CC BY
123
УДК 81.0
И. А. Щирова I. A. Schirova
Текст и контекст в меняющемся мире Text and context in the changing world
В статье рассматриваются идеи контекста, выработанные различными направлениями научной мысли; особое внимание уделяется социо-культурному контексту и языку как инструменту социального взаимодействия. Субъектность стилей современного научного мышления иллюстрируется на примере понятия «интерпретативная стратегия».
The paper dwells on the idea of context, worked out by various trends of scientific thought; special attention is drawn to the socio-cultural context and to the language as an instrument for social interaction. Subjective ways of modern scientific thinking are illustrated by the concept of "interpretative strategy".
Ключевые слова: текст, контекст, социокультурный контекст, язык как инструмент социального взаимодействия, литература как идеология, субъектность стилей научного мышления, интерпретативная стратегия.
Key words: text, context, socio-cultural context, language as an instrument of social interaction, Literature as ideology, subjective ways of scientific thinking, interpretative strategy.
В широком понятийном смысле контекст (от лат. contextus - соединение, тесная связь) определяется как квазитекстовый феномен, порождаемый эффектом экспрессивно-семантической целостности текста и состоящий в супераддитивности его смысла и значения по отношению к смыслу и значению суммы составляющих текст языковых единиц. Контекст структурирует спектр потенциально возможных аспектов грамматического значения слова или предложения, в результате чего задается определенность языковых выражений в пределах текста. Вне контекста языковая единица, теряя диктуемые смыслом текста возможные дополнительные значения и утрачивая семантическую конкретность и эмоциональную нагруженность, «значит лишь то, что значит» (Кирхнер). Различаются отдельные типы контекста, в том числе собственно лингвистический и экстралингвистический. Под последним понимается ситуация коммуника-
© Щирова И. А., 2014
ции, включающая условия общения, предметный ряд, время и место коммуникации, коммуникантов и их отношения друг к другу [5, с. 329; 9, с. 238]. Д. Кристал, отмечая разнообразие описаний данного типа контекста (classifications vary), характеризует его основные компоненты (most approaches recognize the central role played by the following factors) следующим образом:
Setting. The time and place in which a communication act occurs, e.g., in church, during a meeting, at a distance, and upon leave-taking.
Participants. The number of people who take part in an interaction, and the relationships between them, e.g. addressee(s), by stander(s).
Activity. The type of activity in which a participant is engaged, i.e. cross-examining, debating, having a conversation [10, с. 48].
Контекст и интерпретатор как составляющая контекста не всегда признавались значимыми для понимания текста. Так, в эпоху классической герменевтики Шлейермахера и Дильтея толкование текста предполагало декодирование аутентичного текстового смысла, но игнорировало мнение толкователя; историческая интерпретация текста отвергалась наряду с его метафорическими, символическими и аллегорическими прочтениями. В поздней герменевтике Гадамера репродуктивная интерпретация замещается продуктивной, в чем убеждает ряд понятий, имплицирующих значимость воспринимающей текст инстанции: историческая дистанция, предмнения, предрассудок (Vorurteil) в смысле пред-суждения (Vor-Urteil). Гадамер расходится со Шлейермахером и Дильтеем в оценке мнений интерпретатора, не исключает их из интерпретации, поскольку не считает предвзятыми, и вводит для их описания особое понятие предструктуры понимания. «<...> Понять, - разъясняет Гадамер, - означает, прежде всего, понять само дело и лишь во вторую очередь - выделить и понять чужое мнение в качестве такового. Наипервейшим из всех герменевтических условий остается <...> предпонимание, вырастающее из нашей обращенности к тому же делу» [2, с. 349] (курсив мой - И.Щ.).
