CC BY
39
Критический потенциал социально-философского дискурса постоянно изменяется, подпитываемый происходящими социальными изменениями. Рефлексивная природа социально-философского познания находится в корреляции и состоянии постоянного соотнесения себя с социальной реальностью. Общественные трансформации западноевропейских стран содействуют развитию постнеклассической проблематики социальной философии, релевантной современному процессу познания общества. Российская же действительность такова, что хотя актуальные направления современной российской социальной философии и обнаруживаются в русле идей постмодернизма, однако в них чрезвычайно много различных сочетаний традиционных и модернистских тенденций, когерентных переходному состоянию российского общества. Настоящий интерес российских исследователей к постмодернизму только сейчас, на излете первого десятилетия XXI в., набрал обороты, тогда как в социальной философии Западной Европы и США пик этого интереса пришелся на последнее десятилетие XX в., после чего обсуждение постмодернизма перестало быть острой темой и наметились новые тенденции, которые сегодня называются некоторыми социальными исследователями «ситуацией ров1;-ро81;-то» [6; 7, с. 104-105]. Определенная гетерогенность между западным и отечественным пониманием постмодернизма просматривается не только в преемственности и хроническом «запаздывании» российских социально-философских интересов по сравнению с западными. Речь также идет о развивающейся диверсификации в сущностном анализе постмодернизма как социального типа, фундирующем любое социальное исследование.
В отечественной литературе постмодернизм, за небольшими исключениями [11], исследователи привыкли понимать как отрицание модерна, тогда как в западной философской мысли этот вопрос так однозначно не решается. Возможно, это обстоятельство инспирировано российской методологической традицией отрицания старого этапа при наступлении нового, может быть, дело в том, что зарубежные (западные) социальные теоретики проявляют большую осторожность в ситуации отсутствия исторической дистанции. Однако немецкие и американские исследователи (например, Ю. Хабермас, А. Данто и др.) говорят о постмодернизме как о новой фазе модерна, возможно, даже не последней. Эта позиция продуктивна не только тем, что учитывает нелинейное и часто характеризуемое возвратами социальное развитие, она органично эксплицирует активно дискутируемое наличие большой доли модерна в постмодернистской социальной реальности, транслируемого от предыдущих поколений. Российские исследователи чаще понимают его как «шлейф» модерна, который со временем исчезнет, тогда как западные социальные мыслители склонны эксплицировать данный феномен вовсе не как «шлейф», а как тот же модерн, только адаптированный к новым реалиям посткапиталистического общества. П. Берк говорит об этом приблизительно в тех же выражениях: «Как интеллектуальный историк я интересовался концептом современности, и я знаю, что он ведет свое существование от конца классического периода и далее. Но в каждом столетии люди имели в виду под ним нечто разное. Одна из стратегий употребления слова современность заключается в утверждении о том, что только то поколение, в котором мы живем, по-настоящему важно и что мы осуществили большой отрыв от прошлого. Отсюда же моя точка зрения как культурного историка, исследующего шестнадцатый и семнадцатый века, состоит в том, что постмодернизм есть просто одна из версий дебатов о современности, использующая подобную же стратегию, но в гиперболизированной форме. Когда сегодня люди говорят, что они постмодернисты, я гадаю, а кто же будут пост-постмодернисты» [3, с. 272-283].
Современные тенденции западного понимания постмодернизма имеют внутренние интенции и собственную логику развития, заданную длительным периодом вызревания. Благодаря трудам западных ученых, начиная с Ницше, заканчивая Фуко, Рорти, Деррида, к концу XX в. в социальном познании был выработан новый тезис, сформулированный Ж. Делезом следующим образом: «воображаю, следовательно существую». Осмысление этого тезиса привело к появлению в западной социальной мысли двух «рабочих» моделей
постмодернизма, с интересом воспринятых (и по-своему понятых) затем российскими коллегами.
