CC BY
82
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
Ж.U. "Бріеелавеи,,
tca.Hquqa.in филологических наци, 2)/ЗТУ
СЮЖЕТ ДЛЯ НЕБОЛЬШОГО РАССКАЗА
Со времени открытия Японии для европейской культуры творчество А.П. Чехова (1860-1904) стало широко известно в этой стране. Эстетика и поэтика Чехова созвучны японской художественной традиции, усматривающей великое в малом, высокое в повседневном, истинное в профаническом. Традиционный для Японии жанр короткого рассказа, вмещающий многое в пространство лапидарной формы, повышенная суггестивность художественного текста, издревле культивировавшаяся в японской литературе, способствовали тому, что японский читатель оказался подготовленным к новациям Чехова, к восприятию его сочинений.
Первые переводы произведений Чехова на японский язык были сделаны при жизни писателя переводчицей Сэнума Каё в 1903 г. («Дачники», «Альбом»), В дальнейшем он стал одним из самых переводимых писателей. Развивается в Японии и чеховедение, проводятся монографические исследования. Пьесы Чехова ставятся в японских театрах.
Представитель позднего натурализма в японской литературе Масамунэ Хакутё (1879-1962), особенно увлеченный Чеховым, самостоятельно переводил на японский язык некоторые рассказы русского писателя, посвящал ему критические статьи и был назван «японским Чеховым». В 1908 г. он признавался: «Меня не привлекают французские натуралисты... Конечно, и я, и другие во многом обязаны Мопассану и Золя, но в их сочинениях мы не находим того, что напоминало бы нашу жизнь, они не затрагивают наши сердца. Я предпочитаю произведения русских писателей... Слабые, беспомощные люди, природа, навевающая тоску, — все это вызывает сочувствие в наших душах. И мой самый любимый писатель — Чехов. Когда читаешь его произведения, то кажется, что видишь в них самого себя»1.
Среди ранних рассказов Хакутё «Бильярдная» (1908) создана под влиянием рассказа Чехова «Спать хочется», а идея «Ада» (1909) подсказана повестью «Палата № 6». Хакутё многое заимствовал у Чехова, изображая людей, лишенных надежд на будущее, переживших гибель своих идеалов, разочарованных и опустошенных. Они не в состоянии противостоять пошлости, обыденщине, рутине — «сонной, полумертвой жизни». В «самом чеховском» рассказе «Господин Хигаси» (1907) Хакутё исследует природу человеческого эгоизма, рисуя сумрачную, гнетущую атмосферу.
///
В рассказе «Пыль» (1907) герои трудятся в редакции газеты, мелкие заботы и обыденные дела настолько отупляют их сознание, что они отказываются от каких-либо пристрастий и стремлений. Старый корректор Оно, увлекавшийся пением, игравший в любительской труппе театра Но, забросил свои занятия, поняв, что все усилия слабых людей преодолеть застой и скуку напрасны. Теперь в свободное время он, словно застывшая, лишенная чувств мумия, лишь созерцает паутину на потолке. Жизненные невзгоды сломили его. «Все мы живем, ежедневно глотая пыль на Гиндзе, живем до тех пор, пока бактерии этой пыли не высосут всю нашу кровь... В молодом дереве, сломанном бурей, есть какая-то прелесть, а когда смотришь на засохшее дерево, изъеденное червями, становится жаль его. Да разве мало их — людей, похожих на сухостой, в этой жизни!» — мучительно размышляет один из героев рассказа2.
Главный герой произведения, от лица которого ведется повествование, уже три месяца работает в редакции. Молодому человеку двадцати шести лет не удалось осуществить жизненные планы и пришлось довольствоваться работой корректора, доставшейся по протекции. Он испытывает тревожную неудовлетворенность своим положением: «Разве мыслимо, чтобы мужчина выполнял такую недостойную работу? — думает он, но поневоле целыми днями копается в лишенных жизни, словно остывший пепел, иероглифах, подавляя в глубине души горячее желание перевернуть весь мир»3. Герой с презрением относится к безвольным сослуживцам, но, постепенно втягиваясь в их среду, примиряется с беспросветной жизнью и готов до старости лет «глотать пыль, вьющуюся в редакции»4.
За обыденными, внешне незначительными событиями одного рабочего дня в редакции скрыты глубокие жизненные проблемы. Автор не очерчивает их прямо, но требует читательского сотворчества, активности воображения. Без прямых оценок, с помощью легких зарисовок, краткого и меткого изображения обстановки Хакутё раскрывает трагический мир человеческих отношений.
