СВОБОДА ДОГОВОРА И ЕЕ ПРЕДЕЛЫ В ЦИФРОВОЙ СРЕДЕ Текст научной статьи по специальности «Право»

ВЕСТНИК ПЕРМСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. ЮРИДИЧЕСКИЕ НАУКИ

2024 PERM UNIVERSITY HERALD. JURIDICAL SCIENCES Выпуск 2(64)

III. ЧАСТНОПРАВОВЫЕ (ЦИВИЛИСТИЧЕСКИЕ) НАУКИ

Информация для цитирования:

Волос А. А. Свобода договора и ее пределы в цифровой среде // Вестник Пермского университета. Юридические науки. 2024. Вып. 2(64). C. 254-273. DOI: 10.17072/1995-4190-2024-64-254-273.

Volos A. A. Svoboda dogovora i ee predely v tsifrovoy srede [Freedom of Contract and Its Limits in Digital Environment]. Vestnik Permskogo universiteta. Juridicheskie nauki - Perm University Herald. Juridical Sciences. 2024. Issue 2(64). Pp. 254-273. (In Russ.). DOI: 10.17072/1995-4190-2024-64-254-273.

УДК 347.44

DOI: 10.17072/1995-4190-2024-64-254-273

СВОБОДА ДОГОВОРА И ЕЕ ПРЕДЕЛЫ В ЦИФРОВОЙ СРЕДЕ

Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 23-78-01055, https://rscf.ru/project/23-78-01055/

А. А. Волос

Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

E-mail: volosalexey@yandex.ru

Статья поступила в редакцию 07.02.2024

Введение: различные действия в онлайн-пространстве (например, нажатие какой-либо кнопки или обычное продолжение просмотра некоего сайта) могут иметь правовые последствия, предопределяемые прежде всего правилами информационных систем, с которыми работает субъект. Потенциально права последнего могут быть существенно нарушены такими соглашениями. Решение же многих вопросов защиты прав граждан и юридических лиц в цифровой среде представляется эффективным через применение доктрины свободы договора и ее пределов к отношениям, возникающим в онлайн-пространстве. В действительности многие проблемы, которые сейчас обсуждаются в отношении цифрового права, решаются через такой институт, как ограничение свободы договора в предусмотренных случаях (необходимость защиты интересов слабой стороны договора, третьих лиц, публичных интересов и т. д.). Цель: сформировать представление о содержании принципа свободы договора применительно к отношениям, связанным с использованием цифровых технологий, а также предложить систему критериев в установлении ограничения свободы договора для данных ситуаций. Методы: эмпирические методы сравнения и описания; теоретические методы формальной и диалектической логики. Применялись также частнонаучные методы: юридико-догматический, сравнительно-правовой и метод толкования правовых норм. Результаты: принцип свободы договора в целом и общепризнанные механизмы его ограничения остаются эффективным и необходимым инструментом регулирования отношений в цифровой среде, даже если таковые обладают уникальными техническими особенностями (речь идет, к примеру, о смарт-контрактах или технологии блокчейн). Выводы: критерий транспарентности - основа для понимания всех рассмотренных в статье аспектов ограничения свободы договора. Если порядок заключения и исполнения договоров, содержание публичных оферт, возможные механизмы расторжения и прекращения договорных отношений открыты, а также отсутствуют сомнения по поводу применения антимонопольного законодательства, то следует презюмировать неправомерность ограничения свободы договора.

Ключевые слова: свобода договора; цифровизация; цифровая среда; ограничения свободы договора; императивные нормы; диспозитивные нормы; слабая сторона; блокчейн; криптовалюта

© Волос А. А., 2024

FREEDOM OF CONTRACT AND ITS LIMITS IN DIGITAL ENVIRONMENT

The study was funded by grant from the Russian Science Foundation No. 23-78-01055, https://rscf.ru/project/23-78-01055/

A. A. Volos

HSE University

E-mail: volosalexey@yandex.ru

Received 07 Feb 2024

Introduction: various actions in online space (for example, pressing a button or continuing to view a website) can have legal consequences predetermined by the rules of information systems with which the subject works. Potentially, his or her rights may be significantly violated by such rules. In cases where it is necessary to protect the rights of citizens and legal entities in digital environment, it seems that many issues can be effectively solved through the application of the doctrine of freedom of contract and its limits to relations arising in online space. We can solve many of the problems that are currently being discussed in relation to digital law using the institution of restriction of contractual freedom in certain cases (where there is a need to protect interests of the weak party to a contract, interests of third parties, public interests, etc.). The purpose of the study is to shape an understanding of the concept of freedom of contract as applied to relations connected with the use of digital technologies; to propose a system of criteria to be used when establishing restrictions on contractual freedom for such situations. Methods: empirical methods of comparison and description; theoretical methods of formal and dialectical logic; specific scientific methods: legal dogmatic method, comparative legal method, and the method of legal norms interpretation. Results: the principle of freedom of contract in general and the universally recognized mechanisms for its limitation remain an effective and necessary tool for regulating relations in digital environment, even if such relations have unique technical features (as is the case with smart contracts or blockchain technology). Conclusions: the transparency criterion is the basis for understanding all aspects of the limitations considered in the article. We should presume unlimited freedom of contract where the procedure for concluding and executing contracts, the content of public offers, the possible mechanisms for cancellation and termination of contractual relations are open, and also where there are no doubts concerning the application of antimonopoly legislation.

Keywords: freedom of contract; digitalization; digital environment; limits of freedom of contract; imperative norms;

dispositive norms; weak party; blockchain; cryptocurrency

Введение

Современный этап генезиса общества характеризуется стремительным развитием цифровых технологий, которые стали использоваться для самых разнообразных целей. При этом различные действия в онлайн-пространстве (например, нажатие какой-либо кнопки или обычное продолжение просмотра некоего сайта) могут иметь правовые последствия, предопределяемые прежде всего правилами информационных систем, с которыми работает субъект. Также различные права и обязанности участников таких отношений предусматриваются пользовательскими соглашениями.

Более того, возможность самостоятельного урегулирования отношений участников в онлайн-про-странстве и прямого исключения действия императивных правовых норм часто рассматривается в качестве преимущества некоторых цифровых технологий. Например, ученые, описывающие смарт-кон-тракты, нередко отмечают их автономность и самодостаточность, ведь последние действуют исключи-

тельно в соответствии с установленными при заключении договора правилами [32, с. 11]. Из этого логично следует вывод, что положения, предусмотренные законом, не применяются, ведь компьютерная программа вполне может осуществить исполнение, противоречащее императивным нормам законодательства.

Нельзя не признать, что отношения в онлайн-среде характеризуются высокой степенью саморегулирования и автономии воли. Большинство значимых с юридической или социальной точки зрения действий (от использования социальных сетей и мес-сенджеров до покупки криптовалют и сделок с цифровыми правами) осуществляются по принятым правилам информационных систем, пользовательских соглашений, соглашений о пользовании торговыми площадками и т. п. Такое положение может привести к ложному представлению о том, что традиционные принципы гражданского права, а также императивные нормы Гражданского кодекса Российской Федерации (далее - ГК РФ)1 могут не применяться для регулирования отношений в цифровой среде. Теорети-

1 Гражданский кодекс Российской Федерации (часть первая): Федер. закон от 30 нояб. 1994 г. № 51-ФЗ (ред. от 24 июля 2023 г.) // Собр. законодательства Российской Федерации. 1994. № 32, ст. 3301.

