CC BY
292
УДК 882(092) Бунин+882.09-3
ТЕМА СНА В ТВОРЧЕСТВЕ И.А. БУНИНА: ОБЪЕДИНЕНИЕ РЕАЛЬНОГО И ИРРЕАЛЬНОГО В ПОСТИЖЕНИИ СУТИ БЫТИЯ
О.С. Чебоненко1
Иркутский государственный университет путей сообщения, 664074, г. Иркутск, ул. Чернышевского, 15.
Статья посвящена лирико-философской прозе И.А. Бунина, написанной в эмигрантский период. Подробно рассматриваются рассказы цикла «Вне» (1924), даётся краткий анализ произведений «Сны Чанга», «Поздний час», «Пингвины», «Слепой». Освещается влияние восточных философско-религиозных представлений на творчество Бунина. Уделяется внимание теме сна в произведениях российских (В.О. Пелевин) и зарубежных (С. Колридж, Г. Гессе, Х.Л. Борхес) авторов. Библиогр. 15 назв.
Ключевые слова: рассказ; эссе; мотив сна; реальный; ирреальный; Всеединое.
THE THEME OF "DREAM" IN I.A. BUNIN'S CREATIVE WORKS: A COMBINATION OF REAL AND UNREAL IN THE COMPREHENSION OF THE ESSENCE OF BEING O.S. Chebonenko
Irkutsk State University of Railway Engineering, 15 Chernyshevsky St., Irkutsk, 664074.
The article is devoted to the lyrical and philosophical prose of I.A. Bunin written in his emigration period. It discusses in detail the stories of the series "Beyond" (1924), gives a brief analysis of the following works: "Dreams of Chang," "Late Hour," "Penguins," " A Blind Man". It describes the influence of Eastern philosophical and religious ideas on Bunin's creative works. The attention is paid to the theme of dream in the works of Russian (V.O. Pelevin) and foreign (S. Coleridge, H. Hesse, J.L. Borges) authors. 15 sources.
Key words: story; essay; the motive of dream; real; unreal; Vseedinoe (all the whole).
Тема сна волнует человечество с незапамятных времён. Сон всегда являлся непостижимой загадкой, тайной, интерес к которой был присущ каждой эпохе, цивилизации. Мифы, сказки, гадания, предсказания, заговоры. Во все времена философы, писатели, учёные (от Платона и Аристотеля до Фрейда и Юнга) стремились постичь феномен сна. Появлялись различные теории происхождения и функций сновидений. Проблемы снов и сейчас занимают особое место в медицине, особенно в психологии, в области исследования бессознательного. Неоднократно отмечалось, что сны имеют тесную связь с мифами, коллективным бессознательным, а ряд образов и символов сновидений универсален. И художники слова разных направлений неоднократно отражали это в своих произведениях: романтики, символисты, реалисты, постмодернисты.
Чаще всего сон в поэтическом или прозаическом произведении - средство отражения действительности, аллегория, иносказание. Ему может быть присуща дидактичность, политическая окраска либо очень тонкий символизм, намерение глубоко раскрыть субъективные переживания героя. В мировой художественной литературе существует множество подобных примеров. Произвольно приведём названия произведений, содержащих само слово «сон»: «Жизнь есть сон» Кальдерона, «Сон в летнюю ночь» Шекспира, «Сон и
жизнь» Гейне, «Сон» Байрона, Лермонтова, «Сновидение» Пушкина, «Сон на море» Тютчева, «Сны раздумий небывалых» Блока. Список далеко не полный. Так, например, тема сна очень волновала Ивана Алексеевича Бунина. К ней писатель обращался на протяжении всего своего долгого творческого пути (преимущественно в поэзии и лирико-философской прозе). Достаточно вспомнить такой «программный» рассказ, как «Сны Чанга» (1916), почти целиком построенный на чередовании фрагментов сна и бодрствования собаки Чанга и проникнутый духом восточного миропонимания. В рассказе большая роль отводится не только библейскому Иову или Экклезиасту, но и мыслям о Тао (Дао), Буддах или «Запискам о буддийских царствах» китайского философа-путешественника Фа Сяня.
В 1924 году в парижской газете «Звено» под единым заглавием «Вне» вышли три бунинских рассказа: «Именины», «Музыка», «Скарабеи». Автор не случайно объединил эти произведения в единый небольшой цикл: все они представляют собой описание сна героя и иллюстрируют выход человеческого сознания вне, за пределы привычной реальности.
