CC BY
1
Вестник Томского государственного университета. 2023. № 497. С. 34-46 Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 2023. 497. рр. 34-46
Научная статья УДК 82-4
doi: 10.17223/15617793/497/4
Своеобразие этнографического очерка в сибирской периодической печати 1850-1880-х гг. (на материале «Томских губернских ведомостей»)
Мария Владимировна Тарасова1
1 Национальный исследовательский Томский государственный университет, Томск, Россия, tarasyulja@rambler.ru
Аннотация. Представлен анализ этнографических очерков малоизвестных сибирских авторов Н.А. Кострова, Н.П. Григоровского, В.В. Вербицкого, И.Ф. Русанова, опубликованных в «Томских губернских ведомостях» в период 1850-1880-х гг. Исследуются особенности поэтики этнографического очерка и типологии этнографических признаков по доминирующему проблемно-тематическому принципу. Представлена краткая история развития литературной среды в Томске в этот период. Обозначается место и роль газеты в процессе формирования и становления культурной и литературной жизни города.
Ключевые слова: этнографический очерк, «Томские губернские ведомости», сибирская периодика, инородцы, этнокультурная идентичность
Для цитирования: Тарасова М.В. Своеобразие этнографического очерка в сибирской периодической печати 1850-1880-х гг. (на материале «Томских губернских ведомостей») // Вестник Томского государственного университета. 2023. № 497. С. 34-46. doi: 10.17223/15617793/497/4
Original article
doi: 10.17223/15617793/497/4
The originality of the ethnographic essay in the Siberian periodical press of 1850-1880 (based on the material of Tomskie Gubernskie Vedomosti)
Maria V. Tarasova1
1 National Research Tomsk State University, Tomsk, Russian Federation, tarasyulja@rambler.ru
Abstract. In the first half of the 19th century, the formation of the literary and social environment in Tomsk lagged behind that in other Siberian cities. The reasons for this situation were, firstly, a large number of illiterate population, an inert attitude to literature and reading in general and among the literate people, and, secondly, the lack of a printing press in Tomsk, which could become a center that concentrated around itself people who are not indifferent to the problems of their region, striving to carry educational ideas to the masses. The situation began to change only by the middle of the 19th century with the establishment of the first periodical Tomskie Gubernskie Vedomosti. The article discusses the essays of N. Kostrov, V. Verbitsky, I. Rusanov, N. Grigorovsky, Siberian writers-ethnographers, whose works have been little studied to date. The aim of the article is to identify the uniqueness of the ethnographic essays published in Tomskie Gubernskie Vedomosti, the peculiarities of their poetics and typology. Researchers attribute the formation of ethnography as an independent scientific discipline to the 1840s and associate the same period with the formation of the ethnographic trend in Russian literature. Despite the fact that the development of the Siberian literary process significantly lagged behind the all-Russian one, the regional essay organically fit into the general "ethnographic" orientation of literary "populist" tendencies due to the "unique" Siberian material. Taking into account that the essay has movable genre boundaries and its specificity is the ability to accept diverse material into its structure (historical, statistical, geographical and ethnographic materials can organically coexist within one work), the article attempts to systematize essays according to the dominant problem-thematic principle. In the course of the analysis, several typological groups were identified: historical and geographical, folklore and mythological, and social-household. Within the framework of the historical and geographical group, the essays "The City of Kuznetsk", "The City of Kolyvan" by N. Kostrov; "A Trip to Lake Teletskoye" by V. Verbitsky are analyzed. The essays "Mustag, Karabur, Kizey and Turalyg" by V. Verbitsky, "The Legend of the Narym Foreigners" by N. Grigorovsky, "Narym Region" by N. Kostrov are studied from the point of view of the authors' use of folklore and mythological material as a plot-forming component. The specifics of social behavior, social integration and adaptation of indigenous ethnic groups in the conditions of inevitable relationships with the Russian population, as well as the peculiarities of family and household relations of foreigners are the defining basis for essays on social and household topics. The essays "The State of Women among the Foreigners of Tomsk Province" by N. Kostrov, "A Look at the Economic and Social Life of the Kirghiz" by I. Rusanov, "Narym Region" by N. Kostrov are analyzed.
Keywords: ethnographic essay, Tomskie Gubernskie Vedomosti, Siberian periodicals, foreigners, ethnocultural identity
© Тарасова М.В., 2023
For citation: Tarasova, M.V. (2023) The originality of the ethnographic essay in the Siberian periodical press of 18501880 (based on the material of Tomskie Gubernskie Vedomosti). Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta -Tomsk State University Journal. 497. pp. 34-46. (In Russian). doi: 10.17223/15617793/497/4
В первой половине XIX в. формирование литературно-общественной среды в Томске несколько отставало от других сибирских городов - Тобольска, Иркутска, Красноярска. Тобольск уже к концу ХУШ в. был крупнейшим политико-административным центром Западной Сибири. В городе имелись банк, почтовое отделение, учебные заведения, в числе которых было училище с библиотекой, а в 1789 г. появилась и первая типография. Вполне предсказуемо, что именно в Тобольске появляются первые в Сибири периодические издания - журналы «Иртыш, превращающийся в Ипо-крену» (1789-1791), «Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей» (1793-1794). В 1828 г. усилиями представителей творческой интеллигенции Н.С. Щукина, И.Т. Калашникова, А.П. Степанова и других в Красноярске выходит в свет «Енисейский альманах на 1828 год», первый литературно-художественный сборник сибирских авторов, посвятивших свои произведения родному Прие-нисейскому краю. В Иркутске общий уровень культуры был выше, чем в других сибирских городах, о чем, ссылаясь на Е.А. Авдееву, пишет М.К. Азадов-ский: «...даже общая первоначальная образованность распространена в Иркутске более, нежели во многих русских городах. Лишним доказательством этого служит то, что нигде не видела я такой общей страсти читать» [1. С. 36]. В 1830-е гг. там выпускается несколько рукописных журналов: «Домашний собеседник» (1830-1834), «Вечера досуга» (1838), позже, в 18501860-е гг. появляются журналы «Козуля», «Мещанин». Они отражали общественные настроения и литературные интересы времени, основным наполнением журналов были переводы с иностранных языков, поэтические произведения, а также сочинения местной творческой интеллигенции, статьи и очерки краеведческого характера. Культурно-общественная, литературная сферы жизни развивались силами просвещенной интеллигенции, состоявшей из местных учителей, чиновников, увлеченной молодежи, что способствовало повышению общего культурного уровня населения.
Провинциальная литература получила новый стимул развития с появлением газетных изданий во второй половине XIX в. в связи с вышедшим «Положением о порядке производства дел в губернских правлениях» 1837 г.», подписанным Николаем I. Согласно этому документу, все губернии и области должны были издавать ведомости (по факту газеты в Сибири стали издаваться только в 1850-е гг). В 1830-е гг. лишь немногие писатели-сибиряки могли публиковать свои сочинения. Основные издательства находились в Москве и Петербурге, а это требовало, в первую очередь, серьезных финансовых вложений, но не все начинающие авторы обладали такими возможностями, в связи с этим именно региональная газетная периодика оказалась едва ли не основной издательской площад-
кой и «в равной мере явлением отечественной литературы, так как на ее страницах шли процессы развития литературно-критической мысли и формирования регионального самосознания» [2. С. 5]. Газеты концентрировали вокруг себя литературную жизнь, вокруг губернских ведомостей объединялись представители местной интеллигенции, в том числе и политические ссыльные, вдохновленные идеями революции, неравнодушные к проблемам своего края, поднимающие и обсуждающие острые вопросы литературы и политики. Региональные периодические издания становятся важнейшим фактором в становлении и развитии сибирского литературного процесса.
Причинами позднего появления печати в Томске были, во-первых, отсутствие местной частной инициативы, «творческой среды». Так описывал эту ситуацию А.П. Казаркин: «Всего этого (творческой, литературной среды. - М.Т.) в Томске долго не было. Его политическая элита была крайне нестабильна и чужда "почве"; томскому купечеству, в массе своей староверческому, беллетристика была неинтересна, и все случаи литературного оживления до поры до времени упирались в инициативы приезжих энтузиастов, командированных или сосланных в Томск» [3. С. 79.]. Во-вторых, большое количество малограмотного населения в середине XIX в. (степень грамотности населения стала меняться только ближе к последней трети XIX столетия) (об этом подробнее см.: [4]), а также удаленность губернского центра от крупных торгово-экономических центров и центральных транспортных магистралей.
В Томске развитие литературной традиции начинается гораздо позже, чем в Тобольске, Иркутске или Красноярске, с середины XIX в., что связано с появлением собственного печатного органа - официальной газеты «Томские губернские ведомости», первый номер которой впервые вышел только в 1857 г.
«Томские губернские ведомости» имели структуру и содержание, схожие с губернскими ведомостями по всей Российской империи: общий отдел, «коего статьи предназначаются для всеобщего по государству сведения», и местный отдел, «в коем печатаются статьи к сведению по одной только своей губернии» [5], при этом последний, в свою очередь, делился на официальную и неофициальную части. Официальная часть содержала информацию об административных указах, судебных извещениях, происшествиях, правительственные циркуляры. В неофициальной части освещались сведения «географические, топографические, исторические, археологические, статистические и проч. <.. .> статьи о сведениях о сельском хозяйстве, об урожае, о промыслах.» [5]. Таким образом, газета удовлетворяла информационные потребности как государственной власти, так и местного населения.
