CC BY
208
Т. К. Черная
Сюжет обретения: логика художественного объекта-персонажа в динамической системе открытого романа («Евгений Онегин»)
В статье развивается идея «скрытого» персонажного сюжета пушкинского романа в стихах. Опираясь на свойства поэтики, функционально порождающей содержание произведения (ритм сюжета, сочетание «незавершенности» повествования и стабилизирующего комментария, укорененного в образе Татьяны и в авторской позиции), автор приходит к выводу о мифологической структуре уход - поиск - обретение, осуществленной Пушкиным в образе Евгения Онегина. Специфика данной структуры отличается тем, что она, уходя корнями в эпос, в индивидуально-художественной системе Пушкина создает драматизированное синтетическое повествование, характерное для эпохи индивидуального авторства. Идейное «обретение» Онегина - это усвоение «чужого» опыта (автор, Татьяна) в поисках самого себя.
Ключевые слова: «Евгений Онегин», художественно-индивидуальная система, ритмика повествования, мифологическая структура уход - поиск - обретение, логика характера, катарсис, «открытость» персонажа, психологический и нравственный сюжет, сюжет обретения.
В развитии отношений между автором как субъектом повествовательной системы романа и героями как «другими», объектами, равноправно ворвавшимися в область авторского права на рубеже эпох исторической поэтики, открывается возможность родового синтеза эпоса, драмы и лирики, осуществленная Пушкиным в романе «Евгений Онегин». В трех героях произведения имеют место явные доминанты: В Татьяне - эпос, в Ленском - лирика, в Онегине - драма. Хотя в каждом одновременно наблюдается и тяготение к иной форме существования. Отсюда усложнение сюжетной структуры с ее переплетениями “racio” и “emocio”, совмещениями циклов и кумуляции, остановками и длительной ритмикой.
Статья посвящается наблюдениям над внутренними закономерностями художественной системы пушкинского романа, возникающими на почве родовых и структурно-жанровых взаимодействий, выражающихся прежде всего в формировании сюжета. При этом наша задача - рассмотрение не столько событийно-содержательного сюжета, сколько сюжета внутреннего, психологического, сосредоточившего в себе ведущее драматическое начало и синтезировавшего векторы повествования и переживания (эпоса и лирики). Здесь, по нашему мнению, и сосредоточивается творческий процесс открытия нового художественного знания у Пушкина.
Конечно, эпическая «любовь к родному пепелищу» более всех присуща Татьяне. Но если вдуматься глубже, то и Онегин, этот русский европеец, «лишний» человек, которого Достоевский назвал человеком без корня, первый и оказался на пепелище. Исторически Онегин - личность, обусловленная временем, поэтому нельзя говорить об отсутствии у него корней. Психологически и нравственно он одинок, но он сам стал «пепелищем»,
205
сжег себя и начал новое время. Новое мышление - не всегда без корня, это новые корни. А эпический (то есть с глубокими традиционными национальными корнями) мужчина в России был обречен на прозябание, как Дмитрий Ларин: хороший, добрый был человек, Ленского «на руках качал», да еще «лет сорок с ключницей бранился, в окно смотрел, да мух давил». Тип Евгения Онегина давно осмыслен в пушкиноведении. Однако все еще можно увидеть в нем новые глубины, отодвигавшиеся стереотипными и устоявшимися суждениями. Онегин - столько же русский характер, сколько и Татьяна, только другой, не эпический, а драматический герой. В нем воплощен национальный тип, которому характерен путь драматичного соединения традиции с новыми явлениями исторического и нравственного развития. Подобное движение может быть интуитивным, может быть сознательным, а может обозначаться пунктирами жизненных вех, составляющих вектор пути, движения не по заранее избранной дороге к цели, а по принципу «неслучайности случая» - мучительной, сложной, противоречивой дороге обретения. Здесь важна та самая «духовная жажда», которая обусловливает состояние множественной конфликтности как с миром, так и с самим собой, но отнюдь не всегда разрешается появлением «шестикрылого серафима». Таков Онегин, положивший в русской литературе начало галерее ищущих героев. Его жизнь как личности определяется этапами усиливающихся и качественно изменяющихся страданий. Его образ (в качестве персонажа романа) вместил в себя пушкинскую рефлексию на этот вариант человеческой судьбы, которую он постарался исследовать и смоделировать.
