CC BY
48
В.Н. Сырое
ТЕМА НАРРАТИВА В СОВРЕМЕННОЙ ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ
Томский государственный университет
В самом общем виде тема нарратива связана с ситуацией в западноевропейском философствовании XX в., подучившей название «лингвистич с кий поворот». Конечно, речь идет не об откры гии нового объекта исследовательского интереса, в данном случае языка, в ряду других объектов (природа, история, культура и т.д.). Скорее следует говорить об интерпретации любого объекта как знаковой системы. Поэтом}' лингвистический поворот также не является простым открытием еще одного метода среди многих других.
Если говорить о нарративе, то следует указать еще на один важный момент. Нарратив является не просто выражением, так сказать, «возведенное™ в язык». Мы имеем дело с повествованием и определенным типом повествований, имеющим особую структуру «начало-середина-конец», а значит, предполагающим темпоральное измерение. Более того, в последнее время говорят о так называемом нарра-тивистском повороте [1. с. 61]. Это значит, что нарратив истолковывается не как одна из форм социальной жизни или вид текстов, а как условие конституирования любой такой формы. В этом можно усмотреть наследие хайдеггеровской мысли и тем самым видеть в нарративе выражение темпоральной природы человеческого существования. Этот сдвиг с периферии исследовательского интереса, конечно, не случаен. Логика движения здесь подобна той же логике, что произвела сам лингвистический поворот.
Как сам лингвистический поворот, так и борьба нарратива за право приобрести статус научности, т.е. быть выражением всеобщности и необходимости, для истории создавали самые благоприятные перспективы. История дана нам либо в виде следов, остатков, свидетельств, либо в виде продукции, произведенной историками. Тем самым она является своеобразной квинтэссенцией текстовости. Нетрудно заметить, что концепт нарратива становился не просто одним из видов исторического исследования, а условием конституирования истории как таковой. Это позволяет говорить о философском срезе проблемы. Поэтому представляется правомерным рассмотреть некоторые шаги, предпринятые в этом направлении. Тем более что путь был непростым.
Если говорить о начальной точке, то можно оттолкнуться от дискуссии о специфике исторического объяснения, т.е. от знаменитой полемики с про-
граммой К.Г. Гемпеля. Нам нет надобности снова защищать историю перед лицом естественных наук. Важна последовательность шагов, которые были проделаны после того, как утверждение нахчно-сти исторического исследования пошло сети использовать классический философский аппарат, по пути соотношения не всеобщего и единичного, а части и целого. Иначе говоря, объяснение исторического события достигалось путем помещения его в контекст последующего и предыдущего. Это можно пояснить следующим примером. Мы идентифицируем взмахи рукой как приветствие, поскольку такая форма принята в нашей культуре. Это можно назвать модификацией подведения под закон. Но определить значение определенного взмаха рукой возможно только благодаря следующему действию. Отсюда вполне понятна акцептация исследователями-нарративистами роли исторического изменения. Ясно, что под ним понималась не одна из тем, наряду с темой структур в истории, а общий способ идентификации исследования как исторического.
Таким образом, требование писать историю снова связывается с изображением последовательности событий или совокупности характеров, которые раскрываются в ситуациях. Концепт «следования» становится ключевым в определении существа создания истории [2, с. 277; 3, с. 46 -48]. Французский последователь Г.-Г. Гадамера П. Рикер подчеркивает неустранимость темпорального фактора, поскольку только он задает облик следования как такового, а именно способность некоторой своеобразной цепи событий поражать, восхищать, возбуждать, привлекать внимание. Это достигается формированием напряжения от столкновения с сюжетом, когда предшествующее связывается с последующим не просто хронологией, а причинной связью. Само «движение от соглашения к конфликту, от вражды к восстановлению порядка последовательно по природе» (2, с. 285],
Здесь встает целый ряд вопросов, специфических для исторических исследований. Так, условием создания напряжения становится применение концепта «испытание», который рождает не просто последовательность, а ее своеобразие. Собственно сама история возникает в результате замедления или отсрочки, порождаемой каждым эпизодом. Восстановление равновесия постоянно откладывается и поэтому требует обходных путей преодоле-
ния конфликта. Рикер называет это «стратегией затягивания». Затягивание или промедление порождает альтернативы, бифуркации, новые столкновения, разветвления, которые создают поле сюрпризов, неожиданностей, привлекающих и удерживающих внимание слушателя. Непредвиденный результат поиска, напряжение между требованием завершенности и открытости конца, маятник успехов и неудач формируют атмосферу поиска и, следовательно, сюжет как таковой [2, с. 285].
