CC BY
90
© 2008 г.
С.В. Рудакова
СВОЕОБРАЗИЕ ЖАНРА ЭЛЕГИИ В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ Е.А. БОРАТЫНСКОГО
Творчество Е.А.Боратынского — одно из неординарных, но все же характернейших явлений «золотого века» русской поэзии. Решая свои художественные задачи, Боратынский становится вольным или невольным участником преобразований, касающихся структуры, содержания, самой сущности лирики, которые происходили в литературе в первой четверти ХК века.
Качественные изменения поэзии Боратынского происходили не скачкообразно. Этот автор, в отличие от А.С. Пушкина, не знает резких переломных моментов в своем творческом развитии, которые бы кардинально меняли его видение мира, но в то же время Боратынский шаг за шагом вносит нечто новое в свои произведения, преображающее лирику и в формальном, и в содержательном плане. При неявности внешней эволюции такого художника слова, как Боратынский, даже условное выделение основных этапов его развития помогает отчетливей представить внутреннюю логику творческой эволюции этого автора. Учитывая и собственные оценки Боратынского, и мнения его современников, сопоставляя три прижизненных сборника, мы выделяем три этапа творческого развития поэта: с 1819 по 1826, с 1827 по 1834, с 1834 по 1844. Объектом же нашего исследования станет именно первый период.
Раннее творчество Боратынского хронологически вписывается в период с 1819 по 1826 гг.: в 1819 г. были опубликованы первые стихотворения поэта, а в 1826 становятся очевидны изменения в настроении, пронизывающем лирический мир Боратынского, который стал своего рода отражением эмоционально-нравственного состояния русского общества 1820-х гг. Завершенность этого этапа в творчестве поэта была ознаменована выходом первого собрания стихотворений в 1827 г. Ранний период характеризуется не только особой тематической, стилистической, но и жанровой пестротой; обусловлено это тем, что поэт ищет «необщее выражение» своей Музы.
Боратынский входит в русскую литературу в то время, когда ведущие позиции в ней все активнее завоевывал романтизм с его углубленным вниманием к внутреннему миру человеческой личности.
Лирика, ставшая в начале ХК века тем родом литературы, в котором ярко проявились ведущие тенденции общего историко-литературного процесса, выдвигает на первый план элегии, своего рода лейтмотив русской романтической поэзии 1820-х гг., ибо, по замечанию В.А. Грехнева, это «самый одухотворенный лирический жанр, несущий в себе центростремительную энергию раннего романтизма, его направленность в таинственные глубины человеческого серд-ца»1. Жанр элегии более других оказался соответствующим мироощущению целого поколения, так как через его формальную организацию, содержательное наполнение истинные художники могли выразить доминирующие в обществе настроения.
Боратынский, обращаясь в раннем творчестве к различным жанрам: посланию (дружескому, горацианскому, шутливому, дидактическому), эпиграмме, надписям, антологическим стихотворениям, — все же отдает предпочтение элегии (любовной, медитативной, философской, элегии разочарования...), делая этот жанр главным в своей поэзии. Поэтому еще А.С. Пушкин отмечал: «Первые произведения Баратынского были элегии, и в этом роде он первенствует»2.
Увлеченность Боратынского элегией обусловлена не только всем ходом общелитературного процесса, но и особой концептуальностью этого жанра, обретающего под пером поэта способность выражать многообразие охватывающих человека чувств: от неудовлетворенности самим собой до энергичного протеста против общества, от философско-исторических медитаций до предчувствия желаемых грядущих обновлений. Эмоциональная концепция элегии оказывается предельно близкой жизненной позиции Боратынского, его мироощущению.
Если в элегиях поэтов-классицистов описываемые ими горести были не следствием «некого общего закона», а «лишь результатом неудачного стечения обстоятельств»3, то в элегиях романтиков, ориентирующихся на богатство внутреннего мира человека, неудачи, его постигающие, воспринимались уже как результат неразрешимой трагической закономерности бытия.
В.Г. Белинский определял элегию как «песню грустного содержания»4, подчеркивая тем самым основную эмоциональную доминанту в видении художниками окружающего мира: «грусть», «уныние», «разочарование». В.Ф. Гегель же, рассуждая об элегии, отмечал следующее: «Непосредственный характер чувства и выражения достигает здесь опосредования рефлексии, всюду направляющего свой взор созерцания, сердечного опыта под развитием более общих точек зрения.»5.