В рассказе «Бильярдная» показана судьба пятнадцатилетнего подростка Ёсико, работающего в бильярдной. Он обязан следить за игрой, вынужден бодрствовать и ночью, если игроки не уходят до утра. В рассказе поднята проблема детей, лишенных детства, но конфликт едва намечен, а герои обозначены скупо. Ёсико вечерами сидит у бильярдного стола и до бесконечности считает шары. Ему невыносимо хочется спать, и, несмотря на строгий запрет, он неожиданно засыпает.
Во сне перед ним возникают родные места: «Он еще машинально повторяет: два, три, но вскоре его губы и веки тяжелеют, и ему кажется, что он в деревне с младшим братом идет ловить птиц. Птица сидит на ветке, сложив крылья, и щебечет. Держа в руках шест для ловли птиц, он старается подойти к ней поближе, но его как будто кто-то связал, и он не может сдвинуться с места. Он делает неосторожный рывок, раздается резкий звук надломленной ветки, и птица улетает»5. Ёсико не удается досмотреть свой сон, радостные картины детства исчезают. Испытывая безысходность и покорность судьбе, «мальчик уже сотню или тысячу лет подряд повторяет: два, три... Он падает с ног от усталости, но спать нельзя, и он смирился с судьбой, только голос его дрожит от слез: удачная игра»6.
//«?
Характеристики игроков выведены нечетко, ничего не сказано об их деятельности вне бильярдной. Все свое время они проводят за игрой, ограничиваясь интересами опустившихся обывателей. «Едва встанешь — играть, выпьешь — и спать. Скоро весна, а я только и знаю, что дни и ночи проводить в бильярдной», — сетует один из них, но, отбросив сомнения, продолжает игру7.
Нельзя не признать экзистенциального начала, заключенного в прозе и драматургии Чехова, показавшего трагическую разобщенность людей современного мира. Видимо, не случайно литература Чехова обрела новое звучание в Японии во второй половине XX в., когда феномен отчуждения личности был проанализирован многими писателями. Среди них выдающимся автором стал Дадзай Осаму (1909-1948), выразивший пессимистическое мироощущение в повестях «Заходящее солнце» (1947) и «Потерянный человек» (1948). В этих работах, раскрывающих состояние упадка человека и общества, присутствует отпечаток психоанализа 3. Фрейда, литературы Д. Г. Лоуренса и А. П. Чехова, философии экзистенциализма А. Камю. Выдающийся мастер слова Дадзай отразил в художественных произведениях трагедию своей эпохи, метания интеллигенции и собственный душевный надлом.
Присутствие Чехова угадывается в творчестве Дадзай, начиная с первых произведений. Рассказ «Листья» (1935), проникнутый состраданием к людям, ироничен и сентиментален одновременно. В нем знаменателен эпизод с русской девочкой-эмигранткой, которая собирается вернуться на родину. Писатель связывает ее образ с сочинениями Чехова и Достоевского: «Японцы имеют плохую привычку, увидев обнищавшего иностранца, относить его к белоэмигрантам. И сейчас, заметив маленькую девочку, которая стояла в густом тумане, держа рваными перчатками букет цветов, какой-то мужчина начал ворчать: “А-а, русская!” Однако, если взять молодого человека, читавшего Чехова, то он, наверное, замедлит шаг, восхищенно вспомнив отца-подполковника в отставке или надменную мать-аристократку. Также и студент, заглядывавший в Достоевского, прошепчет: “О-о, Нелли!”»8 Подросток в прозе Дадзай выступает символом надежд, чистоты, добра и самой жизни.
Повесть «Заходящее солнце» рассказывает об упадке аристократической семьи, теснимой скороспелыми богачами, разжившимися после войны на спекуляциях. В Японии даже появилось выражение «семьи заходящего солнца» для пришедших в упадок аристократических семейств. В этом отношении повесть перекликается с пьесой Чехова «Вишневый сад», о которой не раз упоминается в произведении. Оба сочинения сближает ситуация абсурда, запечатленная в них.
Главные герои повести — Кадзуко, выступающая рассказчиком, ее брат Наодзи, их мать, последняя из аристократов, и писатель Уэхара Дзиро. Все они переживают глубокую депрессию, страдая от последствий войны. В повести создана атмосфера упадка, духовного обнищания, деградации человеческой сути.
Кадзуко ниспровергает нормы общепринятой морали, восстает против традиционной добродетели, заявляя о своей непокорности судьбе. В письмах к писателю Уэхара, называя его «мой Чехов» (М. Ч.), она открыто его
добивается, чтобы изменить свое унылое существование, выбраться из нищеты, уверяет, что она не похожа на влюбленную Нину из чеховской «Чайки», а хочет лишь быть его содержанкой и родить от него ребенка.