Есть смысл посмотреть на эволюцию пушкинского героя в соответствии с ритмикой сюжетного повествования, которая, являясь одним из важнейших компонентов поэтики художественно-индивидуальной системы «Евгения Онегина», функционально порождает объективное содержание образа. Такой подход позволяет отойти от утвердившихся традиций. Начало одной из них положено, как это ни странно и парадоксально на первый взгляд, в работах Писарева, а затем у Достоевского. Сближение Писарева и Достоевского может показаться кощунственным. Однако, например, в комментариях к «Евгению Онегину» у В. Набокова имеется близкая параллель о критиках и «восторженных журналистах» «белинско-достоевско-сидоровского толка», хотя у Набокова речь идет о панегириках Татьяне [9, с. 593]. Мы же говорим не об общности исходных позиций этих двух людей, а о том, что оба они в Онегине видят одно и то же - пустоту. Сравним: у Достоевского - «перекати-поле», «отвлеченный человек», «вечный скиталец» [3, XXVI, с. 300-301]; у Писарева - «...это тип бесплодный, не способный ни к развитию, ни к перерождению» [10, III, с. 337]. Как бы ни были различны посылки, суть онегинского типа расценивается одинаково. Позже подобные суждения повторяются многократно, в том числе и в эпоху серебряного века, в русской философской критике.
206
«Онегин не способен ни к любви, ни к дружбе, ни к созерцанию, ни к подвигу», - убежден Д. Мережковский [8, с. 119]. Л. Шестов считает Онегина «светским львом, носящим, под личиной разочарования лишь пустоту и бессодержательность и заменяющим модными словами все истинные порывы человеческого сердца» [13, с. 199]. Онегину произносится приговор так, как будто его путь завершен и сформирован уже с самого начала романа, а к концу лишь наступает расплата.
Другая традиция, полярная, сложилась в литературоведении советского периода. В работе Г. П. Макогоненко говорится, что «предвзятость такого отношения к пушкинскому герою была преодолена в советском литературоведении, начиная с работы Г. А. Гуковского «Пушкин и проблемы реалистического стиля», а затем в трудах С. М. Бонди, Б. С. Мейла-ха, Д. Д. Благого и др., и Онегин был интерпретирован как «носитель передового сознания», идеологически близкий декабризму, развивающий критическое отношение к действительности» [7, с. 350]. Однако продолжает сохраняться и прежний вариант понимания: «Онегин не растет, а деградирует на протяжении романа, - считает, например, В. И. Кулешов, -«... русский медведь куда не заведет. Космополиту-патриоту Онегину всякая компания пристала. «Мое!» - грозно командует он, «c’est moi» - подтверждает Нулин. Пустой «нуль» - 0 - все, что осталось от заветного О да Е, которые писала Татьяна на «затуманенном стекле» [5, с. 267].
Крайности, как известно, не бывают адекватны истине. И самый верный путь понимания - вновь и вновь возвращаться к источнику с тем, чтобы обнаруженное частное знание герменевтически вводить в новый диалог с системой произведения, пока мы не подойдем к оптимальному инварианту его содержания или пока не произойдет свершение такого уровня идентификации, когда эстетический опыт читателя окажется способным порождать в диалоге с произведением бесконечный веер смыслов.