Эти взгляды легли в основу утверждения Л.Г. Фризмана, что жанром элегии в первой четверти XIX века стали определять «стихотворения, выражающие тихие, нежные, умеренные чувства, как меланхолические, так и радостные, носящие интимный, исповедальный характер, означающие размышления о человеке, о судьбе и истине»6. Подобные изменения жанрового наполнения элегии связаны с новым пониманием человека, к которому приходят «первые» лирики XIX века, к числу которых относятся В.А. Жуковский и К.Н. Батюшков, А.С. Пушкин и Е.А. Боратынский. Расширенное понимание элегии позволяет современным исследователям, изучающим романтическую поэзию начала XIX века, рассматривать ее не как жанр, но как тип поэтического мышления.
Боратынский оказался именно тем поэтом, которому, как и Пушкину, суждено было вдохнуть в элегию новую жизнь, сделав ее необычайно гибкой, искренней, глубокой. Однако идет он не по пути обогащения элегии новыми темами, как это делали его современники: своеобразие позиции Боратынско-го-элегика состоит, в первую очередь, в том, что он обращается к внутренней перестройке жанра элегии. Кардинальные изменения, им предпринятые в этом жанре, отчетливее всего видны именно в ранней лирике. Преобразования Боратынского проявляются прежде всего в том, что на материале лирического жанра он разрабатывает одну из центральных проблем современного ему литературного развития — столкновение человека и мира, влияние среды на форми-
рование духовно-эмоционального облика героя. Именно лирический герой становится основным выразителем «авторского сознания».
Лирический герой являет собой единство внутреннего, психологического, биографического и т.д., то есть лирический герой представляет собой сложное, порой противоречивое двузначное единство субъекта и объекта, автора (поэта) и героя (темы), так как, проживая в изображаемом мире свою «биографию», лирический герой в читательском сознании ассоциируется с реальным человеком, с самим поэтом. Так, еще В.А. Жуковский вывел своеобразную формулу: «Жизнь и поэзия — одно», — характеризующую отношения поэта и его лирического «Я». Однако нужно помнить, что хотя автор и наделяет лирического героя своим сокровенным чувствованием, особенным видением мира, передает ему свои концептуальные знания о мире и о человеке, все же «в основе лирики <...> лежит не биография автора-поэта, а его обобщенная участь, провидимая им легендарная судьба»7.
Так, лирические герои и В.А. Жуковского, и К.Н. Батюшкова предстают людьми вне конкретного времени и пространства; оставаясь непохожими друг на друга, они наделяются этими поэтами приметами некой подлинности, приобретая хоть и условную, но свою, собственную духовную биографию. Основой их характеров становятся факты действительной жизни поэтов, причем факты внутренне значимые, определяющие, «вершинные». У Жуковского — это преображенная любовь к Маше Протасовой, у Батюшкова — позиция сознательного отказа от официальной зависимости. Условность проявляется в том, что эти «вершинные» моменты представлялись в опоэтизированном виде и вся биография лирического героя подстраивалась под них. У Н.М. Языкова, П.А. Вяземского, Д.В. Давыдова лирические герои элегий приобретают большую определенность, впитывают в себя специфические свойства эпохи, среды, даже конкретной профессии (например, героем Языкова становится студент), но у этих поэтов, особенно у Вяземского, человек предстает прежде всего в своем внешнем проявлении.
Иное решение проблемы элегического героя намечается у Боратынского: вначале это традиционно стилизованный «финляндский изгнанник», «певец пиров и грусти томной». Затем элементы стилизации слабеют, и лирическое «Я» Боратынского, вбирая в себя психологический опыт современного поколения, в проявлении своих чувств становится в какой-то мере типичным для всей эпохи.
Внутренняя перестройка традиционных жанровых форм элегии ведет к глубинному переосмыслению ее сути; происходящий процесс обусловлен особенностями мироощущения Боратынского, которое отличает господство рефлексии над чувством. С точки зрения развития поэтической мысли, элегия под пером этого поэта из произведения с «размытыми чувствами», «расплывчатыми эмоциями», неопределенной лексикой превращается в «четко организованную
о
лаконичную пьесу»8, насыщенную серьезным психологически содержанием, что приводит к изменению и композиционной структуры, и стилистической системы, как следствие, к изменению самого лирического героя.