Материалы неофициальной части этнографического, исторического, географического содержания -
статьи, заметки, обзоры, письма, написанные в очерковой форме, - предоставлялись в редакцию корреспондентами газеты, которыми в основном были представители чиновничьего аппарата, учителя местных школ и училищ, священники. Так, в середине XIX в. в «Томских губернских ведомостях» сложился круг пишущих авторов - Н. Ядринцев, Н. Костров, священники В. Вербицкий и А. Ивановский, - чье творчество было направлено на изучение Сибири, ее истории, этнического состава коренного населения, выполняло просветительские функции и способствовало подъему общенациональной культуры. Газета также стала местом притяжения для других начинающих писателей и публицистов, пробовавших свои силы на литературном поприще: Д.А. Поникаровского, И.Ф. Русанова, Д.Л. Кузнецова, Н.П. Григоровского и др.
Цель статьи - выявить своеобразие этнографических очерков, опубликованных в «Томских губернских ведомостях», особенности их поэтики и типологии. Актуальность исследования обусловлена недостаточной изученностью очерка, одного из ведущих жанров периодической печати Сибири, и его роли в становлении регионального литературного процесса.
Очерк был популярен в период возникновения и развития журналистики благодаря своей двойственной жанровой природе, сочетающей в себе присутствие публицистической мысли во взаимодействии с художественной образностью. Как отмечала в своих исследованиях Е.И. Журбина, соотношение внутри жанра элементов публицистики и художественной литературы, взаимовлияние принципов видения и осознания мира ведут к «столкновению разных методов познания жизни, в связи с чем появляются результаты, одинаково обогащающие как публицистику, так и художественную литературу» [6. С. 7]. Б. Агапов подчеркивал в своих исследованиях взаимосвязь в очерке беллетристического и наукообразного начал: «...художник часто ограничивает свою свободу в некоторых направлениях, к этому его обязывает желание точно изобразить события, имевшие место в жизни, или цель написать портрет реально живущего или жившего человека, а иногда и особая задача, которую он перед собой ставит, например, провести в сознание читателя какую-либо определенную идею, доказать ее не только средствами искусства, но и науки, убеждения» [6. С. 26].
Очерку в современном литературоведении уделено большое внимание со стороны академического сообщества. Свои исследования жанру очерка, его внешним (тематика, форма) и внутренним (природа материала, стиль повествования, проблематика) особенностям посвятили такие ученые-литературоведы, как А.Г. Цейтлин [7], Е.Ю. Садовская [8], Т.Н. Подлевских [9], А.В. Сафронов [10] и др. О его двойственной природе, сочетающей в себе признаки литературного и публицистического начал, писали Е.И. Журбина [6], М.Н. Ким [11], А.А. Тертычный [12], Д. Туманов [13]. На материале периодической печати Томской губернии исследовательских работ немного; так, Г.А. Каза-рина исследует материалы «Томских губернских ведомо-
стей», посвященные коренному населению Сибири, рассматривает редакционную политику газеты по отношению к «инородческому» вопросу [14]; Н.В. Жилякова исследует роль региональной печати в общекультурном процессе, процессы взаимодействия очерка с другими малыми эпическими формами на примере публикаций «Томских губернских ведомостей» и «Сибирской газеты» [15]; И.А. Айзикова исследует образ сибирского города в очерках Н.А. Кострова [16], рассматривает проблему трансграничья как сложную систему взаимосвязи природы, человека и культуры Сибири [17].
С середины XIX в. усилиями образованного в 1845 г. Русского географического общества активизировалась работа по сбору и систематизации материала о народах Российской империи, об укладе их жизни, быте, культуре и религиозных верованиях. Продвижение и популяризация полученного знания велись благодаря культурно-выставочным мероприятиям в краеведческих и исторических музеях, публикациям статей и очерков этнографического характера в периодических изданиях, авторство которых принадлежало ведущим исследователям-этнографам или представителям инициативной образованной общественности, краеведам, заинтересованным в изучении и распространении знаний о культурно-историческом своеобразии родного края и народов, его населяющих.
Формирование этнографии в качестве самостоятельной научной дисциплины исследователи относят к 1840-м гг. До этого времени накопленный этнографический опыт представлял собой совокупность стремлений и интереса к изучению народной жизни, прежде всего в историческом аспекте, а также в сфере литературных исканий писателей-краеведов. Осмысление народной специфики российской действительности становится ключевым фактором в становлении реалистического направления в литературе и историко-культурном развитии русской общественной мысли в целом. В своем фундаментальном труде «История русской этнографии» А.Н. Пыпин подчеркивает неразрывную связь развития народнической литературы с формированием разрозненных этнографических исследований в научную дисциплину. Художественное творчество формируется не только под воздействием эстетического поиска, но и благодаря влиянию условий, создаваемых общественностью: «.и рядом с ним, под таким же действием целого хода вещей, совершалась однородная работа в других областях литературы: история, археология, языкознание, изучения экономические и т.д. вели к тому же исследованию народного быта в его исторических источниках, и в его этнографическом и социальном настоящем... Исторически, не случайно художественное творчество и наука совпали в требовании уважения к народной личности» [18. С. 424].
Период 1840-1860 гг. в русской литературе связывают с формированием этнографического направления, в котором особенно ярко проявил себя очерк благодаря своим жанровым свойствам и поэтологической особенности. Малая эпическая форма, фактологический, документальный характер повествования, свободная композиция, в которой могут взаимодейство-
вать элементы фольклора, природоописания и географических особенностей местности определяют специфику этнографического очерка, который оказался наиболее предпочтительным для писателей-очеркистов, стремящихся полномасштабно репрезентировать российскую действительность. По мнению А.Л. Фокеева, именно «народные начала явились исключительным фактором, определяющим пути развития русской литературы второй половины XIX в. Фольклор и этнография становятся тем литературным явлением, которое объясняет эстетический характер многих художественных произведений 1840-1860-х гг. В этот период заметно формирование этнографического направления, этнографической школы, изменение прозаических жанров - появление этнографического очерка» [19. С. 4].
Появление большого количества очерков в региональной периодике (более 80 публикаций в «Томских губернских ведомостях» за период с 1858 по 1911 г.) преимущественно краеведческой направленности с ярко выраженным этнографическим характером свидетельствует, во-первых, об усилении интереса со стороны писателей к «сибирской» теме, во-вторых - о стремлении начинающих авторов быть вовлеченными в общерусскую тенденцию развития этнографического направления в литературе. Несмотря на выявленную исследователями тенденцию «отставания» литературного процесса Сибири от общерусского, очерк в сибирской словесности, как и другие жанры, все же развивался под влиянием традиций общерусской литературы, опирался на них [20]. Провинциальные писатели ориентировались на достижения крупных отечественных писателей и, как следствие, были в некоторой степени «подражательны» старшим «коллегам» в манере и стиле повествования.
Большой и разнородный очерковый материал, представленный в «Томских губернских ведомостях», трудно поддается однозначной типологизации, однако можно выделить в этнографических очерках некоторые разновидности в соответствии с различной этнографической доминантой:
- историко-географические очерки («О народах, обитавших в древности в Южной части западной Сибири» И. Русанова, «Исторические сведения об инородцах Томской губернии», «Материалы для истории Сибири», цикл очерков о сибирских городах «Город Кузнецк», «Город Колывань», «Город Нарым», «Город Бийск» Н. Кострова, «Поездка на Телецкое озеро» В. Вербицкого и др.);
- фольклорно-мифологические очерки («Предания Алтайских инородцев», «Мустаг, Карабур, Кизей и Туралыг», «Предания алтайцев о потопе» В. Вербицкого, «Предания нарымских инородцев» Н. Гри-горовского и др.);
- социально-бытовые («Состояние женщины между инородцами Томской Губернии» Н. Кострова, «Выделка кож у сибирских киргиз», «Взгляд на экономический и общественный быт киргиз» И. Русанова и др.).
Необходимо уточнить, что градация эта весьма условна, часто в рамках одного произведения соединялись все вышеперечисленные аспекты, взаимодо-полняя друг друга, обогащая очерк разносторонними деталями.
Проблемно-тематический характер историко-гео-графических очерков выражается через центральную тему произведений: история возникновения сибирских городов, описания природы, географических культурных объектов, история и культура коренных этносов, проблема расселения народов, особенности взаимодействия и столкновения русской и инородческой культур. В подавляющем большинстве эту группу представляют очерки Н.А. Кострова, юриста, этнографа, фольклориста и государственного деятеля, посвятившего свое творчество изучению Сибири и Томской губернии в том числе [21. С. 143-154].