ческим обоснованием такого сомнительного подхода вполне может выступить концепция создания цифрового кодекса, который станет важнейшим актом, регулирующим отношения в онлайн-простран-стве [25]. В этом акте будут сформулированы новые принципы регулирования таких отношений1. Видимо, они будут отличаться от общепризнанных основополагающих начал частного права, иначе вызывает вопросы сама актуальность цифрового кодекса.

Как представляется автору настоящей статьи, сторонники указанной идеи не смогли до сих пор четко разъяснить, в чем состоит особенность общественных отношений в онлайн-пространстве, которая существенным образом исключала бы действие основополагающих категорий частного права, установленных и подразумеваемых ГК РФ. Отношения по поводу сбора, обработки, передачи информации вполне укладываются в нормы договорного права или, при наличии необходимых оснований, в соответствующие нормы отраслей публичного права (уголовное право, законодательство об административных правонарушениях, законодательство об оперативно-розыскной деятельности и т. п.).

Подход, подчеркивающий уникальность отношений в цифровом пространстве, потенциально может привести к существенным проблемам на практике. Так, автору настоящей статьи в личных беседах представители различных торговых онлайн-площа-док неоднократно заявляли, что осуществляют свои действия строго в соответствии с собственными правилами и положениями и что нет оснований для применения к ним норм законодательства о защите прав потребителей, например по поводу осуществления потребителем права на обмен товара2. Традиционным аргументом в такой ситуации является тот факт, что онлайн-торговля имеет существенные отличительные черты от традиционной, а следовательно, для нее не релевантно действие классических принципов частного права.

Как известно, в судах уже начали выявляться факты прямого противоречия соглашений, заключенных в онлайн-среде, требованиям действующего законодательства3, что, впрочем, само по себе не исключает продолжение дискуссий по обозначенным вопросам. Следует провести исследовательскую работу по обобщению различных пользовательских соглашений, их дальнейшему сопоставлению с концептуальными основами частного права, выявлению прямых и косвенных противоречий с принципами гражданского права. По итогам такой работы могут быть даны рекомендации по совершенствованию законодательства, а также практики отечественных судов.

Соглашаясь с тем, что требуются изменения и дополнения в действующее законодательство в части регулирования отношений, возникающих в цифровом пространстве, мы полагаем, что действие принципов гражданского права для данного рода отношений продолжается постольку, поскольку нет достаточно убедительных аргументов по поводу уникальности и отличительных характеристик рассматриваемой группы отношений. В связи с этим цифровой кодекс или иной подобный документ, если таковой будет принят, не должен вступать в противоречие с принципами гражданского права, а также концептуальными основами институтов частного права, прежде всего с общими положениями договорного права.

Вместе с тем нерешенной остается проблема защиты прав и охраны законных интересов граждан и юридических лиц в цифровой среде. Так, в этой сфере нередко возникают ситуации, которые связаны с использованием новых технологий для навязывания товаров, работ или услуг, незаконным сбором информации и персональных данных, неправомерным распространением контента и пр. В большинстве случаев такие действия совершаются на тех или иных платформах (информационных системах, социальных сетях и др.), функционирующих в силу особых правил и положений, юридически являющихся совокупностью условий договора между пользователями и самой платформой. Таким образом, формальным основанием для признания незаконными действий в цифровой среде являются правила информационных систем. В случаях неэффективности последних выходом из этой ситуации видится применение традиционной доктрины принципа свободы договора, которая предполагает возможность ее ограничения в определенных случаях [9]. В наиболее сжатом, но при этом системном для практики виде эта доктрина представлена в Постановлении Пленума Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации от 14 марта 2014 г. № 16 «О свободе договора и ее пределах» (далее - Постановление «О свободе договора»)4.

Решение многих вопросов защиты прав граждан и юридических лиц в цифровой среде представляется эффективным через применение этой доктрины к отношениям, возникающим в онлайн-про-странстве. В действительности многие проблемы, которые сейчас обсуждаются в отношении цифрового права, решаются через такой институт, как ограничение свободы договора в предусмотренных случаях (необходимость защиты интересов слабой стороны договора, третьих лиц, публичных интересов и т. д.). Сложность состоит в установлении указанных случаев

1 Digital Principle. Клуб цифровых юристов. Седьмое заседание. URL: https://www.youtube.com/watch?v=iwAAA0EqXWw&t=1s.

2 См.: О защите прав потребителей: Закон РФ от 7 дек. 1992 г. № 2300-1 (ред. от 4 авг. 2023 г.) // Собр. законодательства Российской Федерации. 1996. № 3, ст. 140.

3 Суд признал незаконным списание денег Wildberries с удаленных карт. URL: https://pravo.ru/news/248238/?ysclid= lnc7pw0dja605067284.

4 О свободе договора и ее пределах: Постановление Пленума ВАС РФ от 14 марта 2014 г. № 16 // Вестник ВАС РФ. 2014. № 5.

применительно к цифровой среде, а также в формировании критериев, свойственных конкретно рассматриваемой нами ситуации. Именно данным вопросам и посвящена настоящая статья.

Отметим, что многие методологические вопросы принципиально разрешены еще классиками частного права. Общепризнано, что свобода договора не может быть безграничной [16, с. 243] и что любые «субъективные права, предоставляемые частным лицам, строятся не только с точки зрения нужд самого субъекта права, но и нужд всего гражданского оборота, потребностей того общества, в котором будет действовать субъект. Всякая власть, доставляемая субъективным гражданским правом, допускает в принципе ограничения, если таковые необходимы в интересах других участников гражданского оборота» [22, с. 232]. Мы уверены, что если будет принято, что правила любых пользовательских соглашений, связанных, к примеру, с компьютерными играми или приложением к смартфону, ограничены действием принципов гражданского права, а также иными общепризнанными основаниями, то можно будет решить сразу несколько указанных выше теоретических и практических проблем.

Содержание принципа свободы договора

В самом общем виде принцип свободы договора согласно статье 421 ГК РФ включает в себя свободу вступления в договорные отношения, свободу выбора договорных условий, возможность заключения как поименованного, так и смешанного или непоименованного договора. При этом перечень элементов, входящих в содержание принципа свободы договора, не может быть исчерпывающим: граждане и юридические лица свободны в установлении своих прав и обязанностей на основе договора и в определении любых не противоречащих законодательству условий договора (абз. 1 п. 1 Постановления «О свободе договора»).

К элементам, входящим в содержание принципа свободы договора, могут быть отнесены, помимо прочего, возможность выбора сторонами цифровой формы взаимодействия, а также право на использование современных технических средств для упрощения процедуры исполнения обязательства. Эти элементы свободы договора прямо вытекали из ее сущности, а также обычаев делового оборота, однако законодатель решил прямо зафиксировать их в ГК РФ. В частности, в статье 160 сделано указание на то, что письменная форма сделки считается соблюденной при использовании ее стороной электронных либо иных технических средств. При этом такие технические средства должны позволять а) воспроизвести на материальном носителе в неизменном виде содержание сделки, б) достоверно определить лицо,

выразившее волю. Указанное правило вряд ли установило что-то новое, ведь требования к возможности точного определения содержания сделки и идентификации субъекта всегда имелись в гражданском законодательстве.