Предлог вне, согласно «Словарю русского языка» С.И. Ожегова [11, с. 91], имеет три значения: 1. За пределами чего-либо (вне города); 2. Минуя что-нибудь, в обход (пройти вне очереди); 3. Сверх чего-
1Чебоненко Оксана Сергеевна, кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка, тел.: 638373, e-mail: [email protected]
Chebonenko Oksana, Candidate of Philology, Associate Professor of the Department of Russian Language, tel.: 638373, e-mail: [email protected]
либо (вне плана). Какое из этих значений имел в виду писатель, выбирая общее название для своих рассказов?
Возможны различные трактовки: и первое значение - непреднамеренный выход за пределы реального мира в ирреальный, в изменённое состояние сознания. И два других значения: проникновение в глубинную суть вещей, как бы минуя все преграды (в обход, иным путём). И сверхчеловеческие способности в постижении философского смысла бытия.
Небольшие рассказы «Именины», «Музыка», «Скарабеи» по времени написания предшествуют ли-рико-философскому эссе «Ночь» (1925), среди особенностей которого можно выделить так называемую «бессюжетность»: свободное чередование фрагментов, мозаичность композиционного построения, многократные повторы, антиномичные сочетания (пара образов-лейтмотивов День-Ночь и др.). Всё это помогает автору в художественном воплощении потока сознания героя, строящегося по законам своеобразной лирической медитации. Цикл «Вне» предшествует также и более поздним бунинским произведениям, таким как «Пингвины» (1929), «Поздний час» (1938).
Каков их сюжет? Фантастические, причудливые сны героя и выход через сон к глубинному постижению бытия. Рассказ «Именины» начинается описанием пугающей своим величием картины природы: громадная пыльно-чёрная туча, надвигающаяся на солнце, жгучий солнечный свет и сухой степной жар этого света, вековые берёзы. Серебристо струится листва тополей... Бунинское изображение природы, как всегда, кажется неповторимым, живым, выразительным, точным. Оно проникнуто особым отношением к миру, к многообразию красок, цвета, формы. Старая дворянская усадьба. Но этот радостный солнечный мир усадьбы обступает чёрный ад - страшная туча. Герой «Именин» во сне ощущает себя ребёнком, сидящим за столом вместе со своими родными, друзьями, соседями: «В усадьбе переизбыток довольства и счастья», «идёт обед, долгий, необычный, с пирожками, с янтарным бульоном, с маринадами к жареным индейкам, с густыми наливками, с пломбиром, с шампанским.» [5, с. 141-142].
Однако герой видит себя, гостей, дом как бы со стороны, он «чувствует себя вне всего, вне жизни» (курсив наш - О. Ч.), чувствует «страшную давность, древность» всего того, в чём он участвует. Солнечный день является настоящим и давним одновременно. Россия для героя - родная, близкая, но в то же время далёкая и сказочная страна. Приходит пробуждение.
Тот, кто усилием воли разрывает свой сон и просыпается глубокой зимней ночью в Париже (не дома, но в изгнании), ещё будучи спящим, прекрасно осознаёт, что там, где он проснётся, в том времени, нет гармонии, нет сказочной страны, в которой прошло его детство. Об этом предупреждает огромная туча, заходящая из-за сада, а также великая тишина, заполняющая собой пространство сна. И скорбь, растущая и растущая от этого осознания, заставляет, приложив усилие, разорвать иллюзию реальности: постаревший изгнанник просыпается несчастным.
Вспомним бунинское высказывание из эссе «Ночь» о том, что, несмотря на перемены в нашем внешнем облике, происходящие со временем, в нас всегда присутствует своеобразная информация о пережитом, «что-то в нас остаётся таким же, каким было и в десять, и в двадцать лет», причём достаточно лишь попасть в соответствующие «благоприятные условия», чтобы эти тонкие «пластинки нашего Я» вдруг проявились [5, с. 303-304]. Через много лет, вернувшись «в те поля», где он бегал ещё ребёнком, герой становится прежним. И.А. Бунин настаивает, что это не воспоминание, просто человек опять находится «в том же самом отношении» к пространству: полю, воздуху, небу. Он так же воспринимает мир и, соответственно, становится тем, кем когда-то уже ощущал себя в этом мире.