Спецификой публикаций Н. Кострова является расширенная документальная основа и авторская объективность. В основе своих очерков автор использовал материалы из авторитетных архивных исторических источников, а также собственные наблюдения, почерпнутые им в поездках по Сибири по долгу службы. После переезда в 1846 г. из Москвы в Сибирь Н. Костров всю жизнь находился на государственной службе сначала в Красноярске, затем в Минусинске и Томске, должность секретаря томского губернского статистического комитета он стал исполнять с 1865 г. Его научно-познавательский интерес оказался связан с его профессиональным интересом. По замечанию Н.В. Ва-сенькина, это было «тем счастливым случаем, когда должностные обязанности удачно совпадали с его увлечением научными изысканиями» [22. С. 36-37].
Синтез двух начал (документально-исторического и личного наблюдения) можно видеть на примере очерка «Город Кузнецк» (1879). Здесь автор, описывая историю возникновения города Кузнецка, обращается во-первых, к труду Г.Ф. Миллера «История Сибири» (СПб., 1787), где причиной, побудившей «срубить острог» в Кузнецкой земле, указывалась необходимость постоянного контроля и усмирения инородческих поселений, а также контроль за сбором ясака: «Кузнецкие волости были обширны и удалены от Томска; следовательно, надзор оттуда за ними не мог быть бдителен и постоянен» [23]. Название, будущий город, как пишет Н. Костров, получил по имени проживающих там татар, а те в свою очередь приобрели этноним «кузнецкие» по роду своей деятельности: «...татары означенной местности, живя в соседстве гор, богатых рудами, сыздавна занимались выплавкой руды и приготовлением разных поделок, необходимых в домашнем быту. Вследствие этого, они к общему своему названию татар, получили еще другое - Кузнецов или Кузнецких татар» [23]. Также писатель обращается и к народным преданиям, зафиксированным им в ходе личного общения с местным населением: «У кузнецких татар до сего времени сохранилось предание о постройке Кузнецкого острога. По их рассказам, на месте нынешнего города Кузнецка жил некогда народ абинцы, у которого устроено было укрепление. Когда
русские не могли взять это укрепление силою, то прибегли к хитрости: они вошли в него посредством подкопа, и внезапное появление их пред осажденными абинцами до того поразило последних, что они беспрекословно признали над собой власть победителей. Несколько времени спустя, дошло это до сведения Русского Царя и он спросил, каким ремеслом занимается завоеванный народ? Когда ему сказали, что большая часть его кузнецы, то он велел чтобы выстроенный в их земле город назывался Кузнецком» [23].
Специфика авторской позиции в очерках Кострова заключается в его объективности. Приводя несколько точек зрения на событие или исторический факт, писатель представляет их в виде гипотезы, не вводя читателя в заблуждение. Ставя факт в центральную позицию, автор выстраивает вокруг него исследовательскую логику и проблемность, вовлекая читателя в процессы размышления: «Одного обстоятельства, касающегося до первого строения города Кузнецка не могу я с прочими согласить, а именно: по двум отпискам, велено было острог в 1728 году перенести на другую сторону реки, в чем тамошние казаки своим ослушанием учинили препятствие. Для сего намерения посланы были из Томска Тимофей Бобарыкин, да Осип Аничков с наказом, чтоб им острог построить вновь. <...> Поэтому, разве построенный в 1726 году острог стоял на западной стороне реки Тома? или надлежало оный перенести с восточного берега на западный? или надлежит сие толковать так, чтобы вместо старого острогу на том же месте построить новый? Или здесь говорится о другом каком месте, где еще прежде 1726 г. стоял русской острог? Наконец, подлинно ли перенесен острог, или оный только на прежнем месте вновь построен? На сии вопросы, за недостатком в архивных делах известий, ответствовать неможно. В бытность мою в Кузнецке, я ни от кого не слыхал, чтоб город сперва построен был на другом месте, а не на том, где ныне находится» [23].
Небольшой по объему по сравнению с «Городом Кузнецком» очерк «Город Колывань» также представляет обработанный Н. Костровым исторический документальный материал возникновения города Колы-вани с 1713 г. - с момента образования острога «для защиты против набегов киргизов» - до 1864 г. Исторические сведения о самом городе, географические описания местности приведены автором со ссылкой на «Пространное землеописание российского государства» И.Ф. Гакмана, изданное в 1787 г. в качестве учебника по географии России: «Колыванское наместничество простиралось от южных границ Сибири вдоль верхней части Оби и Енисея, до Тобольского наместничества. Западные границы оного составляет река Иртыш» [24]. Автор усиливает документальный характер очерка, внедряя в текст статистические сведения о населении (с делением на сословия, по вероисповеданию), торгово-экономической ситуации. Судя по приводимым автором данным, ситуация в городе была плачевная: «Церкви, по недавнему устройству города не было. <...> Фабрик и заводов не существовало». А по количеству выданных «торговых свидетельств», в
основном купечеству, «торговля Колывани самая незначительная и ограничивается только удовлетворением потребностей местных жителей» [24].
Достоверность источников очерков Н. Кострова и его объективность во многом объясняют принципы отбора материала, ориентированного на изложение «исторической» правды, а детальные географические сведения свидетельствуют о стремлении автора «включить» необъятные сибирские просторы в общероссийскую территорию, активизировать в обществе процессы осмысления, что темная, холодная и пугающая Сибирь, какой ее долгое время представляли, тоже Россия, ее нужно постигать, исследовать и развенчивать устоявшиеся стереотипы.
Учитывая специфику отбора этнографического материала - плодов собственных краеведческих исследований, наблюдений и изучения повседневной народной жизни, которые чаще всего добывались писателями в результате поездок по сибирским регионам, можно говорить еще об одной специфической особенности историко-географической публицистики «Томских губернских ведомостей» - построении этнографического очерка на материале путешествия, где автор не только ведет описательный репортаж о месте своего пребывания, но и объединяет в едином повествовательном пространстве элементы истории, географии, статистики, фольклора, структурированных хронотопом дороги. Путевое начало, важный фактор сюжетной динамики, позволяет автору сочетать смену мест действия с эпическим описанием реальных географических пространств, что акцентирует читательское сознание на исторической достоверности повествования. Примером может служить очерк В. Вербицкого «Поездка на Телецкое озеро» (1860), в котором автор сопровождает своего духовного наставника Его Преосвященство Паросния на Телецкое озеро для проповеди и благословления «новокрещенных окрестных его жителей»: «Телецкое озеро, иначе называемое Алтын-нор или Алтын-кул, т.е. золотое озеро, по преданию окрестных его жителей Телесов получило свое название по следующей причине: в давно минувшие времена во всем Алтае был голод. Один калмык обладал большим слитком золота, но обойдя весь Алтай с своим сокровищем, не мог приобрести на него ни одного куска хлеба. Раздосадованный богатый бедняк бросил свой слиток в озеро и сам погиб в волнах его. Телецкое озеро находится в северной части Алтая, изобилует всякого рода рыбою, в длину простирается верст на 90 и в ширину в некоторых местах верст на 20. <.> при ясном и тихом небе мы отправились из главного, места прибывания миссии - Улалы сначала на легких тележках до инородческого селения Билюли (20 верст), а потом 150 верст ехали верхом по узким грязным тропам, пробиваясь сквозь древесную чащу <...> 15 августа, отслушав здесь Божественную Литургию и посетив всех без исключения, курные юрты и домики новокрещенцев <...> Архипастырь наш отправился по р. Бия на плоту томского купца А.П. Пичугина» [25].
Несмотря на то что очерку не свойственна четко структурированная композиция, в данном тексте
наблюдается хронологически выстроенное повествование по «дневниковому» принципу, что «роднит» его с путешествием. Элементы фольклора, этнографические сведения, лирические отступления изображений окружающей природы и точные географические описания по всему пути следования героев находятся в тесной взаимосвязи. Интересен этот очерк еще и тем, что по ходу размеренного действия сюжет принимает динамичный характер (что, собственно, не свойственно очерку), когда во время сплава на плоту по р. Бии путешественники терпят бедствие. В момент кульминации читателя охватывает волнение: «Плот налетает на камень <...> Произошло смятение <...> Мы, несясь по произволу реки пробовали мелкие вещи кидать на берег, но они не долетая до него, снова падали в воду. Таким образом, неслись мы, на разбитых останках плота, уединенно друг от друга, около 5 верст. Преосвященнейший и его спутники не успевали следовать за нами и опасались за наше спасение, особенно когда нас помчало прямо на непреступную скалу» [25]. Заканчивается очерк благополучным спасением всей группы и следованием к цели путешествия. Таким образом, за счет взаимосвязи фактического материала и художественных приемов повествование приобретает живой, приключенческий характер, совсем не свойственный очерку, а скорее роману или повести, но доказывающий, что очерк действительно многогранный литературный жанр с подвижными границами и свободной структурой.
Путевой очерк являлся наиболее востребованной формой литературного творчества в периодической печати, среди всех публикаций «Томских ведомостей» наиболее популярными оказываются различные модификации путевого очерка: «письма путешественника», «путевые заметки», «из дневника путешественника», «дорожные зарисовки», в которых мотив пути «обрастает» историческими, географическими и статистическими материалами, а иногда и фольклорно-поэтическими образами и сюжетами, предоставляя автору композиционную свободу. Очерк считается пограничным жанром между наукой и искусством, но именно в путевом очерке, благодаря личным впечатлениям, писатель моделирует собственную манеру повествования, проявляется «олитературенная» личность автора.