В стихотворениях Боратынского первого периода его творческой эволюции конфликт личности с действительностью приобретает форму скорее этического
противостояния личности судьбе («Уныние» (1821), «Признание» (1823), «Истина» (1823).). Основное внимание в лирике этого времени поэт уделяет переживаниям, отдельным психологическим состояниям, взаимоотношениям человека с другими людьми; а главное, вопросы, волнующие автора, так или иначе связаны с определением собственной позиции. Отсюда их ярко выраженная этическая направленность. И решение основного романтического конфликта в ранней лирике чаще всего видится как уход в поэзию, должную заменить мир внешний, то есть дается Боратынским в чисто эстетическом виде. Автор заставляет лирического героя погрузиться в мир своей души в поисках того «высокого», на основе которого будет сотворена особая идеальная «реальность», отделенная от внешнего бытия никем не видимой, но абсолютно непроницаемой стеной.
В созданной Боратынским эстетической действительности царят вечные ценности, не потерявшие своей значимости для героя. Иллюзорным началам внешнего мира, враждебного человеку, поэт противопоставил свой идеал счастья, основанный на вневременных понятиях — дружбе, любви, что в какой-то мере явилось нравственным оправданием существования человека. Главным же составляющим этого счастья становится некое «тихое пристанище», где герою оказывается близко и понятно «тихое счастье». И в этом обнаруживается близость позиции Боратынского взглядам К.Н. Батюшкова.
Философия уединения, отхода от жизненных бурь в свою бытийную «нишу» становится для лирического героя Боратынского первого периода определяющей. Потому, наверное, и называют раннюю лирику поэта, в силу ее углубленности во внутренний мир личности, когда все вращается вокруг человека, психологической.
До эпохи Пушкина возможности романтической поэзии оказывались ограниченными: она сосредоточивалась на изображении чувственного героя с его «жизнью сердца». Элегии призваны были скорее не объяснять, а поэтизировать отдельные состояния человека. Например, любовь, образ которой чаще всего привлекал внимание поэтов, описывалась либо мечтательной, меланхолической (в духе Жуковского), либо эпикурейской (в духе Батюшкова). Поэзия эта сделала немало для раскрытия душевной жизни человека, но самую область чувств она изолировала от других сторон внутренней жизни человека, от его интеллекта. Интеллектуальная жизнь находила свое выражение в отвлеченных понятиях, в стихотворных изложениях абстрактных истин.
Все актуальней становилась потребность создания образа мыслящего героя, человека новой эпохи с его изменившимся взглядом на жизнь, человека внутренне противоречивого, не только чувствующего, но и рефлексирующего. И Боратынский уже в раннем творчестве сумел сделать успешные шаги в этом направлении.
Волна меланхолии, настроений разочарования, мыслей о неустроенности человеческой жизни, ее недолговечности хлынула в русскую литературу начала XIX века в связи с вытеснением с исторической арены идей Просвещения, недовольством характером политики Александра I. Все это привело к появлению элегии «общего разочарования», которую связывают с именем В.А. Жуковского. И Боратынский уже в своих ранних любовных элегиях выводит это «генера-
лизирующее переживание», впитавшее в себя, по его мысли, все «болевые импульсы» духовной атмосферы 1820-х гг. Xотя чувство «разочарования» не было открытием Боратынского, его внутренним достижением было то, что это чувство в контексте лирики становится «всеобъемлющим» и «трагически универсальным». Кроме того, это чувство было раскрыто поэтом в своей психологической и социо-культурной конкретности. Боратынский выдвигает собственное понимание разочарования, отказываясь от расплывчатости в его проявлении,
9 „
«вскрывая его жизненную подоснову» , видя ее в том, что лирический герой его поэзии, стремясь к радостям жизни, не может их получить, так как сама действительность лишает его этой возможности. Особенность подхода Боратынского к «разочарованию» проявляется и в том, что оно представляется ему цельным и однородным, выступающим не только непосредственным участником душевной борьбы, которая не стихает в человеке, но и неизбежным драматическим итогом.
Разочарованность лирического героя Боратынского, его жизненная неудовлетворенность не констатируется, а «проявляется в конкретных лирических ситуациях» и впервые «выводится из собственной его жизни» 10. Разочарование в лирическом мире поэта распространяется и «вширь», и «вглубь», пронизывая даже интимные переживания человека, накладывая отпечаток на такие «вечные», «вневременные» чувства, как любовь, дружба. Необходимо учитывать и то, что элегии Боратынского отличает предельная насыщенность мыслью, примечательной особенностью лирического героя становится отсутствие «страха» перед неизведанными сторонами бытия.