Подобные слова говорит автор-повествователь и в неопубликованной концовке «Скарабеев»: «.В сущности это был не сон, - это было необыкновенно точное и живое воспоминание об одном из моих давних посещений Булакского музея. Или нет, даже и не воспоминание, а нечто совсем иное, истинно непостижимое: во сне я пережил один из моих прошлых дней, во сне этот день повторился, был, существовал в мире снова ещё раз. Я совершенно, совершенно забыл о нём, этом дне. Но он где-то таился, пребывал в полной целостности и сохранности. И вот внезапно, без всякого моего желания и ведома, воскрес, проявился.
И с какой восторженной твёрдостью говорил я себе во сне, что всё-таки, всё-таки "надо радоваться"!» [5, с. 518]. Вспомним содержание рассказа «Скарабеи». Во сне, как когда-то наяву, герой оказывается в египетском музее, видит мумию Рамзеса II, коллекцию скарабеев Мариетта и думает о том, что эти чёрные мощи и кусочки камней - единственное, что осталось нам в память о древнейшей цивилизации. А между тем, каменные жучки являются символами «вечной жизни, воскресения» [5, с. 144]. Спящий, стоя перед выбором «горько усмехаться» ему на это или же «радоваться», выбирает второе. Почему? Ведь сердце мастера, «остывшее несколько тысячелетий тому назад», «кровно связано» с сердцем бунинского героя той самой верой в вечную, всё время возрождающуюся жизнь, в бессмертие и с отказом, нежеланием допустить даже саму мысль о том, что смерть есть конечный пункт нашего земного существования. О подобном переживании И.А. Бунин говорил ранее в своём стихотворении «Могила в скале» (1909): Был некий день, был некий краткий час, Прощальный миг, когда в последний раз Вздохнул здесь тот, кто узкою стопою В атласный прах вдавил свой узкий след. Тот миг воскрес. И на пять тысяч лет Умножил жизнь, мне данную судьбою [3, с. 320]. Во сне герой произведения «Музыка» осознаёт, что это он сам создаёт виртуальную реальность: «делает» музыку, бегущий поезд, комнату, в которой он «будто бы очнулся и будто бы зажёг огонь», он творит их так же легко и «с такой же вещественностью, как может творить только бог» [5, с. 146-147]. Проснув-
шись, герой не может понять, кто же творил всё это, весь этот странный сон: «Кто творил? Я, вот сейчас пишущий эти строки, думающий и осознающий себя? Или же кто-то сущий во мне помимо меня, тайный даже для меня самого и несказанно более могущественный по сравнению со мною, себя в этой обыденной жизни сознающим? И что вещественно и что невещественно?» [5, с. 147]. Рассказ заканчивается вопросом, который не предполагает немедленного ответа, а предлагает читателю задуматься над вечной проблемой соотношения духа и материи и самому найти ответ.
Интересное воспоминание о Бунине содержится в «Грасском дневнике» Г.Н. Кузнецовой: «Вчера после завтрака осталась у И.А. в кабинете, и он мне рассказал свой сон. Он видел во сне Лику, выдуманную им, оживлённую и ставшую постепенно существовать...
- Вот доказательство того, как относительно то, что существует и не существует! - говорил он. - Ведь я её выдумал. Постепенно, постепенно она начинала всё больше существовать, и вот сегодня во сне видел её, уже старую женщину.
Слушая его и глядя на него, я думала, что и правда относительно существование вещей, лиц и времени. Он сидит по 12 часов в день за своим столом и если не всё время пишет, то всё время живёт где-то там. Глядя на него, я думаю об отшельниках, о мистиках, о йогах - не знаю, как назвать ещё, - словом, о всех тех, которые живут вызванным ими самими миром» [8, с. 136-137].
Описанием сна является и рассказ «Поздний час» (1938), вошедший впоследствии в сборник «Тёмные аллеи». Однако здесь о том, что герой спит, прямо не говорится. Об этом можно догадаться по некоторым высказываниям автора-повествователя, по самому содержанию произведения. Герой из ночного Парижа вдруг переносится в Россию, в тот город, где прошла его юность, где жила его любимая, теперь уже умершая. «Надо пользоваться единственным и последним случаем, благо час поздний и никто не встретит меня» [6, с. 37], - говорит герой перед тем, как пройти по мосту через реку, которую он не видел с тех пор, как в юности покинул город. Река изменилась: она стала судоходной. Улица стала уже.
