CC BY
135УДК 821.161.1 ГРНТИ 17.09
Н. К. Данилова, Н. Е. Щукина
Сюжеты русской классики в современной литературе
В статье анализируются тенденции литературного процесса рубежа XX-XXI веков, в частности, отмечается потребность современных авторов перейти от игр с цитатами из классической литературы к классическому пониманию роли писателя как выразителя высших этических норм. Делается попытка уловить этот переход - от тотального цитирования как универсального закона постмодернистских текстов к «новой искренности» зарождающегося постреализма. Анализируются рассказы Л. Е. Улицкой из сборника «Бедные родственники» и стихи Т. Кибирова 1998-1999-х годов. Для авторов статьи оказалось принципиальным соединить в исследовании тексты, представляющие разные литературные роды - эпос и лирику.
Ключевые слова: литературная традиция, евангельские мотивы, интертекст, творчество Кибирова, творчество Улицкой, постмодернизм.
Natalya Danilova, Natalya Shchukina Subjects of Russian Classics in Modern Literature
The article analyses the tendencies of the literature process at the turn of the XXI century, namely the modern authors' need to move over from the play with citations from the classic literature to the traditional understanding of the author as the voice of higher ethical standards. The attempt is made to catch this move from the ubiquitous citation as a universal law of postmodernism to the "New Sincerity" of the newly born post-realism. The novels of L. Ulitskaya from the collection "Poor Relatives" and the poems of T. Kibirov dated 19981999 are analysed. The authors of the present article assumed it crucial to investigate the texts belonging to different major forms - prose and poetry.
Key wоrds: literary tradition, gospel motives, intertext, poetry of Kibirov, work of Ulitskaya, postmodernism.
Размышляя о культурной ситуации конца XX века, С. С. Аверинцев сказал: «Мы живем в такие времена, когда, ненаучно выражаясь, все слова уже сказаны. Каждый говорящий обязан знать, что выражает точку зрения, которая, в общем, известна слушателю вместе со всеми аргументами против нее. Притворяться, что это не так, бесполезно» [1].Эти слова точно определяли ситуацию уходящей эпохи. Культура представлялась суммой дискурсов или текстов, которые ссылаются друг на друга и каждый из ко-
торых становится претекстом для любого вновь появляющегося текста. Интертекстуальность культуры воспринималась как универсальный закон. Но принципы введения классических сюжетов литературы в новые произведения разнообразны. По мысли Ю. М. Лотмана, «[г]раница с чужим текстом всегда является областью усиленного смыслообразования» [11, с. 17]. Помимо прямых цитат, мы встречаем реминисценции, пародии, аллюзии [см., например: 12]. Авторам показалось любопытным посмотреть, как «все сказанные уже слова» функционируют в современных текстах разных литературных родов. Для исследования были взяты рассказы Л. Е. Улицкой из сборника «Бедные родственники» и два стихотворения Тимура Кибирова.
Характеризуя творчество Л. Улицкой, исследователи указывают на такие черты, как идеологическая неангажированность и отсутствие навязчивой моралистики [10, с. 542], а также взаимодействие с русской классикой. Писательница тяготеет к той литературной традиции, к которой примыкают Набоков, Цветаева, Платонов, Бунин; эти имена закономерно называют среди её литературных ориентиров. Кроме того, с русской литературой её роднит интерес к теме «маленького человека»: «В своей униженности, заброшенности <...> обделённости как высшую ценность герой несёт просветленный и трепетный настрой души, позволяющий в бедности и болезни ощущать себя причастным к тому вечностному плану существования, который не зависит от положения в обществе и материального достатка» [10, с. 543]. Также подмечалось сходство женских образов, обращение к «мысли семейной», возврат к «исконно русскому пониманию духовности» [13, с. 794]. Добавим здесь внимание к частной жизни отдельного человека, к случаю, игре природы, а также мысль о связи людей в обществе, о потребности в гармонизации и упорядоченности бытия.