Становится очевидным, что «стратегия затягивания» в таком виде предполагала допущение и неизбежность случайности. Тогда сохранение научности истории должно было бы свести ее к хронике, т.е. редуцировать повествование к фабуле как перечислению событий во временной последовательности. Здесь вставала другая трудность - основание выбора значимого события и определения его необходимости. Последнее могло достигаться только за счет каузальной связи с другими событиями. Ясно, что мыслить необходимость события мы можем, если рассматриваем его как причину другого события. Тем самым мы снова возвращаемся к концепту следования. Нетрудно заметить, что избежать регресса в бесконечность каузальных связей и отделить прошлое от настоящего возможно только введением идеи направленности и завершенности некоторой серии событий.
Поэтому Л. Минк, один из активных сторонников применения концепта «нарратив» в историческом познании, справедливо подвергает критике тезис о «следовании» как условии конституирова-ния истории. Следование предполагает наивного читателя, который не знает окончания повествования и тянется вслед за ним, влекомый симпатией, интересом и любопытством [3, с. 47]. Повествование соблазняет его обещанием конца, но в то же время его открытостью. Надежда на завершение должна придать интеллигибсльность описанию, т.е. обеспечить согласованность эпизодов, оправдать уместность включения тех или иных событий в ткань повествования. Налицо возрождение своеобразной антиномии нарративного аспекта, связанного с сериальностью эпизодов, и конститутивного, связанного с полаганием необходимости. Парадоксальность требования следования, предполагающего открытый конец, профанируется уже тем, что «ни критик, читающий «Короля Лира» в двенадцатый раз, ни читатель во второй раз не могут обнаруживать себя удерживаемыми сочувствующим любопытством по поводу судьбы Лира и Корделии» [3, с. 47]. Иллюзия открытости питается только работой читателя, но не писателя, для которого в его продукте нет ничего случайного.
Вывод, к которому пришли теоретики нарративного характера истории, вполне в духе логики, проделанной европейским философствованием.
Сошлемся на рассуждения цитируемого нами Минка. История не открывается, а создается, поэтому нарратив получает свое оправдание как форма, в которой находит свое воплощение специфичность и научность исторического исследования. Историк конституирует или осуществляет процедуру схватывания в единое целое некоторой серии элементов в синтагматическом аспекте. Данная операция описывается концептом «конфигурация», разработанным тем же Минком [3, с. 51]. Поэтому логика наррации подразумевает не «следование», а, так сказать, «проследованность» истории. В ней нет обещанного открытого конца; а интрига создается автором и, соответственно, факты или составные части выбираются и комбинируются в угоду авторскому замыслу.
Конфигурация как акт, совершаемый историком, предполагает тем самым приоритет авторского замысла над так называемым фактическим материалом. Говоря иначе, чтобы создать исчерпывающее описание, следует игнорировать определенные ряды фактов. Теперь проблемы исторического исследования выходят на новый уровень. Ведь если прошлое создается историком, то в игру входят концепты «автора», «читателя» и «точки зрения» в целом. Старый вопрос о субъективности снова встает на повестку дня. Повествование должно отвечать критериям научности, что особенно значимо для исторических текстов. Если конфигурация создает необходимую связь частей в ткани самого текста, то статус необходимости должны получить и сами способы конфигурации, чтобы избежать обвинения в «точках зрения».
Деятельность нарративистски ориентированных историков вела их к тезису о конструкции прошлого и отказу от классической апелляции к фактам. Но при этом историк в полагании такой конструкции, естественно, не мог руководствоваться дедукцией из первоначал, поскольку она уничтожала своеобразие и индивидуальность исторического содержания. Ведь историка интересует, к примеру, не революция вообще с ее универсальными законами, а именно Французская революция 1789 г. с ее специфическими чертами, которые, естественно, находятся за пределами всякой дедукции. Посколь-ку дедукция или диалектика не могли претендовать на сохранение своеобразия, то апелляция к традиции и в этой сфере стала решающим фактором. Основные типы сюжетов, принятые в западной культуре и фундированные античным наследием, стали рассматриваться в качестве исходных форм организации материала.
В западноевропейской традиции принято ссылаться на исследование Н. Фрая «Анатомия критицизма», тематизировавшего указанный выше аспект [2, с. 287; 4, с. 5-8]. Его идея «архетипическо-го критицизма» говорила об архетипах не как о
вневременной структуре, а как об осадке, который воплощается в традиции, транслируется ею и выступает условием конституирования автора и читателя. Нетрудно заметить, что полагание первичности традиции обрисовывало путь преодоления ощущения субъективности, возникавшего при проведении тезиса о конститутивной роли нарратива. Традиция становилась и способом селекции размножающихся текстов, поскольку только отнесением к ней творец сюжета мог идентифицировать себя как писатель или историк. Понятно, что условием формирования литерату ры или истории могло мыслиться лишь литературное и историческое наследие.