В рецептивной эстетике, тесно связанной с идеями герменевтики, внимание к интерпретирующей инстанции усиливается. Центральное понятие теории рецепции Яусса - горизонт ожидания, трактуемое как комплекс эстетических, социальных и психологических представлений, определяет не только отношение автора - и через него произведения - к обществу (и к различным видам читательской аудитории), но и отношение читателя к произведению. В
ходе взаимодействия этих двух горизонтов осуществляется рецепция произведения и формирование эстетического опыта читателя, причем горизонт ожидания произведения остаётся стабильным, в то время как горизонт ожидания читателя постоянно меняется [4, с. 108]. Рецепция характеризуется Яуссом как длительный процесс и связывается с установлением эстетической ценности литературных произведений, которое основывается на имеющемся у читателя опыте литературного чтения, а также с последующими множественными прочтениями этих произведений, позволяющими установить их историческое значение [14, p. 20]. В историческом процессе эстетической рецепции Яусс выделяет роль авторского творческого начала (the author in his continuing productivity), читателя-реципиента (the receptive reader) и рефлектирующего критика (the reflective critic) [14, p. 23].
Конкретизированное в работах рецепционистов герменевтическое видение текста традиционно противопоставляется его структурно-семиотическим интерпретациям, сосредоточенным на внешних проявлениях глубинных структур и описывающим их независимо от содержания, роли реципиента и историчности восприятия. Англо-американская версия структурализма, Новая критика, приравнивает контекстуализм к самодостаточности литературного произведения. Противоположные по направленности силы (mutually opposing energies), согласно «новым критикам», создают в нем напряжение, блокируя выход из контекста произведения и его мира [11, p. 190-191] (курсив мой - И.Щ.). Текст объявляется закрытым эстетическим объектом, «автономно существующей органической структурой, ценность которой заключена в ней самой, в самом факте её существования», понимается как существующий «независимо от своего создателя и окружающей его обстановки в разных структурных вариантах органической формы» [4, с. 288-291]. Новая критика, таким образом, ограничивается в описании текста собственно лингвистическим контекстом и игнорирует коммуникативную природу текста, что приводит к появлению психоаналитических, истори-цистских и философско-антропологических модификаций Новой критики, сами названия которых имплицируют важность литературной коммуникации, её участников и условий.
В постструктуралистской парадигме понятие контекста обретает «центральный статус» и «предельно расширяется»: в него включа-
ются «аксиологические системы отсчёта читателя, его культурный опыт (воспринятые культурные коды), фиксируемые в симулякрах предельно индивидуализированные субъективно-личностные смыслы». Семантика текста сопрягается не с его объективными характеристиками, не с видением автора, субъективным по отношению к читателю, а с самим читателем [5, с. 329]. Желание постструктуралистов «повергнуть» Автора как Демиурга отличается от стремления поздней герменевтики принять во внимание «мнения интерпретатора», не отказываясь от «мнений текста», «антиосновность» (К. Харт) заставляет отторгать текстуальный изоляционизм и даже такие фундаментальные понятия, как «книга» или «произведение». В науке и литературе постструктуралисты обнаруживают «всеобщности», которые следует лишить ореола «псевдоочевидности», «нечистую силу», которая должна быть изгнана из науки [7, с. 23, 30]. В панязыковой и пантекстуальной позиции постмодернистской парадигмы отчётливо прослеживается спецификация вербальных текстов, объективирующих идеологические, социальные, этические, этнические и пр. характеристики субъекта. Культурная критика (cultural critique) 80-х гг. «в какой-то мере» означает возврат к традициям культурно-исторического подхода. Из-за упадка исторического сознания в России и на Западе в конце ХХ в. и ослабления идей «исторического контекста» культурная критика обретает культурно-социологическую направленность; она постигает современную культуру, дискурсивные практики: кинокартины, телешоу, классические и популярные литературные произведения, научные тексты и пр. (T. Eagleton). В историческом плане дискурсивные практики интерпретируются как риторические конструкты, интегрирующиеся с проблемой власти, обеспечиваемой и проверяемой через отредактированное знание. Анализируется воздействие «культурных практик» на мышление и поведение, а общественно-духовных институтов - на культурные практики. Реальность, рассматриваемая в форме, не опосредованной культурными конвенциями и концепциями, признается недоступной сознанию. Текстуальные исследования включаются в контекст институциональных практик и социальных структур [4, с. 201-203]. Многочисленные научные труды посвящаются вопросам функционирования языка как инструмента социального взаимодействия. В языке усматривают социальную силу, эффективное средство вторжения в когнитивную систему
реципиента и формирования в ней необходимых властным институтам идеологических догм. Истина исследуется как лингвистическая проблема [1].