Помимо перекличек тем, образов и оценок отметим переклички событий и сюжетов произведений Л. Улицкой и русских классиков (Н. А. Некрасова и Ф. М. Достоевского). Обратимся за примерами к рассказам из раннего сборника «Бедные родственники» (1994), в частности к заглавному тексту.
История, изложенная в рассказе, интересна, неожиданна, но смысл её не в событии как таковом, а в повторе одной и той же ситуации. С самого начала подчёркивается, что встреча родственников (богатой Анны Марковны и бедной Аси) раз в месяц двадцать первого числа превратилась в некий ритуал, которому ничто не может помешать. Не случайно потому
для описания встречи используются глаголы несовершенного вида: «Часа в четыре она звонила в дверь и через некоторое время слышала из глубины квартиры тяжёлые шаги и бессмысленное: «Кто там?», потому что по дурацкому хихиканью за дверью, да и по календарю, Анна Марковна должна была знать, что пришла Ася [16, с. 15]. Так же написана и кульминация рассказа: «Анна Марковна вставала, шла в спальню, звенела там ключами от шкафа и через минуту выносила оттуда заготовленный заранее конверт с большой радужной сторублёвкой - не по-теперешнему, разумеется, счёту» [16, с. 25]. Родственники безошибочно играют раз и навсегда заведенные роли: бедная Ася говорит «избыточно и фальшиво», состоятельная Анна Марковна ведёт беседу «вежливо и незаинтересованно». Если вдруг Ася проявляет неуместную искренность и некстати предлагает свои услуги (например, свою жалкую комнатку в коммуналке для состоятельных молодожёнов) или сама «благодетельница», забывшись, рассказывает слишком много, то разговор вскоре прерывается и возвращается в привычное русло: «Давай чаю попьём, Ася». Герои изображаются как-то двойственно: с одной стороны, они кажутся близкими людьми, помогают друг другу, делятся житейскими новостями, рассказывают о родственниках, но, с другой, настоящей доверительности, искренности между ними нет: Ася не воспринимается всерьёз. Большая часть рассказа вплоть до финала напоминает описание нравов, настоящее событие происходит в самом конце. Бедная родственница, получала, наконец, положенную помощь: заштопанное бельё, перчатки, деньги. Потом, «испытывая облегчение, слегка унижающее её искреннюю любовь и безмерное почтение к троюродной сестре, скатывалась чуть не вприпрыжку со второго этажа, легкими худыми ногами отмахивала по Долгоруковской до Садового кольца и ровно через сорок минут была в Костянском переулке, у своей подружки Маруськи Фомичёвой. На шаткий стол, припёртый к сырой стенке, она выгружала богатые подарки.
Поколебавшись минуту над верблюжьими перчатками, она выложила их, а под стопку с чиненым бельём засунула большой серый конверт.
- Ишь ты, ишь ты, Ася Самолна, балуешь ты меня, бормотала скомканная полупарализованная старуха.
И Ася Шафран, наша полоумная родственница, сияла» [16, с. 26-27].
Как оцениваются в рассказе герои и их поступки? Герои увидены и изображены со стороны, читатель не видит их мыслей, переживаний, о настроении персонажей можно судить по поведению, мимике. Повествователь в тексте не назван, тем не менее, точка зрения обозначена довольно
точно: это взгляд родственников. В этом взгляде есть и заинтересованность, и хорошее знание своих родных и даже снисходительность, но гораздо больше иронии, недоумения: «глупо накрашенная Ася», «дурацкое хихиканье», «избыточно и фальшиво говорила», «наша полоумная родственница». Заметна ирония и по отношению к Анне Марковне, но не столь резкая: «бессмысленное "Кто там?"», героиня беседует «вежливо и незаинтересованно», «снисходительно, с ощущением выполняемого долга». Сводится ли авторская точка зрения к иронии? Повод для иронии есть: встречи нужны обеим героиням не для дружеского общения, а для того, чтобы почувствовать свою состоятельность, добропорядочность, поразить великодушием, произвести впечатление.