Вскользь упоминается, что за лето она прочла один роман Д. Г. Лоуренса (1885-1930). Это характеризует героиню как женщину, стремящуюся к самореализации в своих естественных желаниях, и роль соблазнительницы измученного, больного писателя ее не смущает. Она полемически настаивает на падении как условии выживания. Кадзуко переполнена эмоциями и мечтами, а действительность населяет литературными героями, сравнивая с ними окружающих. Как и Нине Заречной, ей свойственны прямолинейность, горячность, безоглядное стремление к цели. Гибели своих близких она почти не замечает.
Повесть производит впечатление «литературы поражения», герои которой выведены как жертвы своего времени, но Дадзай поэтизирует это поражение, говоря: «Жертвы — вот самое прекрасное, что есть в этом мире»9. Повесть пронизывает мотив гибельности, воплощенный в судьбах ее героев.
Кадзуко, единственная, кто остается в живых, также осознает себя жертвой, но в то же время ей присущи черты демоничности. Она ощущает в себе вампирическую способность лишать жизненной силы окружающих, и в первую очередь это касается ее отношений с матерью. Разрушительны столкновения Кадзуко и с братом Наодзи, поскольку она оспаривает у него любовь матери. Противоборство сестры и брата завершается победой Кадзуко: в то утро, когда она пережила счастье осуществления своей мечты, ее брат покончил с собой.
Новая жизнь, которую носит в себе Кадзуко, заставляет ее отринуть прошлое, отказаться от настоящего и смело смотреть в будущее, смиренно полагая, что ее предназначение состоит в преодолении. Связь с Уэхара она не считает падением, напротив, она горда своим преодолением — способностью на дне гнетущей тоски, бессилия, отчаяния найти возможность выжить.
В отличие от Чехова, который для Нины Заречной не оставил будущего, Дадзай предлагает видеть разрешение конфликта между индивидом и обществом в женском оптимизме, в возможностях креативности. Кадзуко осмысляет ход истории и ее цели как условие воспроизводства всего живого на земле. Она пишет в последнем послании к Уэхара: «Не думайте, что я раскаиваюсь или считаю ужасной ошибкой случившееся со мной. Это не так. Недавно я поняла наконец, для чего все это нужно — войны, мир, торговля, профсоюзы, политика. Вы, наверное, этого так и не знаете? Тогда Вы всегда будете несчастны. Но я объясню Вам. Для того, чтобы женщины могли рожать прекрасных детей»10.
В образе Наодзи, неудавшегося литератора, угадываются черты Трепле-ва, сторонника нового искусства, выступавшего против застывших канонов и догм. В борьбе с посредственностью Треплев обречен на поражение как в творчестве, так и в любви. Торжество Тригорина приводит Треплева к самоубийству.
С началом войны на Тихом океане Наодзи был призван в армию и отправлен на фронт, откуда вернулся «бледный как смерть», разбитый физически и совершенно деморализованный. Он прожигает жизнь, не видя в ней смысла.
В предсмертной записке Наодзи обращается к сестре, развертывая перед ней историю своего поражения. Невозможность перейти на позиции пролетариев, завоевать их доверие, действовать на основе грубой силы заставляет его отказаться от попыток слиться с «атакующим классом». В великосветской среде, которой он принадлежит по рождению, Наодзи не находит отклика своим стремлениям к добру и красоте. Дадзай выдвигает проблему существования индивида во враждебном обществе, когда единственным выходом для человека остается смерть. В записке рефреном звучат угнетающие его слова о том, что все люди одинаковы. Протестуя против нивелировки личности, он расценивает эти слова как исключительно пошлые, в которых выражается презрение и к другому, и к самому себе. Они лишают человека необходимости прилагать усилия, идти путем самосовершенствования.
Из дилеммы «непохожесть и одинаковость» творческая личность извлекает «непохожесть», преодолевая ограниченность, диктуемую обществом, но оказывается не в состоянии существовать в мире заурядности. «По моему глубокому убеждению, — размышляет Наодзи, — эти слова действительно непристойны, отвратительны, они заставляют людей пугаться друг друга, ведут к разгулу идей, к тому, что усердие попирается, счастье отвергается, красота оскверняется, честь и достоинство ниспровергаются, от этих нелепых слов происходят все так называемые беды нашего века»11. Нравственная позиция Наодзи направлена против лживости и лицемерия общества. Трогательна несбывшаяся любовь Наодзи к Суга, жене Уэхара, которая рисуется как символ благородства и чистоты.
