CC BY
72
ФИЛОСОФИЯ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТВОРЧЕСТВА
УДК 82-1(47)
ББК 83.3(2)
ТЕМА АПОКАЛИПСИСА В ПОЭТИЧЕСКОМ ТВОРЧЕСТВЕ ВЛ. СОЛОВЬЕВА: РОМАНТИКО-РЕАЛИСТИЧЕСКАЯ И СИМВОЛИСТСКАЯ ТРАДИЦИИ
Н.Г. ЮРИНА
Мордовский государственный университет имени Н.П. Огарева ул. Большевистская, 68, г. Саранск, 430005, Российская Федерация E-mail: makarova-ng@yandex.ru
Анализируется тема апокалипсиса в поэтическом творчестве Вл. Соловьева, которая редко попадает в сферу внимания исследователей его наследия. Выделяется группа соловь-евских поэтических произведений, в которых присутствует мотив апокалипсиса, осмысляются направление и характер развития этой темы в творчестве Соловьева на протяжении 1870-1890-х гг. Выявляются отечественные поэтические традиции, на которые опиралась апокалиптическая поэзия Соловьева. На основании исследования соловьевских стихотворных текстов показано, что это, прежде всего, романтико-реалистические традиции художественной трактовки апокалипсиса, заложенные Ф.И. Тютчевым и И.С. Тургеневым. Обращено внимание на то, что и сам Соловьев (наряду с К.К. Случевским и Д.С. Мережковским) стал основателем определенных традиций поэтического воплощения темы апокалипсиса на русской почве, востребованных впоследствии в лирике символистов (прием поляризации слов-понятий, мифологизация, субъективная трактовка библейских текстов и др.). Утверждается совершенно особое положение Соловьева-поэта в истории русской литературы рубежа Х1Х-ХХ веков как фигуры, завершающей романтико-реалистическую ветвь в русской лирике и стоящей у истоков отечественного символизма.
Ключевые слова: апокалиптическая лирика, эсхатологический мотив, поэтическое творчество, романтико-реалистическая традиция, символистская традиция, художественный метод.
APOCALYPSE THEME IN VL. SOLOVYEV’S POETIC WORKS: ROMANTICO-REALISTIC AND SYMBOLIST TRADITIONS
N.G. YURINA
Mordovian State University named after N.P Ogarev 68, Bolshevistskaya street, Saransk, 430005 Russian Federation E-mail: makarova-ng@yandex.ru
The article is devoted to the analysis of the theme «Apocalypse» in Vl. Solovyev’s lyrics that is rarely discussed by the researchers of his heritage. There is a group of Solov’ev’s poetic works that has the motif of Apocalypse, it comprehends the direction and character of this theme development in Solovyev’s creation during 1870-1890 years. The main task of the work is to reveal the domestic poetic traditions on which Solovyev’s apocalyptic poetry rested. The research of Solovyev’s poetic texts shows
that, first of all, there are romantico-realistic traditions of Apocalypse artistic interpretation, founded by F.I. Tyutchev and I.S. Turgenev. Therewith Solovyev himself (along with K.K. Sluchevskiy and D.S. Merezhkovskiy) was the founder of some traditions of the theme «Apocalypse» poetic embodiment on the Russian ground, that were later called-for in symbolists’ lyrics (the method of words-concepts polarization, mythologization, subjective interpretation of biblical texts, etc). These conditions make possible to talk about an absolutely particular position of the poet Solovyev in the history of Russian literature at the turn of XIX-XX centuries, consider him to be the figure, that completed the romantico-realistic branch in the Russian lyrics and led the domestic symbolism.
Key words: apocalyptic lyrics, eschatological motif, poetic works, romantico-realistic tradition, symbolist tradition, artistic method.
Тема апокалипсиса всегда занимала особое место в русской литературе1. В отечественной поэзии она зазвучала начиная с XVII столетия («Книга о страшном суде Божиим» Андрея Бялобоцкого, анонимная «Лествица к небеси» и др.), в прозе -гораздо раньше. Как справедливо отмечает К.Г. Исупов2, к концу XIX века интерес к данной теме обостряется (это было связано с доминирующими настроениями эпохи, с переходным состоянием в различных сферах деятельности - политической жизни, экономике, культуре); она становится фактом общественного сознания.
В поэтическом творчестве Вл. Соловьева тема конца мира и пришествия антихриста присутствовала всегда, была одной из ключевых для него. Как свидетельствовал его племянник, еще ребенком Соловьев предавался аскетическим упражнениям, «чтобы закалить себя для истязаний, которым антихрист подвергнет верных христиан» [1, с. 365]. З.Г. Минц, одна из первых исследователей соловь-евской лирики в советский период, писала: «Соловьева и в поэзии не покидает постоянное, проходящее через всю жизнь ощущение, что современный ему мир зла обречен на гибель. “Эсхатология” Соловьева приобретает то апокалипсичес-ки-мистическое, то почти пророчески-революционное звучание. Но всегда поэт уверен, что конец “этой” жизни - не за горами, что близко начало иного, “золотого века” где добро и красота победят зло и безобразие...» [2, с. 23].
Современные исследователи, достаточно активно изучающие поэтическое наследие Соловьева, как правило, обходят вниманием тему апокалипсиса в лирике Соловьева. Обычно этот круг стихотворений автора соотносится либо с темой назначения России, ее миссией3, либо вводится в рамки произведений на
1 См.: Кацис Л.К. Русская эсхатология и русская литература // Серия «Исследования по истории русской мысли». Т. 5 / под ред. М.А. Колерова. М.: ОГИ, 2000. 656 с.
2 Исупов К.Г. Русский антихрист: сбывающаяся антиутопия // Антихрист: антология. М.: Республика, 1995. С. 6-33. Это обстоятельство признавали, впрочем, и сами художники слова, творившие на рубеже XIX-XX веков. См., например: Белый А. Апокалипсис в русской поэзии // Весы. 1905. № 4. С. 11-28.
3 Так, З.Г. Минц писала: «Важное место в поэзии Соловьева занимает политическая лирика. В ней выделяются две группы произведений. К первой относятся стихотворения об исторических судьбах России (“Ex oriente lux” “Панмонголизм” “Дракон”)», теснейшим образом связанные с традициями славянофильства (особенно поэзии Xомякова), политической лирики Тютчева и с соловьевскими статьями на историко-религиозные темы. Вторая группа политических стихотворений Соловьева прямо посвящается борьбе с деспотизмом» [2, с. 33-34].