В рассказе есть и другие смыслы. В историю бедных родственников вплетаются известные библейские мотивы, уже повторявшиеся в русской литературе. Так возникает очевидная ассоциация с притчей о мытаре и фарисее из Евангелия от Луки.
«Сказал также к некоторым, которые уверены были о себе, что они праведны, и уничижали других, следующую притчу:
Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь.
Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю.
Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику!
Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот: ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк. 18: 9-15) [4, с. 88].
Притча обличает гордыню. В комментариях к ней указывается, что фарисей - исполнитель закона, соблюдающий все религиозные правила. Он «имел некоторые основания быть довольным собой <...> был, по-своему, религиозен, образован и начитан; он, по-видимому, твердо хранил <...> верования и традиции, выполнял религиозные предписания, давал на нужды своей религии десятую часть от своего имения. Очевидно, будучи человеком, по-своему религиозным, он не делал явного зла и, вполне возможно, в житейском смысле, был неплохим человеком, к которому может быть, многие относились с большим уважением. Но самодовольство фарисея как бы доминировало в том духовном состоянии, в
котором он находился, настолько доминировало, что совершенно закрыло от него самого подлинную картину того, что происходило в его душе. Ничем не ограниченная его гордость и самодовольство настолько его захватило, что он совершенно забыл, что все его, так называемые, добродетели теряют всю свою ценность и смысл перед судом Божьим» [18]. Этот комментарий вполне подходит и к героине Улицкой - Анне Марковне. Она житейски совсем неплохой человек, помогает бедной родственнице, но истинным мотивом её поступка является не желание помочь, а утоленная гордость, сознание своей добродетельности. Соблазнительно человеку испытывать чувство превосходства перед лицом униженных. Митрополит Сурожский Антоний, рассуждая о притче, отмечает: «Фарисей все знает о том, как поступить, но ничего не знает о том, каким следует быть» [17]. Нечто подобное можно сказать и об Анне Марковне: она знает, как поступить, и уверена, что поступает правильно. Но взгляд фарисея не может рассмотреть лица мытаря, не говоря уже об образе Божием в нём. Так и Анна Марковна не воспринимает всерьёз свою родственницу и уж, конечно, образ Божий в ней.
В русской литературе XIX века этот мотив обретал и другие смыслы: как соблазнительно чувствовать себя защищённым среди страждущих, знать, что тебя не коснутся беды и лишения. Вспомним стихотворение Н. А. Некрасова «Вор» (из цикла «На улице»). Герой стихотворения, ставший свидетелем отвратительной сцены избиения человека, сочувствует вору, укравшему хлеб:
Закушенный калач дрожал в его руке;
Он был без сапогов, в дырявом сюртуке;
Лицо являло след недавнего недуга,
Стыда, отчаянья, моленья и испуга.
Но сочувствие его сразу же уходит, когда он начинает благодарить Бога за то, что ограждён от подобных страданий, и в этой благодарности проявляется эгоизм и недостойное чувство радости:
И Богу поспешил молебствие принесть
За то, что у меня наследственное есть. [14, с. 83].
В поступках героинь Л. Улицкой можно увидеть те же черты. И всё-таки есть ли безусловное осуждение их, справедливое негодование? В рассказе изображение намного мягче, чем в тексте Н. Некрасова. Искренняя радость Аси Шафран (она «сияла») вызывает улыбку. То есть, однознач-
ной оценки в рассказе нет. Жизнь одновременно и проста, и сложна, и поразительна.