Тесная связь литературы с идеологией и политикой анализируется в работах Т. Иглтона (Ср. "The Ideology of the Aesthetic" или "Ideology: an Introduction"). В иронических рассуждениях о манипуля-тивной функции литературы, которую Иглтон называет идеологией ("Literature, in the meaning of the word we have inherited, is an ideology" [11, p. 49]), подчеркивается схожесть литературы и религии в их воздействии на социум. Гуманитарная направленность литературы как либерального проекта, настаивает Иглтон, превращает её в противоядие от политического фанатизма и идеологического экстремизма. Обращая читателя к универсальным ценностям, литература отвлекает его от «узких интересов» (petty demands), например, от требований по улучшению условий жизни или по усилению контроля над властями предержащими, и даже может способствовать их полному забвению. Призывая к высоким размышлениям над вечными истинами (high-minded contemplation of eternal truths), литература развивает в массах способность проявлять плюрализм мнений и чувств, видеть, помимо собственной точки зрения, точку зрения сильных мира сего. Массы приобщаются к моральным богатствам цивилизации, испытывая почтение к достижениям буржуазии. Кроме того, чтение предполагает уединение, а поэтому вынужденно изолирует трудящихся, препятствуя объединению классовых усилий. Взамен трудящиеся получают возможность испытывать чувство гордости за национальный язык и национальную литературу, тем более что собственная занятость и отсутствие образования не позволяют им достичь видимых успехов в этих областях. Литература используется для формирования определенной политической культуры (political culture) и для внедрения в массовое сознание идеологических догм, ведь массы нуждаются в инструкциях, определяющих их взаимоотношение с государством, и в героических примерах: "<...> need political culture, instruction <...> in what pertains to their relation to the State, to their duties as citizens; and need also to be impressed sentimentally by having the presentation in legend and history of heroic and patriotic examples brought vividly and attractively before them" [12, p. 51]. Как и религия, литература апеллирует к эмоциям, в то время как вопрос истинности или ложности обсуждаемых ею
установок отодвигается на второй план. Она не стремится к открытой дискуссии об истинной ценности института частной собственности, но обращаясь к вневременным истинам (timeless truths) и воспитывая в массах терпимость и благородство (a spirit of tolerance and generocity), тем самым обеспечивает этому институту сохранность. Наконец, как и религия, литература актуализирует опыт читателя, предлагает ему возможность для самореализации. Читатель, не имеющий материальной возможности увидеть Дальний Восток (если только в качестве солдата Британской империи), может легко себе его вообразить, обратившись к творчеству Киплинга или Конрада. Литература превращается в эрзац несбывшихся (вследствие плохих социальных условий) мечтаний и устремлений [12, p. 51-52].
Современная наука вносит новые акценты в описание взаимосвязи текста и контекста. Познание изолированных информационных сведений объявляется ею недостаточным, а сведения о тексте как об объекте научного исследования включаются в контекст, где обретают для исследователя истинный смысл. Взаимосвязи текста и языковых личностей, порождающих и воспринимающих текст, текста и экстралингвистического (историко- / социо-культурного) контекста, текста и вертикального контекста и пр. изучаются с позиции формирования целостных знаний. Что касается «распределения прав» между участниками литературной коммуникации, то в условиях антропоориентированной науки оно явно «складывается в пользу» читателя: в отличие от автора, объективированного в завершенном артефакте (тексте), читатель реализует своё действенное, активное начало в каждой новой интерпретации.
