"Тавро Кассандры" Чингиза Айтматова как роман-антиутопия Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

УДК 82.091

ГРНТИ 17.09

И. Б. Ничипоров «Тавро Кассандры» Чингиза Айтматова как роман-антиутопия

Статья посвящена утопическим и антиутопическим тенденциям в романе Чингиза Айтматова «Тавро Кассандры». Рассматриваются система персонажей, проблематика, сюжетно-композиционные и стилевые особенности произведения.

Делается вывод, что в романе «Тавро Кассандры» совмещается интимно-исповедальное самораскрытие персонажей и глобально-исторический, вселенский масштаб авторского мировидения, соединяются традиции реалистического письма и принципы мифопоэтического мышления.

Ключевые слова: Ч. Айтматов, утопия, антиутопия, мифопоэтика, наука, религия, футурология.

Ilija Nichiporov

"Cassandra's Brand" by Chingiz Aitmatov as a Dystopian Novel

The article deals with utopian and anti-utopian trends in the novel of Chingiz Aitmatov "Cassandra's Brand". Discusses the system of characters, problems, plot and compositional and stylistic peculiarities of the work.

It is concluded that in novel "Brand of Cassandra" combines the confessional self-disclosure of the characters and the global scale of the author's worldview. Aitmatov connect the traditions of realistic writing and the principles of mythopoetic thinking.

Key words: Aitmatov, utopia, dystopia, poetics, science, religion, futurology.

Поздний роман Ч. Айтматова «Тавро Кассандры» (1996) явил опыт художественного осмысления итогов столетия в зеркале утопического и антиутопического сознания. Диагностирование духовных и социальных недугов современности, «антропологического кризиса... техногенной цивилизации» [2, с. 91] в контексте эсхатологических интуиций [5, с. 10, 17] продолжает магистральную линию предшествующего творчества писателя и на сюжетном уровне соотносится с «антиутопическим аспектом романа «Буранный полустанок», связанным с планетой Лесная грудь и бегством на нее космонавтов с орбитальной станции» [3, с. 39].

Центральной в романе «Тавро Кассандры» становится антиномия причастного к вечности природно-космического бытия и массового сознания, определяющего направление развития современной цивилизации.

98

Сюжетную рамку повествования образует доходящая до безумия, до «натиска разъяренной толпы» [1] реакция вначале американской прессы, а затем и мирового общественного мнения на открытое письмо из космоса бывшего советского ученого и нынешнего «монаха»-невозвращенца Фи-лофея о выявленной им способности человеческого эмбриона инстинктивно «предугадывать» потрясения на предстоящем жизненном пути и противиться им, «подавать сигналы бедствия» ради их предупреждения. В своем исповедальном и одновременно претендующем на научную обоснованность послании Филофей предстает как мыслитель, вырывающийся из тисков господствующих идеологем и задумывающийся о высшей оправданности человеческого существования. В новейших научных экспериментах, по его убеждению, «открылась бездна, о которой мы не подозревали», поскольку и «в условиях постиндустриального общества» укорененное в человеческой природе зло не побеждается социальными преобразованиями, но «остается в генетическом лесу фатальным семенем». Разрушительные «клетки» зла, действующие в «кассандро-эмбрионах», расцениваются Филофеем как проявление «эсхатологического комплекса» человечества, «нашего самоотречения от своей предназначенности в мире».

Признавая придавленность собственного сознания грузом недавнего исторического прошлого «эпохи Сталингитлера», герой Айтматова определяет себя в качестве экспериментатора, который ощущает растерянность перед историей и современностью и пытается противопоставить этому чувству исследование «генетической структуры», приоткрывающей процесс «невиданного борения человека с самим собой». Доводы Филофея осознаются в романе как антиутопическое развенчание массовых иллюзий современного человечества: «Утопия? Опять утопия?! Нет, это не очередная утопия. Это стезя выживания духа живого, иного пути нет...».