Исследование народной жизни невозможно без обращения к особенностям его нематериальной культуры. Проблематика народного самосознания, миропонимания, инаковой духовной культуры отличает группу фольклорно-мифологических очерков, опубликованных в «Томских губернских ведомостях». Большая часть очерков содержит элементы устного народного творчества: мифы, предания, легенды, песни, былины, передающиеся из поколения в поколение, обрастающие со временем различными подробностями, формирующие народную «картину» мира, отражая духовные ценности, религиозные верования - основные критерии этнокультурной идентичности народа. Тематической доминантой исследуемых очерков является «инородческая» культура, психология и духовные ценности «другого», незнакомого для русского человека
этноса, которые были чуждыми не только для читателей, но и для самих писателей.
Интересен тот факт, что В. Вербицкий (1827-1890), автор многих очерков, в основе которых лежит ми-фопоэтический материал, был человеком духовного сословия. Миссионер Алтайской духовной миссии, этнограф, лингвист, он совершал миссионерские поездки по Алтайскому краю, изучал культуру и язык инородцев, собирал этнографические и фольклорные материалы, разработал основные положения грамматики алтайского и аладагского наречий. У Вербицкого, как у Кострова и многих других исследователей-этнографов в то время, «литературные» исследования рождались во взаимосвязи творческого и профессионального интересов. Подходы к фольклорно-мифологическому материалу были схожи, авторы выражали «миссионерскую», просветительскую направленность в своем творчестве, собирали произведения устного народного творчества, перерабатывали, излагали в доступной для читателя форме, стремясь вызвать общественный интерес к изучению и постижению чужого и далекого, сохраняя собственную культуру. Хотя нужно отметить, что Костров был сторонником цивилизаторского подхода и считал, что сохранять инородцам свою самобытность необходимо, по крайней мере, нужно к этому стремиться, но рано или поздно русская православная культура поглотит менее устойчивые языческие устои, что процесс «оцивилизовывания» уже запущен и будет «не в их власти сохранить свой язык, религию и обычаи» [26].
Миссионерские записки, наблюдения, очерки В. Вербицкого печатались во многих периодических изданиях («Вестник ИРГО», «Томские епархиальные ведомости, «Душеполезное чтение» и др.), но в «Томских губернских ведомостях» его труды издавались ежегодно.
Специфика произведений, в которых авторы в качестве доминирующего компонента использовали фольклор, заключается в методе отбора материала и в манере его исполнения автором. Часто это небольшие очерки, в основе которых фольклор выступает в качестве сюжетообразующего компонента, становится эстетической основой произведения: «Предания Алтайских инородцев» (1861), «Мустаг, Карабур, Кизей и Туралыг» (1865), «Предания алтайцев о потопе» (1865) и др. Авторская позиция в них проявляется двояко: он либо самоустраняется (голос автора растворяется в тексте), предлагая читателю собранный и интерпретированный (часто переведенный с татарского или тюркского наречий инородцев) им материал устного народного творчества в «чистом» виде, либо занимает позицию рассказчика, направляя повествование авторскими комментариями к сюжету.
В основе очерков лежат легенды о происхождении алтайских гор, рек, созвездий, предметов особого поклонения инородцев, в которых они наделяются духовными и телесными качествами человека (антропоморфизм), что свидетельствует о мировоззрении коренных сибирских народов, основанном на неразрывной связи человека и окружающей действительностью: «Гора Мус-таг (ледяная гора) находится к северу от хребта
Абаканского. В допотопные времена, когда горы были богатырями, Мустаг оставив в своих владениях наместника, сам отправился в Китай для женитьбы на высватанной им Кегде <.. .> Мустаг, прибывши домой, вступает в бой с Абаганом, но не удачно и обращается за помощью к старшему сыну Карабуру (гора верст в 45 от Мустага) <.> Шаманы в своих волшебных действиях призывают себе на помощь все знаменитые горы и когда подходят к сердитому Карабуру, тогда представляют страх, пятятся назад <...> Каменистая гора Турагыг находятся в 10 верст ниже Мрасского порога <.> Однажды оспа направилась к Черневым инородцам <...> Туралыг начала бросать в нее камни и пригвоздила <.> к утесу <.> за это благодеяние Туралыг чествуется шаманами.» [27].
Нередко очерк благодаря мифам и легендам приобретал «сказочные» черты, например, имел схожее начало со сказочным зачином русских сказок («в некотором царстве, в некотором государстве») и обогащался моральным подтекстом, подобно нравоописательному очерку, обнажая пороки: невежество, жадность, хитрость героев. Примером может послужить очерк еще одного автора, активно публиковавшегося в «Томских губернских ведомостях» в начале 1880-х гг., Н. Григоровского (1830-1883), этнографа, исследователя Нарымского края, - «Предание Нарымских инородцев» (1882), в основу которого автор поместил миф о создании созвездия Лося, повествующий о трех представителях инородных племен - самоеде, остяке и тунгусе, соревнующихся в охоте. В стремлении перехитрить друг друга герои не смогли договориться и действовать сообща в охоте на лося. В результате ни один из них не добился желаемого, вследствие чего все трое вместе с животным были перенесены на небо и превратились в звезды: «Во времена давние на севере Сибири жили три племени <...> самоеды, остяки и тунгузы. Самоеды занимали северную часть Тобольской губернии <...> тунгузы жили на севере нынешней Енисейской губернии и частью заходили в Томскую по реке Кети <...> южнее же тех и других <...> жили собственно остяки. <...> Разница между этими племенами, кроме языка была еще в том, что тунгузы жили в лесах, не строили никаких жилищ и питались сырым мясом зверей и сырой рыбой <...> самоеды же делали себе жилища из берестяных чумов. <.> остяки же были немного цивилизованнее их и жили в землянках, питались мясом <.> которое жарили на шашлыках и даже имели котелки. <...> Так вот, в те то давние времена, по одному охотнику из каждого племени, самоед, тунгуз и остяк промышляли зверей в одном лесном месте» [28].
Народно-поэтический материал использует в своих очерках и Н. Костров, которого сибирские исследователи не без основания считают основным автором неофициальной части «Томских губернских ведомостей» [21]. В очерках Н. Кострова включение фольклорного элемента имеет в первую очередь исследовательское значение, как подчеркивает Н.А. Тучкова, «культура фольклорных текстов <...> является производной от
реальной этнографической культуры <...> и, тем самым, позволяет делать некоторые выводы относительно реальной этнографии» [29. С. 259]. Фольклор давал возможность писателю глубже проникнуть в реалии народной жизни. Исследуя песенное творчество и другие виды фольклора инородцев, автор стремился понять и показать изнутри особенности миропонимания другого этноса, инаковость его психологии и сознания. Через восприятие «другого» активизируются процессы самопознания, а также происходит приобщение к другой культуре. В очерке «Образцы народной литературы самоедов» (1874) автор выдвигает проблему сохранения этнической идентичности аборигенного населения Сибири в условиях активного продвижения русской цивилизации, пророча инородческим племенам полную утрату собственной народности: «.он (самоед) должен распроститься с своей народностью, и если где-либо самоеды поселились оседло, то уже не в их власти сохранить свой язык, религии и обычаи. Так случилось, например, с самоедами на Колве. Короче сказать, самоеды - народ вымирающий; потомство едва будет знать, что когда либо существовал такой народ» [30]. Этот мотив обреченности нашел отражение в лирическом народном творчестве самоедов, о чем Костров пишет в очерке: «В особенности кажется достоверным то сказание, по которому угр-ские остяки вытеснили самоедов из их жилищ на нижней Оби к берегам Ледовитого моря. Это предание распространено и между остяками и находит подтверждение себе в том, что остяцкое население встарь действительно имело свои жилища южнее нынешних и должно было оставить их вследствие напора племен тюркского происхождения [30].
Большое внимание исследователь в своих очерках уделяет и песенному творчеству инородцев. Песни сопровождали их на всем протяжении жизненного цикла: от колыбели до погребения, без песен не совершался ни один ритуальный обряд. В очерках Н. Кострова песни представлены в переводе или в виде авторской переработки. Видов песен у инородцев, как и у любого этноса, очень много: обрядовые, молитвенные, лирические бытовые, богатырские. Песни часто заключали в себе сюжеты легенд и преданий (о сотворении мира, о противостоянии добра со злом и пр.). Распространены были и песенные импровизации, отражающие внутреннее психологическое и эмоциональное состояние певца в момент исполнения (воспевались холмы и горы; песни могли петь на свадьбах, восхваляя жениха и невесту; их пели и в обычной жизни, например, муж и жена садились в юрте друг напротив друга и пели о том, как они были молоды и счастливы в самом начале своей совместной жизни): «Они (песни) не переходят из рода в род; но родятся и умирают мгновенно. Полагают, что не стоит помнить их, потому что каждый способен выражать и радость, и горе своего сердца» [31].