Также большие сомнения в новизне регулирования имеются по отношению к абзацу 2 статьи 309 ГК РФ, согласно которому условиями сделки может быть предусмотрено исполнение ее сторонами возникающих из нее обязательств при наступлении определенных обстоятельств без направленного на исполнение обязательства отдельно выраженного дополнительного волеизъявления его сторон путем применения информационных технологий, определенных условиями сделки. Ряд авторов связывает толкуемое положение ГК РФ со смарт-контрактами и необходимостью их позитивации [7, с. 517]. Нам же такая позитивация представляется излишней, ведь фактически в норме ГК РФ говорится о возможности выбора сторонами способа исполнения обязательства, что и так входит в содержание свободы договора. Вместе с тем правила абзаца 2 статьи 309 ГК РФ явно шире смарт-контракта: по диспозиции нормы они касаются применения различных информационных технологий. Следовательно, речь все же идет о любых технологиях, а не только о смарт-контракте.

Таким образом, теоретически с точки зрения свободы договора и его содержания дополнения ГК РФ не представляют новизны и могли быть обоснованы через названный принцип. Однако наличие ряда положений в законодательстве предполагает необходимость их толкования судом для целей разрешения отдельных дел. Иногда результаты такой интерпретации вызывают серьезные вопросы. Так, по одному из дел суд не стал оценивать электронную переписку сторон ввиду отсутствия соглашения о ее допустимости. В качестве правового основания необходимости последнего указаны абзац 2 пункта 1 статьи 160 и абзац 2 статьи 309 ГК РФ1. Видимо, логика суда была следующей: если абзац 2 статьи 309 ГК РФ говорит о том, что исполнение обязательства с использованием информационных технологий должно быть предусмотрено условиями сделки, то такое же требование следует предъявлять и к переписке сторон. Однако приведенное положение Закона говорит именно об исполнении обязательства и не может быть применено на стадии заключения договора или рассматриваться в качестве правового основания для регулирования формы взаимоотношения сторон. Такое широкое толкование абзаца 2 статьи 309 ГК РФ противоречит правилам о форме сделки и последствиям несоблюдения письменной формы (ст. 162 ГК РФ).

Не обсуждая само решение суда по существу, отметим, что в приведенном случае суд смешал два элемента свободы договора: право сторон на выбор

1 Постановление Арбитражного суда Центрального округа от 7 июля 2020 г. № Ф10-2378/2020 по делу № А84-3639/2019.

цифровой формы взаимодействия и возможность использования современных технических средств для упрощения исполнения обязательства. В первом случае не требуется прямого соглашения сторон, так как абзац 2 статьи 160 ГК РФ устанавливает иные указанные выше требования к допустимости цифровой формы. Во втором случае, как и в целом применительно к любому способу исполнения обязательства, стороны должны достигнуть определенного соглашения в предусмотренной законом или договором форме.

Можно поставить вопрос о том, как стороны могут выбрать цифровую форму взаимодействия, если договора между ними еще нет. В одном известном деле суд признал знак эмодзи в мессенджере выражением воли, имеющим правовые последствия, но в этом случае между сторонами изначально был традиционный договор в письменной форме, согласно которому субъекты согласились на взаимодействие по WhatsApp1.

Проблема может быть обозначена таким образом: настолько ли далеко распространяется свобода договора, чтобы стороны могли осуществлять взаимодействие (в том числе заключать договор) любым электронным способом? Формально положения статьи 160 ГК РФ этого не запрещают. Вместе с тем в отсутствие классического письменно оформленного договора, в котором допускалось бы использование мессенджеров или социальных сетей для заключения договора, непросто будет достоверно определить лицо, выразившее волю. Такая проблема будет уже чисто процессуальной и связана с процедурой доказывания. Материальное право вполне допускает подобные сделки, особенно со ссылкой на пункт 1 статьи 162 ГК РФ. В такой ситуации дополнительным аргументом могут быть обычаи и деловые обыкновения (например, сложившаяся практика конкретных субъектов предпринимательской деятельности заключать договор путем переписки в социальных сетях).

Еще один немаловажный элемент содержания свободы договора, который имеет существенное значение при взаимодействии сторон в цифровой среде, - возможность распределения рисков соглашением сторон. Данный элемент свободы договора общепринят [39, с. 6]. Вместе с тем ввиду использования информационных технологий для заключения контрактов стороны несут беспрецедентный фактор риска, который не зависит прямо от характера бизнеса или надежности договаривающихся сторон. Здесь фактор риска тесно связан со средствами заключения договора [41, с. 12].

В ситуации, когда появляются дополнительные трудно прогнозируемые, хотя и маловероятные,

риски, связанные с техническими неполадками или ошибкой в компьютерном коде, возможность использования инструментов свободы договора может быть полезна. Потенциально такой риск даже может быть включен в покупную цену товара (к примеру: если риск технической ошибки несет продавец, то цена товара уменьшается на какой-то процент).

Неуказание в договоре правил распределения рисков служит основанием для применения диспо-зитивных норм или причиной исключительно буквального толкования соглашения сторон. В этом плане интересным может показаться одно дело из практики суда Нидерландов2. Стороны заключили договор купли-продажи фарфоровой чаши. Цена была указана следующим образом: «1 ВТС (бит-коин)». На дату заключения договора курс 1 битко-ина составлял приблизительно € 48.000. В дальнейшем, когда был доказан факт нарушения договора со стороны продавца (передана поддельная ваза вместо антикварной), встал вопрос о том, что следует вернуть покупателю: 1 биткоин или € 48.000 (к моменту рассмотрения дела курс биткоина резко снизился). Учитывая, что риски цены не были включены в условия договора, суд решил, что необходимо вернуть именно 1 биткоин, который и стал встречным предоставлением по договору.

В данном случае, если мы смоделируем ситуацию по российскому праву (вне зависимости от признания законности оборота криптовалюты, так как заданный вопрос касается любых цифровых объектов), может быть поставлен вопрос о включении разницы курса в размер убытков по правилам статьи 15 ГК РФ, также с учетом того, что в нашем примере продавец знал о недостатках товара и, тем не менее, предоставил покупателю ложную информацию о нем [14, с. 1357]. Однако это может показаться спорным согласно российскому праву и не касается прямо тематики настоящей статьи. В любом случае распределение рисков - важный элемент свободы договора в контексте соглашений, заключаемых в онлайн-среде, а также по поводу цифровых объектов.

Примеры положений о распределении рисков можно найти в большинстве правил пользования сайтами. Так, пользователь «ВКонтакте» при создании сообщества подтверждает, что обладает всеми необходимыми правами и не нарушает своими действиями законные права и интересы третьих лиц и действующее законодательство Российской Федерации, в том числе законодательство о конкуренции и правах на результаты интеллектуальной деятельности и средства индивидуализации. Другими словами, на самом пользователе лежит риск потенциального нарушения прав иных лиц (п. 5.13.2 Правил пользования

1 Постановление Пятнадцатого арбитражного апелляционного суда от 29 июня 2023 г. № 15АП-8889/2023 по делу № А32-36944/2022.