Вместе с тем Филофей, как и проникшийся его идеями футуролог Роберт Борк, оказывается несвободным от издержек антропоцентрической парадигмы и имеющей давнюю историю сциентистской утопии. Вопрошая о соотношении между научным знанием и Божественным откровением и даже напрямую апеллируя к Творцу («Я прошу Господа сжалиться надо мной, освободить меня, слабого человека, от непосильного груза»), он склонен, однако, усматривать «завязь истории» исключительно «в архетипах природы», придерживаясь отвлеченного взгляда на «общую» религию и на Бога, не участвующего, как он полагает, в земных судьбах Своего творения: «В моем представлении любая религия, не закосневшая в упоении собственной исключительностью, может служить резонатором для

множества голосов, как небо служит простором для полета разных птиц... И - говорят многие - при чем тут Бог? Бог тут ни при чем. Бог дал начало благословенной жизни. А дальше все решаем мы сами, люди, имеющие право сохранить или, напротив, уничтожить завязь». Следствием подобного «деизма» становится прочувствованное Филофеем экзистенциальное одиночество личности, мучительно ищущей выход из лабиринтов собственных рациональных построений: «Куда нам деться от гласа кассандро-эмбрионов, говорящих в нас о нас?»

Динамика романного сюжета обусловлена у Айтматова сопряжением научных и мистических прозрений космического отшельника с болевыми точками современного индивидуального и общественного сознания. В экспозиционной части произведения развивается рефлексия пролетающего над Атлантикой ученого-футуролога Роберта Борка о границах научного разума, о мировом океане как «хранилище всемирного потопа» и образе космической беспредельности и непознаваемости мироздания. Созерцание героем «силы и воли движения китового стада», сновидческие интуиции о себе как «киточеловеке», угадывающем «тайную суть этой встречи» и участвующем «в этом гигантском заплыве», сквозные воспоминания о китах - «улавливателях подспудных сигналов космоса», транслирующих «реакцию мирового разума на земные события» и чутких к «незримой радиации зла и страха», - формируют мифопоэтический образный план романа, его лейтмотивную структуру.

Знакомство с посланием «космического монаха» укрепляет Борка в апокалипсических предчувствиях, в раздумьях о самоисчерпании исторического макроцикла, основанного на антропоцентрическом мировоззрении. Глазами современного мыслителя увидена здесь панорама мирового бытия, устремленного к «вечности жизни» и отягощенного трагическими сплетениями и травмами родовой памяти: «И катилась Луна в чреве ночи, неуклонно проделывая свой извечный путь над Землей... И много зачатий, состоявшихся той ночью, были тотчас вовлечены лунным притяжением во вселенскую субстанцию, в продолжение круговорота вечности - рождения и смерти. Вечность жизни возобновлялась в чревах, в новоявленных оплодотворениях. И в каждом зачатии той ночью уже были обозначены в перспективе персонажи будущего. И всем им, зародившимся, были открыты двери свободы, двери рождения. Но, вопреки закону вечности, уклоняясь от зова жизни, объявились в череде зачатий той ночью и генетические нигилисты - кассандро-эмбрионы. Объявились, чтобы дать о себе знать свечением знака Кассандры на челе забеременевших женщин, объявились,

чтобы бросить вызов уготованной судьбе-мачехе, объявились, чтобы с помощью филофеевых зондаж-лучей передать изнутри внешнему миру свою безмолвную просьбу - просьбу разрешить им удалиться от жизни».

Прибежищу семейного очага Борка, где можно «позволить себе любимого белого вина», его уединенным научным изысканиям у компьютерного экрана противостоит неутихающий, перерастающий во взрывную волну массовых движений гул мировой истории. Взором совы на Спасской башне мифопоэтически воспринимаются фантомы коллективной памяти, призрачные фигуры вождей, по-прежнему будоражащих общественное сознание, слышатся агрессивные звуки «гремящих барабанов», «лязг военной техники», митинговые страсти 90-х на Красной площади и ее окрестностях, где всевозможные сталинисты, саддамисты, демократы оказывались беспомощными «щепками» в разрушительном водовороте истории, которая фантасмагорически проступала в «воскресших портретах кровавых диктаторов», но о которой, как ощущала сова, всем хотелось забыть, «ничего не помнить, ускакать от себя, ускользнуть от Бога. И опять чудилось сове, что доносится издалека дыхание китов, плывущих в океане».

Оборотной стороной вождизма и посткоммунистических баталий выступает, по мысли Борка, и современная западная псевдодемократическая модель существования. В чертах и поведении кандидата в президенты Америки Ордока ему видится напоминание о «лице экзальтированного Геббельса», а в иллюзорной американской мечте непременно иметь «ориентирующее всех других мнение» и при случае легко сфотографироваться в обнимку хоть с инопланетянами он распознает бессознательно-самоубийственную устремленность цивилизации к гибельным пределам своего исторического пути.