религиозно-философскую тему вообще4. Мы считаем, что тема апокалипсиса в лирике Соловьева является одной из основных, «любимых», а создание в последние годы жизни знаменитой «Повести об антихристе» было не случайным, являлось своеобразным итогом размышлений в этом направлении. Поэтические этюды, созданные на протяжении 1870-1890-х годов, позволили, так сказать, собрать прозаическое полотно повести воедино.
Анализ апокалиптической лирики Соловьева неизбежно выводит еще на одну проблему, связанную с его поэтическим творчеством, - проблему художественного метода. Многие исследователи рассматривают Соловьева-поэта в рамках символистской лирики5. Однако говорить о нем как о поэте-предсимволисте следует, на наш взгляд, весьма осторожно, с определенными оговорками. Нельзя не учитывать то обстоятельство, что до конца своих дней Соловьев так и не принял символистской эстетики вполне, пародировал не только первые поэтичес-
4 Подобную точку зрения разделяет, например, Д.М. Магомедова, которая соотносит апокалиптическую лирику Соловьева с его «софийными» произведениями: «К этой же группе стихотворений принадлежит и так называемая “политическая” лирика Соловьева, обычно рассматриваемая в отрыве от философской его поэзии. Между тем внутренняя логика сюжета этих стихотворений (“Панмонголизм” “Ex oriente lux” “Дракон”) состоит в том же прозрении софийного смысла мировых исторических событий в человеческой жизни» (Магомедова Д.М. Владимир Соловьев // Русская литература рубежа веков (1890-е - начало 1920-х годов). Кн. 1. ИМЛИ РАН. М.: Наследие, 2000. С. 765).
5 Такой позиции придерживается ряд современных ученых, в частности Е.А. Иконникова (Метафизическое в символистской поэзии Вл. Соловьева // Соловьевские исследования. 2002. Вып. 5. С. 216-230), Л.Л. Авдейчик (Символика водной стихии в поэзии Владимира Соловьева // Соловьевские исследования. 2008. Вып. 18. С. 260-268), В.А. Мескин («Бывают странные сближенья»: В. Соловьев и Ф. Сологуб в русском символизме // Вестник Пермского университета. Пермь, 2009. Вып. 4. С. 81-87), М.Н. Попов (Владимир Соловьев и русский символизм // Владимир Сергеевич Соловьев и современность. М., 2001. С. 99-106), Э.Я. Мозговая (Философско-эстетические взгляды Владимира Соловьева и русский символизм // Владимир Соловьев: взгляд сквозь столетия: мат-лы филос. чт. М., 2008. С. 161-173) и др. Однако этот вопрос до сих пор не решен в соловьевоведении окончательно. Так, например, Н.Н. Зуев, исследуя поэзию Соловьева, отмечает ее романтические корни, но в итоге делает вывод: «Сложная, многозначная символика, пронизывающая поэзию Вл. Соловьева, ее емкий подтекст, многоплановость образов - все это было началом русского символизма. И если Вл. Соловьев сам не сформулировал основные положения эстетики символизма, то это сделали уже при его жизни, опираясь на его творчество и на опыт литературы в целом» [3, с. 66]. В диссертационном исследовании Пак Чжонг-Со говорится, что «Соловьев-поэт примыкает к традиции прежде всего Фета и Тютчева», но «в поэтической практике Соловьев намного ближе к поэзии символистов 900-х годов, чем в теории» [4, с. 23-24]. Нам ближе вывод Т.П. Буслаковой, объяснившей критическую направленность соловьевских статей о первых русских символистах, а следовательно, определивших суть его отношения к их художественному творчеству вообще: «В воззрениях “декадентов” разрывалась основа “всеединства” и потому между возвышением искусства путем “эстетического сепаратизма” и его теургическим смыслом могло наблюдаться лишь внешнее сходство, не затрагивавшее важнейших мировоззренческих вопросов, среди которых были представления о путях развития цивилизации, сущности творческой личности, значении искусства и о той роли, которую обусловливал для художника его нравственный “выбор”» [5, с. 22].
кие опыты отечественных символистов (знаменитая статья «Русские символисты», 1895), но и вполне зрелые произведения их западных единомышленников. Да, впоследствии младшие символисты будут опираться на эстетические принципы Соловьева, считать его своим учителем, в том числе, и в поэзии, говорить о символике его творчества, однако в поэзии Соловьев был наследником романтико-реалистической лирики А.А. Фета, Ф.И. Тютчева, Я.П. Полонского, А.К. Толстого, оригинально завершающим ее классический период. Подобно драматургии А.П. Чехова, которая развивалась в переходную эпоху и не могла не отразить ведущих ее веяний, поэзия Соловьева впитала в себя отдельные приемы и образы, которые стали позднее ключевыми для символизма, но сохранила «старую» основу. Все это, на наш взгляд, проявилось, в том числе, и в апокалиптической лирике поэта.
Ниже предлагается доказательство того, что апокалиптическая тематика была для Соловьева-поэта одной из главных и вполне самостоятельных тем, которую он разрабатывал на протяжении всего творчества, а также анализ тех поэтических традиций, которые влияли на соловьевские произведения этой направленности и в конечном итоге формировали его художественный метод.
Уже в первых стихотворениях Соловьева, датированных серединой 1870-х годов («Прометею» (1874), «В сне земном мы тени, тени...» (1875) и др.), встречаются развернутые пророчества о «новой» жизни. Как правило, акцент делается на окончании эпохи скорби, великом торжестве Божественного начала: «Тогда наступит час - последний час творенья. / Твой свет одним лучом / Рассеет целый мир туманного виденья / В тяжелом сне земном» [6, с. 59]. Обратим внимание, что стихотворение «Прометею» весьма близко модернистскому мироощущению и поэтике. Во-первых, здесь явны ницшеанские увлечения автора6, во-вторых, происходит, так сказать, акт мифотворчества, в результате которого античный миф о Прометее используется как повествование о слиянии «небесного» и «земного» в духе соловьевской концепции всеединства: «И утро вечное восходит к жизни новой / Во всех, и все в Одном» [6, с. 59].