А чтобы это произошло, необходим прежде всего учет динамического функционирования всех компонентов художественной системы произведения. В случае с романом «Евгений Онегин» особенно важным (это подчеркивается во всех литературоведческих исследованиях) является его особая структура «открытости», незавершенности. Она, естественно, не может не вовлекать в себя все элементы структуры, в том числе и образ-персонаж, - и прежде всего тот персонаж, именем которого озаглавлен роман. Внутренний импульс персонажа (постоянное движение) дает толчок развитию романной системы и наоборот. Но секрет романной системы «Евгения Онегина» заключается в том, что его инерция открытости постоянно перекрывается стремлением к стабилизации, нравственнооценочными укрепами, остановками, призванными фиксировать вехи эпического романного движения и становление персонажных концепций. Такие ритмы романной эволюции создаются двумя путями. Один из них существует в самом романном хронотопе и обозначен образом Татьяны,
207
которая, по всеобщему признанию, является хранительницей коренных традиций и некоего постоянного национального идеала. Как только событийная основа произведения подходит к точке напряжения или к перелому, так появляется татьянина или авторская судейская вершина. Через сон и именины такая проекция высвечивает мир провинции, Москвы и Петербурга. Письмом, посещением кабинета Онегина, могилы Ленского и последней встречей героев создается идейно-нравственная освещенность образа Онегина. Эта освещенность не препятствует движению героя, однако явно ему противоречит, как бы выдвигая возможные для героя, но не выбранные им варианты жизненного пути. Сначала это любовь чистой девушки и возможная женитьба на ней - Онегин видит в такой возможности опасность потери свободы, которую сам же назовет «постылой». Потом это сон-предостережение, который, однако, не стал информацией для Онегина, хотя создал внетекстовый диалог с читателем, а значит, зафиксировал момент внутренней слепоты Онегина (он лишен пророческой интуиции, характерной для Татьяны). Затем еще сильнее и беспощаднее: прочитав книги в кабинете Онегина, Татьяна в своих размышлениях называет его «подражаньем», «ничтожным призраком», «пародией». Заметим однако, что здесь имеет место не прямая речь героини и не прямая авторская оценка; это прием несобственно авторской речи — реминисценции отзывов современной Пушкину русской литературной критики, вторгшейся в интертекстуальную сферу повествования [См. 12, с. 285-286]. Здесь важен момент, дающий понять, что суд Татьяны еще не абсолютная истина, что происходит какое-то раздвоение, Татьяна борется сама с собой, не зная, насколько верны ее суждения. Тем не менее это место романа - хронотопическая точка, некое торможение, попытка оглянуться, оценить, создать ситуацию выбора. А у Онегина выбора нет. В последней главе романа уже прямой приговор: «Как с вашим сердцем и умом / Быть чувства мелкого рабом?» Опять заметим, что «сердце и ум» Онегина не вызывают сомнений, поэтому надо думать, что слова Татьяны содержат не столько осуждение, сколько апелляцию к совести человека, которому она верит. Значит, и здесь Татьяна обозначает для Онегина иную дорогу, не ту, по которой он сам идет. Противоречия между жизненными позициями Онегина и Татьяны принято рассматривать как некую противоположность. «Ничтожество гордыни» у Онегина и «божественный дар - простая любовь» (Мережковский) у Татьяны - одна традиция. «Передовое критическое сознание», но далекое от народа у Онегина и нравственная высота народного духа у Татьяны - другая традиция. Но суть в том, что у Пушкина эти противоречия не противоположность, разводящая героев, а точка отсчета, откуда начинается их духовное сближение.
Другой путь, создающий ту ритмику романного хронотопа, о которой идет речь (столкновение движущегося вектора Онегина с закрепляющимся постоянством внутренней «судейской» позиции), привносится из внеро-
208
манной сферы, из авторского мира с его своеобразным художественным местоположением одновременно и в романе героев, и вне его. Это авторский комментарий, диалог с читателем. Он тоже останавливает поступательное движение сюжетной линии Онегина в сложные моменты, заставляя подумать, увидеть внутренний потенциал героя, иногда вырывающийся наружу, иногда остающийся не выявленным. Но он обозначен авторским голосом и потому становится мотивирующим фактором в последующем поведении героя и, соответственно, в развитии сюжета. Так происходит, например, после первого объяснения Онегина с Татьяной, когда Пушкин, комментируя отказ Евгения от любви Татьяны, выдвигает вперед доброе, спасительное начало своего героя, тем самым определяя и всю последующую судьбу героини: «Не в первый раз он тут явил / Души прямое благородство...». Так происходит после ссоры Онегина с Ленским, перед дуэлью, после дуэли и т.д. Авторская точка зрения, «всеведение», как и постоянство Татьяны, входя в детерминированный мир Онегина, нарушают видимую жесткую закономерность его развития - то поддерживают, когда герой поступает правильно, то высвечивают глубину его нравственной противоречивости. Вот это фиксирующее начало романа по отношению к Онегину, выстраиваясь в концептуальный ряд, помогает увидеть суть эволюции образа главного героя. «Оборванность» его сюжетной линии в конце романа, реально означающая ее «веерное» (В. С. Баевский) продолжение, - это не просто крушение надежд героя, не нашедшего себе места в жизни («лишнего»). Это еще одна веха его пути, в которой надо разобраться более внимательно.