2 Решение Окружного суда Роттердама 18 янв. 2023 г. URL: https://uitspraken.rechtspraak.nl/#!/details?id=ECLI:NL:RB ROT:2023:360&showbutton=true&keyword=bitcoin&idx=1.

сайтом ВКонтакте)1. Понятно, что такое распределение рисков не исключает публично-правовую ответственность, например модераторов сайта как информационных посредников. Вместе с тем остается договорная ответственность на основании установленных соглашением сторон правил о распределении рисков.

В некоторых случаях следует презюмировать риск одной из сторон. К примеру, в деле ЦУМа было подчеркнуто, что риск технической ошибки в сделках между предпринимателем и потребителем должен в любом случае лежать на первом2. Понимая политико-правовые основания для такого принципиального ограничения свободы договора, отметим, что эта презумпция должна быть опровержимой, например, для случаев умышленных действий потребителей («взламывание» сайта продавца и пр.).

На основании изложенного можно сделать вывод о том, что аксиологическое значение принципа свободы договора применительно к цифровой среде заключается прежде всего в праве сторон на распределение рисков между ними. Оно применительно к данному случаю может быть связано с традиционными ситуациями (к примеру, указание относительно того, на ком лежит риск изменения курса валют или иного встречного представления). Также непосредственно для цифровой среды важным может быть решение вопроса о том, на ком лежит риск технической ошибки, проблем с компьютерным кодом.

Смешанные и непоименованные договоры

Право субъектов на урегулирование своих взаимоотношений с использованием смешанных или непоименованных договорных конструкций входит в содержание принципа свободы договора согласно статье 421 ГК РФ. Следует также согласиться с тем, что признание силы за непоименованными договорными конструкциями на законодательном уровне, а также расширение практики их использования в целях урегулирования нетипичных гражданско-правовых отношений есть характерный и важный признак усиления роли принципа свободы договора [11, с. 55].

Важно отметить, что квалификация договора в качестве смешанного или непоименованного должна проводиться судом не на основании наименования контракта или каких-либо иных субъективных представлений сторон. Напротив, для правильного ответа на вопрос о том, что за договор перед нами, следует сопоставить предмет заключенного соглашения (прежде всего предмет основных обязательств и иных правовых эффектов, ради реализации которых оно заключалось) с квалифицирующими признаками существующих поименованных договорных типов [5, с. 96].

В связи с развитием цифровой среды распространение получают самые различные договорные конструкции, опосредующие взаимодействие субъектов в онлайн-пространстве. Исходя из их сущности ко многим из таковых могут быть применены правила о правовом режиме непоименованных или смешанных договоров. Например, пользовательские соглашения с интернет-сайтами в большинстве случаев должны признаваться в качестве смешанных договоров, так как опосредуют различные отношения по поводу оказания услуг, предоставления прав на использование объектов интеллектуальной деятельности и др. В таких контрактах традиционно присутствуют также и непоименованные договорные конструкции, выступающие частью единого смешанного договора (например, соглашение о конфиденциальности или о несовершении каких-либо действий в цифровой среде). Впрочем, и на практике, и в доктрине нерешенными остаются проблемы юридической квалификации таких контрактов, их конститутивных признаков и содержания. Представляется, что квалификация указанной группы соглашений должна осуществляться case-by-case ввиду больших различий между ними. Суд должен учесть реальные возникшие взаимоотношения сторон, а также проанализировать конкретный перечень прав и обязанностей, предусмотренный в соглашении.

Так, в судебной практике встал вопрос о возможности рассмотрения отношений между самозанятым водителем и ООО «Яндекс.Такси» в качестве трудовых. Истец посчитал, что фактически выполнял трудовые обязанности, а значит, на него должны распространяться все предусмотренные трудовым законодательством гарантии. Для решения дела необходимо было изучить все обстоятельства, связанные со взаимодействием сторон. В частности, в этом кейсе не был установлен факт выполнения водителем определенной трудовой функции в условиях подчинения правилам внутреннего трудового распорядка. Изучив положения заключенного соглашения, суд пришел к однозначному выводу о том, что между сторонами был заключен договор, по которому истец обязуется выполнить работы или оказать услуги для Яндекса. Последний же предоставляет доступ к определенному сервису и обязуется оплачивать услуги гражданина3.

Отметим, что проблема соотношения гражданско-правового регулирования и норм трудового права, что само по себе не является простым вопросом, усложняется в ситуации цифровизации общества, распространения фактов привлечения труда дистанционных работников, привлечения организациями онлайн-работников, аутсорсинга. Не всегда общепризнанные критерии разграничения двух отраслей

1 Правила пользования сайтом ВКонтакте. URL: https://vk.com/terms?ysclid=lrc19n1qis616036775.

2 Определение Верховного Суда РФ от 6 июня 2023 г. № 16-КГ-23-К4.

3 Определение Судебной коллегии по гражданским делам Второго кассационного суда общей юрисдикции по делу № 8Г-10740/2020.

права (к примеру, подчинение правилам внутреннего трудового распорядка дистанционными работниками) могут быть с очевидностью применены в этой ситуации.

Не стоит исключать, что подход суда, выработанный в деле с ООО «Яндекс.Такси», еще будет в дальнейшем подвержен более глубокому обсуждению. В цифровой среде для разграничения трудовых и гражданских отношений следует сформировать дополнительные критерии, которые не должны быть строго привязаны к трудовому распорядку дня. Скорее всего, акцент должен быть направлен на изучение изначальной воли субъектов (например, понимание работником того факта, что он будет иметь определенные социальные гарантии), а также на иные конкретные обстоятельства дела. В любом случае соглашения в цифровой среде не просто усложняют понимание смешанных или непоименованных договоров, но и нередко содержат в себе положения, которые могут быть потенциально истолкованы в качестве относящихся к регулированию различными отраслями права.

Еще один важный аспект заявленной тематики связан с регулированием отношений по поводу отдельных цифровых объектов. В частности, договоры, опосредующие переход от одного лица к другому криптовалюты, прямо не предусмотрены законодательством, а следовательно, могут быть рассмотрены в качестве непоименованных. Такой вывод основан, в частности, на том, что криптовалюты традиционно не рассматриваются в качестве денег или платежного средства [35, с. 477]. Однако в целом отношения по поводу криптовалюты рассматриваются в качестве имущественных [38]. Есть перспективы для особого подхода к квалификации таких договоров: акцент должен делаться на самой природе активов, следует изучить оборот криптовалюты, а затем определить сущность подлежащих регулированию отношений [28, с. 223-224].

Правда, имеется статья 14 Федерального закона «О цифровых финансовых активах, цифровой валюте и о внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации» (далее - ФЗ о ЦФА)1, которая постулирует в части 4, что «организация выпуска и (или) выпуск, организация обращения цифровой валюты в Российской Федерации регулируются в соответствии с федеральными законами». Однако есть большие сомнения, что данный закон каким-либо образом регулирует именно договорные отношения по поводу криптовалюты и тем более устанавливает договорные типы для таких отношений. В частности, из положений указанного Закона не следует ни предмета, ни отличительных черт такого договора. Прямого и четкого запрета на него также нет. Следовательно, есть определенные основания

для того, чтобы говорить о непоименованном характере договора, опосредующего переход криптовалюты от одного лица к другому.

