CC BY
53
А.И. Куляпин
Тариф на рифмы: дискурс торга в советской литературе 1920-1930-х гг.
В статье «Как делать стихи?» (1927) Маяковский писал: «Поэт каждую встречу, каждую вывеску, каждое событие при всех условиях расценивает только как материал для словесного оформления. Раньше я так влезал в эту работу, что даже боялся высказывать слова и выражения, казавшиеся мне нужными для будущих стихов, - становился мрачным, скучным неразговорчивым. Году в тринадцатом, возвращаясь из Саратова в Москву, я, в целях доказательства какой-то вагонной спутнице своей полной лояльности, сказал ей, что я “не мужчина, а облако в штанах”. Сказав, я сейчас же сообразил, что это может пригодиться для стиха, а вдруг это разойдется изустно и будет разбазарено зря? Страшно обеспокоенный, я с полчаса допрашивал девушку наводящими вопросами и успокоился, только убедившись, что мои слова уже вылетели у нее из следующего уха» [1, с. 246].
Всегдашняя озабоченность Маяковского тем, как бы понапрасну не «разбазарить» ценный поэтический материал, не ускользнула от внимания близко знавших его людей. Л.Ю. Брик полагала, что если бы Маяковский много рассказывал о своих чувствах и впечатлениях, то его стихи, возможно, остались бы ненаписанными. «Маяковский был остроумен и блестящ, как никто, но никогда не был он “собеседником”. На улице или на природе, идя рядом с вами, он молчал иногда часами» [2, с. 328].
Бытовое поведение Юрия Олеши, видевшего «главный интерес жизни в беседе» [3, с. 100], прямо противоположно по стилю. Сергей Герасимов заметил, что у Олеши никогда не было суетности «мелкого расчета в трате самого себя. Все его богатство было в уме. Он расходовал это богатство совершенно безрассудно...» [3, с. 101]. По словам Льва Славина, Олеша «был поэт-мыслитель»: «А бешеное свое остроумие и зоркую наблюдательность <...> оставлял для житейской болтовни, для товарищеского трепа, для множества забавных устных сценок, импровизационных застольных скетчей. Так, однажды появился зародыш словаря Эллочки-людоедки, впоследствии с таким блеском развитый Ильфом и Петровым, и некоторые другие интересные находки, которые Олеша легко раздаривал окружающим не потому, что он был таким уж
щедрым, а потому, что не считал их ценностью» [3, с. 12].
Последнее утверждение мемуариста, видимо, не совсем правильно. В романе «Зависть» Иван Бабичев советует окружающим записывать его суждения. «Я не говорю - я высекаю свои слова на мраморе», - без лишней скромности заявляет он [4, с. 86]. Олеша, как и его герой, прекрасно знает цену своим экспромтам. Просто бережливость не входила в число добродетелей, унаследованных писателем от отца, в свое время промотавшего родовое имение.
Легко расставаясь в застольных беседах с перспективнейшими замыслами и оригинальными образами, одну неуклюжую рифму Олеша захотел почему-то продать.
Я как-то предложил Маяковскому купить у меня рифму.
- Пожалуйста, - сказал он с серьезной деловитостью. - Какую?
- Медикамент и медяками.
- Рубль.
- Почему же так мало? - удивился я.
- Потому что говорится «медикаме нт», с ударением на последнем слоге.
- Тогда зачем вы вообще покупаете?
- На всякий случай [5, с. 143].
Для Маяковского порой шуточное, а порой и серьезное разыгрывание ритуала купли-продажи литературных полуфабрикатов привычно. Этим и объясняется его «деловитость».
Н. Асеев вспоминает такой разговор с Маяковским:
- Асейчиков! Продайте мне строчку!
- Ну, вот еще, торговлю затеяли!
- Ну, подарите, если забогатели; мне очень нужна!
- Какая же строчка?
- А вот у вас там в беспризорном стихе: «от этой грязи избавишься разве».
- А куда вам ее?
- Да я еще не знаю, но очень куда-то нужна!
- Ладно, берите, пользуйтесь.
Строчка, чуть варьированная, вошла в одно из стихотворений об Америке, гораздо позже написанных [2, с. 426-427].