Порой у молодого Соловьева начинают звучать трагические ноты, доведенные, казалось бы, до предела, возникают картины Судного дня: «Не кажется ль тебе, что мир уж не проснется, / Что солнце из-за туч вовек не вознесется / И что настал последний день?» [6, с. 66] (стихотворение «Взгляни, как ширь небес
6 Подробнее см.: Кантор В. Антихрист, или Ожидавшийся конец европейской истории (Соловьев contra Ницше) // Vladimir Solov’ev und Friedrich Nietzsche. Frankfurt am Main, 2003. С. 453-474; Жукоцкая З.Р Философские идеи Ф. Ницше и В.С. Соловьева в творчестве русских символистов // Историко-философский ежегодник. Екатеринбург, 2002. С. 69-76; Франц Н.П. Апокалиптические идеи у Фридриха Ницше и Владимира Соловьева // Вопросы философии. 2002. № 2. С. 42-51; Булычев И.И. Феномен веры в философии Вл. Соловьева и Ф. Ницше // Проблемы сознания и ноосферы в отечественной и зарубежной философии XX века. Иваново, 2000. Ч. 1. С. 46-49; Баранец С.Н. Соловьев и Ницше: два пути к человеку будущего // Минувшее и непреходящее в жизни и творчестве В.С. Соловьева: мат-лы Между-нар. конф. 14-15 февр. 2003. Сер. Symposium. Вып. 32. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2003. С. 85-92.
прозрачна и бледна.» (1878)). Однако в контексте всего произведения это ощущение снимается, сводится к своего рода видению (приему, так любимому как романтиками, так и позднее символистами): «святая» тишина увядающего «полураздетого» сада, «прозрачная» ширь небес приводят к мыслям о конечности всего. Недаром стихотворение полно многоточий и восклицаний. Соловьев то предельно эмоционален, то намеренно держит паузу: «Прислушайся, вглядись.». В результате заключительный риторический вопрос («Не кажется ль тебе, что мир уж не проснется. И что настал последний день?») обретает естественную логичность. Интересно, что толчком к написанию этого произведения, видимо, послужила толстовская строка из стихотворения «Земля цвела в лугу, весной одетом.», но обыгрывается она по-своему, через собственный, у А.К. Толстого отсутствующий апокалиптический мотив. Толстой, описывая чудесное воздействие весеннего пейзажа на лирического героя, дает картину его перерождения: «Проникнут весь блаженством был я новым, / Исполнен весь неведомых мне сил: / Чего в житейском натиске суровом / Не смел я ждать, чего я не просил - / То свершено одним, казалось, словом, / И мнилось мне, что я лечу без крыл, / Перехожу, подъят природой всею, / В один порыв неудержимый с нею!» [7, с. 343]. В итоге проясняется, что речь идет об особом видении мира человеком творческим, поэтом, порой необычайно чутким к мгновению. У Соловьева, напротив, представлен воображаемый диалог, когда не только лирический герой, но и его собеседник имеют возможность ощутить действие «святой тишины» в «чудесный час меж сумраком и светом». Его осенний пейзаж увядающего сада контрастен относительно толстовской картины цветущей земли, логически подводит к мысли о конце мира, «последнем дне». Но общим, на наш взгляд, является романтическое ощущение тонкой грани между «земным» и «иным», убеждение не только в возможности, но и легкости перехода «отсюда» «туда».
В 1880-е годы апокалиптическая тема временно уходит из поэзии Соловьева, на первый план выходят темы любви (чрезвычайно актуальной для Соловьева этого периода), творчества, Божественного Провидения, жизни души. Однако уже в первой половине 1890-х гг. она вновь проявляется и с каждым годом вплоть до конца жизни звучит все сильнее и сильнее. Сначала это небольшие поэтические зарисовки, включенные в рамки стихотворений, тематически далеких. Таких отрывков много в «финских» стихотворениях поэта: «Сила адского дыханья / Всю пучину подняла, / Гибнут грешные созданья, / Гибнут грешные дела» [6, с. 103] («Колдун-камень» (1894)); «Сбудется сон твой, стихия великая, / Будет простор всем свободным волнам» [6, с. 105] («Сайма» (1894)) и т. д. Эти апокалиптические ноты сливаются с все нарастающим мотивом человеческих утрат, воспоминаний об «отошедших» - умерших близких, друзьях, о невозвратном: «Опять надвинулись томительные тени / Забытых сердцем лиц и пережитых грез, / Перед неведомым склоняются колени, / И к невозвратному бегут потоки слез. / Не об утраченных, о нет: они вернутся, - / Того мгновенья жаль, что сгибло навсегда, / Его не воскресить, и медленно плетутся / За мигом вечности тяжелые года» [6, с. 109] («Опять надвинулись томительные тени.» (1895)). Ожидание «вечного свиданья» с ушедшими друзьями, их зов - один из главных
мотивов поэтического творчества Соловьева последних лет жизни («Отошедшим» (1895); «На смерть А.Н. Майкова» (1897); «А.А. Фету» (1897) и др.). Он, пусть косвенно, через тему конечности жизни вообще выводит на тему апокалипсиса и последующего вечного примирения: «. но в час предназначенья, / Когда злой жизни дань всю до конца отдам, / Вы въявь откроете обитель прими-ренья / И путь укажете к немеркнущим звездам» [6, с. 108].
С другой стороны, не только болезни и личные потери, но и общественная нестабильность приводит Соловьева к апокалиптическим настроениям и пред-чувствованиям. Как справедливо отметили В.И. Фатющенко и Н.И. Цимбаев, уже в страшном голоде 1891 года Соловьев увидел «почти мистические черты» [8, с. 19]. В статье «Враг с востока» (1892) он предрекал культурную и духовную интервенцию Азии, а в российской засухе и неурожае видел начало нашествия стихийных сил Востока на христианский мир: «Есть основания думать, что дальняя Азия, столько раз высылавшая опустошительные полчища своих кочевников на христианский мир, готовится в последний раз против него выступить с совершенно другой стороны: она собирается одолеть нас своими культурными и духовными силами, сосредоточенными в китайском государстве и буддийской религии. Но прежде чем такие опасения могут оправдаться, собственно нам, т. е. не всей Европе, а одной России, приходится еще встречать иного, особого восточного врага, более страшного, чем прежние монгольские разорители и чем будущие индийские и тибетские просветители. На нас надвигается Средняя Азия стихийною силою своей пустыни, дышит на нас иссушающими восточными ветрами.» [9, с. 276]. Рассматривая Россию в качестве единственного щита для христианской Европы, Соловьев не преувеличивал ее силы и могущество. Более того, вразрез со славянофильскими надеждами, он мыслил грядущее столкновение как неизбежно сокрушительное для «двуглавого орла». Но главное для нас, что здесь он находил осуществление «судьбины Божией», закономерного итога общечеловеческой истории, идущей к апокалипсису.