В образе Уэхара писатель показывает человека, находящегося «на пути к гибели», выдвигающего нигилистические идеи. Это саморазрушающаяся личность, которая постепенно умирает. Встретившись с Уэхара после долгих лет разлуки, Кадзуко обнаруживает перед собой неузнаваемое существо, погибающее от туберкулеза. Разочарованный человек, он груб и агрессивен, в нем сошлись безучастность интеллектуала и бунтарство крестьянина. Дадзай раскрывает обособленное сознание человека, отгороженного от общества. Подобно Тригорину, он пассивно отдается течению событий, а сам уже не способен на глубокое чувство. Союз Кадзуко и Уэхара состоялся на изломе времен, когда новая Япония еще не родилась, а старая уже погибла, и он выглядит очередной карикатурой писателя на события послевоенной эпохи — хаос и разруху, царящие на земле и в душах людей.
Дадзай создал многоплановое произведение, в своеобразную структуру которого включены дневник Наодзи и его предсмертная записка, а также письма Кадзуко к Уэхара. Все это сообщает повести колорит субъективного изложения, сквозь который реалии бытия проступают размытыми, придавая суггестивной стилистике писателя дополнительные краски. Психологический анализ чувств, отношений, переживаний проводится с предельной искренностью, и картина страданий достигает убедительной полноты.
Еще более мрачная атмосфера присутствует в повести «Потерянный человек» , в которой герой по имени Оба Едзо ведет рассказ о своей горькой судьбе. Повесть считается автобиографической, поскольку ее события сходятся с фактами жизни писателя, однако, литературно переосмысленные, они выводят портрет того поколения, которому принадлежал автор. Дадзай как бы следует мысли Достоевского делать художественное произведение
Л?/
из себя. Японские исследователи пишут: «Прибегая к парадоксам, обнажавшим истинную природу тщеславия, шутовства и пошлости, склонный к самоистязанию, Дадзай Осаму упорно шел по пути постижения своей собственной личности»12.
В трех частях произведения автор последовательно изучает путь падения своего героя — от детских страхов до взрослой ущербности. В заключение Ёдзо видит в отце источник всех бед и обвиняет его в бесплодности собственной жизни.
С детских лет Ёдзо тревожат проблемы человеческого существования, которые «испепеляют его душу», он задается вопросом: ради чего люди живут? Ёдзо не имеет представления о делах родных, ощущает себя чужаком в семье, с ее унылым существованием, и понимает, что никогда не сможет выйти из этого круга отчуждения, пребывания вне жизни.
Учеба в средней школе явилась для него тягчайшим испытанием, ученики и учителя внушали ужас. Столкновение с изнанкой жизни, с несправедливостью и лживостью заставили его еще больше замкнуться в себе. Поступление в школу высшей ступени хоть и стало новым этапом в судьбе Ёдзо, но не изменило его невысокого мнения о человечестве. В этой среде он случайно обрел товарища, но возможность доверительной дружбы не допускал.
Загадочную часть человечества для Ёдзо составляли женщины — эти «непостижимые существа», с которыми он тоже всегда держался настороже, но они к нему благоволили. Он выделяет в них такие качества, как непринужденность и азартность, веселость и стремление к полноте ощущений. В юности Оба Ёдзо переезжает из провинции в Токио, чтобы «учиться в старших классах столичной гимназии», и мечтает стать большим художником, однако в городе его постепенно затягивает богемная среда.
На короткое время он увлекся левым движением. Дадзай психологически верно рисует отношения нигилистской личности с нелегальной организацией — сборищем отверженных, «жалких потерянных людей, нравственных уродов». В этой среде Ёдзо чувствовал себя в безопасности, атмосфера подполья его успокаивала так же, как обиталище «кретинок-проституток». О разных поручениях марксистского кружка он говорит иронично, травес-тируя идею подвига и служения. Разрыв с организацией заставил его задуматься о смерти.
Тема смерти закономерно вытекает из неспособности героя принять жизнь, и трагический настрой повести, звучащий в начале, реализуется в акте двойного самоубийства с официанткой из кафе, Цунэко, к которой у героя просыпается чувство любви. Решив покончить с нищетой и унижениями «позорной жизни», они бросаются в море у берегов Камакура. Потом полет чаек ассоциируется у него со случившимся: «Позади меня высоко в стене было окно, из которого виднелось закатное небо, в нем летали чайки, выписывая в воздухе иероглиф женщина»*.