Самыми почитаемыми среди инородцев преимущественно были песни богатырские (героический эпос), так как эти песни были главными, родовыми, в которых воспевались исторические сражения, народные герои, объяснялась история возникновения и становле-
ния рода: «.в Томской губернии они называются кю-елдет или кюелдегут, т.е. старина, древность. В них воспеваются, обыкновенно, богатыри-мадур-слово, которым томские самоеды в то же время называют и древнюю чудь, народ, исчезнувший перед приходом русских в Сибирь» [31]. Отношение к этим песням было почти сакральное: «С религиозным почти благоговением прислушиваются они к каждому слову, срывающемуся с уст певца. Точно также, как и шаман, сидит певец на скамейке или на сундуке, по средине юрты, а слушатели располагаются вокруг него <...> певец старается выразить телодвижениями участие, принимаемое им в своем герое. Тело его трясется, голос дрожит, левою рукою он беспрестанно закрывает глаза, полные слез, а в правой держит стрелу, обращенную острием к полу. Слушатели сидят, обыкновенно, безмолвно; но когда богатырь погибает или взвивается на крылатом орле к облакам, - у них вырывается громкое хее, соответствующее нашему ура» [31].
Таким образом, фольклорно-мифологический элемент в очерках выполнял функцию проводника вглубь культурного кода, который, в свою очередь, был отражением глубинной связи мифоязыческого сознания с физической природой человека, открывая читателю и самому писателю принципы мироустройства и экзистенциальные основы миропонимания описываемого в произведении «другого» народа.
Социально-бытовой аспект этнографических очерков предполагал обращение авторов к теме социокультурных связей этносов. Авторами поднимались вопросы о социальной интеграции и адаптации коренных этнических групп в условиях неизбежных взаимоотношений с русским населением; о проблемах, существовавших внутри инонациональных социальных структур (систем родства), влияющих на общественно-бытовые, семейно-брачные отношения, специфику общения между разными племенами и народами, населяющими одну территорию либо обитающими по соседству, а также об особенностях хозяйственно-экономических отношений.
Специфика социального поведения инородцев нередко передается авторами через описание манеры, стиля и интонации героев «инородцев» в непривычном для них социальном окружении, при этом сам автор часто находится «в тени» повествовательного действия, присутствуя в роли собеседника. Например, в очерке И. Русанова «Взгляд на экономический и общественный быт киргиз» читаем: «При виде незнакомого, киргиз вообще пасмурен, неразговорчив и вынужденную речь его можно почесть дерзкою, но это зависит от флегматического его характера и от сочетания звуков языка, который жесток, отрывист и лишен благозвучия, а человеку, знающему по-киргизски, нужно же столько времени сойтись с ним, сколько с обыкновенным поселянином русским <...> но если в разговоре увидит дружелюбие и ласковость, то он также будет окровенен и если имеет нужду, то будет просить без разбору. У киргиза еще нет изысканности в выражениях, в нем нет ползающего и рабского и из того как он просит, можно видеть, что и он сознает свое досто-
инство. Он говорит смело и нисколько не робеет, в обществе русских ставит себя таким же как и в степи.» [32]. Образ киргиза предстает осторожным, немного хитрым, не упускающим своей выгоды, но достаточно смелым и уверенным. В тексте чувствуется авторское расположение к киргизам, стремление оправдать их недостатки, ощущается мимолетное чувство наставничества и опеки: «.имея дело с людьми подобного рода, должно умеючи обходиться с ними, потому что в сущности они не так худы, как кажутся многим туристам. Узнав однажды их слабую сторону, можно приводить их на путь правый, только не должно оскорблять их гордости и самолюбия, а казаться, как будто соглашаетесь с их мнениями и обычаями и стараться всякое доброе дело приписывать им самим» [32]. Автор подчеркивает необходимость личностного подхода в общении с аборигенами, способствующего более эффективной коммуникации. Многие киргизы, обычно зажиточные, привлекались к царской службе, поддерживая русский закон и порядок, имели чины штабс-офицеров, награды за службу: золотые медали, сабли, украшенные драгоценными камнями, пожалованные царским правительством, что безусловно тешило их амбиции и было предметом особого тщеславия. Киргизы священно ценили эти знаки отличия и очень гордились ими, отмечает автор. Таким образом, на территории Киргизской степи, населенной инородцами-киргизами Средней Орды, по-видимому, складывались благоприятные условия для взаимодействия инородческого и русского этносов: киргизы оставались хозяевами на своих территориях, достаточно безболезненно приняли русскую власть и адаптировались к новым порядкам. Автор занимает позицию философа и наставника, утверждая мысль, что не истребление страстей, а направление их в верное русло является залогом добродетели: «..плохо управляемое самолюбие - ни что иное, как источник зла, а при хорошем руководстве, оно может служить на благо человечеству» [32].
Каких-либо подробных данных о жизни и судьбе И. Русанова найти не удалось, только в монографии В.В. Шевцова находим очень краткую информацию о нем. Русанов Илья Федорович - уроженец Воронежской губернии, происходивший из семьи священника, служивший в 1859-1860 гг. чиновником Баян-Аульского окружного приказа. С 1861 г. Русанов стал столоначальником томской экспедиции о ссыльных, а с 1862 г. взял на себя обязанности редактора неофициальной части газеты [20].
Противоположный взгляд представляет в своем очерке «Нарымский край» (1872) Н. Костров, где описывает в некоторых случаях унизительное положение инородцев, наблюдает оскорбления и дискриминацию со стороны русских людей. Писатели отличаются разной повествовательной стратегией. Если И. Русанов в своих очерках занимает позицию наблюдателя и рассказчика и использует преимущественно описательную тактику передачи этнографического материала с натуры, то Н. Костров - вовлеченный участник событий, ситуацию процессов социального угнетения он
поднимает до уровня проблематики, пытается отре-флексировать в поисках причинно-следственных связей, опираясь на собственные знания, наблюдения и опыт, стремится найти объяснение происходящему в исторических, политических, культурно-социальных причинах. Коренное население Сибири оказалось в условиях исторических трансформаций, связанных с активным продвижением российской цивилизации на восток, целью которого были культурная, социальная и экономическая интеграция новых территорий, обеспечение доступа к природным богатствам региона. Н. Костров акцентирует, что богатства Сибири были одной из ключевых причин заинтересованности российских промышленников. В погоне за пушниной все глубже в Сибирь, промышленники обнаруживали новые народы и племена, до того времени не известные российскому правительству. Для аборигенов такое обнаружение не сулило ничего хорошего. Во-первых, местные воеводы, узнав, что есть такие племена, до сих пор не обложенные ясаком, отправляли отряды казаков с целью подчинения их власти московского государя, а если со стороны «туземцев» оказывалось сопротивление, то против них «употреблялась неизвестная для них сила огнестрельного оружия» [31]. Под давлением и угрозой жизни аборигенное население вынуждено было мириться с условиями «пришлой» власти. Во-вторых, если новооткрытые места были слишком отдалены от центра расположения русской администрации, правительство распоряжалось о строительстве в тех местах новых острогов, отправляя новых воевод для правления, а для охраны и подавления народных бунтов - новые гарнизоны. Таким образом, для местных народов не оставалось ни одного шанса сохранить свой образ жизни без каких-либо изменений. Костров, с одной стороны, понимал, что процесс колонизации обернется для коренных сибирских народов утратой какой-либо части этнической целостности, но придерживался мнения, что прогресс и процессы «оцивилизовывания» окупят все их потери и страдания и обернутся в конечном итоге для сибирских народов благом и радостью просвещенности. Костров был убежден в правильности цивилизаторского подхода: «Кетск имел своим назначением смирять воинственные движения инородцев, бродивших на огромном пространстве между Обью и Енисеем, по рекам Кети, Чулыму и др. С того времени, как мы стали твердою ногой на Енисее и построили там остроги Туруханский (1607), Енисейский (1619) и Красноярский (1628), Кетский острог был уже не нужен и, сослужив верно свою службу, поступил под власть младшего ему острога Томского, которому еще долго предстояло бороться с разными туземными племенами для утверждения нашей власти на Оби» [31].
В результате сложившихся условий, инородцы, гонимые нуждой и голодом, вынуждены были наниматься батраками к русским, которые получали от государства эти земли в аренду с правом охотничьей деятельности, не пуская коренных жителей заниматься рыболовством и звероловством, как это было ранее, вследствие чего нередко наблюдались случаи дискриминации и угнетения последних. Русские поселенцы считали аборигенов низшим сословием, подвергали их
насмешкам и всячески притесняли, Костров описывает эту сцену так: «.посмотрите на русского, как он разыгрывает господина, бодро и смело похаживая в своем теплом овчинном тулупе, тогда как остяк и самоед, как угнетенный раб, ходит с согнутой выей, с подгибающимися коленами. <...> угрюмому туземцу он (русский) пристает как овод к лошади, дает ему толчки и пинки, срывает с него шапку и заставляет его бегать за собою из стороны в сторону до конца поля» [33].