Первой моделью постмодернизма можно назвать лиотаровскую критику метанарратива, согласно которой метанарратив Просвещения трансформировался в огромное число субнарративов, самостоятельных, «локальных» игр языка, используемых в различных научных субобществах, населяющих современный интеллектуальный мир [8]. Жесткая критика метанарративов в середине века со стороны К. Поппера, М. Манделбаума, Ф. Xайека строилась на том, что метанарратив потерял критерий научной приемлемости и предал забвению обычного человека.
Вторую модель постмодернизма предложил Ф. Анкерсмит, метафорически сравнив историю с деревом [2, с. 275-306]. Эссенциализм (ранний модернизм) делал акцент на стволе дерева, т.е. холистически исследовал механизмы истории, поздний модернизм сконцентрировал свое внимание на ветвях дерева, пытаясь предложить новые исторические подходы, не оставляя при этом попыток генерировать и новое целостное видение истории. Постмодернизм же - это внимание к листьям дерева, деталям, микроистории. Ан-керсмит говорит об «осени» западной историографии, когда листья исторического дерева опали, их необходимо собирать и изучать, несмотря на их происхождение. При этом имеет значение не то место, с которого они собраны, а то, в какое целое возможно их собрать, сообразуясь с общей картиной развития цивилизации [6, с. 10-11].
В начале XXI в. западные ученые начали понимать, что многие привлекательные моменты постмодернизма уже исчерпаны за прошедшую половину столетия. Постоянные референции к семантическим, синтаксическим, тропологическим, полиреференциальным языковым аспектам имели несомненное значение, сделанные на их основе выводы стали крупным достижением постмодернизма в процессе самоанализа истории. Тем не менее прямые отсылки или обращение к технике, семиотике или к практике деконструкции в настоящее время встречаются в западном историческом исследовании все реже и реже. Метафора мира как текста перестала быть адекватной новым социальным реалиям, поэтому семиотика сохраняет свое значение только в отношении эпистемологических вопросов референциальных отношений «язык-мир», а деконструкция для социального исследования чересчур тяжеловесна [9], она не отвечает требованиям исторической чувствительности. По мнению Н. Партнер, только нарратив как ядро лингвистического поворота остался в выигрыше: он не только не уступил свои позиции, но и значительно укрепил их. Об этом же говорит Л. Xант, утверждая, что «личный опыт авторов, их положение в дисциплине, как будто охвачено нарративной паутиной» [6, с. 367-378]. К началу XXI в. благодаря исследованиям постмодернистов стало заметно, что нарратив стал универсальным инструментом утверждения и обоснования личных и общественных интересов. Нарративы складываются и переплетаются, все больше становясь сущностной связующей функцией и ядром человеческой идентичности. В ситуации роБ1-роБ1-то возрастает востребованность нарратива в его различных формах и моделях.
Последняя четверть XX в. в западной социальной философии знаменательна тем, что в этот период на фоне доминирования аналитической традиции начинает формироваться «новая философия истории», связанная с идеей переосмысления лингвистического поворота. По словам X. Келлнера, «это история, которая может быть описана как глубоко риторический дискурс, репрезентирующий прошлое через создание мощных истинностных образов, которые лучше всего могут быть поняты как сотворенные объекты, модели, метафоры или гипотезы реальности... внимание к историческому тексту одновременно как к эстетическому объекту и убедительному социальному дискурсу расширяет и углубляет наше понимание того, как и почему мы репрезентируем прошлое» [12]. По мнению Ф. Анкерсмита, исследователям слегка надоела одержимость языком, о котором говорится в различных вариациях уже более ста лет. Пришло время изменить объект исследования. И вполне можно предположить, что в ближайшее время вектор современного социального исследования будет направлен в сторону исследования исторического опыта, который, по
словам его исследователей, редко, если когда-либо вообще, выступал главным героем на философской сцене [5, с. 10-22].