Олеша напрасно обиделся на предложенную
Тариф на рифмы: дискурс торга в советской литературе 1920-1930-х гг.
ему сумму. Маяковский даже несколько завысил расценки. Ведь другому «продавцу» Р. Райт поэт предложил: «Давайте так: за каждое хорошее слово - рупь, идет?». «Могу похвастать,
- рассказывает известная переводчица, - я обставила всех и выиграла чуть ли не два червонца - большие деньги! Результаты - все реплики мистера Понт-Кича в “Бане”. Из английского “ду ю уант” вышел “дуй Иван”, “пленти” превратилось в “плюньте”, “джаст мин” в “жасмин”, “андестенд” в “Индостан”, “ай сэй иф” - в “Асеев”» (курсив наш. - А.К.) [2, с. 262].
В 1920-х гг. Маяковский много покупает, чтобы затем с выгодой перепродать. В начале писательской карьеры он чаще просто продавал. Несколько показательных эпизодов поэт даже включил в автобиографию «Я сам». «С печатанием еще хуже. Солдатам запрещают. Один Брик радует. Покупает все мои стихи по 50 копеек за строку», - сообщает Маяковский в главе «Призыв» [6, с. 56]. Чуть раньше те же 50 копеек фигурируют в главе «Прекрасный Бурлюк» [6, с. 53].
Сделавшись «лучшим и талантливейшим поэтом эпохи», Маяковский удвоит ставку. В. Катаеву запомнилась реплика автора «Бани»: «Плюну я, кажется, на все и буду читать свои стихи из-под полы по рублю за строчку» [7, с. 414]. За невеселой шуткой - и нарастание конфликта с эпохой, и желание вернуться в молодость, и даже соперничество с Пушкиным, которого обыватель ценит только потому, что он «по золотому за стих получал» [2, с. 406].
В раннем творчестве Маяковского создается устойчивый образ: поэт - это «бесценных слов мот и транжир» [6, с. 86]. После революции, когда, по выражению Н. Эрдмана, торговля стала искусством, а искусство - торговлей, ситуация существенно изменилась. В мемуарном очерке А.М. Родченко выделена «характерная деталь»: «Маяковский сам составил для Союза художников примерные тарифные расценки рекламных работ (текст, эскиз, художественное исполнение). Эти расценки были потом утверждены» [2, с. 221].
В «Разговоре с фининспектором о поэзии» (1926) «материалом», на приобретение которого приходятся основные затраты, названа рифма.
Говоря по-вашему,
рифма -
вексель.
Учесть через строчку! -
вот распоряжение.
И ищешь
мелочишку суффиксов и флексий
в пустующей кассе
склонений
и спряжений <...>
Гражданин финиспектор,
честное слово,
поэту
в копеечку влетают слова [8, с. 28]. В свете приведенных выше фактов последняя фраза обретает не метафорический, но буквальный смысл.
Дважды в этом программном стихотворении Маяковский возвращается к болезненной для него теме «заимствований»:
Что говорить
о лирических кастратах?!
Строчку
чужую
вставит - и рад.
Это
обычное
воровство и растрата среди охвативших страну растрат. <...>
А если
вам кажется,
что всего делов -это пользоваться
чужими словесами,
то вот вам,
товарищи,
мое стило,
и можете
писать
сами! [8, с. 30, 34].
Даже тень подозрения в нарушении писательской этики способна была вывести Маяковского из себя. С явно неадекватной реакцией поэта на внешне невинную реплику столкнулся однажды Л.В. Никулин. В 1918 г. Маяковский подарил ему первое издание поэмы «Человек» с надписью на титульном листе: «Вспоминая о том, как говорили с Никулиным, Никулин, не выпить коньяку ли нам?». Позже Маяковский использовал рифму «Никулин» - «коньяку ли» в одном из напечатанных стихотворений. А когда Л.В. Никулин напомнил ему об автографе на подаренной книге:
Он вдруг нахмурился и сказал с нескрываемым раздражением:
- Ну и что же? Не этично, что ли? Как будто я не смею использовать эту рифму в печати? [2, с. 503].
Раздражение Маяковского понятно. Едва не была «разбазарена зря» виртуозная рифма.