Изучение и описание внутриродовых и семейно-брачных отношений является основным аспектом как в этнографической науке в целом, так и в этнографической литературе в частности, являющейся отражением культурного традиционного уклада жизни и быта различных этносов. Любая культура характеризуется в той или иной степени положением женщины в ней. По мнению В.М. Кулемзина, основной смысл традиции заключается в том, чтобы люди определенной культуры знали и придерживались только тех традиций, которые предполагает эта культура, а не какие-либо другие, и выполнение данного условия возможно только в замкнутом коллективе, какими являются семья, род, фратрия, племя, народ. Индивид включен в каждую из этих таксонов. Таким образом, именно культура становится формирующим фактором социально управляемого человека, начиная с семьи» [34]. Именно семья становится источником трансляции традиционных устоев, передачи из поколения в поколение ценностного содержания культуры и объектом этнографических исследований в очерковых сюжетах. К теме женщины, ее статусу в семье и обществе обращались и сибирские писатели. В фокусе их этнографических очерков находится женщина, социальные роль и место которой рассмотрены через призму гендерных внутрисемейных отношений. Через образ женщины показан быт, отношения родственников, традиции в воспитании детей, обрядовая культура (брачные, родильные обряды, произведения устного народного творчества и пр.), традиции брачных отношений, нормы и правила поведения. Примерами таких очерков, опубликованных в «Томских губернских ведомостях», могут служить очерки Н. Ко-строва «Состояние женщины между инородцами Томской губернии» (1873), «Заметки о юридическом быте барабинских татар» (1876), Д. Поникаровского «Поездка в киргизскую степь» (1870), В. Вербицкого «Алтайцы» (1869-1870) и др.
В очерке «Состояние женщины между инородцами Томской губернии» (1873) Н. Костров дает подробное описание хозяйственно-бытового уклада, традиций, особенностей внутрисемейных отношений инородческих народов: остяков, самоедов и представителей «тюркско-монгольского племени», к которым автор относит чулымских, томских, каинских татар и алтайцев. Проблематика «женской доли», как правило, рассматривается авторами с «брачного» возраста девушки, начиная описание ее женского пути с этапа сватовства, и уже с этого момента отмечается явное неравенство между полами, где женское положение отождествляется с рабским: невеста у остяков покупается,
как всякий другой товар, и причина этому та, что женщина у них не только «рабыня в самом тесном смысле слова, но мало того, она считается существом нечистым и живет в самом глубоком пренебрежении» [35]. Жениху необходимо получить жену и работницу, отцу - тани (ост.) - выкуп в виде материального вознаграждения за то, что добросовестно выполнял роль родителя и готовил для жениха послушную и работящую жену. Таким образом, как пишет Костров, девушка становилась «разменной монетой» в такой своеобразной хозяйственно-экономической сделке, где мнение и свобода выбора не учитывались вовсе: «.пренебре-жена и ничтожна личность женщины и в то время, когда отец, брат или какой-нибудь другой родственник продаст ее тому, кто более даст. Ее собственные желания, если она осмелится иметь их, не имеют при этом никакого значения» [35]. Цена молодой девушки зависела от благосостояния семьи. Дочь богатого остяка стоила от пятидесяти до ста оленей, бедный готов был отдать «свое дитя» за двадцать, двадцать пять голов или за равнозначную этому «другую ценность». «Дорогая» жена рассматривалась как дорогой товар, который со временем принесет гораздо больше прибыли, чем дешевый (надежда жениха в том числе и на материальную помощь в дальнейшем со стороны тестя, кроме богатого приданого). Н. Костров, имеющий дворянские корни носитель «цивилизаторского» западного сознания, не мог не подвергать данное положение вещей собственному анализу, прослеживается сочувствующее отношение автора к женщине, заложнице таких традиционных порядков с некоторой долей горечи к подобного рода фактам, чуждым и непонятным современнику, тем не менее имеющих место в реальной действительности: «Кто же мог требовать, чтобы в семье, ему чуждой, даром вспаивалась и вскармливалась для него жена, которая на всю жизнь делается его рабой и работницей? Отец мог бы оставить дочь свою при себе и работой своей она вознаградила бы вполне все, что он издержал на ее воспитание. Если же он добровольно отдает свою законную собственность чужому человеку, то справедливость требует, чтобы последний вознаградил его за все труды и издержки, употребленные им на его будущую жену» [35].
После замужества угнетенное положение женщины не менялось, автор описывает, что в юрте женщинам запрещалось находиться рядом с мужчинами, питались они остатками от мужского стола; женщинам запрещалось прикасаться к рыболовному и охотничьему снаряжению, по остяцким поверьям считалось, что это принесет охотнику неудачу и добыча будет скудной.
Если мужчина более или менее был свободен в своих передвижениях, то жизненное пространство женщины, как пишет автор, было ограничено семьей. Все хозяйство было возложено на женские плечи, в отличие от мужчин, которые были озабочены только промысловыми вопросами: «Чувствуя свое глубокое унижение, остяцкая женщина, выйдя замуж, покоряется всем прихотям мужа. В юрте она ни что иное как рабочий скот: в случае надобности, она переносит ее с места на место, шьет платье для себя, мужа и детей, вяжет из камыша ковры, готовит кушанье, носит воду,
рубит дрова, короче, исправляет все житейские нужды» [35].
Социальное неравенство женщины выражалось не только в распределении хозяйственных обязанностей между супругами, но и в правовом аспекте. Н. Костров, имея юридическое образование, не мог оставить без внимания проблему экономической несостоятельности женщины и полной зависимости ее от мужчины: «Низкое положение женщины между остяками обнаруживается, между прочим и тем, что она никогда не наследует. Все имущество умершего разделяется поровну между его сыновьями, которые обязаны содержать мать, сестер и других женских членов семьи» [36].
Семейно-бытовые отношения самоедского племени имеют схожие черты с укладом жизни остяков. Как пишет Н. Костров, несмотря на то, «что самоеды, живущие по Оби, переняли уже быт русских крестьян», менталитет остался на уровне родоплеменных инстинктов: «.отличаются от них (крестьян. - М.Т.) .ленью, тупоумием и совершенным отсутствие всякого стремления к умственному и хозяйственному улучшению. Они живут в избах, построенных и расположенных по образцу русских, только они меньше, теснее и сверх того грязны, без всякой необходимой домашней утвари и во всех отношениях непрочны» [36]. Положение женщины в традиционном самоедском обществе также отличалось социальным неравенством, семейные отношения также имели иерархичный характер, где доминирующий статус принадлежал мужчине: «Женщина у самоедов еще несчастнее и находится еще в большем пренебрежении, чем у остяков. Имени при рождении она не получает и целый век зовется просто - не-баба. При беспрестанных перекочевках этого племени, она, кроме обыкновенной домашней работы, должна собирать и разбирать юрту, навьючивать и развьючивать нарты, вообще рабски исполнять все желания мужа. Мало этого, женщина считается у самоедов нечистою тварью. Когда она устроила юрту, то не смеет войти в нее прежде, чем окурится чем-нибудь, а равно окурит нарты, на которых ехала и все вещи, которые должны быть внесены в юрту» [36].
Интересный парадокс подмечает Н. Костров, обращаясь к проблеме места и роли женщины в инородческих сообществах: при таком унизительном положении женщины в народном фольклоре сохранились песни о богатырях, сражающихся за руку и сердце девушки. Автор находит объяснение этому в предании, рассказанном ему в ходе общения местным жителем: «. по преданию, различные племена жили во вражде между собою, а потому часто бывало очень трудно достать себе жену путем мирным. По крайней мере это было невозможно без платы за невесту, а плата была необыкновенно высока, потому что, от обычного прежде многоженства, незамужних женщин было весьма мало. Вот, чтобы избежать этой траты, наши богатыри и брали себе жён силою» [36].
Чем ближе места обитания коренных народов Сибири оказывались к русским административным центрам, тем цивилизованнее был и сам народ, что сказывалось на бытоустройстве, уровне образования, социальных отношений как с русскими соседями, так и внутри этносообществ. Наиболее «обрусевшими»
Н. Костров называет чулымских инородцев, к которым относит чулымских (кизильских), томских и каин-ских татар, некоторые из которых проживали уже и в русских деревнях. Кизильские татары не покупали себе невест и не вносили обязательный калым. Приданое за невестой являлось необязательным и его присутствие зависело только от воли родителей невесты, при этом жених не был вправе его требовать, а если приданое все же было дано родителями, оно составляло неотъемлемую собственность дочери. При наследовании женщина, как отмечает автор, имела равные права с мужчиной, а при потере супруги или супруга они оба получали пятую часть всего имущества. Татарская женщина все также была загружена хозяйственной работой, но в семейных отношениях уже не наблюдалось то языческое варварство и унизительное отношение, как у самоедских и остятских племен. Причины такого разного социального устройства автор видит в сфере религиозных верований. Если язычеству как политеистической религии, которая базируется на духовной связи человека с природой, свойственны поверья, суеверия и предрассудки, то любая монотеистическая религия - это прежде всего свод правил, регулирующий жизнь человека во всех сферах. Томские и каинские татары исповедуют магометанство, как отмечает автор, поэтому положение женщины у них строго регламентировано Кораном. Женщина не освобождается от домашних забот, она ответственна за воспитание детей, но в социальном и духовном плане она защищена законом Божьим, которому подчиняется и мужчина.