Другой вариант переклички произведений Л. Улицкой с известными сюжетами русской литературы мы найдём в рассказе «Генеле-сумочница». Здесь героиня напоминает господина Прохарчина из одноимённого рассказа Ф. М. Достоевского, «полунищего чиновника, откладывающего свои деньги в старый истёртый тюфяк» [7, с. 503]. После смерти Прохарчина у него в тюфяке находят «две тысячи четыреста девяносто семь рублей с полтиною». Генеле-сумочница также жила «в глубочайшей нищете», никогда не расставаясь со старой сумкой, превратившейся в «кожаную ветошь», и именно в этой сумке хранила невероятной величины бриллиантовые серьги, доставшиеся от бабушки. В отличие от Прохарчина, Генеле так спрятала свои сокровища, что и после смерти никто не догадался, что за хлам лежит в потрёпанной сумке: «Так оно и было: развеялся серый дымок над трубой Донского крематория, и пошла себе по небесной дорожке суетливой походочкой сквозистая на просвет ветхая Генеле, прижимая к левому боку тень сумочки, в которой на вечные времена хранились тени бриллиантов, окончательно убережённые ею от властей и от родственников.» [16, с. 83]. И Прохарчин, и Ге-неле обладают богатством, которое тщательно оберегают от посторонних глаз, что становится средоточием их жизненных побуждений. Одинокие старые люди, они скупы и ущербны, их не любят и не понимают окружающие. Их истории заканчиваются смертью. Но произведения не воспринимаются как физиологические жизнеописания, потому что в конце раскрывается тайна, которая меняет восприятие текста и героя. Так, И. Аврамец считает, что сюжет рассказа Ф. М. Достоевского во многом построен «по принципу "новеллы тайн": неожиданный финал заставляет читателя "пересмотреть" сложившийся у него образ главного героя, ретроспективно оценивая его поступки и мотивы» [2]. «Маленький человек» способен на странные, невероятные поступки.
Образ Прохарчина вызывает в памяти пушкинского скупого рыцаря и героев Гоголя - так выстраивается длинный ряд сложных ассоциаций. Благодаря перекличке с текстом Достоевского рассказ Улицкой находит своё место в названной литературной традиции.
В отличие от прозы Л. Е. Улицкой, где можно говорить о тончайших перекличках с классическими сюжетами, поэзия Тимура Кибирова нарочито интертекстуальна. Интертекстуальность и центонность - знаки «фирменного стиля» Кибирова. Об этом, в частности, писали Л. В. Зубова [8],
Н. Богомолов [5], Д. Багрецов [3]. В его художественном мире граница между пародией, литературной игрой и собственно поэзией зачастую бывает размыта. Лирический герой стихотворения «Постмодернистское» (1999) рассуждает об этих границах:
Все сказано. Что уж тревожиться И пыжиться все говорить! Цитаты плодятся и множатся. Все сказано - сколько не ври.
Описано все, нарисовано. Но что же нам делать, когда Нечаянно, необоснованно В воде колыхнулась звезда. [9, с. 386].
Особенность поэтического мира Кибирова - соединение тончайшей иронии с удивительной искренностью, автор «сквозь прощальные слезы» наблюдает становление нового миропорядка, возникновение новой эстетики.
Представляется любопытным посмотреть, как поэт, балансируя между пародией и созданием нового литературного манифеста, обращается к двум известнейшим символистским текстам, перекраивая их под сегодняшнюю ситуацию. Обратимся к первому из них:
Юноша бледный, в печать выходящий! дать я хочу тебе два-три совета: Первое дело - живи настоящим, ты не пророк, заруби себе это!
И поклоняться Искусству не надо! Это и вовсе последнее дело. Экзюпери и Батая с де Садом
перечитав, можешь выбросить смело (1998) [9, с. 380].
На первый взгляд, мы имеем дело всего лишь с одной из пародий на известное стихотворение Валерия Брюсова «Юному поэту». Обратимся к первоисточнику:
Юноша бледный со взором горящим! Ныне даю я тебе три завета: Первый завет - не живи настоящим,
83
Только грядущее - область поэта. Помни второй: никому не сочувствуй, Сам же себя полюби беспредельно. Третий храни: поклоняйся искусству, Только ему, безраздумно, бесцельно. Юноша бледный со взором смущенным! Если ты примешь моих три завета, Молча паду я бойцом побежденным Зная, что в мире оставлю поэта [6, с. 46].