Манипулирование мировым общественным сознанием в ответ на грозные предупреждения Филофея ассоциируется в романе с тем, «что умел делать Гитлер на площадях, какие вызывать стихии». Агрессивное «восстание масс», меняющее свои конкретно-исторические воплощения, но неизменно враждебное личности и любой попытке критического осмысления цивилизации, изображено в развернутой сцене предвыборной пресс-конференции Ордока, санкционировавшей последующую травлю Борка под лозунгами защиты «демократии», «прав человека», недопустимости «нарушения нашей Конституции» и игнорирования интересов «простого человека». Управляемая «общественным мнением» толпа, которая «на новом перепутье» переняла «эстафету от Варфоломеевской ночи»,

учиняет расправу над Борком, в самозабвении поджигает на Красной площади вышедшую с антивоенным плакатом девушку, а во время телемоста с Филофеем заполняет площади Москвы, Пекина, Берлина, Рио-де-Жанейро, других крупных центров и наперебой выкрикивает ему приговор.

Мировая «демократия в действии», «одобрившая расправу над футурологом», осмысляется в романе как влиятельная утопия современного человечества, не успевшего оправиться от соблазнов вождизма и угнетаемого «инстинктивным страхом расплаты за вечно совершаемые грехи». В качестве противовеса этой силе в центр системы персонажей выдвигается личность пассионарного типа, не страшащаяся выхода к толпе, духовного или физического «самосожжения» ради обличения неправды -как Филофей, Борк, Юнгер, Руна Лопатина, как девушка, «объятая пламенем» на Красной площади. В основу миропонимания подобной личности заложена не лишенная признаков утопии вера в перспективу нравственного «совершенствования» человечества под воздействием человеческих же научных идей и доктрин. Как пророчит Борк, «если под влиянием филофе-евских открытий изменится менталитет человечества, если род людской будет по-иному смотреть на себя, постоянно прислушиваясь к сигналам эмбрионов, то предрасположенность к негативной самореализации индивида может заметно уменьшиться. И если в результате превентивных усилий поколений, для которых тавро Кассандры будет не позором, а предупреждением и, главное, - стимулом постоянного самосовершенствования людей, исчезнет генетическая предрасположенность к негативной самореализации индивида, то оправдан и переживаемый кризис.». Ученым-футурологом выдвигается утопическая гипотеза об «усовершенствованной» антропоцентрической «ассамблее мировых религий», призванной гармонизировать земную жизнь с помощью «универсальной», искусно сконструированной человеческим интеллектом «идеи Бога»: «Может быть, пришла такая пора, такая историческая эпоха, когда навстречу человеку все религии могли бы пойти сообща, а не порознь и не толкаясь локтями? Чтобы человек конца двадцатого века мог заявить в отличие от прошлых поколений - все религии мои, и я носитель всех религий, я вхож во все храмы всех культов, и во всех храмах я - желанный паломник. Я был рожден христианами, я был крещен, а погребен буду под стихи из Корана, сегодня я был православным с православными, вчера был мусульманином среди мусульман, в Японии я поклонялся Будде, в Швеции я вторил тезисам Лютера. Никому я не чуждый в своей вере в Бога, и мне нет чуждых молений, обращаемых человеком к Творцу нашему на всех языках

и наречиях. Творцу, одинаково внемлющему всем нам, одинаково страдающему от злодеяний наших и одинаково отворяющему для всех нас Вселенную по мере мудрости и по мере добродетели нашей.».

В эпилоге романное действие обретает новый импульс, поскольку неожиданно в центр повествования выдвигается предыстория Филофея -Андрея Крыльцова, написанная им самим. Композиционная инверсия позволяет всесторонне осветить авторский идеал личности, сумевшей, вопреки давлению среды, «совершить революцию в себе, беспощадную, безоглядную». Детдомовец, навсегда сохранивший инстинктивную «телесную» память об оставившей его в конце 1942 г. матери, - Крыльцов вглядывается в симптомы своего одиночества как «человек, оставшийся за бортом корабля в море»; постигает историческую обусловленность «трагедии детей, зачатых войной». Впоследствии, уже будучи обласканным властью ученым-эмбриологом и генетиком, он исследует «чудо зачатия», примеряет на себя мессианское обличие, без сожалений отказывается от семейной жизни, упиваясь перспективой неограниченного распространения репродуктивных технологий и собственным могуществом «производить искусственно конструируемых людей по своему умыслу и рабочему графику». Эта «рукотворная биология» оказывается включенной в секретные государственные планы по «реконструкции человеческой личности» и выведению «иксродов» - «анонимно рождаемых индивидов», не имеющих родовых привязанностей и способных до конца «бороться за победу коммунизма во всем мире». Как позднее осознает Крыльцов, «выведение нового типа бескорневого человека» служит залогом моделирования мировой демиургической утопии, когда «вторично, вслед за Адамом и Евой, изгонялись из мира Отец и Мать», а «неуловимая стихия зачатия и рождения» попадает под контроль уже не гениальных одиночек-первооткрывателей, но гигантских обезличенных корпораций. Отрезвляющее ощущение себя в качестве «подобия иксрода по воле судьбы», обличения, услышанные от заключенной Руны Лопатиной - «бывшей учительницы», «идеалиста-одиночки», осужденной «за хранение и распространение антисоветских материалов» и своеобразного «двойника» сгоревшей на Красной площади девушки с плакатом [4, с. 153], - совершают радикальный переворот в умонастроении Крыльцова, приводят его к космическому «монашеству», жертвенному проповедничеству и добровольному саморастворению в «межзвездном пространстве»: «Неужто и в космосе слышится ему, как гулко бьется сердце матери, несущей его в последний раз, прижимая к груди?»