Направление последующего хода становится предсказуемым. Следовало спроецировать достижения поэтики на сферу исторических повествований, что и было сделано, в частности, Г. Уайтом. Он использовал классификацию жанров, разработанную Фраем, для определения принципов конституирования целостности исторического текста. Уайт подчеркивал, что «события превращаются в повествование подавлением или субординацией некоторых из них и выделением других, трактовкой, повторением лейтмотива, вариацией стиля и точки зрения, альтернативными дескриптивными стратегиями и тому подобным - короче говоря, всеми теми техниками, которые мы естественно ожидаем обнаружить в реализации сюжета художественного произведения» [5, с. 47]. В качестве типов конфигурации им используются такие литературные жанры, как роман, трагедия, комедия и иронический жанр, а процедура конфигурации обозначается термином «етр1оШеЩ», т.е. придание некоторой совокупности элементов формы сюжета, «осюжетивание».
Поскольку придание элементам связности и осмысленности осуществляется не за счет соотнесения с референтом, а путем обращения к традиции, то вопрос о целесообразности применения данных конфигуративных моделей становится ключевым. Здесь вступает в игру важный принцип, утверждаемый нарративистски ориентированными историками. «Историческим ситуациям самим по себе не присуще трагическое, комическое или эпическое» [5, с. 48]. Этот привкус придает им историк. Но делает он это не в силу личностных пристра-етйй. Осюжетивание не просто превращает части в целое, поэтому нарратив не является простой дидактикой или только формой изображения автономно существующей истории. Он превращает чужое в свое. Целесообразность такой операции связывается тем самым со стремлением обеспечить понимание чужих голосов.
«Суть этого кодирования состоит в превращений неизвестного в известное, и в целом это и есть путь историографии, чьи «объекты» всегда непо-
средственно странны, если не сказать экзотичны, просто из-за их дистанцированности от нас во времени и их укорененности в таких способах жизни, которые отличны от нашего собственного» [5, с. 49]. Поэтому придание сюжетной канвы обеспечивает сохранение и соединение темпоральности, т.е. удаленности и последовательности, с понятностью путем кодирования способами, принятыми в нашей культуре.
Но почему понимание чужих голосов осуществляется именно в такой форме, т.е. в виде эпоса, комедии, иронии и т.д.? При обсуждении этого пункта в литературе становится весьма распространенным проведение анатогии с терапевтическими действиями психоаналитика [5, с. 50-51]. Прошлое отождествляется с совокупностью событий, которые подавлены, забыты или носят «травматический» характер для культуры, в которой они имели место и настоящее которой «сверхдетерминирова-но» этими событиями. Поэтому работа историка состоит в реализации своеобразной терапевтической функции. Этим достигается объяснительный эффект иди придание такого смысла серии событий, который делает их приемлемыми для культуры. Очевидно, что осюжетивание подобного рода приобретает прагматический характер, поскольку задача состоит не просто в придании смысла, а в придании смысла определенного. Таким образом, нарратив реализует функцию символическую, заставляя действительность предстать определенным образом, а точнее, замещая ее [2, с. 291-293; 5. с. 50-52].
Тем самым мы выходим к актуализации концепта «переописания» или «реконфигурации». В чем здесь дело? Очевидно, что переописание не тождественно конститу ированию. а скорее представляет собой совокупность процедур по разложению целостности на элементы и их перекомбинирование в новую целостность. Кроме того, реконфигу рация, конечно, не является простой трансляцией традиции. Это обстоятельство порождает целый ряд вопросов. Согласно высказываниям Минка и Уайта, жизнь не является нерассказанной историей. Нар-ративом ее делает историк или поэт. Но тогда нельзя говорить о переописании. Если же не говорить о переописании, то проблематичным станет рассуждение о миметическом аспекте вымысла. Создание трагических, комедийных, эпических сюжетов утратит свое прагматическое значение, т.е. способность быть чем-то большим, чем просто вымысел. Ведь именно потому, что наличное бытие не удовлетворяет, его переописывают, причем именно переописывают, поскольку невозможно в принципе иметь дело как с рассеянными частями, так и с первичным повествованием. Революция, например, переживается как «травма» и требует переинтерпретации своего смысла, потому что она воспри-
нимается не как простая последовательность хаотично разбросанных частей, а как целостность событий. Но тогда следует говорить о нарративе не с точки зрения превращения непонятного (чужого) в понятное (свое), а, скорее, с позиции неудовлетворенности сложившейся понятностью.