О том, что изображаемое является сном, нам говорит быстрая смена картин, обладающих одинаковой степенью реальности происходящего: идущий по городской мощёной дороге герой, воспроизведённые его памятью картины пожара, давнего ночного свидания с возлюбленной, похороны неизвестного в Париже, прогулка по кладбищу, свет зелёной, лучистой звезды и то странное, необъяснимое, что так испугало повествователя: «.что-то мелькнуло и с бешеной быстротой, тёмным клубком понеслось на меня - я вне себя, шарахнулся в сторону, вся голова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце рванулось и замерло. Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце в глубине так и осталось стоять» [6, с. 42-43].
Всё произведение «Пингвины» является пересказом автором-повествователем своего необычного, страшного, сна: «мне стало опять тридцать лет»,
«глушь, пустыня. какие-то каменные теснины и провалы», «вверху кружатся и дерутся. траурные пингвины», летающие, словно чайки, «внизу - тьма, смола, пропасть» [5, с. 393]. Героя (и читателя) не покидает ощущение, что всё это происходит наяву. Как и в «Музыке», и в «Именинах», всё происходящее в «Пингвинах» есть сон. Здесь так же спящему кажется, что он просыпается, однако само это «просыпание» в Париже (первая часть сна была о Гурзуфе, Бахчисарае, Ялте) происходит всего лишь в другой части сна. Автор показывает нам уникальный момент соединения впечатлений снов и реальности в каком-то пограничном состоянии, пробуждённом красотой звучащей музыки в миг озарения, приближения к чему-то Высшему, Божественному.
Мысли о единой, всемирной Душе, Атмане, о сути времени и пространства не покидают самых разных героев И.А. Бунина. Уже упомянутый выше рассказ «Сны Чанга» строится на чередовании фрагментов, описывающих реальность (опустившегося капитана, каморку на чердаке, зимние одесские дни) и более яркие, чем реальность, сны собаки Чанга о прошлом. Приведём пример. В ресторане играет музыка. И при звуках скрипки душа собаки Чанга переполняется «иной тоской, иной печалью», она дрожит от непонятного восторга, от какой-то сладкой муки, и «уже не разбирает Чанг, во сне он или наяву. Он снова видит себя на пороге этого прекрасного мира, неразумным, доверчивым к миру щенком на пароходе в Красном море» [4, с. 379-380].
Мотив сна, который кажется герою реальностью, как видно из приведённых примеров, проходит через ряд произведений И.А. Бунина (круг этих произведений не исчерпывается отмеченной нами прозой, достаточно рассмотреть, например, стихотворения «Печаль ресниц, сияющих и чёрных.» (1922), «Дочь» (1923) и др.). И не случайно именно во сне через проникновение в ирреальные миры герои приближаются к постижению Всеединого, сладости Бывания, единой мировой души. Здесь сами собой напрашиваются сравнения с произведениями других авторов, близко знакомых с философией Востока.
У Г. Гессе в романе «Игра в бисер» (1943) в третьем житии Кнехта сначала как о вполне реальном течении жизни, счастливых и трагических событиях, повествуется о видении или сне, посетившем Дасу, ученика буддиста-отшельника, возле родника в тот момент, когда он собирался наполнить чашу учителя водой. За какие-то мгновения герой успевает прожить целую жизнь: найти жену, стать царём, потерпеть поражение, потерять единственного сына, а главное -понять, что есть майя, и стоит ли продолжать далее своё обучение, свой духовный путь [7, с. 464].
Произведения о тайнах человеческих снов с заметным постоянством создаются зарубежными писателями ХХ века. Перечислим некоторые: рассказы «Глаза голубой собаки» Г. Г. Маркеса (1950), «Сон» (1927) А. Рюноскэ, многие прозаические и поэтические творения Х.Л. Борхеса («История о двух сновидцах» «Цветок Колриджа», «Сон Колриджа» (1952), «Рагнарёк» (1960), «Другой» (1975), «Сон», «Один из
снов», «Забытый сон» (1981), «Чей-то будущий сон» (1985)). Примечательно, что, например, в своих произведениях Х.Л. Борхес неоднократно упоминает о том, как английскому поэту-романтику восемнадцатого века Сэмюэлю Колриджу в 1797 году приснилась поэма «Кубла Хан, или Видение во сне», которую он, по собственному свидетельству, проснувшись, просто записал. «.Сон одолел его во время чтения одного места из Пэрчеса, где речь идёт о сооружении дворца Кубла Хана, императора, славу которому на Западе создал Марко Поло. В сне Колриджа случайно прочитанный текст стал разрастаться и умножаться: спящему человеку грезились вереницы зрительных образов и даже попросту слов, их описывающих, через несколько часов он проснулся с убеждением, что сочинил - или воспринял - поэму примерно в триста строк» [2, с. 342].