В стихотворении Соловьева «Панмонголизм» (1894) эти апокалиптические ноты звучат очень отчетливо7. Мысль поэта о том, что национальная миссия России может быть выполнена только на основе любви и ненасилия, восходит, как известно, к позднему Тютчеву8. Но «Третий Рим», по Соловьеву, обречен пасть не только из-за его нравственного растления, но и потому, что его судьба предречена изначально и связана с концом мировой истории вообще. Вот почему «пробудившиеся племена», идущие с Востока, поэт соотносит с образом «тьмы» и намеренно подчеркивает, что они «нездешней силою хранимы»: «От вод малайских до Алтая / Вожди с восточных островов / У стен по-
7 Ранее на это указывал А.В. Бычков (Эсхатологические мотивы в стихотворении В.С. Соловьева «Панмонголизм» // Гуманитарные науки: проблемы и решения. СПб., 2006. Вып. 4. С. 279-283).
8 См., например: стихотворение Ф.И. Тютчева «Два единства» (1870), содержащее строки: «’’Единство, - возвестил оракул наших дней, - / Быть может спаяно железом лишь и кровью.” / Но мы попробуем спаять его любовью, - / А там увидим, что прочней.» [10, с. 271].
никшего Китая / Собрали тьмы своих полков. / Как саранча, неисчислимы / И ненасытны, как она, / Нездешней силою хранимы, / Идут на север племена» [6, с. 104]. «Панмонголизм» изобилует восклицаниями, что придает произведению особую напряженность звучания. Сквозная параллель - «Византия - Россия», причем судьбы двух стран автор сближает, находя причины их гибели в «отречении от Мессии», в остужении «божественного алтаря», забвении «завета любви». Наконец, сама апокалиптическая картина очень лаконична, но ярка по образности: кроме вышеназванных метафор («рой племен», «тьма полков»), здесь присутствуют интересные сравнения, метонимия, цветовые эпитеты, которые Соловьев-поэт очень любил: «как саранча, неисчислимы и ненасытны, как она» (библейский образ), «орел двуглавый сокрушен», «на забаву даны клочки твоих знамен», «желтые дети» и пр.
Еще З.Г. Минц сближала соловьевский «Панмонголизм» со стихотворением «Грядущие гунны» (1904-1905) В.Я. Брюсова и «Скифами» (1918) А.А. Блока, правда, отмечая переосмысление в них пафоса9. На наш взгляд, оба поэта наследуют прежде всего именно эсхатологический пафос Соловьева. Брюсов вносит в свое произведение мотив новой жизни, навеянный революционной эпохой («Вы во всем неповинны, как дети!»), мотив анархии и безнравственности кочевников, не только сметающих просвещение, но и оставляющих после себя поруганные святыни («Сложите книги кострами, / Пляшите в их радостном свете, / Творите мерзость во храме.» [11, с. 11]). Он использует более яркую образность, новые художественно-выразительные средства: «орда опьянелая», «рухните с темных становий», «буря летучая», «гроза разрушений», «невольники воли» и т. д. Однако сохраняется общая мысль о неотвратимости и неизбежности конца мира, культуры: «Бесследно все сгибнет». Сохраняется соловьевское приятие Богом данной судьбы (ср.: у Соловьева - «Панмонголизм! Хоть слово дико / Но мне ласкает слух оно.», у Брюсова - «Но вас, кто меня уничтожит, / Встречаю приветственным гимном»). Наконец, у Брюсова - соловьевский колорит: он говорит о «темных становиях».
Блоковские «Скифы» - также «соловьевское» стихотворение10. Духовная преемственность подчеркивается уже эпиграфом, заимствованным из «Панмонголиз-
9 См. об этом: Минц З.Г. Владимир Соловьев - поэт / Соловьев В.С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л.: Сов. писатель. С. 34 [2].
10 Б.В. Межуев говорит о звучании «трех голосов» в «Скифах» А.А. Блока: «... в “Скифах” можно услышать звучание трех голосов. Один из них - голос Вл. Соловьева - своеобразное историческое Сверх-Я России - требование быть верным традиционной геополитической миссии защитницы Европы. Другой голос говорит о возможности для России, отвергнув репрессивное Сверх-Я, слиться с бессознательным, расточиться в нем. Этот голос зовет Россию к союзу с “желтой Азией” к забвению своей “славяно-скифской” особости. С этим таинственным голосом - голосом Иного России - вел неустанную полемику Соловьев, особенно под конец своей жизни. Наконец, мы слышим и голос самого поэта. Он предлагает расколотой на враждующие лагеря Европе прекратить братоубийственную войну, а в случае неисполнения этого призыва грозит - от имени русских-“скифов” - отказом от всякого участия в войне двух рас» [12, с. 198].
ма». В. Кантор справедливо отмечал, что «”Скифы” вполне определенно полемичны по отношению к Соловьеву», так как «отвергается соловьевский страх перед Азией и скифством: да, азиаты мы, и если Европа не будет нам супротивничать, то варварская лира готова созвать на пир европейские народы», «о христианстве в поэме ни слова» [13, с. 149]. Блок, действительно, отождествляет себя с кочевниками и переставляет важные для Соловьева акценты с гибели России от азиатских племен на нашествие самой России на западный мир. Как и у Брюсова, у Блока сильна параллель большевистской революции с татаро-монгольским завоеванием. Снимается важная мысль Соловьева о безнравственности, которая ведет человечество и «Третий Рим» в неизбежному концу. Но соловьевские апокалиптические предчув-ствования, соотнесение «панмонголизма» с Божьей карой, катастрофичность мироощущения в произведении Блока, несомненно, присутствуют.