Вскоре после попытки самоубийства у Ёдзо обнаружили болезнь легких. Из больницы его препроводили в тюрьму, а затем отдали поручителю, из дома которого он сбежал, не вынеся заточения. Его жизнь пошла под
* Там же. С. 82.
уклон. Он оплакивал свой загубленный талант художника, «потерянные шедевры» — несколько автопортретов, сделанных во время учебы.
Передышкой для него стала встреча с Сидзуко, сотрудницей одного журнала, однако семейное сосуществование с ней и ее пятилетней дочерью оказалось невыносимым испытанием. В Сидзуко он ощутил женщину-вам-пира и в ответ на ее замечание, что лицо у него совсем старое, как у сорокалетнего, бросил: «Из-за тебя. Ты из меня соки высосала»**. Отчаявшись найти взаимопонимание, он покидает и этот дом, который тоже стал для него клеткой.
В общении с людьми Оба Ёдзо сносит обиды, подавляет свои чувства. Комплекс неполноценности, сформированный в раннем возрасте, все более разрастается. В смятенном сознании героя общество предстает жестоким и страшным, как темная враждебная сила, довлеющая над ним. Переходя на экзистенциальный уровень осмысления жизни, автор предлагает укрепиться во мнении, что общество и отдельный индивид в чем-то тождественны. Человеческие проблемы реализуются и решаются в межличностных отношениях, в определенных действиях и ситуациях, в которых каждый хочет обладать превосходством над другим. Придя к такому умозаключению, Ёдзо освобождается от гнетущего страха перед людьми, его позиция постороннего, наблюдающего за бессмыслицей текущего момента, укрепляется. Он отметает нравственно-поведенческие правила и опускается на «дно застойной жизни».
Встреча с юной Ёсико, ставшей ему женой, была лишь иллюзией спасения, но он уверовал в упорядоченное бытие. Однако безропотное существо, доверчивая Ёсико подверглась надругательству на глазах мужа, и он не смог ее защитить. Эта «гнусная картина» привела его в состояние шока. Попытка отравиться снотворным не удалась, тогда он пристрастился к морфию и оказался в психиатрической лечебнице. После выхода из больницы он ведет заброшенное, никчемное существование, повторяя судьбу чеховского Ионыча, и говорит: «Я теперь не знаю, что такое счастье или несчастье. Просто все проходит мимо. В так называемом человеческом обществе, где я до сих пор существовал, истязаемый, как в преисподней, если и есть какая-нибудь истина, то только эта: все проходит»13.
Дадзай считал, что слабость человеческого существа («красота слабости») является знаком добра, а не зла. Слабый человек остро осознает, что человеческая реальность безобразна, а человеческая природа отвратительна и поэтому вступает в неразрешимый конфликт и с самим собой, и с миром. Чеховский максимализм не позволяет принять обыденного существования. Уподобиться «бытию других» Ёдзо не сумел, отстаивая свое «инакожитие», выдвигая в формах юродства требование «свободы» и «правды». Ёдзо и «общество» — это параллельные миры, которые сосуществуют, но не соприкасаются.
Проблемам взаимоотношений человека и общества посвящен роман Ито Сэй (1905-1969) «Феникс» (1953), в котором представлена судьба актрисы Икусима Эмико, дочери японки и англичанина-коммерсанта. Роман начинается тем, что героиня просыпается от детского плача. «Пронзительный
**Там же. С. 105.
детский плач разбудил меня. Я не выспалась, и все вокруг казалось мне отвратительным». Настроение у нее скверное, на душе тяжело: «Я не могу выносить детского плача. Он бередит мою никогда не заживающую рану. Я не могу выносить голоса плачущего ребенка, младенца, человека, обезьянки, кого бы то ни было. Это сверх моих сил»14. В романе плач становится символом одиночества, беспомощности и безысходности. Навсегда запечатлевшийся в сознании героини, он рефреном проходит через все повествование.
Эмико выросла красавицей и рано начала это сознавать. У нее были каштановые волосы и светлая кожа. На нее заглядывались, как на сказочное создание, но в то же время и сторонились. Она чувствовала, что японские девушки смотрели на нее с обожанием, словно на волшебную фею из европейских сказок, однако старались к ней не прикасаться, будто она была каким-то страшным чудовищем. Ее чужеродная красота отталкивала окружающих. Все это делало ее безрадостной, заставляло ежедневно притворяться и лгать.
