человек, считающий себя здоровым, приговорен к заурядному существованию и ограничен рамками заурядной повседневности. Все семейство Карамазовых, изображение которого выражает авторскую позицию, одержимо «жаждой жизни», «бешеным алкани-ем жизни», которое часто принимает уродливые формы, объясняемые именно чрезмерностью, интеллектуальным и эмоциональным «зашкаливанием» персонажей. Родственность критики объясняется, как мы видим, рядом общих мировоззренческих установок. На наш взгляд, во многом прав Л. Шестов, который пытался доказать, что Достоевский был ницшеанцем задолго до появления этого понятия [33]. Но, конечно, под ницшеанством следует понимать не расхожие и потому искаженные представления о сверхчеловеке как «белой бестии», но весь тот комплекс антибуржуазных и антипозитивистских идей, о котором говорилось выше.
Оба - и немецкий философ, и русский писатель - не усыпляли человеческую совесть, обещая райские кущи на земле, они показывали людей такими, какими они являются в действительности, проклиная лживость великих мечтателей. Оба доказали и своим творчеством, и сво-
Т. В. Щербакова. Трактовка героического кодекса в трагедии «Спасенная Венеция» Т. Отуэя
ей судьбой, что, противясь Богу, человек восстает против смысла мира сего и всей человеческой истории, высшее назначение которой - быть ступенью к Царству Небесному. Афоризмы Ницше и великое пятикнижие Достоевского («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы») созданы по принципу pro et contra и менее всего предполагают безапелляционность ответов на поставленные вопросы. В поисках истины человек должен отринуть путь духовной безмятежности и бесцельного прожектерства.
Но если Достоевский вкладывает богоборческие пассажи в уста своих героев, то Ницше как бы сам становится в этот ряд, будучи одним из них.
Примечания
1. Кантор В. К. Достоевский, Ницше и кризис христианства в Европе конца XX века // Вопросы философии. 2002. № 9. С. 54-67.
2. Дудкин В. В. О влиянии Достоевского на Ницше // Достоевский и современность: тез. выст. на «Старорусских чтениях». Ч. 2. Новгород, 1991. С. 48.
3. Ницше Ф. Из наследия // Иностранная литература. 1990. № 4. С. 195.
4. Дудкин В. В. Указ. соч. С. 48.
5. Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л., 1972-1990. T. 10. С. 471.
6. Там же. С. 470.
7. Там же. T. 11. С. 10.
8. Там же. T. 14. С. 240.
9. Шестов Л. Соч.: в 2 т. Т. 1. На весах Иова (Странствования по душам). М., 1993.
10. Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского. Прага, 1923. С. 30.
11. Достоевский Ф. М. Указ. соч. T. 28. Кн. 1. С. 158-159.
12. Там же. С. 179.
13. Там же. С. 176.
14. Там же. T. 29. Кн. 1. С. 215.
15. Ницше Ф. Указ. соч. С. 192.
16. Дудкин В. В. Указ. соч. С. 50.
17. Ницше Ф. Указ. соч. С. 74.
18. Там же. С. 68.
19. Дудкин В. В. Указ. соч. С. 51.
20. Достоевский Ф. М. Указ. соч. T. 14. С. 23.
21. Там же. T. 10. С. 198.
22. Ницше Ф. Указ. соч. С. 192.
23. Там же. С. 73.
24. Дудкин В. В. Указ. соч. С. 51 и сл.
25. Ницше Ф., Фрейд 3., Фромм Э., Камю А., Сартр Ж. П. Сумерки богов. М., 1989. С. 46.
26. Там же. С. 44-45.
27. Дудкин В. В. Там же. С. 53.
28. Достоевский Ф. М. Указ. соч. T. 10. С. 188.
29. Ницше Ф., Фрейд 3., Фромм Э., Камю А., Сартр Ж. П. Указ. соч. С. 53.
30. Дудкин В. В. Указ. соч. С. 54.
31. Достоевский Ф. М. Указ. соч. T. 10. С. 472.
32. Бердяев Н. Смысл творчества. М., 2004. С. 512.
33. Шестов Л. Указ. соч. С. 69-109.
УДК 82(091)
Т. В. Щербакова
ТРАКТОВКА ГЕРОИЧЕСКОГО КОДЕКСА В ТРАГЕДИИ «СПАСЕННАЯ ВЕНЕЦИЯ» Т. ОТУЭЯ
В статье на основе текстологического анализа трагедии Томаса Отуэя «Спасенная Венеция» выявляются отклонения от героического кодекса, характерного для пьес периода Реставрации, в результате которых возникло новое направление в английской драматургии.
The article reveals on the basis of textual analysis that Thomas Otway in his tragedy «Venice Preserved» has radically departed from the heroic world view typical to Restoration plays and has given them a new direction in English drama.
Ключевые слова: героический кодекс, «Спасенная Венеция», Томас Отуэй, период Реставрации, жанр трагедии.
Keywords: heroic code, «Venice Preserved», Thomas Otway, Restoration, tragedy genre.
Театр и драматургия Англии периода Реставрации отличались ярко выраженной политической тенденциозностью и чутко реагировали на все происходящие в стране события и процессы. В определенной степени все постановки этого периода содержат в завуалированной форме «сюжеты» общественной и политической жизни государства. В художественном плане они представляли собой пеструю картину разнородных эстетических пристрастий и устремлений.
С одной стороны, «Спасенная Венеция, или Раскрытый заговор», шестая и последняя из трагедий Томаса Отуэя (1652-1685), была поставлена на сцене Дорсет Гардена 19 февраля 1682 г. и стала выражением политического кризиса 16781682 гг. [1] С другой стороны, этой и несколькими более ранними пьесами («Дон Карлос» 1676, «Сирота» 1680) Отуэй дал трагедии периода Реставрации новое направление, которое станет очевидно через поколение в творчестве Николаса Роу (1674-1718). Может показаться, что дилемма главного героя напоминает ситуацию выбора между любовью и честью, типичной для героической драмы, но герои Отуэя отличаются от героев Драйдена: они больше страдают, чем действуют. Акцент смещается на судьбу и обстоятельства, которые наносят удары по благородному и честному герою, который не может справиться с силами, ополчившимися на него.
В 1678 г. никому не известный Тит Оутс под присягой заявил о заговоре католиков, будто бы замышлявших убить короля и возвести на пре-
© Щербакова Т. В., 2009