Интересно, что после «Панмонголизма» значимых изменений в историософских взглядах Соловьева больше не произойдет. В своей итоговой «Краткой повести об антихристе»11 он повторит картины, нарисованные им в 1894 году: «. эта армия. вторгается в нашу Среднюю Азию и, поднявши здесь все население, быстро двигается через Урал и наводняет своими полками всю Восточную и Центральную Россию. При отсутствии предварительного плана войны и при огромном численном перевесе неприятеля боевые достоинства русских войск позволяют им только гибнуть с честью» [14, с. 738]. В русской романтико-реалистической традиции, между тем, утвердилась мысль о гибели России (и всего мира) через водную катастрофу. Вспомним, у Тютчева: «Когда пробьет последний час природы, / Состав частей разрушится земных: / Все зримое опять покроют воды / И божий лик изобразится в них!» [10, с. 63] (у Соловьева близкий мотив находим в стихотворении «Сайма»). Тгма конечности человеческой жизни есть и в «Стихотворениях в прозе» И.С. Тургенева, которые создавались на протяжении 1877-1882 годов и выражали многолетние раздумья писателя о жизни и смерти человека. Апокалиптические ноты явно звучат в тургеневском стихотворении «Конец света» с подзаголовком «Сон» (1878). Герой его описывает необычайное происшествие: рушится земля, безбрежное море окружает со всех сторон уцелевший домик с десятком человек и погружает все в «вечную темноту». При всех разночтениях, как позднее и у Соловьева, ожидание конца света связывается с Россией, смерть вос-
11 Об эсхатологии «Краткой повести об антихристе» существует большое количество исследований: Кантор В.К. «Антихрист» Владимира Соловьева и «Христос» Александра Блока // Соловьевский сборник: мат-лы Междунар. конф. 28-30 авг. 2000 г. М.: Феноменология-Іерме-невтика, 2001. С. 145-156; Максимов М.В. Историософия «Трех разговоров» Вл. Соловьева // Русская философия: многообразие в единстве: мат-лы VII Рос. симпозиума историков русской философии (Москва, 14-17 ноября 2001 г.). М.: ЭкоПресс-2000, 2001. С. 136-141; Гачева А.Г Филология на службе философии: Опыт анализа «Трех разговоров» Владимира Соловьева // Соловьевские исследования. 2010. Вып. 26. С. 50-83; Микосиба М. Эсхатология Вл. Соловьева // Владимир Соловьев и культура Серебряного века. М.: Наука, 2005. С. 221-229; Сербиенко В.В. Спор об антихристе: Вл. Соловьев и Г. Федотов // Общественная мысль: исследования и публикации. Вып. II. М.: Наука, 1990. С. 29-40 и др.
принимается как космическая катастрофа, перед лицом которой все частные ценности утрачивают свой смысл. Религиозные вопросы у Тургенева не заострены, как у Соловьева, скрыты в подтексте, отражены в системе мотивов (люди «избегают друг друга»; ни один не знает своей участи и назначения; плачет брошенный ребенок и т. д.), в концовке: «мы уже все раздавлены, погребены, потоплены, унесены той, как чернила черной, льдистой, грохочущей волной! Темнота... темнота вечная!» [15, с. 401]. Здесь также мировая катастрофа связывается с водной стихией. Таким образом, Соловьева, наверное, можно считать первым отечественным поэтом, который соотнес апокалипсис с масштабными военными столкновения, указал угрозу, идущую с Востока, и вслед за Тургеневым определил место начала мировых катаклизмов - Россия. Эта традиция будет востребована, как говорилось выше, символистами (В.Я. Брюсовым, А.А. Блоком и др.)12.
Во второй половине 1890-х годов апокалиптические образы появляются в лирическом творчестве Соловьева не только чаще, они целиком заполняют пространство некоторых стихотворений. Как известно, уже с 1896-1897 гг. он работал над прозаическим переложением истории антихриста. Так, в апреле 1896 г. Соловьев писал М.М. Стасюлевичу: «Занят нравственною философиею, пророками и антихристом.» [16, с. 135]. Книга, написанная Соловьевым в 1900 году и названная «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории», подводила итоги его историософских раздумий, пророчествовала о весьма печальном мировом будущем. Те же настроения13 и образы можно обнаружить в лирике Соловьева этого периода.
Самое показательное в этой связи стихотворение - «Знамение» (1898), которое, по словам З.Г. Минц, «было одним из наиболее значимых для формирования “младших символистов”» [2, с. 308]. Среди трех библейских цитат, взятых в качестве эпиграфов к нему, одна непосредственно представляет картину апокалипсиса: «И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, на главе ее венец из двенадцати звезд» [6, с. 119].
Соловьев рисует поэтическую картину конца мира, когда под натиском адских сил рушится все и вся, когда верующие уповают на единственную оставшуюся надежду - божий храм. Но и там разруха: святыня полна удушливой гари, кругом разбросаны «обломки серебра», дымятся «разодранные ковры». И лишь один знак «нетленного завета» стоял невредимый у «разрушенной стены» - Богоматерь, пред которой змей был бессилен в своей ярости. Стихотворение крайне напряженно и трагично по своему звучанию. Соловьев мастерски рисует неожиданность и в то же время глобальность мировой катастрофы. Для этого он использует повествование не от единственного, а от множественного числа: «мы.
12 Впрочем К.Д. Бальмонт, например, поэтически представлял Апокалипсис иначе, как катастрофическое сужение Вселенной под напором Ничто: «Небесный свод, как потолок, стал низким; / Украшенный игрушечной луной, / Он сделался до отвращенья близким, / И точно очертился круг земной» («Смертию - смерть»).
13 См.: Межуев Б.В. «Перемена в душевном настроении» Вл. Соловьева 1890-х годов в контексте его эсхатологических воззрений // Соловьевские исследования. 2005. Вып. 11. С. 44-65.
к святыне прибежали», всячески подчеркивает внезапность случившегося: «уснувший храм», «гром средь тишины», прибежали «в сонном ужасе».
Набор поэтических средств довольно органичен для выбранной темы и идеи. Сквозной прием - антитеза, посредством которой Соловьев зримо представляет итоговую борьбу добра и зла: «мрак» и «блеск», «гром» и «тишина», «Дева Назарета» и «змий». Противоборство двух воюющих сторон усиливают яркие эпитеты: «уснувший храм», «адский блеск», «сонный ужас», «душная гарь», «нетленный завет», «тщетный яд». Наконец, идея стихотворения, утверждающая нетленность и незыблемость Божественного завета, провозглашается посредством четырежды повторенного «одно - один»: «одно не дрогнет знамя», «один знак нетленного завета». Несмотря на общий, казалось бы, темный колорит нарисованной картины, эта идея освещает ее и придает оптимистическое звучание всему полотну. Разумеется, специфика стихотворного текста не позволила Соловьеву представить апокалипсис более полно, объемно, поэтому «Знамение» можно считать своеобразной поэтической зарисовкой для «Краткой повести об антихристе», где тема конца мира становится основополагающей.