Диалог с Брюсовым представляется концептуальным. Это - диалог двух литературных эпох. Для символиста Брюсова главным ЗАВЕТОМ становится завет обращенности в будущее («не живи настоящим»). В ответ на «завет» - в значении «наставление, воля, данные последователям или потомкам», современный поэт дает «совет». Вместо Завета грядущей жизни - совет жить настоящим. Это принципиально для творчества Кибирова: здесь и сейчас, «из сора растут стихи». В этом - особенность поэтического видения поэта, автора поэмы «Сортиры», где каталог всех туалетов советского времени - от дощатых до гостиничных и армейских, превращается в ностальгический эпос советской жизни. Не игра на понижение, а умение в самом будничном, бытовом, зачастую физиологичном настоящем увидеть отблеск иного мира. Как и принципиально утверждение Кибирова, что поэт - не пророк. В постмодернистском мире, где «смерть автора» объявлена аксиомой, поэт не может быть пророком.
Не следует верить наивности и простоте советов лирического героя: в перечислении авторов, которых «можешь выбросить смело», упоминается Жорж Батай - французский писатель и философ, который известен не только и не столько своим мистическим эротизмом (де Сад оправданно соседствует в тексте стихотворения с Батаем), сколько введением в обиход слова «симулякр» (Бодрийяр будет лишь вторым, кто станет говорить о симулякрах и симуляции). Французский философ-постмодернист, для которого игры с чужим словом и чужими текстами совершенно оправданы, может быть «выброшен смело» из круга чтения новых «бледных юношей». А вот можно ли выбросить из этого текста Валерия Брюсова, чье стихотворение стало матрицей для кибировского текста? Отказ от традиции декларируется в откровенно традиционной форме. Поэт играет с читателем в свои литературные игры. Если возвращение к традиции, то от иронии и размытости смыслов постмодернизма к русской традиции искренности,
честности, даже способности удивляться, восторгаться, без чего нет искусства.
По такому же принципу, как и первый разбираемый нами текст, написано стихотворение «Другу-филологу» (1999):
Милый друг, иль ты не в курсе, что все видимое нами, даже если не по вкусу, надо говорить словами. Ведь пока его не скажешь, милый друг мой, друг мой нежный, будет все такая каша -безнадежно, неизбежно,
Будет скучно беспредельно,
безобразно и безбожно.
Сделать жизнь членораздельной
только речь еще и может.
Так давай, пока не поздно,
помогать ей, бедолаге!..
Треплется язык бескостный
славным флагом на «Варяге» [9, с. 398-399].
Совершенно очевиден диалог с культовым текстом Серебряного века - стихотворением Владимира Соловьева «Милый друг.», ставшим поэтическим манифестом младших символистов. Процитируем его.
Милый друг, иль ты не видишь, Что все видимое нами -Только отблеск, только тени От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь, Что житейский шум трескучий -Только отклик искаженный Торжествующих созвучий?
Милый друг, иль ты не чуешь, Что одно на целом свете -Только то, что сердце сердцу Говорит в немом привете [15, с. 93].
В эстетике Владимира Соловьева важно невыразимое, незримое. Сквозь мир реальный необходимо прорваться в мир реальнейший, чтобы увидеть гармонию жизни. В видимом - ведать тайну бытия, познать предмет, тень от которого считается реальностью. В звуках мира - услышать дух музыки, без которого нет искусства. Проникнуться идеями Платона. Последняя строфа стихотворения философа-символиста - апофеоз безмолвия. «Немой привет». Бессловесное понимание душ - на иррациональном уровне познания бытия. Все остальное - какофония, «житейский шум трескучий».
Для нашего современника - поэта конца XX века - ситуация бессловесности, безмолвности неприемлема. Возникает удивительный и страшный образ «нечленораздельной жизни». Не жизнь - а нечленораздельное мычание: безнадежная, безобразная, безбожная. Отсутствие образа Божия и Надежды. Неслучайно лирический герой Кибирова обращается в заглавии стихотворения к «другу-филологу», носителю слова.