Кубла Хан, или Хубилай (1215-1294), монгольский хан, основавший в тринадцатом веке государство Юань, в состав которого входил Китай, действительно существовал. На Западе он стал известен благодаря Марко Поло под именем Кублай-хан. Это имя произносилось также как Кубилай, или Кубла (курсив наш -О.Ч.). Существовали и развалины его знаменитого дворца, о котором поведал Колридж в своей поэме. «Монгольский император в XIII веке видит во сне дворец и затем строит его согласно своему видению; в XVIII веке английский поэт, который не мог знать, что это сооружение порождено сном, видит во сне поэму об этом дворце», - отмечает в ХХ веке аргентинский писатель Х.Л. Борхес [2, с. 344].
Показательно, что уже другой, российский, писатель рубежа ХХ-ХХ! веков - В.О. Пелевин - озаглавливает один из своих рассказов о снах «Иван Кубла-ханов», тем самым намекая и на «алхимический брак России с Востоком», и на вечную тему «жизнь есть сон», и на Колриджа с Борхесом. Культурный контекст пелевинских произведений, как правило, таков, что часто необыкновенно сложно даже для искушённого читателя расшифровать все их интертекстуальные отсылки. В «Иване Кублаханове» же не только жизнь героя оказывается сном, но также «есть сон» всё его существование до рождения и после смерти.
Тема сна лейтмотивом проходит через множество произведений Пелевина (рассказы «Спи», «Девятый сон Веры Павловны»). В «Шлеме ужаса» Ариадна рассказывает о своих снах, в «Чапаеве и Пустоте» сны Петра настолько яркие, что совершенно неясно, какой из миров реален, а какой есть порождение воображения героя. Писатель, которому близка философия дзэн-буддизма, даосизма, намеренно настолько сближает эти два мира («сон» и «бодрствование»), что само понятие реальности того или другого вытесняется ирреальностью обоих, ибо, по восточным представлениям, оба они есть «пульсация дхарм», порождение майи, иллюзии, единственной реальностью же является Пустота (Шуньята), Всеединое, воплощённое в потоке Урала.
Так, например, в романе «Чапаев и Пустота» Чапаев рассказывает Петру: «.Знавал я одного китайского коммуниста по имени Цзе Чжуан. Ему часто
снился один сон - что он красная бабочка, летающая среди травы. И когда он просыпался, он не мог взять в толк, то ли это бабочке приснилось, что она занимается революционной работой, то ли это подпольщик видел сон, в котором он порхал среди цветов» [12, с. 249].
Здесь безошибочно узнаётся отсылка к неоднократно цитируемой в разных источниках истории о даосе-китайце Чжуане Чжоу, которому приснилось, что он - бабочка, порхающая среди цветов: «Бабочка настолько увлеклась своими полётами, что совершенно забыла о том, кто видит этот сон. Она пребывала в состоянии увлекательного самообмана до тех пор, пока даос., случайно вздрогнув во сне, не проснулся в липком поту. Приподнявшись на локте, он мрачно (или весело?) задумался. Померещилось ему, что теперь бабочке стал сниться сон о проснувшемся даосе» [9, с. 9].
Мы привели пример того, как излагается история в энциклопедии. Но о ней упоминают и писатели, например, тот же Х.Л. Борхес в своём «Музее восточной литературы», где, говоря о «Книге Дракона», составленной английским китаистом Эванжелайн Дорой Эдвардс, он отмечает: «В четвёртой главе изложен знаменитый метафизический сон Чжуан-цзы. Примерно двадцать четыре века тому назад этому писателю приснилось, что он мотылёк, и, пробудившись, он не знал, то ли он человек, которому приснилось, что он мотылёк, то ли он мотылёк, которому снится, что он человек» [1, с. 460].
Первоисточник - известная даосская книга притч и коротких рассказов «Чжуан-цзы». Её автором мог быть сам китайский философ Чжуан-цзы (Чжуан Чжоу), живший предположительно в IV в. до н. э. в эпоху Сражающихся царств, включённый в число учёных Ста Школ. Первые семь частей (внутренняя часть), как считает традиция, написаны самим Чжуан-цзы, а последующие части - его учениками и последователями. В одной из частей книги «О том, как вещи друг друга уравновешивают» есть такие слова: «Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой - счастливой бабочкой, которая порхала среди цветков в свое удовольствие и вовсе не знала, что она - Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я - Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он - бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она - Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое превращение вещей!» [15, с. 18].