В 1886 году пишет свое стихотворение «Страшный суд» Д.С. Мережковский. Он, как и Соловьев в стихотворении «Знамение», опирается на библейский источник, но следует ему более точно. Последний суд над человечеством, в интерпретации Мережковского, осуществляется семью «грозными» ангелами. Страшную картину рисует поэт: «Семь ангелов, полны угрозой величавой, / Взмахнули крыльями, и Первый затрубил, - / И пал на землю град, огонь и дождь кровавый / И третью часть лесов испепелил» [17, с. 184]. Эти строки практически полностью соответствуют библейскому описанию апокалипсиса: «Первый ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела» [18, гл. 8, ст. 7]. Как и Соловьев, Мережковский указывает на источник эпиграфом. Интересно, что и тот и другой разрабатывали тему апокалипсиса и в своей поэзии, и в прозе, причем, оба начинали с лирического освоения материала. Так, первую попытку стихотворного переложения того же фрагмента Мережковский сделал, будучи гимназистом («Из Апокалипсиса», 1880).
Если сопоставить «Знамение» и «Страшный суд», можно обнаружить общее в плане поэтики. Оба текста построены на основе поляризации слов-понятий. Здесь и антонимы: гром - тишина, разрушенный - нетленный, небо - земля, мрак - свет (Соловьев); земля - небеса, горящий - потухший, начало - конец (Мережковский). Здесь и слова, словосочетания, получившие значение противопоставленности в контексте стихотворения: мрак - блеск, пало все - стоял, Дева Назарета - змий (Соловьев); небеса - преисподняя, огонь - дождь, моря - земли (Мережковский). С другой стороны, в стихотворении Соловьева наблюдается противоположное стремление подчеркнуть единство образов. Это происходит через использование оксюморонов: «во мраке адский блеск», «гром средь тишины», «сонный ужас». Данный принцип одновременного подчеркивания различия и сходства сталкиваемых в тексте слов-образов станет впоследствии господствующим в поэтике символизма. В досимволи-стском стихотворении Мережковского такой тенденции нет, что объясняется, видимо, большим влиянием источника, где контрасты не сведены воедино.
Обратим внимание на то, что Мережковский более точен при изложении библейского материала14, сохраняет повествование от 3-го лица. У Соловьева же библейский текст обретает более субъективное звучание (это подчеркивается повествованием от 1-го лица - мы). Он дает общую библейскую картину апокалипсиса, но детали ее свободно варьирует. Богатейшая библейская символика игнорируется. Ср.: «И явилось на небе великое знамение - жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения» [18, гл. 12, ст. 1-2] и скупое соловьевское «А с неба тот же свет и Деву Назарета, / И змия тщетный яд пред нею озарял» [6, с. 120]. Как известно, существовал формальный повод к написанию стихотворения - взрыв в церкви при курском монастыре, где осталась неповрежденной та самая икона Курской Богоматери, которую Соловьев носил по усадьбе Воробьевки вместе с Марьей Петровной Шеншиной летом 1887 г. Об этом, в частности, свидетельствует С.М. Соло-вьев15. Таким образом, Соловьев вносит сильный личностный элемент при осмыслении темы, что стало характерным для апокалиптической поэзии символистов («Смертию - смерть», «Конец мира» (1899) К.Д. Бальмонта, «В дни запустений» (1899) В.Я. Брюсова и др.). Даже сам Д.С. Мережковский в стихотворении символистского периода своего творчества «Трубный глас» (1901) следует этой соловьевс-кой традиции. Затрагивая тему воскрешения, жизни после смерти, он идет от личностного ее восприятия, дает через диалог мертвецов. И очень по-соловьевски звучит здесь «мы»: «все мы встанем / Все пойдем на Страшный суд». Разумеется, нельзя свести это стихотворение Мережковского целиком к соловьевской традиции. Лексика, образы, ритмика и даже рифмовка («утробы - гробы») указывают на Жуковского и его «Людмилу». Можно обнаружить также явные параллели произведения с «Загробными песнями» К.К. Случевского («В трубном звуке родные звучат голоса.», «Как? Опять Страшный суд! Мне вослед, по пятам!»), который также стоял у истоков субъективного толкования Апокалипсиса в русской поэзии. Наконец, само «воскресение» у Мережковского обретает, соответственно поэтике символистов, еще один смысл - «духовное возрождение»16, чего не предполагается у Соловьева.
После «Знамения» апокалиптический мотив в поэзии Соловьева не исчезает. Правда, звучит он несколько приглушеннее. В стихотворении «В архипелаге ночью» (1898) - небольшая зарисовка разгула злых сил, в общих чертах напоминающая пушкинских «Бесов»: «Въявь слагались и вставали / Сонмы адские духов, / И
14 Это было характерно для реалистической традиции художественного воплощения Апокалипсиса. Подобное отношение к материалу найдем, например, у И.А. Бунина в стихотворении «Из Апокалипсиса» (1901), воплощающем картины главы IV Откровения святого Иоанна Богослова (Бунин И.А.Собр. соч.: в 9 т. Т. 1. Стихотворения 1888-1952. М.: ТЕРРА - Книжный клуб, 2009. С. 80-81 [19]).
15 См.: Соловьев С.М. Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция. М.: Республика, 1997. С. 346 [1].
16 Об этом говорит, в частности, К.А. Кумпан в примечаниях к стихотворению, соотнося его содержание с эпистолярными признаниями писателя в переписке с П.П. Перцовым, В.В. Розановым, где звучит мысль о необходимости объединить богоискательские устремления, «воскреснуть» из мертвых, «проснуться» и «не бояться пошевелиться» [17, с. 874].