Необычная внешность героини мешает ей общаться с людьми. Понимая это, Эмико идет на различные ухищрения, чтобы угодить окружающим. Автор показывает, как она старательна в стремлении найти путь к единению с людьми. Однако все усилия, приносящие ей мучения и страдания, все унижения, жертвы оказываются напрасными. Она встречает только холодное равнодушие, ее не понимают даже родные.
У Эмико рано проявились сценические способности, в школе она играла ведущие роли в любительских спектаклях. Особенно ей нравились пьесы Чехова и Шекспира. Она, несомненно, была яркой личностью и выделялась среди сверстниц необычным для японки свободным поведением. «В японской семье девочкам, воспитанным по стереотипу, с детства внушается, что в будущем им уготована роль домохозяек. Они не имеют ни индивидуальности, ни собственного мнения — не умеют смело и правильно судить о вещах. Я была воспитана по-другому. <...> Память об отце не позволяла матери растить меня как японку», — вспоминает героиня15.
Война принесла Эмико много лишений. Ей пришлось испытать на себе всю тяжесть шовинистических предрассудков. Между ней и окружающими выросла непреодолимая стена. Ей ничего не оставалось, как только культивировать в себе застенчивость, скрытность, расчетливость — качества, присущие матери, старшей сестре и другим женщинам их круга, усвоившим традиционные поведенческие требования. Однако ее гордость, чувство собственного достоинства не позволяли с этим мириться. Постоянно подавляемые, они создавали внутренние конфликты личности, вызывали душевное напряжение.
В школе всем стала заметна естественность ее английского произношения и с ней перестали здороваться. Как только она протягивала руку, все сразу же поспешно отступали, не отвечая на приветствие. Она не могла поделиться своими переживаниями даже с матерью и старшей сестрой, они не понимали ее, словно были чужими.
Только на сцене Эмико не ощущала себя подавленной и жила собственной жизнью. Искусство возвращало ей свободу. Это один из аспектов трактовки искусства в романе. Театр стал для нее единственным утешением
т
воплощением желаний. Играя, она всегда чувствовала себя уверенно, не думала о движениях, выражении лица, голосе. В жизни ей приходилось вести себя иначе — притворяться и лгать. «Школа служила мне сценой»,
— презрительно заявляет Эмико, говоря о мире, в котором она вынуждена существовать16.
С началом войны из Англии перестали поступать деньги от отца. В семье начались разговоры о том, что тяжело содержать разорившихся родственников. Эмико выходит замуж за артиста и драматурга Сугияма и, чтобы раздобыть средства к существованию, скитается с ним по провинциям, играя в бездарных спектаклях.
Во время войны боязнь быть узнанной заставила Эмико всячески скрывать свое происхождение. Она стала подкрашивать волосы и гримироваться под японку. Живя в постоянном страхе, испытывая недостаток средств, она была вынуждена, по настоянию мужа, отказаться от рождения ребенка. С тех пор она не может забыть ужаса, который ей пришлось пережить в больнице, и крик какого-то новорожденного из соседней палаты. Отсюда в романе постоянно возникает детский плач как страшный символ человеческого одиночества. Тогда Эмико рассталась с Сугияма. Автор сравнивает героиню в тот период ее жизни с изъеденным цветком.
После войны на смешанное происхождение Эмико уже никто не обращал внимания. Отец умер, оставив ей наследство. Она талантлива, независима, красива — это помогло ей попасть в театральную труппу, ставившую пьесы русских и западных драматургов. Вскоре к ней пришел успех. Однако подозрительность и расчетливость, выработанные героиней за долгие годы унижений, со временем не прошли, а только усилились.
Актриса понимает, что в этом мире красота и талант — такие же предметы купли-продажи, как и все остальное. Успех зависит от рекламы, от богатых покровителей. Свое раскрепощение и естественность Эмико находит только в театре, а в жизни она постоянно вынуждена следить за исполнением роли. Автор проводит параллель с тем состоянием героини, которое она испытывала в юности, будучи отверженной и одинокой. Она сближается с режиссером Тадзима, человеком увлеченным и талантливым, но уважение и признательность не могут заменить ей любви. Спокойная и обеспеченная жизнь не в состоянии наполнить ее сердце радостью. Тридцатилетняя блистательная актриса осознает тщету своего существования.
Героиню постоянно преследуют страхи, окружающий мир внушает ей тревогу. Когда она слышит детский плач или вспоминает о нем, ее охватывает чувство ужаса, преодолеть которое ей удается в игре на сцене, и в эти моменты она достигает высот в своем искусстве.