Гипотеза завершающей «открытости» не только самого романа, но и его героя уже закрепилась в сегодняшнем восприятии. Тем самым создается безграничное поле персонажа, позволяющее видеть в нем не только «героя времени», человека культуры XIX века, но и определенный психологический, этнический, духовный тип поведения вообще, связанный с идеей развития личности во взаимодействии векторов «согласно» и «вопреки» обстоятельствам. Пушкин, как считает, например, Б.Т. Удодов, отразил «путь духовного рождения и построения человека в человеке» [11, с. 150-151].
Роман открыт. К каким целям и перспективам? Чаще всего мы говорим - к жизни. Ю. М. Лотман на этой «открытости», отсутствии конца, строит концепцию «разлитературивания» литературы [6, с. 98-99]. Однако «концы» в персонажных сюжетах романа все-таки есть и имеют у каждого свой смысл. Для Ленского конец совершился. Гибель романтика - стандарт, эстетический канон. Иначе говоря, сюжетная линия Ленского имеет привычное завершение. Но под авторским углом зрения она приобретает иное значение, окрашиваясь печальной иронией, смысловым перевертышем: после смерти молодой мечтатель забыт быстро утешившейся невестой, и факт его смерти - не столько философский, сколько бытовой. Два
209
варианта будущей судьбы поэта - утешительная возможность для читателя посмотреть на этого героя со своей обывательской точки зрения. Сюжетный «конец» персонажной линии Татьяны тоже ясен. Ее замужество - канонический сюжетный ход, с той разницей, что этот поворот ее жизни не соотнесен с сентиментальным счастьем, с классицистической справедливостью и с романтической погибелью-тоской. Пушкин переосмыслил известный сюжетный исход, обнаружив в нем концептуальные возможности для проявления глубокой и самостоятельной человеческой индивидуальности.
А вот Онегин остается на перепутье, и это новое завершение сюжетного развития, предложенное Пушкиным. Это тоже конец, но такой, за которым должно следовать новое начало. Недаром он «на мертвеца похожий» - не живой и не мертвый. «Как труп в пустыне». Его жизнь поддерживается словами Татьяны: «Я знаю: в вашем сердце есть / И гордость и прямая честь. / Я вас люблю...». Теперь с его «бурей ощущений», в которую «он сердцем погружен», с его тоской «безумных сожалений» герой обретает свой внутренний «глагол», хотя высказать его не может, потому что некому. Но теперь он должен отыскать какой-то адрес (может быть, и в самом себе) для выражения обретенного душевного богатства. Все это освобождает то генетическое начало в личности заблудившегося странника, которое так точно прозвучало в первый строчке «Пророка» - «духовной жаждою томим». Главная (и концептуально акцентированная у Пушкина) суть образа Онегина состоит в его «больше судьбы». Поэтому следовало бы не придавать ему статус завершенного героя (как у Достоевского «вечный скиталец» и у Писарева «бездельник» с «туго набитым кошельком», или в советском литературоведении «лишний человек», и тем более - носитель «эвдемонической культуры», как у М. Дунаева [4, с. 283]. Онегин постоянно в движении, хотя это движение нельзя назвать целеустремленным. «Он не годится в гении, не лезет в великие люди, но бездеятельность и пошлость жизни душат его, - заметил еще Белинский, - он даже не знает, чего ему надо, чего ему хочется; но он знает и очень хорошо знает, что ему не надо, что ему не хочется того, чем так довольна, так счастлива самолюбивая посредственность» [1, VII, с. 457]. Однако внутри «незавершенности» судьбы Онегина есть идея, кроме его непригодности или одиночества. Это как раз противоположная идея обретения.