При всей сложности данного вопроса следует признать, что существует немало иных контрактных отношений в цифровой среде, опосредующих передачу виртуального имущества, например игровой валюты в виртуальной игре. Такие взаимоотношения, говоря языком гражданского права, по всей видимости, строятся на основе непоименованного договора [19, с. 134].

Вместе с тем следует напомнить, что оригинальные правила о регулировании непоименованных договоров содержатся в Постановлении «О свободе договора». С одной стороны, признается, что для таковых правила об отдельных видах договоров, предусмотренных законом или иными правовыми актами, не применяются. С другой стороны, нормы об отдельных видах договоров, предусмотренных законом или иными правовыми актами, могут быть применены к непоименованному договору по аналогии закона в случае сходства отношений и отсутствия их прямого урегулирования соглашением сторон. В исключительных случаях возможно даже применение императивных норм об отдельных договорах к непоименованным договорам.

В связи с этим небезынтересными являются нижеследующие рассуждения одного из судов. В рассматриваемом деле суды двух инстанций удовлетворили исковое заявление о взыскании неосновательного обогащения, которое выразилось в переводе денежных средств на счет ответчика. Последний иск не признал, отмечая, что неосновательного обогащения не было: истец приобрел у него криптовалюту. Суды двух инстанций отвергли этот довод, поскольку правила статьи 128 ГК РФ «не называют биткоины объектом гражданских прав, а единственным средством платежа является рубль».

С такими рассуждениями не согласился кассационный суд. По мнению последнего, «на момент возникновения спорных правоотношений цифровая валюта де-факто существовала, имела некую экономическую ценность, с ней могли совершаться операции по покупке, продаже, обмену, в том числе на вещи, лицами, имеющими материальный интерес в таких операциях». Непосредственно перед этим выводом суд сделал ссылку на статьи 128 и 141.1 ГК РФ, видимо, чтобы найти правовое обоснование тому факту, что использование на практике цифровых активов подчеркивает их экономическую ценность и правовые последствия от осуществления действий с ними. Итоговое решение все же было сделано со ссылкой на аналогию права (п. 2 ст. 6 ГК РФ), которая позволила суду предположить, что договоры по поводу криптовалюты могут соответствовать закону и подлежать

1 О цифровых финансовых активах, цифровой валюте и о внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации: Федер. закон от 31 июля 2020 г. № 259-ФЗ (ред. от 14 июля 2022 г.) // Собр. законодательства Российской Федерации. 2020. № 31 (ч. 1), ст. 5018.

судебной защите. Таким образом, решение о взыскании неосновательного обогащения отменено1.

При этом сам факт ссылки на статью 141.1 ГК РФ в конкретном деле (сам по себе факт ссылки на эту статью странен, так как она с учетом буквального толкования не применима в данном деле) позволяет предложить, что понятие цифровых прав может в будущем применяться по аналогии закона для иных цифровых активов. Подобную ситуацию вряд ли следует признать правильной ввиду разницы в самих отношениях. С другой стороны, возможно, лучшего решения проблемы оборота цифровых активов в этой ситуации не найти. В любом случае остается открытым вопрос о возможности применения статьи 141.1 ГК РФ по аналогии закона к непоименованным конструкциям, связанным с передачей любых цифровых активов.

Таким образом, отношения в цифровой среде нередко опосредуются смешанными или непоименованными договорными конструкциями. Правильная квалификация таких соглашений важна, так как благодаря ей выбираются императивные нормы закона, подлежащие применению. Сам факт использования в онлайн-среде различных соглашений, например пользовательских, и фиксации взаимных прав и обязанностей не исключает применения таких императивных норм.

Императивные и диспозитивные нормы

Существование общих и адекватных критериев соотношения императивных и диспозитивных норм законодательства продолжает оставаться спорной проблемой. Некоторые вопросы применительно к договорному праву разрешены Постановлением «О свободе договора», в котором указано, что норма закона с точки зрения ее императивности или диспози-тивности должна толковаться судом, исходя из ее существа и целей законодательного регулирования. Суд принимает во внимание не только буквальное значение содержащихся в ней слов и выражений, но и те цели, которые преследовал законодатель, устанавливая данное правило.

Оговоримся, что некоторое время назад вышла статья Л. А. Чеговадзе, в которой автор отстаивает оригинальную позицию о том, что договор есть источник частного права [23, с. 333], а также о том, что «нормы частного права - это нормы договора, созданные соглашением под отдельный случай, а не заранее данные объективным правом, и они действуют на индивидуальном уровне регулирования» [23, с. 343-344]. Подобный взгляд, в связи с большим юридическим значением для цифровой среды различных пользовательских соглашений и даже инструментов онлайн-разрешения споров, вполне мог бы быть близок специалистам, отстаивающим

определенную автономность цифрового пространства. Поэтому важно признать перспективы дальнейшего обсуждения приведенной точки зрения.

Вместе с тем, не говоря о наличии определенных теоретических противоречий у данной заслуживающей безусловного внимания и обсуждения научной позиции (к примеру, в плане того, что по определению нормы частного права - это никак не нормы, действующие индивидуально, следовательно, нужно менять представления теории права для утверждения авторской позиции), отметим, что заявленный подход может усложнить на практике вопрос соотношения императивных и диспозитивных норм. То, что диспозитивная норма под каждый конкретный случай закрепляется в разных редакциях, и есть специфика диспозитивной нормы, ее характерная черта. Необходимость ее конкретизации «нормой частного права» или «нормой договора» снижает самодостаточность диспозитивной нормы объективного права, а также умаляет ее правоприменительное значение.

Тем более странно говорить о том, что «норма договора» есть «норма частного права», ведь традиционной характеристикой последней является возможность сторон своей волей ее изменить. Норму договора, по общему правилу, изменить нельзя иначе, как по соглашению сторон.

Вряд ли цифровизация общества привнесет что-то новое в то, как мы понимаем соотношение императивности и диспозитивности или какие принципы толкования норм законодательства используем. По-крайней мере, для иного вывода пока нет оснований. Впрочем, уже активно ведутся дискуссии относительно наличия в цифровом праве частного и публичного [4]. Правда, обычно в этом споре используются традиционные аргументы о соотношении частного и публичного, императивного и диспозитивного.

В то же время следует обсудить такой аспект, как адаптивность положений Постановления «О свободе договора» к взаимоотношениям субъектов в цифровой среде. Настолько ли уникальны рассматриваемые соглашения, что к ним не должны применяться общие принципы договорного права и разъяснения высших судебных инстанций по ним? В целом в зарубежной доктрине вопрос пока остается спорным, но такая уникальность до сих пор не выявлена [31, с. 26]. Следовательно, общепринятые подходы к пониманию норм договорного права остаются применимыми к контрактам, заключаемым в цифровой среде.