Новаторство Боратынского в области элегии проявилось и в привнесении в нее нового качества, могущего быть определенным как «аналитизм». В своей аналитической элегии Боратынский противопоставляет бытовавшим традициям «психологическую конкретность», «углубленный анализ чувства»; переживания лирического героя рассматриваются поэтом в развитии, им выявляются все противоречия и оттенки чувств, испытываемых человеком. В стихотворениях этой жанровой разновидности дается анализ человеческих состояний, поразительно четкий в своей словесной отточенности, ярче всего этот талант Боратынского проявляется в любовных элегиях («Разуверение» (1821), «Поцелуй» (1822), «Признание» (1823), «Оправдание» (1824)...)
Так, его знаменитое «Признание» (1823) представляет собой не какой-то моментальный срез внутреннего состояния человека (любви), здесь мы можем проследить само развитие чувства, увидеть все его перипетии; главным в создании словесной картины душевного мира становится лаконизм поэта, трезвость и четкость видения и оценки. Перед нами — монологи-«исповеди», содержащие не только непосредственное выражение чувства, но и глубокий самоанализ.
Выход за пределы традиционного жанра элегии Боратынского видится и в том, что душевное спокойствие для его героев достижимо через подчинение власти рассудка: «Печаль бесплодную рассудком усмири.». Это одна из формул отношения лирического героя поэта к миру и к себе.
Даже в любовной элегии лирический герой Боратынского приносит «прекрасный огонь» собственного чувства в жертву рассудочности и практицизму,
рассматривая это не как проявление эгоизма, а как поиск душевного спокойствия. И как следствие, поэт кардинально преображает привычную элегическую ситуацию: за основу многих его произведений берется какой-то критический момент во взаимоотношениях мужчины и женщины (встречи, расставания, объяснения, размолвки, часто заканчивающиеся полным разрывом отношений возлюбленных). Любовь как одна из возможностей даровать человеку счастье таковой в поэтическом мире Боратынского не воспринимается. Обычно она не является взаимной, и это еще больше усиливает общую неудовлетворенность героя.
Xарактерную особенность элегической лирики Боратынского подметил еще К.В. Пигарев: «... лучшие любовные элегии содержат не признание в любви, а признание в охлаждении, неспособности любить»11; это качество и заставляет исследователей определять элегическую лирику Боратынского «безлюбовной». Она безлюбовна в том смысле, что счастливой любви поэт не описывает. Подобная ситуация, например, лежит в основе «Оправдания» (1824), где лирический герой предается мечтам, каждый раз новым, но верность хранит лишь одной, своей возлюбленной, она же не в состоянии ни понять, ни простить его.
Основной лейтмотив ранней любовной элегии Боратынского выражен в стихотворении «Любовь» (1824), где описываемое чувство воспринимается лирическим героем как «опасный яд», разрушающий душу человека, лишающий его надежды на радость в будущем:
Мы пьем в любви отраву сладкую;
Но все отраву пьем мы в ней,
И платим мы за радость краткую Ей безвесельем долгих дней.
Огонь любви, огонь живительный!
Все говорят; но что мы зрим?
Опустошает, разрушительный,
Он душу, объятую им!
По сути, необычность лирической ситуации, разворачивающейся в любовных элегиях Боратынского, определима как «уже без любви»12; автор, продолжая говорить классическим языком элегий, переходит на иной уровень, где
«точность граничит <...> с точностью заново утвержденных психологических
13
реалий» .
Аналитический строй подобных элегических медитаций, по верному замечанию Б.О. Кормана, пронизывает «скрытый пафос романтического исследова-14
ния человека» . В связи с этим нельзя не заметить расширения временного диапазона элегий раннего творчества Боратынского: поэт уже не замыкается в прошлом, как единственно реальном времени для лирического героя, и не ретроспектива чаще всего определяет развитие лирического сюжета его ранней элегической лирики, а беспощадный анализ мельчайших движений человеческого сердца.
Так, если в элегии «Разуверение» (1821) процесс разочарования трактуется с позиции настоящего, то в «Признании» (1823) он освещается не только в рамках времени настоящего, поэт обращается и к прошлому, и к будущему. Начав стихотворение с изображения настоящего момента, когда лирический герой за-
думывается над произошедшим, Боратынский вводит затем и тему прошлого, противопоставляя таким образом минувшее и нынешнее состояние человека:
Я сердца моего не скрою хлад печальной.