Этнографический очерк второй половины XIX в. являлся одним из самых популярных и востребованных жанров сибирских периодических изданий. Он позволял публицистам открывать читателю малоизученный мир региональной жизни, ярко выраженным публицистическим характером стимулировал всевозрастающую потребность в исследовании и изучении социальной, культурной жизни сибирского края. Этнографический очерк отличался широкой тематической
проблематикой: о жизни практически неизвестного коренного населения Сибири, бытовом укладе, семейно-брачных отношениях; об их культуре, традициях, вероисповедании; о географических и климатических особенностях региона, об истории народов и городов, связанных с процессами освоения сибирских земель вглубь на северо-восток. Несмотря на то что развитие сибирского литературного процесса существенно отставало от общерусской литературы, региональный очерк органично вписывался в общую «этнографическую» направленность литературных «народнических» тенденций 1840-1860-х гг. и продолжал функционировать в региональной литературе вплоть до начала XX столетия в силу своей тематической специфики и неугасающего интереса к новым сюжетам, столь мало охваченных «большой литературой». Очень точно эту тенденцию отметил А. Горький: «.поле наблюдений старых, великих мастеров слова было странно ограниченно <...> Литература дворян и разночинцев оставила вне своего внимания целые области, не тронула донское, уральское, кубанское казачество, совершенно не касалось "инородцев", нацменьшинств» [37. С. 311]. Появление в Томской губернии «Томских губернских ведомостей» явилось толчком, благоприятным обстоятельством для развития региональной словесности, стало связующим звеном между литературной жизнью и периодической печатью. Одной из важнейших миссий, которая была возложена на сибирскую периодику, являлось, во-первых, формирование постоянной читательской аудитории, расширение этой аудитории в основном за счет привлечения самых разных слоев населения. Газеты и журналы приучали к постоянному, регулярному чтению, формировали привычку к чтению, литературный вкус. Во-вторых, генерирование авторского корпуса. Газета стала просветительским стержнем, вокруг которого начинала формироваться провинциальная литература, появлялись новые, талантливые авторы, социальная, культурная и литературная жизнь города Томска и губернии вышла на новый виток развития.
Список источников
1. Азадовский М.К. Сибирские страницы: статьи, рецензии, письма. Иркутск : Вост.-Сиб. Кн. изд-во, 1988. 336 с.
2. Жилякова Н.В. «Сибирская газета» (г. Томск, 1881-1888 гг.) как явление литературного регионализма : дис. ... канд. филол. наук. Томск,
2002. 270 л.
3. Казаркин А.П. Литературная жизнь Томска // Очерки истории Томской культуры. Томск, 2010. С. 78-88.
4. Проблема читателя в Томске и Томской губернии в конце XIX - начале XX в. : учеб. пособие [для учащихся общеобразовательных школ
и студентов вузов] / И.А. Айзикова, Т.Л. Воробьёва, В.А. Есипова [и др.] ; под ред. Т.Л. Воробьёвой. Томск : Издательский Дом Томского государственного университета, 2020. 224 с.
5. Высочайше утвержденное учреждение губернских правлений. 2.01.1845. Ст. 152 // ПСЗ. Собр. 2-е. СПб., 1846. Т. 20. Отд. 1. № 18580.
6. Журбина Е.И. Теория и практика художественно-публицистических жанров. М. : Мысль, 1969. 399 с.
7. Цейтлин А.Г. Становление реализма в русской литературе. (Русский физиологический очерк). М., 1965.
8. Садовская Е.Ю. Генезис художественного очерка XVШ-XIX веков (проблематика, поэтика, типология) // Вестник Воронежского государ-
ственного университета. Серия: Филология. Журналистика. 2012. № 1. С. 231-238.
9. Подлевских Т.Н. Становление жанровых и функциональных особенностей русского очерка 40-х годов XIX века // Вестник Вятского госу-
дарственного гуманитарного университета. 2009. № 4-2. С. 134-139.
10. Сафронов А.В. Жанровое своеобразие русской художественной документалистики (очерк, мемуары, лагерная проза) : учеб. пособие для студентов высших профессиональных заведений. Рязань : Рязан. гос. ун-т имени С.А. Есенина, 2015. 148 с.
11. Ким М.Н. Жанры современной журналистики. СПб. : Изд-во Михайлова В.А., 2004. 335 с.
12. Тертычный А.А. Жанры периодической печати. М. : Аспект Пресс, 2000. 250 с.
13. Туманов Д. Жанры периодической печати : учеб. пособие и хрестоматия. URL: https://textarchive.ru/c-1762331-p2.html (дата обращения: 28.05.2022).
14. Казарина Г.А. Жанр очерка на страницах «Томских губернских ведомостей» // Сибирский филологический журнал. 2009. № 1. С. 70-74.
15. Жилякова Н.В. Открытие фронтира и преодоление его в жанре путевого очерка на страницах «Сибирской газеты» // Европейские исследования в Сибири : материалы Всерос. науч. конфер. «Мир и общество в ситуации фронтира: проблемы идентичности», 14-16 апреля 2003 г. Томск, 2004. Вып. 4. С. 132-144.
16. Айзикова И.А. Образ сибирского города в очерках Н.А. Кострова // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2020. № 67. С. 174-188. doi: 10.17223/19986645/67/9
17. Айзикова И.А. Стратегии осмысления и репрезентации трансграничных территорий Сибири в очерках Н.А. Кострова // Текст. Книга. Книгоиздание. 2020. № 24. C. 21-46. doi: 10.17223/23062061/24/2
18. Пыпин А.Н. История русской этнографии. Т. 1 / [соч.] А.Н. Пыпина. СПб. : Тип. М.М. Стасюлевича, 1890. VIII, 424 с.
19. Фокеев А.Л. Этнографическое направление в русском литературном процессе XIX века : Истоки, тип творчества, история развития : автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 2004. 46 с.
20. Айзикова И.А. Факторы формирования литературного процесса в социокоммуникативном пространстве трансграничья Сибири (конец XVIII - XIX в.): типология взаимодействий // Вестник Томского государственного университета. Филология. 2022. № 80. С. 162-182. doi: 10.17223/19986645/80/8
21. Шевцов В.В. «Томские губернские ведомости» (1857-1917) в социокультурном и информационном пространстве Сибири. Томск, 2012. 413 с.
22. Васенькин Н.В. Князь Николай Алексеевич Костров и его архив в фондах Научной библиотеки Томского государственного университета // Труды Томского областного краеведческого музея. Томск, 2000. Т. 10. 47 с.
23. Костров Н.А. Город Кузнецк // Томские губернские ведомости. 1879. № 40.
24. Костров Н.А. Город Колывань // Томские губернские ведомости. 1866. № 40.
25. Вербицкий В. Поездка на Телецкое озеро // Томские губернские ведомости. 1860. № 37.
26. Костров Н.А. Образцы народной литературы самоедов // Томские губернские ведомости. 1881. № 42.
27. Вербицкий В. Мустаг, Карабур, Кизей и Туралыг // Томские губернские ведомости. 1865. № 1.
28. Григоровский Н. Предание нарымских инородцев // Томские губернские ведомости. 1882. № 31.
29. Тучкова Н.А. Этническая история и фольклор селькупов: проблема корреляции данных // Известия Общества археологии, истории и этнографии при Казанском университете. 2020. № 1-2. 414 с.
30. Костров Н.А. Образцы народной литературы самоедов // Томские губернские ведомости. 1882. № 3.
31. Костров Н.А. Нарымский край // Томские губернские ведомости. 1872. № 46.
32. Русанов И. Взгляд на экономический и общественный быт киргиз // Томские губернские ведомости. 1861. № 41.
33. Костров Н.А. Нарымский край // Томские губернские ведомости. 1872. № 36-38.
34. Кулемзин В.М. Отношение «человек - общество», «человек - вещь», «человек - природа» в традиционных и современных культурах Сибири : учеб. метод. пособие к курсу «Этнографическое краеведение». М. : Икар, 1997. 46 с.
35. Костров Н.А. Состояние женщины между инородцами Томской губернии // Томские губернские ведомости. 1873. № 24.
36. Костров Н.А. Состояние женщины между инородцами Томской губернии // Томские губернские ведомости. 1873. № 27-29.
37. Горький М. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 25. М. : ГИХЛ, 1953. 518 с.
References
1. Azadovskiy, M.K. (1988) Sibirskie stranitsy: stat'i, retsenzii, pis'ma [Siberian Pages: Articles, reviews, letters]. Irkutsk: Vostochno-Sibirskoe
knizhnoe izdatel'stvo.
2. Zhilyakova, N.V. (2002) "Sibirskaya gazeta" (g. Tomsk, 1881—1888 gg.) kakyavlenie literaturnogo regionalizma [The Sibirskaya Gazeta (Tomsk,
1881-1888) as a phenomenon of literary regionalism]. Philology Cand. Diss. Tomsk.
3. Kazarkin, A.P. (2010) Literaturnaya zhizn' Tomska [Literary life of Tomsk]. In: L'vova, E.L. (ed.) Ocherki istorii Tomskoy kul'tury [Essays on the
History of Tomsk Culture]. Tomsk: Reklamnyy daydzhest. pp. 78-88.