Проследим эволюционную цепочку пушкинского персонажа по вехам его стабилизации. Но не там, где формируется его демонологическая видимость, а там, где накапливается духовное обретение. С самого начала, лишенный матери, а значит, и сердечной заботы, Онегин перерабатывает массу детских и юношеских впечатлений с помощью только одного орудия - разума. Ему это не кажется недостаточным, он не чувствует себя ущербным. Но чувство тоски (все надоело), не согретой ничьей любовью, закономерно становится привычным его состоянием. «Но был ли счастлив
210
мой Евгений ...?» - первое авторское «стоп» в сюжетном развитии персонажной линии. Чувство героя обращено на общие проблемы русской действительности, и, подвергая все скептическому анализу, он прочно закрепляется в позиции неудовлетворенности окружающей жизнью - и это вполне естественно. Его сфера жизни — интеллектуальная, она порождала тип «лишнего человека» в России. «Охлаждение» Онегина - не «напускное чувство», не «мода» [2, VIII, с. 520]. Первое обретение героя - способность выбраться из среды, несмотря на ее сильное влияние, способность осознать самого себя. Обретение противоречивое и опасное, но без него невозможна личность. Ценность такого обретения оказалась для Онегина преувеличенной и незаметно для самого себя поддающейся коррозии (преддуэльная ситуация - «Мы все глядим в Наполеоны»). Тут же гениальным прозрением Пушкина набрасывается пунктир всего дальнейшего развития «наполеоновской» темы - к Достоевскому и Л. Толстому: «Мы все глядим в Наполеоны, / Двуногих тварей миллионы / Для нас орудие одно. / Нам чувство дико и смешно». Но эта же ценность обретения себя толкает героя к постоянным поискам смысла собственного существования. Сначала этот смысл определяется словами «вольность и покой». В конце, когда оказывается пройденным весь драматический путь поисков, - словом «счастье»: «Я думал: вольность и покой / Замена счастью. Боже мой! / Как я ошибся, как наказан».
Лишенный счастья с самого начала своего жизненного пути, герой не получает его и в конце. Вопрос о том, как понимается это счастье, - другой. Во всяком случае, в эту жизненную категорию в ситуации Онегина явно включено преодоление одиночества, понимание другого человека, в котором он и раньше, и теперь ощущает возможность духовной близости. И вряд ли можно подозревать, что этот человек мыслил себе обретение счастья, став любовником Татьяны, - слишком хорошо понимал он ее душу, слишком отчетливо видел ее высоту, слишком ясно чувствовал, что не ей надо спускаться в мир светской банальности, а ему надо подниматься в мир ее духовной чистоты.
Далее обратим внимание на то, что перед началом сюжетов с Татьяной, с Ленским в жизни Онегина случаются две смерти - отца и дяди. Ни тот, ни другой не были духовно близки герою. И поэтому даже смерть не потрясает его внутреннего мира в это время. Но вот случилась дуэль, и снова смерть соседствует с жизнью героя. Только теперь все иначе. Убит друг, человек, на которого потрачено много душевных сил - были и споры на интересные для обоих темы, было понимание. При этом смерть пришла не со стороны, а от руки самого героя. И теперь это страшное потрясение для Онегина. Семантика всех моментов повествования, связанных с переживаниями героя, у Пушкина определяется чувством ужаса и страданиями совести: «Когда он глух и молчалив / На ваш отчаянный призыв»; «Убит! Сим страшным восклицаньем сражен, / Онегин с содроганьем отходит»;
211
«...окровавленная тень ему являлась каждый день». В результате этой трагедии душа Онегина проснулась, однако от состояния равнодушия и скуки он переходит к страданию. Разочарование его теперь направлено не на окружающую жизнь, а на себя, и близко к раскаянию: «Но грустно думать, что напрасно / Была нам молодость дана ...», - и далее вся строфа, отчетливый пример несобственно авторской речи, включения слова повествователя в слово героя. Онегин теперь - это раненая душа, и ей нужно только неожиданное глубокое впечатление, чтобы зажить новой жизнью. Оно и наступает при второй встрече с Татьяной. Конечно, в его судьбе обретение не могло быть ничем иным, как неосуществленным желанием, потому что он шел к нему слишком издалека, шел, вначале не желая обретать, путая понятия, шел к тому, что уже однажды было для него подарком судьбы, но не совпало с его представлениями. А теперь он обогащен не только опытом отрицания, но и опытом потери, страдания, т.е. опытом сердца, он обогащен уже просто опытом времени, заставившем его тяготиться одиночеством. И на этой новой почве проявляется и звучит в душе по-новому опыт Татьяны, то есть искренней простой чистоты, опыт человеческой привязанности. Вот это обретение, этот опыт уже не уйдут от него никогда, порождая то, что становится близким состоянию покаяния. Последние слова автора о герое: «как будто громом поражен» и «в какую бурю ощущений теперь он сердцем погружен!» Ни вначале, ни в середине романа нельзя было так сказать об Онегине. Может быть, ради этого раскаяния и написан весь роман? Он пережил в себе жизнь Татьяны. Не лишним будет увидеть именно этот смысловой аспект в образе героя, настолько важного для Пушкина, что его имя стало и именем романа, что поэт назвал его своим «спутником», хотя и странным, что он «сдружил» с ним свое перо и перенес его имя в ту поэму, где Евгений, хоть на момент, но все же становится пророком. Может быть, «злая минута» стала минутой действительного очищения, которого пожелала своему любимому Татьяна?