На это указывают многие современные западные исследователи, свидетельствующие в то же время о том, что важной мировой тенденцией XXI в. в социальном исследовании может стать обращение к анализу исторического опыта. Само понятие «опыта» в настоящий момент находится в кризисе. В. Беньямин, например, говорит о «нищете человеческого опыта», Т. Адорно - о «пародии» на опыт, П. Бергер - о «потере возможности подлинного опыта». Множество дебатов идет по поводу уникальности «женского опыта», «опыта гомосексуальности». Все эти примеры показывают своего рода несостоятельность языковых средств выражения, поскольку невыразимость опыта остается за пределами его возможностей. Понятие «опыт» подчеркивает нечто абсолютно уникальное, что нельзя выразить в словах - индивидуальный опыт или опыт группы. Причем это понятие не может быть конвенциональным, оно индивидуализировано ровно настолько, насколько сам субъект опыта знает, что получил в его результате. Примером можно считать невыразимость мужского сексуального опыта для женщины или опыта зрячего человека для слепого. Но при этом парадоксальным является и возможность социального опыта как точки пересечения публичного языка и частной субъективности, расположенной между выразимыми унификациями и невыразимой индивидуальностью. Будучи подверженным воздействию структуры культуры, любой индивидуальный опыт, даже самый аутентичный и «подлинный», становится достоянием интерсубъективного социального пространства, делаясь доступным. Также важной его особенностью является то, что социальный опыт приобретается в процессе коммуникации субъектов с другими субъектами, поэтому он не может быть просто репликацией приватной реальности некой личности. В нем всегда происходит что-то новое по отношению к самой личности, появляются новые значения, источником которых можно считать внешнюю реальность. В свете рассмотрения существующих тенденций постмодернизма можно сказать о том, что опыт становится значащим нарративом и предметом групповой идентичности.
Социальный опыт уже рассматривался в различных модальностях. Эпистемологическую исследовали Локк, Юм и Кант, моральную и религиозную - Шлейермахер, Джемс и Бубер, на художественной и эстетической сосредоточили свое внимание Кант и Дьюи, на политической - Э. Берк и др., на исторической - Дильтей, Коллингвуд, Анкерсмит. Последний подчеркивает, что многообразие модальностей категории опыта привело к опасной диверсификации его концепций, и полагает, что сегодня необходимо найти холист-скую, интеграционную альтернативу исследованным модальностям опыта. Объединенными усилиями ее создали американская прагматическая традиция, концепция «кризиса» опыта Беньямина и Адорно и постструктурализм Батайя, Барта и Фуко. Ф. Анкерсмит, исследуя современное историческое познание, также подчеркивает, что категория «опыт» может помочь выйти из «кризиса репрезентации», в котором оказалась историческая наука в конце XX в. [1]. Он полагает, что если «в естественных науках опыт прочно привязан к субъекту или к объекту, то в истории он может свободно путешествовать между ними и располагать субъекта и объект там, где ему нравится. В истории чрезвычайно трудно сказать, где заканчивается субъект и где начинается объект, и наоборот. Здесь между ними всегда существует определенная континуальность, так что невозможно определить, что чему конкретно принадлежит» [2, с. 11].
Идеи Анкерсмита обсуждаются в социальной философии как неоднозначные. Например, Госсмен и Келлнер выступают противниками тотального проникновения категории опыта в историческое исследование, а Берк, Данто и Рюзен, наоборот, находят ее полезной. Однако в целом можно свидетельствовать увеличение значимости категории опыта в социальном исследовании рубежа XX-XXI веков как в западной, так и в отечественной социальной мысли. Например, Г.И. Зверева указывает на то, что под опытом в исто-риописании понимают или опыт истории как «выражение связи прошлого, настоящего и будущего, определенный результат исторического процесса.», или опыт историка как
«важнейшую процедуру интеллектуальной работы. где устанавливается определенное отношение исследователя к своему предмету» [7, с. 104-105].