Известный синолог Е.А. Торчинов в своей книге «Даосизм: опыт историко-религиозного описания», подробно анализируя «Дао-дэ цзин» и «Чжуан-цзы», классические китайские тексты эпохи Чжань-го, уделяет внимание теме сна в «Чжуан-цзы».
Учёный приводит пример из второй главы даосского памятника: «Как мне знать, не заблуждение ли привязанность к жизни? Как мне знать, не похож ли страх смерти на чувство человека, потерявшего в детстве родной дом и не знающего, как туда вернуться?... Когда спят, то не знают, что они спят; во сне даже гадают по снам и, лишь проснувшись, понимают, что то
был сон. Но есть и великое пробуждение, после которого сознают, что прежде был великий сон. А глупцы думают, что они бодрствуют, точно зная, кем они являются: "Я царь, я пастух", - так они уверены в своём знании себя. И ты, и Конфуций - оба вы спите. И я, который говорю вам, что вы спите, тоже сплю. Произнесённые слова называют таинственными, но даже если через мириады поколений великий совершенный мудрец найдёт объяснение им, прошедшее время покажется равным отрезку между утром и вечером» [14, с. 236].
И продолжает: «В философии старая как мир тема "жизнь есть сон" (от Упанишад до Кальдерона) и метафора сна используется в следующих случаях: 1) для иллюстрации тезиса о нереальности явленного мира: он иллюзорен, подобен сну, тогда как некое трансцендентное бытие реально, как мир бодрствования (веданта); 2) для иллюстрации положения о том, что мир является производным от некоего сознания, порождён сознанием (буддизм виджнянавады)» [14, с. 237].
В «Чжуан-цзы» в зачаточном состоянии присутствует только первое допущение, главенствует же мысль о некоем «равновесии» сна и бодрствования, порождённых сознанием. О том, что сновидение есть аналогия мира бодрствования, в трактате не говорится. И это характерно вообще для даосской мысли древнего Китая, где отсутствовали развитые идеалистические школы. «Уравнивание» сна и бодрствования «Чжуан-цзы», по мнению Е.А. Торчинова, может восходить к архаическому видению мира, отражённому в шаманизме. Только в средние века под влиянием буддизма автор «Гуань Инь-цзы» «уподобит мир сновидения, созданный мыслью (сы чэн чжи), миру бодрствования» [14, с. 237], возможно, также идеального.
В произведении В.О. Пелевина история с даосом имеет продолжение: «Так вот, когда этого Цзе Чжуана арестовали в Монголии за саботаж, он на допросе так и сказал, что на самом деле он бабочка, которой всё это снится» [12, с. 249]. Как мы видим, здесь древнекитайский мудрец Чжуан Чжоу превращается в коммуниста ХХ века Цзе Чжуана, само предание о сне сохраняется почти без изменений, но в духе сатирического произведения (и времени) к нему присоединяется полукомическая история об аресте и допросе этого мифического подпольщика бароном Юнгерном:
«- И что с ним случилось?
- Ничего. Поставили к стенке и разбудили.
- А он?
- Дальше полетел, надо полагать» [12, с. 249].
Но вернёмся к И.А. Бунину. Безымянная героиня одного из его рассказов «Неизвестный друг» (1923), обращаясь к известному писателю, говорит: «Как это странно! Чья-то рука где-то и что-то написала, чья-то душа выразила малейшую долю своей сокровенной жизни малейшим намёком. и вдруг исчезает пространство, время, разность судеб и положений, и Ваши мысли и чувства становятся моими, нашими общими. Поистине только одна, единая есть душа в мире.» [5, с. 91]; «Я Вас не представляю себе, совсем не вижу даже Вашего физического облика. Так кому же я пишу? Самой себе? Но всё равно. Ведь и я - Вы»
[5, с. 93].