Признанный писатель-модернист, руководствующийся концепциями 3. Фрейда, привлекает драматургию Чехова для раскрытия жизни актрисы. Автор показывает, как переживания героини переплетаются с театральным действием, и Эмико, играя Аркадину в пьесе Чехова «Чайка», неожиданно преображается. В сценической роли прорывается ее собственная внутренняя жизнь, и обретает реальное существование то, что было подавлено и скрываемо страхом. Все душевные страдания Эмико изливаются в ее актерской игре, и автор, следуя методу потока сознания, фиксирует каждое ощущение, каждую перемену в настроении героини.
«Сегодня я целиком погрузилась в роль, стала сентиментальной. Во время второго акта почувствовала на себе какой-то особенный взгляд из глубины зрительного зала. Раньше, когда мать приходила в театр, я знала, где она обычно садилась, — ее место было в конце второго яруса. И я подумала, что это он — не кто иной, как Сугияма. Мной овладела тревога. Я не боялась, что могу что-то напутать в роли, но начала терять внутреннее равновесие. Сын Аркадиной, Треплев, покинутый Ниной, которую он любил, после первой неудачной попытки в конце концов покончил жизнь самоубийством. Словно какой-то недобрый знак... Не может быть... — не поверила я. В конце четвертого акта, в момент самоубийства, за сценой раздался выстрел, и вдруг справа, в партере, заплакал младенец. Нельзя ли запретить впускать зрителей с маленькими детьми? На сцене было тихо, и ребенок, спавший на груди матери, должно быть, испугался выстрела. Возникла неловкая ситуация. Доктор, которого играл Сиота, говорил прерывисто, стыдясь заплакать:
— Ничего не случилось, это, наверное, что-то взорвалось в моей коробке с лекарствами.
Он на минуту выходит за кулисы, чтобы посмотреть, что случилось, возвращается и говорит, обращаясь ко всем:
— Так и есть. Взорвалась колба с эфиром, — и начинает что-то тихонько напевать себе под нос.
Теперь моя очередь, а я неосторожно упустила этот момент. Голос младенца был таким жалобным, как крик замирающей жизни в тишине, который беспокоил меня тогда, в больнице, по ночам. Во мне нарастала тревога, и нервы напряглись, как дрожащая струна. Младенец, похоже, приник к груди матери, его голос перешел в сосущие звуки и резко смолк. Я заговорила машинально, не спеша, постепенно отходя от испуга:
— О, как я испугалась! Этот звук напомнил мне прошлое... — произнося эту реплику, как истинное спасение, я закрыла лицо руками. — Почувствовала, что в глазах потемнело... — бормотала я, обращаясь к темным глубинам своей души, содрогнувшимся от совпадения реплики с плачем ребенка.
Я опустилась на стул, на этом моя роль закончилась, и слышала, как рядом Сиота, понизив голос, говорит остальным:
— Да уведите же куда-нибудь Ирину Николаевну. Константин Гаврилович действительно покончил жизнь самоубийством.
Тяжелый занавес опустился. Я не двигалась. Словно сухой треск, раздались аплодисменты. Они отличались от обычных. Меня лихорадило. Кто-то быстро вышел из-за кулис. Это оказался Тадзима. Он положил руку мне на плечо и с силой потряс его:
— Эмико, сегодня вы играли великолепно! Во втором акте, после первой Костиной попытки самоубийства, и в конце, после звука выстрела, вы были особенной»17.
Перед спектаклем, о котором идет речь, актриса получает записку от бывшего мужа, он пришел посмотреть ее спектакль и сидит в зале. Эмико тревожат воспоминания о тяготах военного времени, об утраченной любви и потерянном ребенке. Подавить страх детского плача ей помогает исполнение роли — и воспоминания о любви сублимируются в творческий порыв.
В результате преодоления страха рождается высокое искусство: игра актрисы потрясает зал, и она слышит похвалу режиссера. В такие минуты Эмико достигает свободы самовыражения.
В романе рассказывается также о постановке пьесы Чехова «Вишневый сад», в которой Эмико играет роль Вари. В этом эпизоде страх героини определяется тем, что она получает тревожное письмо от своего возлюбленного Наганума Кэйити. Письмо оказывает сильное впечатление на Эмико, и вновь творческое прозрение охватывает героиню.
«В это время в коридоре пронзительно зазвенел второй звонок. Торопясь, я наложила грим и вышла из комнаты. Надо хорошенько подумать над этим загадочным письмом попозже, когда приду в себя, — решила я. Напоминание о той встрече с Кэйити в кафе подняло мне настроение. И я, чтобы моего возбуждения не заметили окружающие, повторяла про себя: успокойся, успокойся. Однако это письмо в две строчки совершенно изменило все вокруг. В таком состоянии я играла роль Вари на широкой сцене театра “Дай-то” и внезапно почувствовала, что темп игры актеров резко снизился. Мне показалось, что все мы своими невыразительными монологами бездарно копируем мертвую жизнь русских в XIX веке»18.