4. Vorob'eva, T.L. (ed.) (2020) Problema chitatelya v Tomske i Tomskoy gubernii v kontse XIX — nachale XX v. [The Problem of the Reader in Tomsk
and the Tomsk Province at the End of the 19th - Beginning of the 20th Centuries]. Tomsk: Tomsk State University.
5. Russian Empire. (1846) Vysochayshe utverzhdennoe uchrezhdenie gubernskikh pravleniy. 2.01.1845. St. 152 [The highest approved establishment
of provincial boards. 2.01.1845. Art. 152]. In: Polnoe sobranie zakonovRossiyskoy imperii [Complete Collection of Laws of the Russian Empire]. 2nd ed. Vol. 20. Pt. 1. Saint Petersburg: Tip. II Otdeleniya Sobstvennoy Ego Imperatorskogo Velichestva Kantselyarii. No. 18580.
6. Zhurbina, E.I. (1969) Teoriya i praktika khudozhestvenno-publitsisticheskikh zhanrov [Theory and Practice of Artistic and Journalistic Genres].
Moscow: Mysl'.
7. Tseytlin, A.G. (1965) Stanovlenie realizma v russkoy literature. (Russkiy fiziologicheskiy ocherk) [The Formation of Realism in Russian Literature.
(Russian physiological essay)]. Moscow: Nauka.
8. Sadovskaya, E.Yu. (2012) Genezis khudozhestvennogo ocherka XVIII-XIX vekov (problematika, poetika, tipologiya) [Genesis of an artistic essay
of the 18th-19th centuries (problematics, poetics, typology)]. Vestnik Voronezhskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Filologiya. Zhurnalistika. 1. pp. 231-238.
9. Podlevskikh, T.N. (2009) Stanovlenie zhanrovykh i funktsional'nykh osobennostey russkogo ocherka 40-kh godov XIX veka [The formation of genre
and functional features of the Russian essay of the 1840s]. Vestnik Vyatskogo gosudarstvennogo gumanitarnogo universiteta. 4-2. pp. 134-139.
10. Safronov, A.V. (2015) Zhanrovoe svoeobrazie russkoy khudozhestvennoy dokumentalistiki (ocherk, memuary, lagernayaproza) [Genre Features of Russian Documentary Fiction (essays, memoirs, camp prose)]. Ryazan: Ryazan State University named for S.A.Yesenin.
11. Kim, M.N. (2004) Zhanry sovremennoy zhurnalistiki [Genres of Modern Journalism]. Saint Petersburg: Izd-vo Mikhaylova V.A.
12. Tertychnyy, A.A. (2000) Zhanryperiodicheskoypechati [Genres of Periodicals]. Moscow: Aspekt Press.
13. Tumanov, D. (n.d.) Zhanry periodicheskoy pechati [Genres of Periodical Press]. [Online] Available from: https://textarchive.ru/c-1762331-p2.html (Accessed: 28.05.2022).
14. Kazarina, G.A. (2009) Zhanr ocherka na stranitsakh "Tomskikh gubernskikh vedomostey" [The genre of the essay on the pages of the Tomsk Provincial Gazette]. Sibirskiy filologicheskiy zhurnal. 1. pp. 70-74.
15. Zhilyakova, N.V. (2004) [Discovery of the frontier and overcoming it in the genre of a travel essay on the pages of the Sibirskaya Gazeta]. Evropeyskie issledovaniya v Sibiri [European Studies in Siberia]. Proceedings of the All-Russian Conference Mir i Obshchestvo v Situatsii Frontira: Problemy identichnosti [World and Society in the Situation of the Frontier: Problems of identity]. Vol. 4. Tomsk. 14-16 April 2003. Tomsk: Tomsk State University. pp. 132-144. (In Russian).
16. Ayzikova, I.A. (2020) The Image of a Siberian City in Nikolay Kostrov's Essays. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya — Tomsk State University Journal of Philology. 67. pp. 174-188. (In Russian). doi: 10.17223/19986645/67/9
17. Ayzikova, I.A. (2020) Strategies for understanding and representing the cross-border territories of Siberia in Nikolay Kostrov's essays. Tekst. Kniga. Knigoizdanie - Text. Book. Publishing. 24. pp. 21-46. (In Russian). doi: 10.17223/23062061/24/2
18. Pypin, A.N. (1890) Istoriya russkoy etnografii [History of Russian Ethnography]. Vol. 1. Saint Petersburg: Tip. M.M. Stasyulevicha.
19. Fokeev, A.L. (2004) Etnograficheskoe napravlenie v russkom literaturnom protsesse XIX veka : Istoki, tip tvorchestva, istoriya razvitiya [Ethnographic direction in the Russian literary process of the 19th century: Origins, type of creativity, history of development]. Abstract of Philology Dr. Diss. Moscow.
20. Ayzikova, I.A. (2022) Factors of the formation of the literary process in the sociocommunicative space of the Siberian transborder region (late 18th and 19th centuries): Typology of interactions. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Filologiya — Tomsk State University Journal of Philology. 80. pp. 162-182. (In Russian). doi: 10.17223/19986645/80/8
21. Shevtsov, V.V. (2012) "Tomskie gubernskie vedomosti" (1857—1917) v sotsiokul'turnom i informatsionnom prostranstve Sibiri [The Tomsk Provincial Gazette (1857-1917) in the sociocultural and information space of Siberia]. Tomsk: Tomsk State University.
22. Vasen'kin, N.V. (2000) Knyaz' Nikolay Alekseevich Kostrov i ego arkhiv v fondakh Nauchnoy biblioteki Tomskogo gosudarstvennogo universiteta
[Prince Nikolai Alekseevich Kostrov and his archive in the collections of the Scientific Library of Tomsk State University]. Trudy Tomskogo oblastnogo kraevedcheskogo muzeya. 10. pp. 35-39.
23. Kostrov, N.A. (1879) Gorod Kuznetsk [The city of Kuznetsk]. Tomskie gubernskie vedomosti. 40.
24. Kostrov, N.A. (1866) Gorod Kolyvan' [The city of Kolyvan]. Tomskie gubernskie vedomosti. 40.
25. Verbitskiy, V. (1860) Poezdka na Teletskoe ozero [Trip to Lake Teletskoye]. Tomskie gubernskie vedomosti. 37.
26. Kostrov, N.A. (1881) Obraztsy narodnoy literatury samoedov [Samples of Samoyed folk literature]. Tomskie gubernskie vedomosti. 42.
27. Verbitskiy, V. (1865) Mustag, Karabur, Kizey i Turalyg [Mustag, Karabur, Kisey and Turalyg]. Tomskie gubernskie vedomosti. 1.
28. Grigorovskiy, N. (1882) Predanie narymskikh inorodtsev [Tradition of Narym foreigners]. Tomskie gubernskie vedomosti. 31.
29. Tuchkova, N.A. (2020) Etnicheskaya istoriya i fol'klor sel'kupov: problema korrelyatsii dannykh [Ethnic History and Folklore of the Selkups: The problem of data correlation]. Kazan: Kazan State University.
30. Kostrov, N.A. (1882) Obraztsy narodnoy literatury samoedov [Samples of Samoyed folk literature]. Tomskie gubernskie vedomosti. 3.
31. Kostrov, N.A. (1872) Narymskiy kray [Narym region]. Tomskie gubernskie vedomosti. 46.
32. Rusanov, I. (1861) Vzglyad na ekonomicheskiy i obshchestvennyy byt kirgiz [A look at the economic and social life of the Kyrgyz]. Tomskie gubernskie vedomosti. 41.
33. Kostrov, N.A. (1872) Narymskiy kray [Narym region]. Tomskie gubernskie vedomosti. 36-38.
34. Kulemzin, V.M. (1997) Otnoshenie "chelovek — obshchestvo", "chelovek — veshch'", "chelovek — priroda" v traditsionnykh i sovremennykh kul'turakh Sibiri [The Relationship "Man - Society", "Man - Thing", "Man - Nature" in Traditional and Modern Cultures of Siberia]. Moscow: Ikar.
35. Kostrov, N.A. (1873) Sostoyanie zhenshchiny mezhdu inorodtsami Tomskoy gubernii [The condition of a woman among foreigners province]. Tomskie gubernskie vedomosti. 24.
36. Kostrov, N.A. (1873) Sostoyanie zhenshchiny mezhdu inorodtsami Tomskoy gubernii [The condition of a woman among foreigners province]. Tomskie gubernskie vedomosti. 27-29.
37. Gor'kiy, M. (1953) Sobranie sochineniy [Collected Works]. Vol. 25. Moscow: GIKhL.
Информация об авторе:
Тарасова М.В. - аспирант кафедры общего литературоведения, издательского дела и редактирования Национального исследовательского Томского государственного университета (Томск, Россия). E-mail: tarasyulja@rambler.ru
Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.
Information about the author:
M.V. Tarasova, postgraduate student, National Research Tomsk State University (Tomsk, Russian Federation). E-mail: tar-
asyulja@rambler.ru
The author declares no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию 31.03.2023; одобрена после рецензирования 17.05.2023; принята к публикации 29.12.2023.
The article was submitted 31.03.2023; approved after reviewing 17.05.2023; accepted for publication 29.12.2023.
in the Tomsk in the Tomsk