Уже современники нередко называли автора «Зависти» «королем метафор». Сам Олеша воспринимал себя в этом качестве как наследника Маяковского. С реальным наследством Олеша был жестоко обманут. В дневниках он упоминает о родовом поместье «Юнище», проданном его отцом и дядей «за крупную сумму денег, которая в течение нескольких лет была проиграна
обоими в карты». «Отголоски этой трагедии заполняют мое детство», - с горечью вспоминает писатель [5, с. 66].
Наученный горьким опытом, Олеша пытается провести тщательную инвентаризацию творческого наследия «экс-короля метафор». «Я несколько раз предпринимал труд по перечислению метафор Маяковского», - признается он в записях 30-х гг. [5, с. 132]. Впрочем, непрактичность Олеши сказалась и в этой сфере: опись поэтического имущества так и не была составлена.
Не слишком удачная сделка с Маяковским предварила крах другого «торгового» начинания Олеши - «Лавки метафор». «На старости лет я открыл лавку метафор. <...> Я был убежден, что я разбогатею. В самом деле, у меня был запас великолепных метафор. <...> Однако покупатели не покупали дорогих; главным образом покупались метафоры “бледный как смерть” или “томительно шло время”, а такие образы, как “стройная как тополь”, прямо-таки расхватывались. Но это был дешевый товар, и я даже не сводил концов с концами. Когда я заметил, что уже сам прибегаю к таким выражениям, как “сводить концы с концами”, я решил закрыть лавку» [5, с. 409-410].
Очевиден параллелизм двух «коммерческих проектов» Олеши. «Лавка метафор» прогорает по причине дурного вкуса покупателей, не понимающих истинной ценности поэтического товара. Но и Маяковский или не смог, или не захотел понять, что именно ему предложено. Не слишком грамотная рифма «медика мент» -«медяками» в контексте биографического мифа Олеши неожиданно обретает весомость и зна-
чимость. На протяжении всего жизненного и творческого пути автор «Зависти» последовательно создавал единый метатекст о писателенищем. «Медяки» отсылают к теме подаяния непосредственно. Слово «медикамент» ассоциативно связано с аптекой, устойчивым локусом обитания олешевского нищего. Процедура сопряжения далековатых понятий при помощи рифмы вызывает представление о поэте.
В знаменитом выступлении на I съезде советских писателей Олеша скажет: «Теперь я живу, никому не нужный, пошлый и ничтожный. Что же мне делать? И я становлюсь нищим. Стою на ступеньках в аптеке, прошу милостыню, и у меня кличка “писатель”» [9, с. 235].
В свернутом виде эта картинка присутствует в рифме, оцененной Маяковским в рубль. То, что Олеша считает наиболее ценным, оказывается, не стоит почти ничего. И этот процесс превращения сокровища в медяки Олеша позже обрисует в речи на съезде писателей: «Я сказал себе: значит все это умение, все это твое собственное, все то, что ты сам считаешь силой, есть ничтожество и пошлость? <...> Я стал думать, что то, что мне казалось сокровищем, есть на самом деле нищета. Так у меня возникла концепция о нищем. Я представил себя нищим» [9, с. 235].
Подспудное осознание себя в рамках новой культуры нищим вызревало у Олеши постепенно. Диалог в эпизоде продажи Маяковскому рифмы «медикамент» - «медяками», речь на первом съезде советских писателей, «Лавка метафор» воспроизводят единый инвариант и отражают разные этапы осмысления писателем собственного биографического мифа.
Литература
1. Маяковский В.В. Собр. соч. : в 12 т. - М., 1978. Т. 11.
2. В. Маяковский в воспоминаниях современников. - М., 1963.
3. Воспоминания о Юрии Олеша - М., 1975.
4. Олеша Ю. Повести и рассказы. - М., 1965.
5. Олеша Ю.К. Книга прощания. - М., 1999.
6. Маяковский В.В. Собр. соч.: в 12 т. - М., 1978. Т. 1.
7. Катаев В.П. Трава забвения // В.П. Катаев Собр. соч. : в 10 т. - М., 1984. Т. 6.
8. Маяковский В.В. Собр. соч. : в 12 т. - М., 1978. Т. 4.
9. Первый Всесоюзный съезд советских писателей. - М., 1934 (1990).