Если мы теперь вернемся к проблеме статуса исторического нарратива, а именно к вопросу об источнике акта наррации, то отметим здесь новый поворот. В качестве показательного примера можно использовать работе Д. Kappa «Время, нарратив и история». Kapp отмечает общую тенденцию, господствовавшую в определении роли и места нарратива: «...Краткий обзор наиболее значительных современных взглядов на нарратив демонстрирует не только то, что нарративная структура утверждается как черта художественных и исторических произведений, но также и то, что такая структура рассматривается как принадлежащая только таким произведениям» [6, с. 15]. Это приводит к тому, продолжает он, что повествования становятся чуждыми тому миру, который они претендуют описать в силу чуждости самой нарративной формы. Тем самым, фактически мы имеем дело с «бегством» от действительности или в лучшем случае стремлением навязать ей моральную установку в целях власти и манипуляции [6, с. 15-16].
Путь, предлагаемый Карром, состоит в том, чтобы расширить сферу применения идеи нарратива. Следует показать, что черты нарратива присущи повседневной жизни и повседневному опыту. Очевидно, что применение такой стратегии должно существенно изменить проблему репрезентации. Исторические и вымышленные нарративы предстанут тогда не реализацией эскапистской или идеологической установки, а реконфигурацией первичных повествований.
Выход за пределы исторических и литературоведческих исследований означат бы тогда обращение к тому, что в феноменологии Гуссерля обозначалось термином «жизненный мир» и мыслилось источником и объектом всевозможных потенциальных тематизаций. Тогда о нарративах следовало говорить как о способах самоописания, коммуникации и описания окружающего мира, осуществляемых индивидами. Такой подход отчасти сохраняя остаток представлений, против которых он был направлен. Оппоненты могли продолжать утверждать, что жизнь сама по себе лишена целостности и связности и представляет собой простую последовательность. Конституирование посредством акта наррации с данной позиции можно было рассматривать своеобразной рефлексией задним числом. Хотя уже на этом уровне теряло смысл говорить о вымысле как целенаправленной стратегии преодоления травматических последствий. Если нарратив истолковывался как способ связи между
индивидами, то этим он воплощал общий принцип схватывания в целое, предполагающий в качестве неотъемлемого момента применение способности воображения, но предназначенный для выполнения самых различных целей и, в том числе, для реализации коммуникации как таковой.
Оппоненты могли продолжать предъявлять претензии к такому расширению сферы применения концепта нарратива, поскольку он требует отсутствия шумов, случайностей, неожиданностей в ткани истории, в то время как непредсказуемость жизни постоянно вносит коррективы в реализуемые и планируемые проекты. Преодоление упреков требовало отказа от концепта жизни, полагаемого в качестве ключевого принципа задания целостности. Нарратив следовало тогда истолковывать как форму вошющения культурной традиции, выступающей условием членения и понятности действительности как таковой, а не как выражение индивидуальных или групповых пристрастий. Недаром Kapp подчеркивает, что наррация является не вербальным актом, а выступает способом организации событий как таковых. Это не игры точек зрения, а организующие черты самих событий [6, с. 62]. Поэтому рассказ в буквальном смысле слова следовало считать лишь частью собственно событийной структуры, которая столь же нарративна, сколь и сообщение о ней.
Нетрудно заметить, что «жизненный мир» в таком виде переописывался в подобие хайдегге-ровского «бытия» как определенным образом устроенной и работающей структуры. Kapp начинает поэтому с достижений Гуссерля в проработке темы темпоральности опыта. Она означает не прохождение объекта через внешнее ему время, а способ конститу ирования самого объекта. «Ретен-ция-импрессия-протенция» выступают составными частями такой структуры. Ретенция, или первичная память, поэтому является не воспоминанием актуального восприятия, а имманентной частью схватывания объекта как целостности. Воспоминание, в свою очередь, имеет ту же у ниверсальну ю структуру «ретенция-импрессия-протенция». В конечном счете время предстает не бесконечным недифференцированным потоком, а способом организации опыта.