Практика разных стран в большинстве случаев поддерживает этот вывод. К примеру, в США по делам, имеющим отношение к обороту криптоактивов, суды при наличии соответствующих оснований используют прецеденты по кейсам, связанным с ценными бумагами2. Особого внимания заслуживает

1 Определение Седьмого кассационного суда общей юрисдикции от 30 июня 2021 г. № 88-10336/2021.

2 Balestra v. ATBCOIN LLC, 380 F. Supp. 3d 340 (2019). March 31, 2019 United States District Court for the Southern District of Illinois • 17-CV-10001 (VSB). 380 F. Supp. 3d 340. URL: https://cite.case.law/f-supp-3d/380/340/.

возможность выбора сторонами формы взаимодействия. В частности, в научной литературе отмечалось, что субъекты ввиду действия диспозитивных норм законодательства могут договориться о том, что смарт-контракт выполняет функции договора в письменной форме [36, с. 622]. При этом, очевидно, должны быть соблюдены требования императивных норм, скажем, об особой форме договора купли-продажи недвижимого имущества.

Ситуация в отечественном праве осложняется тем, что многие специальные нормы, регулирующие договорные отношения в цифровой среде, формально расположены не в подразделе об общих положениях о договоре. Также могут быть сомнения в их частноправовом характере. К примеру, речь идет о правилах статьи 141.1 ГК РФ или законодательстве о цифровых финансовых активах и утилитарных цифровых правах.

Следует оговориться, что автор настоящей статьи не разделяет мнение о том, что критерии императивности и диспозитивности должны быть одинаковыми для всего частного права. Так полагает, в частности, Р. С. Бевзенко, который на приведенном основании делает крайне спорный вывод о том, что российское право не запрещает установление залога из завещания [1, с. 156]. Вместе с тем общие положения об обязательствах и о договорах применяются к односторонним сделкам, если это не противоречит одностороннему характеру и существу сделки (ст. 156 ГК РФ). Презумпция диспозитивности норм договорного права основана на двустороннем характере договора и возможности взаимного контроля за законностью условий соглашения сторон. В таком понимании презумпция диспозитивности норм наследственного права будет противоречить сущности односторонней сделки.

Другое дело, что само по себе формальное нахождение нормы права в том или ином законе не должно исключать применения положений Постановления «О свободе договора». Принципы толкования норм в качестве императивных или диспозитивных должны быть реализованы при выявлении истинного смысла норм, регулирующих именно договорные отношения, т. е. положений законодательства, которые являются таковыми по своей сути вне зависимости от их нахождения в системе права. Приведем несколько характерных случаев по отношению к договорам в цифровой среде.

Согласно пункту 3 статьи 141.1 ГК РФ переход цифрового права на основании сделки не требует согласия лица, обязанного по такому цифровому праву. Здесь законодатель устанавливает некоторый порядок совершения сделок по поводу такого нового объекта, несмотря на то что комментируемая норма содержится не в разделе, посвященном общей части обязательственного права. Из содержания данного пункта не совсем ясно, является ли процитированное положение диспозитивным или

императивным, может ли иное быть установлено сторонами отношений или правилами информационных систем. Важно, что потенциальная императивность указанной нормы подвергалась критике, так как «обычаи делового оборота, уже сформировавшиеся на этом рынке, зачастую предполагают установление добросовестными эмитентами ограничений на оборот отдельных категорий цифровых прав (токенов)» [12, с. 47].

Заявленная цитируемым автором проблема нивелируется, если комментируемая норма будет признана на практике диспозитивной. В настоящем случае, применяя критерии, изложенные в Постановлении «О свободе договора», можно четко доказать, что положения пункта 3 статьи 141.1 ГК РФ нельзя считать строго императивными. Сложно привести политико-правовые обоснования, которые вели бы к такому выводу. Правда, в условиях российской действительности решение видится в даче разъяснений на уровне Банка России по поводу возможности установления в правилах информационных систем положений, отличных от тех, которые предусмотрены пунктом 3 статьи 141.1 ГК РФ.

Напротив, ряд положений законодательства о цифровых финансовых активах должны толковаться в качестве императивных, так как установлены в конкретных целях (прежде всего, для защиты слабой стороны частноправовых отношений или для защиты публичных интересов). Рассмотрим, к примеру, статью 9 ФЗ о ЦФА. В ней определены основания ответственности оператора информационной системы, в которой осуществляется выпуск цифровых финансовых активов. Такая ответственность основана на презумпции вины оператора [10, с. 55]. Данная норма направлена на защиту интересов пользователей, являющихся слабой стороной отношений. Следовательно, она может быть истолкована в качестве полуимперативной: не допускается ограничение ответственности оператора по сравнению с тем, что указано в статье, но расширение оснований для ответственности, как вариант, в силу правил информационных систем, вполне возможно.

Впрочем, далеко не по всем нормам рассмотренного выше Федерального закона решение будет являться очевидным. Есть точка зрения о том, что диспозитивное регулирование в цифровой среде подлежит расширению. Например, подобный подход высказан применительно к цифровизации корпорации, где следует, по мнению некоторых ученых, вынести вопросы внедрения цифровых технологий в нужном объеме на усмотрение самой корпорации [13, с. 36]. Разделяя в общем виде такой взгляд на ситуацию, отметим, что проблема расширения диспозитивности может быть решена и иным путем - более активным применением изложенных Высшим Арбитражным Судом Российской Федерации принципов толкования норм в качестве императивных или диспозитивных.

Ограничение свободы договора: защита интересов слабой стороны

Защита слабой стороны - традиционный инструмент ограничения свободы договора, который был еще в 1999 году провозглашен Конституционным Судом Российской Федерации1. Дополнительную силу он приобрел после выхода Постановления «О свободе договора». В нем нашли подтверждение выводы, которые до этого уже стали общепризнанными в цивилистической теории [9]. Важнейшими из таковых (они имеют существенное значение и для настоящего исследования) надлежит считать следующие.

Во-первых, структура конкретной нормы ГК РФ и ее императивность могут быть предопределены необходимостью защиты слабой стороны. В обозначенном случае норма может также трактоваться в качестве полуимперативной: возможен запрет на ухудшение в договоре положения слабой стороны, а не на его улучшение (приведен пример со ст. 310 ГК РФ). Во-вторых, правила о защите слабой стороны, прежде всего положения статьи 428 ГК РФ о договоре присоединения, при наличии соответствующих оснований могут быть применены в целях охраны интересов не только потребителей, но субъектов, осуществляющих предпринимательскую деятельность. В-третьих, обоснована допустимость использования такого способа толкования условий договора, как contra proferentem. В случае неясности договорных условий их толкование судом должно осуществляться в пользу контрагента стороны, которая подготовила проект договора либо предложила формулировку соответствующего условия.

В настоящее время интерес к проблематике защиты слабой стороны договора только усиливается. Так, появляются новые фундаментальные исследования данного вопроса. В судебной практике выявляются новые сложности, связанные с определением понятия «слабая сторона», ее признаками, механизмом охраны прав и законных интересов. В частности, по одному из дел, в котором рассматривался спор по договору лизинга, Верховный Суд РФ признал необходимым предоставить защиту слабой стороне, которая «не имеет возможности активно и беспрепятственно участвовать в согласовании условий договора на стадии его заключения»2. Кроме того, в этом деле было учтено, что лизингодатель является профессиональным участником гражданского оборота, непрерывно распоряжается денежными

средствами и предоставляет их на возмездной основе иным лицам.