Здесь и надо видеть внутреннюю логику романного сюжета, определяемую не событийно, а психологически и нравственно. Здесь и рождается тот новый литературный герой, который, вопреки нормам традиционалистской эпохи исторической поэтики, отделяется от автора и живет «в себе» и «для себя». Автору на долю достается познание такого героя и изобретение максимально объективных способов его изображения.
В эволюции главного героя обнаруживается своя «мифологическая» структура: вектор бесконечного пути, на котором, включая в себя жизнь других, память других, чувства других, Онегин приходит к самому себе. В этом мы видим основную авторскую идейную концепцию романа. Пушкин дал своему герою не идею «скитания», а идею дороги-пути, дороги-познания, где надо было пройти основные этапы формирования личности (инициацию) в условиях русской жизни: этап разочарования, этап очищающей трагедии, этап отрицания чужого опыта (одиночество) и более
212
сложный этап его усвоения (опыт автора-приятеля, опыт Татьяны, в особенности), этап путешествия, без которого невозможно индивидуальное познание, наконец, этап самопожертвования (время любви к Татьяне - это другой Онегин, прежнего не стало) и обретения новых жизненных сфер и ценностей. На этом пути человек в самом себе должен пережить и разочарование и «очарованность», и страдание и опору, и трагедию и катарсис. Специфика мифологической структуры уход - поиск - обретение, осуществленной в образе Евгения Онегина, отличается тем, что она, уходя корнями в эпос, в индивидуально-художественной системе Пушкина создает драматизированное синтетическое повествование, характерное для эпохи модальности (индивидуального авторства).
Став самим собою в результате всего пережитого, Онегин остается на перепутье, снова «духовной жаждою томим». Что ждет его впереди? Пушкину не надо было это предсказывать и показывать. Онегин пойдет дальше по русской литературе, чтобы «бешено гоняться за жизнью», как Печорин, чтобы улечься на успокоительный диван, как Обломов, чтобы погибать со знаменем в руках, как Андрей Болконский на поле Аустерлица, чтобы выполнять миссию доктора Живаго, но уже никогда не отрекаясь от явившихся Онегину в последней части пушкинского романа ценностей.
Список литературы
1. Белинский В. Г. Полное собрание сочинений в XIII т. - М.: АН СССР, 1953 -
1956.
2. Благой Д. Д. «Евгений Онегин» // А.С. Пушкин. Собр. соч. в 10 т. - М., 1960.
3. Достоевский Ф. М. Пушкин (Очерк): Дневник писателя на 1880 год. Август. Глава вторая //Ф.М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 томах. - Т. 26. - Л., 1984. То же // Ф.М. Достоевский об искусстве. - М.: Искусство, 1973.
4. Дунаев М. М. Православие и русская литература. Части I - II. - М.: Христианская литература, 2000.
5. Кулешов В. И. А.С. Пушкин. Научно-художественная биография. - М., 2000.
6. Лотман Ю. М. В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь. - М.: Просвещение, 1988.
7. Макогоненко Г. П. Избранные работы. - Л.: Худ. лит., 1987.
8. Мережковский Д. С. Пушкин // Пушкин в русской философской критике. - М.: Книга, 1990.
9. Набоков В. В. Комментарий к роману А.С.Пушкина «Евгений Онегин». -СПб.: Искусство СПБ, Набоковский фонд, 1998.
10. Писарев Д. И. Пушкин и Белинский. «Евгений Онегин» // Д. И. Писарев. Сочинения в 4 томах. - М.: ГИХЛ, 1956.
11. Удодов Б. Т. Пушкин: Художественная антропология. - Воронеж, 1999.
12. Черная Т. К. Русская литература XIX века (ч. 1). Поэтика художественноиндивидуальных систем в литературном процессе. - Ставрополь, 2004.
13. Шестов Л. Пушкин // Пушкин в русской философской критике: конец XIX -первая половина XX века. - М.: Книга, 1990. - С. 194 - 207.
213