Для лирического героя «Ночи», как ему кажется, «познавшего тщету делания и строения», сладкая песнь цикад горестна, поскольку он «умствует», пытаясь прийти к каким-то логическим заключениям, сделать определённые выводы на основе прочитанного, увиденного. Ощущение единства со всем миром появляется к концу эссе «Ночь» при непосредственном соприкосновении героя с окружающим миром: в морской воде, текущей сквозь пальцы, ему видится сияние капель - «несметных жизней». Но мысль о том, что день «обманет» радостью бытия здесь, как и в ранних рассказах Бунина, всё же присутствует, как бы омрачая своеобразную лёгкость финала.
Отметим, что некоторые бунинские произведения доказывают нам обратное, передавая саму возможность невыносимой лёгкости бытия, которой может быть проникнуто всё человеческое существование. Вспомним, например, Олю Мещерскую («Лёгкое дыханье») и слова о ней автора: «Такая наивность и лёгкость во всём, и в дерзости, и в смерти и есть "лёгкое дыханье", недуманье» [8, с. 127] или высказывание капитана из «Снов Чанга» о женщинах, подобных его прекрасной жене: «.и не следуют ли они сокровеннейшим велениям Тао, как следует им какая-нибудь морская тварь, вольно ходящая вот в этих. волнах?» [4, с. 382].
В рассказе «Мухи» (1924) мысль об утробности, лёгком отношении ко всему окружающему высказывает молодой дворянин, только что побывавший в доме искалеченного, навсегда прикованного к постели крестьянина Прокофия. Третий год лежит Прокофий на нарах под полатями: отнялись ноги. Но он не выглядит несчастным, а наоборот - нашёл себе занятие: самозабвенно давит мух. Со стороны такая жизнь выглядит ужасной, «а он лежит себе как ни в чём не бывало и даже более того - чувствует себя, видимо прекрасно. Что это такое? Святость?... Нет, всё не то. Ничего святого в его лице нет - обыкновенное лицо мужика средних лет, поражающее только ясностью и бодростью глаз» [5, с. 150].
Его мудрость страшна и вместе с тем радостна. Да и страшна она опять же для окружающих, а не для самого больного. Барин напоминает Прокофию об ужасе его положения, на что мужик совершенно спокойно отвечает: «Нет, барин, это только мнение. Это вам только так кажется по вашему здоровью. А захворали бы не хуже меня, что ж бы вы сделали? Лежали бы себе да лежали. Здоровому, понятно, думается утешить себя разными разностями, побогаче стать, перед людьми погордиться, а лёг - и мухам рад. И смерть то же самое. Кабы она уж правда была так страшна, никто и не умирал бы, никогда бы господь такой муки не допустил» [5, с. 151]. И крестьянин пожимает барину руку не как больной здоровому, не как слуга господину, а «просто и весело, с приятной и дружеской силой», «как равный равному» [5, с. 151152].
Странное чувство, охватившее героя после посещения больного, автор называет «какой-то глупой лёгкостью ко всему окружающему» (вспомним, что эпите-
тами «глупа», «неумна», И.А. Бунин характеризует Готами, едва ли не единственную из своих персонажей, «смиренную сердцем, расторгшую Цепь») [5, с. 25]. А может быть, не глупость это, но единственно возможная в этом мире мудрость? «А может быть, и в самом деле всё хорошо, всё слава богу и довольствоваться, радоваться можно и впрямь очень малым? Как приятно, например, поставить ногу в стремя, нажать на него и, перекинув другую ногу через седло, почувствовать под собою его скользкую кожу и живое движение сильной молодой лошади!» [5, с. 151], - эта мысль вдруг осеняет молодого дворянина из рассказа «Мухи» и уже не покидает до самого конца.
О том, что в «сладости Бывания» присутствует Всеединое, Божественное, убеждают нас многие произведения этого художника. «Я всё физически чувствую. Я настоящего художественного естества. Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду - и как остро. Боже мой, до чего остро, даже больно!», - говорил о себе И.А. Бунин [13, с. 644].
«Звериное чутьё», «чувственное ощущение» [10, с. 252], обострённое ощущение вкуса, цвета, запаха, как никому другому присущее этому писателю, помогало ему выразить «сладость Бывания» в своём творчестве во всей её полноте и главное - дать читателю почувствовать её как часть Всеединого. Иногда, конечно, в бунинских произведениях всё же присутствует страх (повторение эпитетов «страшный», «ужасный»), трагизм, некоторое принижение земного в сравнении с небесным, божественным (дань авторитету многочисленных Учений), и не совсем честно было бы это отрицать. Но ведь главное - итог, главное -то, к чему мы приходим долгим путём проб, ошибок, разочарований, страданий.