В качестве примера субъектности стилей научного мышления и ориентации научного знания на субъекта-интерпретатора приведём описание конвенций, осваиваемых интерпретатором в процессе обретения опыта чтения, - т.н. интерпретативных стратегий (interpretative strategies). В их существовании, считает Д.Х. Райтер, нас легко могут убедить занятия по литературе. Каждому, кто являлся свидетелем профессиональной работы учителя с художественным текстом, знакомы две интерпретативные стратегии, связанные со способностью оценивать смысловую нагрузку текстового элемента: первая заставляет рассматривать этот элемент в контексте целого художественного произведения, вторая, - в ходе повторного, а не первичного чтения текста. Эти стратегии, однако, не диктуются
логикой интерпретации и не являются обязательными. Более того, иные интерпретативные сообщества руководствуются иными интер-претативными стратегиями. Так, европейские читатели эпохи средневековья обнаруживали в любом фикциональном тексте, включая тексты басенной литературы, аллегорическое изложение библейских или патристических сюжетов. Интерпретативные конвенции влияют и на наши литературные пристрастия. Например, читатель, привыкший к пристальному прочтению (close reading) текста, скорее оценит изящно структурированную прозу Джойса и Вулф, чем написанные густыми мазками натуралистические тексты Золя и Драйзера [16, р. 236-237].
Существование интерпретативных стратегий подтверждается интересным примером из преподавательского опыта С. Фиша, исповедующего идеи рецептивной критики, направленной на изучение реакции читателя. Автор вёл занятия в двух студенческих группах: одна занималась проблемами стилистики и была ориентирована на поиск в тексте литературоведческих и языковых корреляций, другая
- религиозной поэзией 17 в. и была обучена поиску религиозных символов. На занятии с первой группой Фиш использовал список из фамилий лингвистов и литературных критиков. Имена в нём располагались следующим образом:
Jacobs - Rosenbaum Levin Thorne Hayes Ohman (?)
Обведя список рамкой, Фиш обратился к студентам второй группы с просьбой предложить интерпретацию данного «текста». Результаты показали, что выполнявшие задание опирались на освоенные ими ранее интерпретативные стратегии и, как следствие, увидели в «тексте» религиозное стихотворение. В расположении имен они обнаружили форму креста и алтаря, в имени Jacobs - аллегорию христианского восхождения на небеса, в имени Rosenbaum
- художественную трансформацию традиционного символа, ассоциировавшегося в их сознании с Девой Марией (роза с шипами -символ непорочного зачатия). Было отмечено, что три имени имеют еврейские корни, а два - христианские. Неясную этимологию имени Ohman (?) связали со следовавшим за ним знаком вопроса (на самом деле Фиш не знал его точного написания) и с неопределенно-
стью посыла «стихотворения». В структуре «стихотворения» нашли противопоставление иудейского и христианского начал: Hebrew vs. Christian. Открытость имени Ohman (?) двум прочтениям, иудейскому и христианскому, объяснили присутствием в «тексте» всеприми-ряющей христианской тематики. На основании предложенной интерпретации Фиш сделал следующий вывод: художественный текст истолковывается определенным образом, не исходя из наличия в нем тех или иных характеристик, а исходя из способности читателя «узнавать» эти характеристики. Считая, что перед ними стихотворение, нагруженное смысловыми обертонами, реципиенты попытались их проследить; выбрав определенную интерпретатив-ную стратегию, они фактически создали текст. Ср. у Фиша: "Interpretation is not the art of construing but the art of construction. Interpreters do not decode poems; they make them" [13, p. 271].