Энтропия русской жизни лишь Словом - тем, что было «в Начале», и тем, которое дано поэту, может быть побеждена.
Снова мы имеем дело с текстом-перевертышем: при полном соблюдении формы пародируемого стихотворения, смысл его меняется на прямо противоположный. Через постмодернистское цитирование символистского поэтического манифеста прорывается живая жизнь, горькая, но не безнадежно утраченная. От литературных игр поэт приходит к осознанию классической литературной традиции. К пониманию роли поэта в мире. К тому, что поэт, подобно солдату из стихотворения «Новобранец», должен до конца стоять на своем посту, оберегая Слово.
Не смей же косить от службы!
Шестая поет труба.
И там, за спиной, не руины -
Отеческие гроба [15, с. 605].
Список литературы
1. Аверинцев С. С. Попытки объясниться. Беседы о культуре. Электронный ресурс. URL: https://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Literat/aver/pop_ob.php
2. Аврамец И. А. Оксюморонный принцип сюжетного построения новеллы Достоевского «Господин Прохарчин». Электронный ресурс. URL: http://www.utoronto.ca/tsq/18/avrametz18.shtml
3. Багрецов Д. Н. Т. Кибиров: творческая индивидуальность и проблема интертекстуальности: автореф. дисс...канд. филол. наук. Екатеринбург, 2005. 24 с.
4. Библия. Книги Священного Писания Ветхого и Нового Завета. М., 1968. 1360 с.
5. Богомолов Н. А. От Пушкина до Кибирова. Статьи о русской литературе, преимущественно поэзии. М.: Новое литературное обозрение, 2004. 624 с.
6. Брюсов В. Я. Избранное. М.: Правда, 1984. 464 с.
7. Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: в 30-ти т. Л.: Наука, 1972. Т. 1.
8. Зубова Л. Поэзия Тимура Кибирова: Прошлое, настоящее и будущее // Литературное обозрение. 1998. №1. С. 10-16.
9. Кибиров Т. Стихи о любви. М.: Время, 2009. 246 с.
10. Колесникова Е. И. Улицкая // Русская литература ХХ века. Прозаики, поэты, драматурги: Биобиблиографический словарь: в 3 т. М.: ОЛМА-ПРЕСС Инвест, 2005. Т. 3. С. 540-543.
11. Лотман Ю. М. Статьи по семиотике и топологии культуры. Избранные статьи в 3-х тт. Таллинн: Александра, 1992. Т. 1.
12. Мальцева Т. В. Антитеза земли и неба в русской поэзии // Пушкинские чтения - 2014. Материалы XIX международной научной конференции «Пушкинские чтения» / под общей ред. В. Н. Скворцова; отв. ред. Т. В. Мальцева. СПб.: ЛГУ имени А. С. Пушкина, 2014. С. 136-141.
13. Мущенко Е. Г. Русская литература ХХ века. Воронеж: Изд-во Воронежского университета, 1999. 400 с.
14. Некрасов Н. А. Сочинения: в 3 т. М.: ГИХЛ, 1953. Т. 1.
15. Соловьев В. Стихотворения и шуточные пьесы. Л.: Советский писатель, 1974. 352 с.
15. Улицкая Л. Е. Бедные родственники: Рассказы. М.: Эксмо, 2003. 224 с.
16. Митрополит Сурожский Антоний. Притча о мытаре и фарисее. Электронный ресурс. URL: http://www.mitras.ru/soul_put/put_4.htm
17. Притча о мытаре и фарисее. Комм. прот. В. Потапова. Электронный ресурс. URL: https://stjohndc.org/ru/content/pritcha-o-mytare-i-farisee.