Ты права, в нем уж нет прекрасного огня Моей любви первоначальной.
Рисуемая поэтом перспектива ожидающего лирического героя безрадостна, неспособность к новому чувству оборачивается обреченностью на вечное разочарование, на постоянную раздвоенность мыслей и чувства:
Верь, жалок я один. Душа любви желает.
Но я любить не буду вновь..
Ощущение себя «жертвой» всесильной судьбы приводит героя к тому, что он вдруг обнаруживает в себе готовность принести другого в жертву уже собственному разочарованию, этой жертвой становится «невинная» девушка:
Кто знает? мнением сольюся я с толпой;
Подругу, без любви, кто знает? изберу я.
Если рассмотреть такие шедевры ранней элегической лирики Боратынского, как «Признание», «Оправдание», то, кажется, будто в них отражены истории, достойные настоящего романа, отдаленно напоминающего «предельно сокращенный аналитический роман»15 «Адольф» Б. Констана.
Это приводит к совершенно необычному для элегии этого времени ракурсу романтического конфликта, своеобразие которого состоит в том, что герой, оказавшись даже в положении избранника, ощущает свою неспособность отдаться чувству, чему мешает постоянное наблюдение за собой и стремление из всего извлекать выводы. Это становится причиной его нравственной драмы, воспринятой позже как проявление «болезни века»; сам же лирический герой воспринимается не иначе, как «герой своего времени», эпохи начала 20-х годов XIX века.
Поэтический мир Боратынского даже в рамках отдельного периода — явление постоянно эволюционирующее, ярче всего это проявляется в характере изменений внутренней сути лирического героя. В первых элегиях поэта возникает образ лирического героя, отделенного от автора, но тем не менее несущего в себе пережитые им чувства, мысли, мечты и в то же время сочетающего их с переживаниями, свойственными духовно развитым людям, остро чувствующим настроения эпохи. Героем поэзии Боратынского стал человек, сомневающийся во всем, ищущий истину в себе и в мире, борющийся с судьбой и одновременно пассивно ожидающий своей участи. Немного позже Боратынский попытался в своих произведениях проанализировать разного рода проявления человеческого естества (прежде всего эмоционально-духовного плана), придавая каждому явлению человеческой жизни почти терминологическое, понятийное определение, но с лирическим истолкованием. Таким образом, поэту удалось воссоздать в своей ранней лирике духовный портрет представителя своего поколения.
Все личное, проникая в лирику Боратынского, наделяется почти типологическими свойствами, за счет чего достигается значительный уровень обобщения, дающий поэту возможность выйти к философскому осмыслению мира. В любовных элегиях Боратынского интимное, сокровенное оказывается соотнесенным с некими общими законами бытия; пример тому — «Признание». Это стихотворение перерастает рамки традиционной любовной элегии,
превращаясь в печальное раздумье, близкое медитации, о судьбе человеческой личности (идеалы которой гибнут независимо от ее воли), становясь своего рода утверждением бессилия человека перед предназначенной ему свыше судьбой. «Сердца хлад печальный» в стихотворении объяснен не только принципиальной позицией героя, изменившегося в «бурях жизненных», но «вставлен» в более широкую раму человеческих судеб, отношений. А романтически освещенная грусть получает свое психологическое и философское обновление.
Это позволило И.М. Семенко увидеть подоснову эволюционного скачка в творчестве Е.А. Боратынского: «Философская лирика Баратынского зародилась в любовных элегиях начала 1820-х гг. в рамках, казалось бы, традиционных сентенций о бренности всего земного.»16. Продолжая свою мысль, исследовательница утверждала, что «в ранней элегии Боратынского зачиналось многое из
17
того, чем замечательна его поздняя лирика» .
Творчество Е.А. Боратынского стало во многом «зеркалом» процесса духовного освобождения личности и поиска новых идей, что было обусловлено кризисом прежней системы жизненных ценностей. Результаты этого процесса отразились на развитии литературы первой четверти XIX века, обусловив разрушение системы иерархических жанров классицизма и формирование индивидуализированного лирического «Я» взамен обезличенного автора поэзии классицизма. И это еще одна из причин того, что элегия, будучи емкой формой, становится ведущим жанром романтической поэзии, обращенной к внутреннему миру человека.