Проблемное поле одного из закатных романов Ч. Айтматова насыщено многими утопическими концепциями, которые становятся здесь предметом напряженного художественного и интеллектуального осмысления. Человечеству, пребывающему в плену поствождистских, технократических, сциентистских, псевдодемократических утопий, в ценностной системе романа противостоит личность интеллектуала, мыслителя-нонконформиста, жертвующего собой, бесстрашно сокрушающего кумиров прошлого и в то же время исподволь воздвигающего новую квазирелигиозную утопию на пересечении пантеизма и «синтетической» мировой религии как плода «усовершенствованного» научного разума. Роман «Тавро Кассандры» примечателен и своими композиционными решениями, совмещением интимно-исповедального самораскрытия персонажей и глобально-исторического, вселенского масштаба авторского мировидения, соединением традиций реалистического письма и принципов мифопоэтического мышления.

Список литературы

1. Айтматов Ч. Тавро Кассандры. [Эл. ресурс]: http://bookscafe.net/book/aytmatov_ chingiz-tavro_kassandry-552.html Текст романа приводится по этому источнику.

2. Васильева-Шальнева Т. Б. «Апокалипсическая дилогия» Ч. Айтматова (романы «Плаха» и «Тавро Кассандры») // Филология и культура. 2013. №2 (32). С. 89-93.

3. Коваленко А. Г. Чингиз Айтматов и русская литература ХХ века // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия Литературоведение. Журналистика. 2015. № 2. С. 37-43.

4. Мискина М. С. Мотив жертвоприношения в романе Ч. Айтматова «Тавро Кассандры» // Вестник Томского гос. ун-та. 2003. Вып. 277. С. 152-160.

5. Мискина М. С. Фольклорно-мифологические мотивы в прозе Чингиза Айтматова: aвтореф. дис. ... канд. филол. наук. Томск, 2004.

References

1. Aitmatov Ch. Tavro Kassandry [Cassandra's Brand]. URL: http://bookscafe.net/ book/aytmatov_chingiz-tavro_kassandry-552.html

2. Vasil'eva-SHal'neva T. B. «Apokalipsicheskaya dilogiya» Aitmatova (romany ««Plaha» i «Tavro Kassandry») [Apocalyptic novels by Chingiz Aitmatov ("The Scaffold" and "Cassandra's Brand")] // Filologiya i kul'tura [Philology and culture]. 2013. №2 (32). Pp. 89-93.

3. Kovalenko A. G. Chingiz Aitmatov i russkaya literatura 20 veka [Chingiz Aitmatov and Russian literature of the twentieth century] // Vestnik Rossijskogo universiteta druzhby narodov. Seriya Literaturovedenie. Zhurnalistika [Bulletin of the peoples ' friendship University of Russia. Series Of Literary Criticism. Journalism]. 2015. №2. Pp. 37-43.

4. Miskina M. S. Motiv zhertvoprinosheniya v romane Aitmatova «Tavro Kassandry» [The motif of sacrifice in the novel of Aitmatov "Cassandra's Brand"] // Vestnik Tomskogo gos. un-ta [Bulletin of the Tomsk state University]. 2003. Vyp. 277. Pp. 152-160.

5. Miskina M.S. Fol'klorno-mifologicheskie motivy v proze Chingiza Aitmatova [Folklore-mythological motives in the prose of Aitmatov]: avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. Tomsk, 2004.