пронзительно звучали / Сочетанья злобных слов» [6, с. 120]. Стихотворение «Дракон» (1900), полемически направленное против толстовской идеи непротивления злу насилием, вновь акцентирует на ужасах царства антихриста и призывает к всяческому им противостоянию ради торжества Христова: «Из-за кругов небес незримых / Дракон явил свое чело, - / И мглою бед неотвратимых / Грядущий день заволокло / <.> / Полно любовью божье лоно, / Оно зовет нас всех равно. / Но перед пастию дракона / Ты понял: крест и меч - одно» [6, с. 137]. Это соловьевское стихотворение также не могло не повлиять на символистскую поэтику. Воспроизводя мифологическое столкновение Зигфрида и дракона Фафнира, героев германо-скандинавского эпоса, Соловьев рисует общемировую картину конечного столкновения добра и зла. Известно, что для русских символистов миф был одним из главных выражений творческого подхода в искусстве к миру. Посредством мифа они стремились обратить литературу к решению важнейших вопросов бытия. Позднее А.А. Блок возьмет строки из соловьевского стихотворения в качестве эпиграфа для своего стихотворения «Опять над полем Куликовым.» (1908), завершающего знаменитый цикл (ориентация на Соловьева подтверждается также заимствованием его ритмики - как и «Дракон», произведение написано четырехстопным ямбом, в то время как другие стихотворения цикла имеют иной ритмический рисунок). Тем самым он актуализирует мотив «мглы», закрывающий «грядущий день» России. Именно поэтому последние строки Блока («Не может сердце жить покоем, / Недаром, тучи собрались. / Доспех тяжел, как перед боем. / Теперь твой час настал. - Молись!» [20, с. 358]) обретают эсхатологическое, соловь-евское звучание. Несмотря на то, что за «тишиною непробудной» пока не слышны звуки «битвы чудной», последнее столкновение Добра и Зла, жизни и смерти неминуемо, и уже близок «гром» «высоких и мятежных дней».
Таким образом, совершенно очевидно, что апокалиптическая тема - сквозная и ключевая для лирики Соловьева. Этот факт можно рассматривать как еще один аргумент в пользу предположения Н.В. Котрелева об эсхатологич-ности мировоззрения и личности В.С. Соловьева в целом17. С другой стороны, вполне понятно, что небольшое исследование вряд ли может претендовать на окончательное и однозначное решение серьезной проблемы поэтических традиций в лирическом наследии В.С. Соловьева. Это требует совместных усилий ряда ученых, изучения гораздо большего объема материала. Даже при анализе сравнительно небольшой группы соловьевских стихотворений на апокалиптическую тему необходимо, видимо, учитывать влияние на автора и библейской традиции, и богатейших традиций русской и западноевропейской апокалиптической литературы18. Говоря об апокалиптических лирических произведениях
17 См.: Котрелев Н.В. Эсхатология у Владимира Соловьева (к истории «Трех разговоров») // Эсхатологический сборник. СПб.: Алетейя, 2006. С. 238 [21].
18 При изучении «Краткой повести об антихристе» эти традиции просматриваются достаточно отчетливо. См.: Юрина Н.Г. Традиции русской апокалиптической литературы XVIII века в «Краткой повести об антихристе» Вл. Соловьева (Соловьев и Яворский) // Вестник Чувашского ун-та. Гуманитарные науки. 2010. № 4. С. 256-266.
Соловьева, можно сделать вывод лишь об общей их направленности на отечественную (И.С. Тургенев, Ф.И. Тютчев) романтико-реалистическую традицию поэтического воплощения апокалипсиса. Соловьев и сам во многом выступал как один из основателей (наряду с К.К. Случевским, Д.С. Мережковскиим) лирического воплощения темы апокалипсиса на русской почве, заложил определенные традиции, востребованные символистами19. Это еще раз подтверждает, что метод Соловьева-поэта был сориентирован на русскую классику, был романтико-реалистическим. В этой связи за Соловьевым-поэтом закрепляется почетное место завершителя классической романтико-реалистической ветви в русской лирике. Учитывая переходность соловьевской эпохи, когда подводились итоги развития всей поэзии, опирающейся на пушкинские традиции, и намечались новые пути ее движения, а также место Соловьева-философа в формировании мироощущения поэтов-модернистов и символику его поэзии, его метод можно назвать «предсимволистским».
Список литературы
1. Соловьев С.М. Владимир Соловьев: Жизнь и творческая эволюция. М.: Республика, 1997. 431 с.
2. Минц З.Г. Владимир Соловьев - поэт / Соловьев В.С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л.: Сов. писатель. С. 5-56.
3. Зуев Н.Н. «Что есть, что было, что грядет вовеки.» // Российский литературоведческий журнал. 1994. № 5-6. С. 56-69.
4. Чжонг-Со Пак. Поэзия Владимира Соловьева (Проблема нравственного и эстетического идеала): автореф. дис. ... канд. филол. наук. М.: МГУ, 1995. 28 с.
5. Буслакова Т.П. Владимир Соловьев и «эстетическое декадентство» // Серебряный век русской литературы: Проблемы, документы. М.: Изд-во МГУ, 1996. С. 12-23.
6. Соловьев В.С. Стихотворения и шуточные пьесы. Л.: Сов. писатель, 1974. 352 с.
7. Толстой А.К. Князь Серебряный. Стихотворения. М.: Худож. лит., 1986. 383 с.
8. Фатющенко В.И., Цимбаев Н.И. Владимир Соловьев - критик и публицист // Соловьев В.С. Литературная критика. М.: Современник, 1990. С. 5-34.
9. Соловьев В.С. Враг с востока // Соловьев В.С. Избранные произведения. Ростов н/Д.: Феникс, 1998. С. 276-332.
10. Тютчев Ф.И. Стихотворения. М.: Худож. лит., 1990. 287 с.
11. Брюсов В. Стихотворения. М.: Люмош, 1997. 423 с.
12. Межуев Б.В. Забытый спор. О некоторых возможных источниках «Скифов» А. Блока // Соловьевские исследования. 2002. Вып. 5. С. 191-215.
13. Кантор В. «Антихрист» Владимира Соловьева и «Христос» Александра Блока // Соловьевский сборник: мат-лы Междунар. конф. «В.С. Соловьев и его философское наследие» 28-30 авг. 2000 г. М.: Феноменология-Герменевтика, 2001. С. 145-156.
14. Соловьев В.С. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории // Соловьев В.С. Сочинения: в 2 т. Т. 2 . М.: Мысль, 1990. С. 635-762.