References
1. Averintcev S. S. Popytki ob"yasnit'sya. Besedy o kul'ture [Attempts to "clarify." Conversations about culture]. Electronnyj resource. URL: https://www.gumer.info/ bibliotek_Buks/Literat/aver/pop_ob.php
2. Avramets I. A. Oksyumoronnyj printsip syuzhetnogo postroeniya novelly Dosto-evskogo «Gospodin Proharchin» [The oxymoronic principle of the plot construction of Dos-toevsky's novel "Monsieur Procharchin"]. Electronnyj resource. URL: http://www.utoronto.ca/tsq/18/avrametz18.shtml
3. Bagretsov D. N. T. Kibirov: tvorcheskaya individual'nost' i problema intertekstu-al'nosti [T. Kibirov: creative individuality and the problem of intertextuality]: а-у^^. dis ... kand. filol. nauk. Yekaterinburg, 2005. 24 p.
4. Bibliya. Knigi Svyashchennogo Pisaniya Vetkhogo i Novogo Zaveta [The Bible. Books of the Holy Scriptures of the Old and New Testament]. Moscow, 1968. 1360 p.
5. Bogomolov N. A. Ot Pushkina do Kibirova. Stat'I o russkoy literature, preimush-chestvennopoezii [From Pushkin to Kibirov. Articles on Russian literature, mainly poetry]. Moscow: Novoye literaturnoye obozreniye Publ., 2004. 624 p.
6. Bryusov V. YA. Izbrannoye [Favorites]. Moscow: Pravda Publ., 1984. 464 p.
7. Dostoyevskiy F. M. Polnoye sobraniye sochineniy [Full composition of writings]. V 30-ti tt. Ltningrad: Nauka Publ., 1972. T. 1.
8. Zubova L. Poeziya Timura Kibirova: Proshloye, nastoyashcheye i budushcheye [Poetry of Timur Kibirov: Past, Present and Future] // Literaturnoye obozreniye. 1998. №1. Pp. 10-16.
9. Kibirov T. Stikhi o lyubvi [Poems about love]. Moscow: Vremya Publ., 2009. 246 p.
10. Kolesnikova Ye.I. Ulitskaya [Ulitskaya] // Russkaya literature XX veka. Pro-zaiki, poety, dramaturgi: Biobibliograficheskiy slovar'. V 3-kh tt. Moscow: OLMA-PRESS Invest Publ., 2005. T. 3.
11. Lotman YU. M. Stat'i po semiotike i topologii kul'tury [Articles on semiotics and topology of culture]. Izbrannye stat'i v 3-h tt. Tallinn: Aleksandra Publ., 1992. T. 1.
12. Mal'ceva T. V. Antiteza zemli i neba v russkojpoehzii [The antithesis of heaven and earth in Russian poetry] // Pushkinskie chteniya - 2014. Materialy XIX mezhdunarodnoj nauchnoj konferencii «Pushkinskie chteniya» [Pushkin readings-2014. Materials of the XIX international scientific conference "Pushkin readings»] / pod obshchej red. V. N. Skvorcova; otv. red. T. V. Mal'ceva. St. Petersburg: LGU imeni A. S. Pushkina, 2014. Pp. 136-141.
13. Mushchenko Ye.G. Russkaya literaturaXXveka. Voronezh: Izd-vo Voronezhskogo universiteta Publ., 1999. 400 p.
14. Nekrasov N. A. Sochineniya [Compositions]. V 3-kh tt. Moscow: GIKHL Publ., 1953. T.1
15. Solov'yev V. Stikhotvoreniya i shutochnyyep'yesy [Poems and comic plays]. Leningrad: Sovetskiy pisatel' Publ., 1974. 352 p.
15. Ulitskaya L. Ye. Bednyye rodstvenniki: Rasskazy [Poor Relatives: Short Stories]. Moscow: Eksmo Publ., 2003. 224 p.
16. Mitropolit Surozhskiy Antoniy. Pritcha o mytare i fariseye [The Parable of the Publican and the Pharisee]. Electronnyj resource. URL: http://www.mitras.ru/ soul_put/put_4.htm
17. Pritcha o mytare i farisee. Komm. prot. V. Potapova. Electronic resource. Rezim dostupa: http://www.stjohndc.org/Russian/parables/ParablesR/r_Par_2_12.htm