Предложенная трактовка интерпретативной стратегии, несмотря на её радикальный характер, гипертрофирование значимости реципиента и игнорирование текстовой заданности, убедительно иллюстрирует интерпретативный характер современной научной парадигмы. Отказ от абсолютизации структурного начала текста, типичный для современной науки, фокусирует внимание исследователя не на формирующих текст знаковых последовательностях (Ср. значение текста как word-sequence meaning [15, p. 291]), а на знаниях, которые создают основу для их интерпретации. Эти знания ассоциируются с когнитивной деятельностью коммуникантов и прослеживаются в целом ряде понятий (Ср. utterer's meaning, utterance meaning или ludic meaning [Там же]). Индивидуальный характер заполнения смысловых лакун в структуре текста объясняется своеобразием опыта, который обретает интерпретатор в процессе инте-риоризации реальной и художественной действительности. И хотя, как и любые сложные теоретические проблемы, обсуждавшиеся в статье проблемы значения и смысла, текста и контекста находят неоднозначные решения, эти решения сегодня оказываются созвучными фундаментальному тезису о человекомерности науки. Контекст справедливо трактуют не как генератор значения, а как указатель на него, точкой же отсчета в описании любых различий, включая контекстуальные, остаётся человек в его множественных и разнообразных проявлениях (См. подробнее [8, c. 74-88]).
Список литературы
1. Болинджер Д. Истина - проблема лингвистическая // Язык и моделирование социального взаимодействия. - М.: Прогресс, 1987. - С. 23-44.
2. Гадамер Г.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. -М.: Прогресс, 1988. - 704 c.
3. Демьянков В.З. Личность, индивидуальность и субъективность в языке и речи // «Я», «субъект», «индивид» в парадигмах современного языкознания. -М.: ИНИОН РАН, 1992. - С. 9-34. [Электронный ресурс]. - URL: http://www.infolex.ru/Lich.html
4. Западное литературоведение ХХ века: энцикл. / под ред. Е.А. Цургано-вой. - М.: Intrada, 2004. - 560 c.
5. Новейший философский словарь / сост. А.А. Грицанов. - Мн.: Изд-во В.М. Скакун, 1999. - 896 с.
6. Потебня А.А. Эстетика и поэтика. - М.: Искусство, 1976. - 613 c.
7. Фуко М. Археология знания. - М.-Киев: Ника-Центр, 1996. [Электронный ресурс]. - URL: http://www.gumer.info/bogoslov_Buks/Philos/fuko_arh/index.php
8. Щирова И.А. Текст сквозь призму сложного. - СПб.: Политехника-сервис, 2013. - 217 c.
9. Языкознание. Большой энциклопедический словарь под ред. В.Н. Ярцевой. 2-е (репринтное) изд-е Лингвист. энцикл. слов. - М.: Большая Рос. энцикл., 1998. - 685 с.
10. Crystal D. The Cambridge Encyclopedia of Language. - Cambridge: Cambridge University Press, 1993. - 488 p.
11. Cuddon J. A. The Penguin Dictionary of Literary Terms and Literary Theory. Third Ed. - London: Penguin Books, 1992. - 991 p.
12. Eagleton T. The Rise of English // D.H. Righter. Falling into Theory: Conflicting Views on Reading Literature. Second ed. - Boston-New York: Bedford/St. Martin's, 2000. - P. 49-59.
13. Fish S. How to Recognize a Poem When You See One // D.H. Righter. Falling into Theory: Conflicting Views on Reading Literature. Second ed. - Boston-New York: Bedford/St. Martin's, 2000. - P. 268-278.
14. Jauss H.R. Towards an Aesthetic of Reception. - Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999. - 325 p.
15. Levinson J. Intention and Interpretation // Philosophy of Literature. Contemporary and Classic Readings. An Anthology. - Oxford: Blackwell, 2007. - P. 98-106.
16. Righter D.H. Falling into Theory: Conflicting Views on Reading Literature. Second ed. - Boston-New York: Bedford/St. Martin's, 2000. - 348 p.