Элегия Боратынского, преображаясь, обновляясь в первый период его творческой эволюции, становясь ведущим жанром его поэзии, со временем испытывает процесс разрушения; наполняясь «конкретно-психологическим содержанием», впитывая в свою структуру аналитическую мысль, она постепенно утрачивает свойства замкнутого жанра, становясь открытой для заимствований и взаимодействий с другими жанрами. То есть мы видим процесс «растворения» элегии в общем потоке лирики первой четверти XIX века.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Грехнев А.Я. Болдинская лирика Пушкина. Горький, 1977. С. 10.
2. Пушкин А.С. Стихотворения Баратынского // Пушкин А.С. Полн. собр. соч. М.; Л., 1948. Т. 11. С. 14.
3. Фризман Л.Г. Жизнь лирического жанра. М., 1973. С. 25.
4. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., 1954. Т.5. С. 50.
5. Гегель В.Ф. Лекции по эстетике. Сочинения. М., 1958. Т. 14. С. 319.
6. Фризман Л.Г. Два века русской элегии // Русская элегия. М., 1991. С. 8.
7. Коровин В.И. Лирические и лиро-эпические жанры в художественной системе русского романтизма. М., 1982. С.46.
8. Альми И.Л. Элегии Баратынского 1819-1824 гг. (К вопросу об эволюции жанра) // Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-таим. А.И. Герцена. Т.219. Л.,1961. С. 43.
9. Грехнев А.Я. Болдинская лирика Пушкина. Горький, 1977. С. 138.
10. Альми И.Л. Элегии Баратынского 1819-1824 гг. (К вопросу об эволюции жанра) // Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та им. А.И. Герцена.- Т.219. Л.,1961. С. 43.
11. Пигарев К.В. Баратынский // Баратынский Е.А. Стихотворения и поэмы. М., 1971. С. 7.
12. Бочаров С.Г. «Обречен борьбе верховной.» // Бочаров С.Г. О художественных мирах. М., 1985. С. 95.
13. Гинзбург Л.Я. О лирике. Л., 1974. С. 77.
14. Корман Б.О. Проблема личности в реалистической лирике // Изв. АН СССР. Сер. лит-ры и яз. 1983. № 42. С. 6.
15. Гинзбург Л.Я. О лирике. Л., 1974. С. 77.
16. Семенко И.М. Поэты пушкинской поры. М., 1970. С. 229.
17. Семенко И.М. Поэты пушкинской поры. М., 1970. С. 244.
ORIGINALITY OF ELEGY GENRE IN E.A. BORATYNSKY EARLY WORKS
S.V. Rudakova
While solving the art problems, Boratynsky becomes a participant of the transformations concerning structure, contents, essence of lyrics which occurred in literature in the first quarter of 19th c. The originality of Boratynsky position as an elegy poet is first of all, that he draws his attention to internal reorganization of the elegy genre. Under a feather of the poet elegy turns into «a precisely organized laconic play», saturated with serious psychological substance. Boratynsky introduced the analytical source for elegy genre and it proved itself as his innovation into the area. Boratynsky elegy is imbued with «the tangible, psychological contents», while absorbing the analytical idea into its structure, so, gradually it loses properties of the closed solitary genre, getting open for loans and interactions with other genres.
© 2008 г.
Н.Е. Ерофеева, С.А. Бурикова Я.М.Р.ЛЕНЦ И ЭСТЕТИКА ЛИТЕРАТУРЫ «БУРИ И НАТИСКА»
Для эстетики «Бури и натиска» был характерен переход от гетерономной к автономной эстетике. В литературе этого периода впервые появились тексты, которые, будучи «автономными творениями гения», отказывались от любой формы морального диктата и претендовали на то, чтобы быть полезными обществу и человеку.
Произведения И.Г. Гердера, И.В. Гете и Я. Ленца, относящиеся к данному периоду («Гёц фон Берлихинген», «Страдания юного Вертера», «Стела», «Заметки о театре» и др.) отражают этот процесс. Эстетика гения означала отход от «правильной», канонозированной поэтики Просвещения и обосновывала притязания на автономию литературы, которая в 70-е годы XVIII в. появилась в противовес литературе, сохранявшей классицистическую традицию, несшей в себе моральное поучение, пропагандирование норм и моделей поведения человека как члена общества в соответствии с принятыми нормами морали.
Искусство познавалось под грифом утраты действительности, ему приписы-