В другом деле активно обсуждался вопрос о перспективах признания крупной нефтяной компании слабой стороной, если таковая вступает во взаимоотношения с банком по поводу сделок с производными финансовыми инструментами. Важно, что первая из сторон, в отличие от второй, не является профессиональным участником финансового рынка. Процесс в итоге был прекращен после достижения сторонами договоренностей об урегулировании спора по взаимному согласию во внесудебном по-рядке3.

Как видим, непрофессионализм рассматривается в качестве признака слабой стороны. Этот вывод общепризнан как в теории, так и на практике. Данное соображение является особо актуальным в цифровой среде, где непрофессионализм одного из субъектов может выражаться в самых различных моментах (отсутствие доступа к компьютерному коду, незнание иных технических аспектов, недостаточность необходимой информации у пользователя сайта, возможность по навязыванию товаров, работ, услуг и т. п.).

Так, в качестве злоупотребления правом сильной стороной при заключении договора в цифровой среде может быть признан особый интерфейс сайта (отвлекающие факторы, всплывающие окна, цветовая гамма и пр.). При этом для того чтобы нарушений не было, слабой стороне должны быть понятны возможные юридические последствия от нажатия тех или иных кнопок (например, «согласен с условиями пользовательского соглашения»)4. В любом случае «при заключении договоров через интернет-сайты пользователь является слабой стороной в силу информационной асимметрии, неравенства переговорных возможностей» [17, с. 488]. Впрочем, процитированное утверждение следует дополнить указанием на эвентуальность сильной стороны использовать технические средства против слабого субъекта, что также обосновывает особенности механизма охраны прав и законных интересов последнего. Все сказанное является решением проблем, связанных с общей тенденцией в сфере договорного права в связи с цифровизацией - еще большим сдвигом в сторону стандартизации контрактов [30, с. 49].

Модели, подтверждающие сказанное, встречаются и в российской судебной практике. Так, по одному из дел Верховный Суд РФ подчеркнул, что продавец, сформировавший и разместивший на своем

1 По делу о проверке конституционности положения части второй статьи 29 Федерального закона от 3 февраля 1996 г. «О банках и банковской деятельности» в связи с жалобами граждан О. Ю. Веселяшкиной, А. Ю. Веселяшкина и

Н. П. Лазаренко: Постановление Конституционного Суда РФ от 23 фев. 1999 г. № 4-П // Вестник Конституционного Суда РФ. 1999. № 3.

2 Определение Судебной коллегии по экономическим спорам Верховного Суда Российской Федерации от 18 окт. 2023 г. № 305-ЭС23-8962 по делу № А40-33927/2022.

3 Дело А40-3903/2017. URL: https://kad.arbitr.ru/Card/cbc16d5e-6662-49e4-99c4-bff4952e3451.

4 Sultan v. Coinbase, Inc., 354 F. Supp. 3d 156 (2019). Jan. 24, 2019. United States District Court for the Eastern District of New York. Case No. 18-934 (FB) (ST) 354 F. Supp. 3d 156. URL: https://cite.case.law/f-supp-3d/354/156/.

сайте публичную оферту, не вправе ссылаться на технический сбой5. По другому делу отмечено, что при рассмотрении споров об оспаривании выдачи дистанционного кредита в связи с мошенничеством особого внимания требует исследование добросовестности и осмотрительности банков при оформлении кредита через приложение6. В обоих случаях решение принято против сильной стороны - профессионала. Также особый акцент в аргументации судов сделан на факт несения риска в связи с размещением оферты в цифровой форме (на сайте или через специальное приложение).

Следует согласиться, что применительно к вопросам защиты прав потребителей ограничение свободы договора в цифровой среде представляется очевидным моментом [45]. По отношению же к сделкам с участием предпринимателей проблема намного сложнее. Действительно, не в полной мере ясно, на каком основании нужно переносить риски, скажем, технической ошибки на одного из профессиональных участников гражданского оборота. Вместе с тем обсуждение аспектов защиты прав субъекта предпринимательской деятельности в качестве слабой стороны становится все более значимым в настоящее время. Имеются и конкретные предложения по поводу установления факта ограничения реальных возможностей одного из субъектов осуществлять свои права: «Если присоединившейся к договору в сети Интернет стороной становится коммерсант, то он, исходя из возложенных на него предпринимательских рисков, несмотря на непрофессионализм и неопытность в определенной сфере, обязан доказывать как чрезмерную обременительность договорного условия, так и невозможность согласования иного его содержания» [8, с. 128]. Таким образом, положение предпринимателя, присоединившегося к условиям договора в цифровой среде, хуже по сравнению с потребителем, но все-таки позволяет ему в индивидуальных случаях защищать свои права.

В ситуации защиты слабой стороны договора, заключаемого в онлайн-пространстве или исполняемого посредством цифровых технологий, правильным представляется следующий путь рассуждений: презюмируется слабость того субъекта, который использует программу, приложение, интернет-сайт и т. п. Правовым обоснованием в данном случае станут положения статьи 428 ГК РФ и ее толкование, изложенное в Постановлении «О свободе договора». Тем самым можно будет стимулировать защиту прав граждан и предпринимателей, использующих он-лайн-ресурсы. Также решаются и иные проблемы, что выступает дополнительным политико-правовым основанием для ограничения свободы договора: а) предоставление гарантий защиты добросовестных пользователей интернета; б) стимулирование со стороны «сильного субъекта» таких действий, которые

нивелировали бы правовые и технические риски (полное раскрытие информации, контроль за программой и компьютерным кодом, регулярная работа по устранению багов и т. д.).

Необходимо признать, что применение на практике предлагаемого нами подхода может иметь характерные негативные последствия, связанные с потенциальным злоупотреблением правом уже слабой стороной. Решение видится в том, чтобы допустить саму возможность опровержения в суде презумпции ответственности и несения рисков технической ошибки создателем или владельцем сайта в договорных отношениях. Общие требования о добросовестном осуществлении прав, в том числе со стороны потребителя, должны сохраняться. В частности, при доказанности факта использования технической ошибки исключительно в целях причинения вреда контрагенту или действий по заключению договора без таковой реальной цели должна исключаться допустимость особой защиты слабой стороны. К примеру, уже в рассмотренном выше деле ЦУМа можно было бы предположить недобросовестные действия со стороны потребителя, но данный вопрос подробно не обсуждался. В целом критерии добросовестного поведения в договорных отношениях в цифровой среде еще будут формироваться судебной практикой.

Ограничение свободы договора: защита интересов третьих лиц и публичных интересов

Интересы третьих лиц - традиционное основание для ограничения свободы договора, которое подробно раскрыто еще М. И. Брагинским и В. В. Витря-нским. Указанные авторы формально назвали рассматриваемый критерий «защита интересов кредиторов», но по тексту пишут и про «законные интересы третьих лиц» [2, с. 159-160]. Говоря о защите интересов кредиторов, имеют в виду прежде всего запрет на совершение сделок, направленных к прямому ущербу последних. Такие сделки могут быть признаны недействительными, в том числе в рамках процедур несостоятельности (банкротства).