Обостренное переживание театрального действия открывает героине глаза на бездарность ее партнеров, она ощущает неудовлетворенность их вялой игрой. Эмико вдохновляет любовь, которая преодолевает страх отчужденности, и сценическое искусство наполняется для нее содержанием жизни. Одновременно с этим перед ней открывается и смысл ее призвания: «Меня зовет пламя настоящей жизни. Я должна сгореть в этом огне, чтобы потом воскреснуть из пепла. Бросаясь в это пламя, я превращаюсь в бессмертную птицу феникс»19.
Внимательно относясь к творчеству Чехова, Ито Сэй посвятил ему эссе «Очарование Чехова» (1960). В нем японский писатель рассказал о том глубоком впечатлении, которое произвела на него чеховская миниатюра «Шуточка», отмеченная простотой, ясностью, естественностью стиля. В ней он отметил нечто японское, она стала одним из любимых его произведений: «В предельно естественной и простой, как будто даже и не реалистической манере писатель изображает человеческие радости и печали, причем дает только их существенные штрихи. В этом очарование Чехова. Такая простота и ясность доступны лишь гению»20. Японских авторов неизменно покоряли легкий юмор, окрашивающий печаль, мягкость и нежность, лиризм произведений Чехова.
Чеховская метафора «человека в футляре» реализовалась в романе Абэ Кобо (1924-1993) «Человек-ящик» (1973), в котором автор, проведя анализ социальных и нравственных проблем, стоящих перед современным человеком, показал трагедию отчуждения. Отгораживаясь от ненавистного внешнего мира, человек заколачивает себя в ящик на одной из станций Токийской подземки, однако никто не обращает на это внимания. Миру безразлична судьба маленького, слабого человека, разуверившегося в людях, равно как и его исповедь, изобличающая пороки и преступления.
Знакомство с творчеством японских писателей позволяет увидеть новые грани в искусстве Чехова, понять, насколько актуальны проблемы, которые он ставил, оценить его как гения мировой литературы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Хёдо Масаноскэ. Соно сидзэнсюги то сэйо но эйкё. Хакутёрон (Натурализм и влияние европейской литературы. Исследование о Хакутё). Токио, 1968. С. 283.
2 Масамунэ Хакутё сю (Собрание сочинений Масамунэ Хакутё) // Гэндай нихон бунгаку дзэнсю (Полное собрание сочинений современной японской литературы). Токио, 1955. Т. 14. С. 5.
3 Там же.
4 Там же. С. 6.
5 Там же. С. 10.
6 Там же.
7 Там же.
8 Дадзай Осаму. Баннэн (Последние годы). Токио, 1976. С. 12.
9 Дадзай Осаму. Избранные произведения. СПб., 2004. С. 141.
10 Там же. С. 140.
11 Там же. С. 131-132.
12 История современной японской литературы. М., 1961. С. 310.
13 Дадзай Осаму. Нингэн сиккаку (Потерянный человек). Токио, 1982. С. 82.
14 Ито Сэй сю (Собрание сочинений Ито Сэй) // Г эндай бунгаку тайкэй (Серия современной японской литературы). Токио, 1965. Т. 49. С. 243.
15 Там же. С. 245.
16 Там же. С. 246.
17 Там же. С. 256-257.
18 Там же. С. 336.
19 Там же.
20 Рехо К. Русская классика и японская литература. М., 1987. С. 218.
Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ «Отображение российско-японских взаимоотношений и связей в культуре и литературе», проект № 07-04-02008а.
^Tatiana J. Sreslavets Plot for a Short Novel
The paperanalysesthe influence of A. P. Chekhov’sworksexerting upon the Japanese writers. Popularity of Chekhov in Japan relates with the activities of writers, dramatists and cultural workers in XX century. Masamune Hakucho (1879-1962) created the literature of naturalism and was known as “Japanese Chekhov”. There is Chekhov’s motifs jointing with the A. Camus’s ideas of existentialism in the Dazai Osamu’s (1909-1948) psychological prose. Modernist Ito Sei (1905-1969) followed Sigmund Freud’s psychoanalysis and used Chekhov’s plays for uncovering of actress fortune in “Phoenix” novel. Chekhov was took as the advanced modem writer in Japan.
m