Третьей важной тенденцией социальной философии XXI в. можно считать задачу решения проблемы отношения между эстетическим, сциентистским и философским измерениями социального исследования. Эстетическое измерение включает в себя соотношение красоты, истины и блага, научное - вопросы описания, объяснения и понимания социальной истины, философское - вопросы смысла и значения исторического исследования, роли исследователей в жизни общества, последствий нравственного выбора исследователей исторического прошлого для жизни людей в настоящем. Одни авторы склоняются к приоритету эстетического измерения, то есть ценностно-интерпретативного (Уайт, Келлнер, Анкерсмит), другие - возвращаются к первенству научного, предметноистинностного.
Как в западной, так и в отечественной социальной философии идет активная дискуссия относительно того, продуктивно ли использовать искусство и эстетику как объяснительные, интерпретационные или репрезентационные инструменты в социальных исследованиях. Данный вопрос распадается на две взаимосвязанные проблемы. Во-первых, выяснение того, каким образом осуществляется экстраполяция художественных образов на социальные исследования и насколько это допустимо и правомерно. Восприятие художественного образа предполагает синхронизацию отношений между зрителем и образом, что никак не возможно в исторической науке, всегда имеющей между исследователем и историческим событием историческую дистанцию. Вторая проблема заключается в эстетическом способе видения прошлого, который принес с собой постмодернизм, отрицающий классическую дефиницию истины, риторику и другие сциентистские принципы.
Проблема эстетизации истории была инициирована X. Уайтом как антитеза неомарксизму и метанарративу [10]. Его идея заключается в том, что исторические факты не столько «обнаруживаются» исследователем, сколько конструируются им, исходя из тех вопросов, которые он задает. Поэтому, будучи отчасти «художником», творцом своего произведения, историк должен освоить современные ему техники искусства и полноценно ими пользоваться. Концепция «эстетического историзма» X. Уайта столь же спорна, сколь интересна и обсуждается практически всеми авторами, исследующими современные тенденции социальной философии. Критики данной концепции (например, Ф. Анкерсмит) говорят о том, что красота не всегда совпадает с истиной, а искусство может и не выражать «дух времени» в силу различных социокультурных причин. Эстетизация социального исследования инспирирует сложную проблему соотнесения исторической истины и фикции, поскольку релятивизирует историографическую истину и разрушает систему принятых и объявленных ограничений, с помощью которых идет поиск истины.
Более осторожной позиции в отношении эстетизации социального исследования придерживаются такие авторы, как Иггерс, Топольски, Рюзен. Например, Й. Рюзен выделяет в социальном исследовании по меньшей мере три измерения: когнитивное, политическое и эстетическое [4, с. 48-65]. Они по-разному эксплицируют отношения между истинностью, значимостью и искусством в исторических утверждениях. Рассмотренные в синтезе, они могут дать полноценное понимание исторического процесса, придавая истории не только истинность, но и смысл. Если же между ними возникает дисбаланс, то это негативно отражается на релевантности социального исследования, например, перекос в когнитивную сторону может привести к методологическому догматизму, если акцентируется политическое измерение - возникает опасность потери исторической памяти, если же упор делается на эстетический компонент - исследование деполитизируется и иррациона-лизируется, а подобная инверсивная форма исследования может допускать использование некорректной аргументации и антиисторических принципов. Об этом говорят многие социальные исследователи, которые, очаровываясь идеями постмодернизма, все же ощущают некоторую чужеродность его конечных целей поиску сущности истории.
Тенденции развития социальной философии предполагают очередной выход социального исследования за границы академической науки и традиционной социальной философии к метадисциплинарному уровню. Намечается фундаментальное корректирование коллингвудского тезиса о существовании только одного исторического мира. Не только исторический, но и социальный мир умножается, виртуализируется, на передний план выходит многомерность акторов социального действия, которыми могут выступать даже не люди, а артефакты, компьютеры, искусственный интеллект. В соответствии с этим меняется коммуникативная составляющая социального действия. Тенденции, наблюдаемые социальными философами в начале XXI в., подготовлены развитием идей модерна и постмодерна в разнообразных их сочетаниях, следовательно, они и будут определять интеллектуальный контекст социального исследования в ближайшее время.