В одном из самых жизнеутверждающих бунинских рассказов - «Слепой» (1924) - главенствует мысль о первичности любви, совершенно не противоречащей принципу Единства. Герой подаёт нищему немного
денег. «Спасибо, спасибо, добрый мой брат!» - говорит старый швейцарец, сидящий напряжённо и неподвижно. Этот слепой напоминает египтянина: «. держится прямо, сдвинув колени, положив на них перевёрнутый картуз и большие загорелые руки, приподняв своё как бы изваянное лицо и слегка обратив его в сторону» [5, с. 147]. «Да, да, все мы братья», -повторяет автор-повествователь. И слепой теперь просто человек, которому братья - все люди, всё человечество: «Десница божия, коснувшаяся его, как бы лишила его имени, времени, пространства» [5, с. 148]. Он чувствует это, и потому так уверенно звучит его голос.
То, что все мы в сущности своей добры, вслед за нищим ощущает и автор, который идёт, дышит, видит, чувствует, просто несёт в себе жизнь, её полноту, радость. Причину подобного ощущения единства жизни герой объясняет так: «Это значит, что я воспринимаю, приемлю всё, что окружает меня, что оно мило, приятно, родственно мне, вызывает во мне любовь. Так что жизнь есть, несомненно, любовь, доброта, и уменьшение любви, доброты есть всегда уменьшение жизни, есть уже смерть» [5, с. 148]. Слепой, как кажется автору, обращается к нему, к своему брату: «Почувствуй любовь ко мне, к моей беспомощности!». Слепой хочет сказать незнакомому человеку, проходящему мимо: «Тебе всё родственно в этом мире в это прекрасное утро - значит, родствен и я., ибо моя плоть, как и плоть всего мира, едина с твоей, ибо всё твоё ощущение жизни есть ощущение любви, ибо всякое страдание есть наше общее страдание, нарушающее нашу общую радость жизни, то есть ощущение друг друга и всего сущего!» [5, с. 148].
Обращение к темам сна, Единой Всемирной Души, Всеединого, восточному миропониманию помогало как И.А. Бунину, так другим художникам слова не только объединить реальное и ирреальное, виртуальное в своих произведениях, но и сформировать собственное понимание сути Бытия.
1. Борхес Х.Л. Собр. соч.: В 4-ех т. Т. 1. СПб.: Изд-во «Амфора», 2006. 591с.
2. Борхес Х.Л. Собр. соч. В 4-ех т. Т. 2. СПб.: Изд-во «Амфора», 2006. 847 с.
3. Бунин И.А. Собр. соч. В 9-ти т. Т. 1. М.: Худ. лит., 1965. 596 с.
4. Бунин И.А. Собр. соч. В 9-ти т. Т. 4. М.: Худ. лит., 1966. 500 с.
5. Бунин И.А. Собр. соч. В 9-ти т. Т. 5. М.: Худ. лит., 1966. 543 с.
6. Бунин И.А. Собр. соч. В 9-ти т. Т. 7. М.: Худ. лит., 1966. 400 с.
7. Гессе Г. Собр. соч.: В 8-ми т. Т. 5. Харьков: Фолио, 1994. 480 с.
8. Кузнецова Г.Н. Грасский дневник. М.: Московский рабочий, 1995. 409 с.
Библиографический список
9. Маслов А., Померанцева Л.Е. Религии мира: энциклопедия. М.: Аванта +, 1999. Т. 6. 688 с.
10. Одоевцева И.В. На берегах Сены. М.: Худ. лит., 1989. 336 с.
11. Ожегов С.И. Словарь русского языка / под. ред. Н.Ю. Шведовой. М.: Русский язык, 1990. 917 с.
12. Пелевин В.О. Чапаев и Пустота. М.: Вагриус, 1996. 400 с.
13. Риникер Д. «Окаянные дни» как часть творческого наследия И.А. Бунина // И.А. Бунин: Pro et contra. Личность и творчество Ивана Бунина в оценке русских и зарубежных мыслителей и исследователей. Антология / под ред. Д.К. Бурлака. СПб.: РХГИ, 2001. 1016 с.
14. Торчинов Е.А. Даосизм: опыт историко-религиозного описания. СПб.: Изд-во «Лань», 1998. 448 с.
15. Чжуан-цзы. Ле-цзы / пер. В.В. Малявина. М.: Мысль, 1995. 190 с.