В русле переработки Хайдеггером гуссерлев-ской феноменологии становилось возможным говорить о темпоральной структуре действия, причем не столько восприятия действия, сколько - его осуществления. Действие еще более служит образцом целенаправленности, а его осуществление мыслимо лишь как временная последовательность причем с явно выраженной организованностью в форме начала-середины-конца. В этом смысле прошлое-настоящее-будущее также выступают не воспоминанием прошлого или воображением бу-
дущего. а стадиями осуществления действия. Собственно говоря, без введения этих различений немыслимо само действие как целостная и завершенная осушсствленность. Существование или дейетвование, таким образом, представляет собой темпоральное «простирание», и «настоящее» включает в себя «прошлое» и «будущее» как части. без которых невозможно осуществление целостного действия )6, с, 95]. Они же выступают от» метками нарратива.
Оперированию концептом нарратива не препят-ств\ст указание на разрыв между планом и его осуществлением, а также дискуссии по поводу от-рефлектированности или автоматичности действий. Нарратив потому и приобретает сюжет, интригу, напряженность, поскольку планы участников вступают в конфликт с совокупностью неучтенных факторов. На этом уровне опыт выходит за рамки простого действия (бросания мяча, перехода дороги и т.д.) и приобретает комплексный характер. Последнее означает, что создание целого требует применения воспоминаний, намерений, которые сами по себе являются отдельными целостностя-ми, но, в свою очередь, составляют части расширенного опыта (обучение в вузе, участие в политическом движении и т.д.). Кроме того, построение такого нарратива предполагает расширение круга точек зрения на сюжет, а именно, позиций слушателей, действующих лиц и рассказчика. Но принципиальный момент, как подчеркивает Kapp, состоит в том, что сам принцип организации должен быть отделен от позиций персонажей, рассказчика и т.д. [6, с. 59].
Даже в результате несовпадения желаемого и действительного действия не становятся простой последовательностью событий. Это противоречило бы самому концепту социальности, который предполагает структурированность, организованность и понятность осуществляемого теми, кто находится внутри традиции. При этом действующие лица могут осу шеетвлять не свои планы, не размышлять над тем; что они делают, не застать начала и конца
действия. Принцип организации задается социальностью как таковой и лишь модифицируется степенью его осознанности, согласия или несогласия с общепринятыми идеалами и т.д. Простой последовательностью события окажутся тогда лишь для наблюдателя, чуждого данной культуре и не понимающего происходящего, либо для того, кто вырвал их из контекста, т.е. не дождался окончания. Поэтому рассказчик не является первичным творцом порядка в противовес изначальному хаосу жизни. Также «реальное различие между «искусством» и «жизнью» состоит не в противопоставлении организации хаосу, а в отсутствии в жизни такой точки зрения, которая трансформировала бы события в историю рассказом о них» [6, с. 59].
Тогда, двигаясь от рассказчика к действующим лицам, мы будем видеть одну и ту же структуру. Повествование, осуществление, планирование действия становится возможным лишь посредством ее применения и представляет собой лишь разные степени расширения нарратива. Но и проникновение за пределы аланов обнаруживает не первозданный хаос, а поле традиции, которое построено точно таким же образом и выступает источником всех возможных проектов.
Решающий шаг сделан. Теперь нарратив нельзя рассматривать в виде формы, извне приходящей к простой последовательности и организующей ее. Речь должна идти о замещении, переописании повествований. А это еще более актуализирует вопрос о специфике конетитуирования исторических нарративов, ибо осюжетивание согласно видам и типам литературных жанров стирает различие между ними и так называемыми fictional narratives. При этом исторический текст приобретает статус мифа, утопии, идеологии, реализации эскапистской установки. Выход следует видеть в поиске конституирующей структу ры, которая также переописывала бы первичные повествования, но не пересекалась с вышеупомянутыми концептами.
Статья подготовлена к печати при поддержке гранта
Президента Российской Федерации № 00-15-99426.
Литература v
1. Kreiswirth М. Tell Me a Story: The Narrativist Turn in the Human Sciences //.Constructive criticism. The Human Sciences in a Age of Theory. Ed. by M. Kreiswirth and T. Carmichael. Univ. of Toronto press, 1995. P. 61-87. .
2. Ricoeur P. Hermeneutics and human sciences. Cambridge University Press, 1995. 314 p.
3. Mink L. 0, Historical Understanding. Cornell University Press. New York, 1987.294 p.
4. Тодоров Ст. Введение в фантастическую лй+ёраТуру. М.: Дом интеллектуальной книги. Русское феноменологическое общество, 1997.144с. -
5. ; White Я. Historical Text as Literary Artifact // The Writing of History. Literary Form and Historical Understanding. Ed. by R.H. Canary and H. Kozicki. The University of Wisconsin Press, 1978, P. 41-62.
6. .. Сагт D. Time, Narrative and History, Indiana University Press. Bloomington/ Indianopolis, 1991.189 p.