19 Современные исследователи начали изучать влияние соловьевской апокалиптической традиции на поэзию русской эмиграции. В частности, см. работу Г. Обатнина «Три эпизода из предыстории холодной войны» (Европа в России: сб. ст. М., 2010. С. 237-274), в которой концепция «панмонголизма» Соловьева соотносится со скифскими настроениями, отразившимися в творчестве А. Эйснера, В. Лебедева и др.
15. Тургенев И.С. Собрание сочинений: в 2 т. Т. 1. М.: Полиграфические ресурсы, 2001.
416 с.
16. Письма Владимира Сергеевича Соловьева. Т. 1 / под ред. Э.Л. Радлова. СПб.: Общественная польза, 1908. 283 с.
17. Мережковский Д.С. Стихотворения и поэмы. СПб.: Академический проект, 2000. 736 с.
18. Откровение святого Иоанна Богослова // Новый завет и Псалтирь. М., 1990. С. 275-292.
19. Бунин И.А.Собрание сочинений: в 9 т. Т. 1. Стихотворения 1888-1952. М.: ТЕРРА -Книжный клуб, 2009. 528 с.
20. Блок А.А. Избранное. М.: Правда, 1978. 480 с.
21. Котрелев Н.В. Эсхатология у Владимира Соловьева (к истории «Трех разговоров») // Эсхатологический сборник. СПб.: Алетейя, 2006. С. 238-257
References
1. Solov’ev, S.M. Vladimir Solov’ev: Zhizn’ i tvorcheskaya evolyutsiya [Vladimir Solovyev: Life and Creative Evolution], Moscow: Respublika, 1997, 431 р.
2. Mints, Z.G. Vladimir Solov’ev - poet [Vladimir Solovyev is a poet], in Solov’ev, VS. Stikhotvoreniya i shutochnye p’esy [Poems and Comic Plays], Leningrad: Sovetskiy pisatel, рр. 5-56.
3. Zuev N.N. Rossiyskiy literaturovedcheskiy zhurnal, 1994, no. 5-6, рр. 56-69.
4. Chzhong-So, Pak. Poeziya Vladimira Solov’eva (Problema nravstvennogo i esteticheskogo ideala). Diss. kand. filol. nauk [Poetry of Vladimir Solovyev (Problem of the moral and aesthetical ideal). Cand. philol. sci. diss.], Moscow: MGU, 1995, 28 р.
5. Buslakova, T.P. Vladimir Solov’ev i «esteticheskoe dekadentstvo» [Vladimir Solovyev and «Aesthetical Decadence»] in Serebryanyy vek russkoy literatury: Problemy, dokumenty [Silver Century in Russian Literature: Problems, Documents], Moscow: Izdatel’stvo MGU, 1996, рр. 12-23.
6. Solov’ev, VS. Stikhotvoreniya i shutochnye p’esy [Poems and Comic Plays], Leningrad: Sovetskiy pisatel’, 1974, 352 р.
7. Tolstoy, A.K. Knyaz’ Serebryanyy. Stikhotvoreniya [Prince Serebryanihy. Poems], Moscow: Khudozhestvennaya literatura, 1986, 383 р.
8. Fatyushchenko, VI., Tsimbaev, N.I. Vladimir Solov’ev - kritik i publitsist [Vladimir Solovyevis a Critic and Publicist] in Solovyev, VS. Literaturnaya kritika [Literary Criticism], Moscow: Sovremennik, 1990, рр. 5-34.
9. Solov’ev, VS. Vrag s vostoka [Enemy from the East], in Solov’ev, VS. Izbrannye proizvedeniya [Selected Works], Rostov-on-Don: Feniks, 1998, рр. 276-332.
10. Tyutchev, FI. Stikhotvoreniya [Poems], Moscow: Khudozhestvennaya literatura, 1990, 287 р.
11. Bryusov, V. Stikhotvoreniya [Poems], Moscow: Lyumosh, 1997, 423 р.
12. Mezhuev, B.V Zabytyy spor. O nekotorykh vozmozhnykh istochnikakh «Skifov» A. Bloka [The Forgotten Dispute. About some possible sources of A. Blok’s «Scythians»], in Solov’evskie issledovaniya, 2002, vol. 5, pp. 191-215.
13. Kantor, V. «Antikhrist» Vladimira Solov’eva i «Khristos» Aleksandra Bloka [Vladimir Solovyev’s «Antichrist» and Alexander Bloka’s «Christ»], in Solov’evskiy sbornik [Solovyev Collection], Moscow: Fenomenologiya-Germenevtika, 2001, рр. 145-156.
14. Solov’ev, VS. Tri razgovora o voyne, progresse i kontse vsemirnoy istorii [Three Conversations about the War, the Progress and the End of the World History], in Solov’ev, VS. Sochineniya v2 t., t. 2 [Compositions in 2 vol., vol. 2], Moscow: Mysl, 1990, рр. 635-762.
15. Turgenev, I.S. Sobranie sochineniy v 2 t., t. 1 [Collected Works in 2 vol., vol. 1], Moscow: Poligraficheskie resursy, 2001, рр. 400-401.
16. Pis’ma Vladimira Sergeevicha Solov’eva [Vladimir Sergeyevich Solovyev’s Letters], Saint-Petersburg: Obshchestvennaya pol’za, 1908, vol. 1, 283 р.
17. Merezhkovskiy, D.S. Stikhotvoreniya i poemy [Poems and Epic Poems], Saint-Petersburg: Akademicheskiy proekt, 2000, 736 р.
18. Otkrovenie svyatogo Ioanna Bogoslova [Revelation of holy John Bogoslov], in Novyy zavet i Psaltir’ [The New Testament and Psalms], Moscow, 1990, pp. 275-292.
19. Bunin, I.A. Sobranie sochineniy v91., 1.1 [Collected Works in 9 vol., vol. 1], Stikhotvoreniya 1888-1952 [Poems 1888-1952], Moscow: TERRA - Knizhnyy klub, 2009, 528 p.
20. Blok, A.A. Izbrannoe [Selected Works], Moscow: Pravda, 1978, 480 p.
21. Kotrelev, N.V Eskhatologiya u Vladimira Solov’eva (k istorii «Trekh razgovorov») [Vladimir Solovyev Eschatology (to history of the «Three Conversations»)], in Eskhatologicheskiy sbornik [The Eschatological Collection], Saint-Petersburg: Aleteyya, 2006, pp. 238-257.