Оригинальным примером может быть ситуация, которая обсуждается применительно к праву интеллектуальной собственности. С точки зрения свободы договора контрагенты могут запретить или существенно ограничить доступ к произведению, которое имеет научную ценность. Например, может предусматриваться прямой запрет на размещение таких объектов в онлайн-библиотеках. Эти правила об осуществлении авторских прав нередко прямо приводят к ограничению доступа к научной и научно-популярной литературе, уменьшают возможности для образовательного процесса и научно-технического прогресса [44, с. 212]. При этом не стоит забывать, что

5 Определение Верховного Суда Российской Федерации от 5 дек. 2023 г. № 82-КГ23-5-К7.

6 Определение Верховного Суда Российской Федерации от 28 нояб. 2023 г. № 67-КГ23-14-К8.

право на образование гарантировано в Российской Федерации конституционными нормами.

Среди классических примеров того, как свобода договора ограничена правами третьих лиц, следует привести случай с наличием у последних преимущественных прав, например права преимущественной покупки. Закон запрещает сделки, нарушающие такие права, однако обычно не устанавливает последствия в виде ее недействительности. К примеру, в силу правил статьи 250 ГК РФ договор купли-продажи, совершенный с нарушением прав преимущественной покупки, считается действительным, однако третье лицо, права которого нарушены, может потребовать перевода на себя прав и обязанностей покупателя по такому договору [5, с. 93]. Показательно, что законодательством, регулирующим отношения в цифровой среде, уже формируются определенные правила по поводу преимущественных прав. О них говорит и ФЗ о ЦФА в части 5 статьи 12 и Федеральный закон от 2 августа 2019 г. № 259-ФЗ «О привлечении инвестиций с использованием инвестиционных платформ и о внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации»7 в части 5 статьи 15. В обоих случаях речь идет о преимущественных правах, связанных с приобретением ценных бумаг. Тем самым закон в приведенном примере вряд ли создает что-то новое, а скорее, синхронизирует свое действие с законодательством о ценных бумагах. При этом представляется, что имеются дальнейшие перспективы практического развития преимущественных прав на цифровые объекты с применением к таким отношениям правил об ограничении свободы договора в интересах третьих лиц.

Показательно, что при ближайшем рассмотрении основных направлений цифровизации договорного права в них можно найти определенные противоречия с идеей ограничения свободы договора ввиду защиты интересов третьих лиц. Так, технология смарт-контракта делает исполнение договорных обязательств необратимым, а также невозможным для вмешательства третьих лиц. В этом, например, ученые видят определенное отличие технологий смарт-контракта и искусственного интеллекта [29, с. 20]. Как будто получается, что смарт-контракт вообще исключает возможность каких-либо гарантий для третьих лиц, что потенциально может нарушить законные права последних. Сказанное, разумеется, не исключает возможность защиты прав третьих лиц в ином порядке, не предполагающем связь с цифровыми технологиями (судебном порядке и др.).

В любом случае применение цифровых технологий само по себе снижает допустимость третьих лиц в договорные отношения иных субъектов. Это ставит вопрос о формировании четких границ и определении конкретных ситуаций, когда третьи лица вправе заявлять свои требования в связи с договорами, в которых они сами не участвуют. Очевидно, что цифровая среда, исходя хотя бы из сущности возникающих в ней отношений, ограничивает потенциал права как всеобщего регулятора.

В этом случае возрастает роль конклюдентных действий и молчания как формы выражения воли. В цифровой среде сам факт ее использования, например при размещении объекта авторского права, должен становиться основанием для предположения о том, что третья сторона соглашается на предоставление кому-либо своих прав и, следовательно, свобода договора между иными лицами по поводу этих прав не должна ограничиваться. В этом плане показательно решение Конституционного Суда Российской Федерации, в котором обсуждался вопрос о защите исключительных прав на программный продукт в тех случаях, когда при разработке программного обеспечения были использованы компоненты («библиотеки»), написанные другими лицами. По мнению суда, не только сама работа была законной ввиду «открытых» лицензий, но и право на защиту на этом основании должно быть сохранено8. Таким образом, можно сделать общий вывод: размещение информации в открытых библиотеках создает презумпцию того, что пользование объектами, находящимися в них, не нарушает права лиц, разместивших их. Разумеется, презумпция может быть опровергнута, например, из-за нарушения конституционных прав или иных законных интересов третьих лиц.

Среди оснований ограничения свободы договора в цифровой среде, пожалуй, самые неоднозначные вопросы касаются защиты публичных интересов. То, что публичные интересы - это существенное политико-правовое основание императивности ряда норм договорного права, сомнений не вызывает. Так, согласно директивам Европейского союза об электронной коммерции, допускаются определенные национальные ограничительные меры, направленные на регулирование деятельности онлайн-платформ, если таковые основаны на целях государственной политики и являются соразмерными [29, с. 153-154].

Примеры такого регулирования имеются и в действующем российском законодательстве. Так, в силу части 5 статьи 14 ФЗ о ЦФА ограничено право

7 О привлечении инвестиций с использованием инвестиционных платформ и о внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации: Федер. закон от 2 авг. 2019 г. № 259-ФЗ (ред. от 14 нояб. 2022 г.) // Собр. законодательства Российской Федерации. 2019. № 31, ст. 4418.

8 По делу о проверке конституционности пункта 3 статьи 1260 Гражданского кодекса Российской Федерации в связи

с жалобой гражданина А. Е. Мамичева: Постановление Конституционного Суда РФ от 16 июня 2022 г. № 25-П // Там же. 2022. № 26, ст. 4584.

российских юридических и физических лиц принимать цифровую валюту в качестве встречного предоставления за передаваемые ими (им) товары, выполняемые ими (им) работы, оказываемые ими (им) услуги или иного способа, позволяющего предполагать оплату цифровой валютой товаров (работ, услуг).

К цифровой валюте, исходя из установленного в законе определения, следует относить и криптова-люту. На вопрос о том, нарушаются ли публичные интересы при ее использовании для целей гражданского оборота, однозначного ответа нет. Встречается достаточно много сторонников позиции, что крипто-валюта не нарушает публичные интересы, а, наоборот, способствует развитию экономики. В частности, высказана точка зрения о том, что «те страны, включая и Россию, которые, стремясь сохранить стабильность на финансовом рынке, препятствуют развитию криптоэкосистемы на национальном уровне, рискуют не только проиграть в гонке за глобальное технологическое лидерство, но и оказаться на обочине четвертой промышленной революции» [18, с. 112]. Другие же авторы приходят к выводу, что в нашей стране намечается тенденция к запрету на оборот криптовалют [26, с. 72]. Причины такой ситуации связаны как раз с публично-правовыми аспектами и интересами. Представлена и в некоторой степени «компромиссная» точка зрения: не следует запрещать сделки с криптовалютой, но ее оборот должен находиться под публично-правовым контролем. В иных случаях участники таких соглашений не вправе рассчитывать на судебную защиту своих прав [20, с. 21].

Что-то подобное попытался установить законодатель в статье 14 ФЗ о ЦФА, связав судебную защиту прав контрагентов по гражданско-правовым договорам с использованием цифровых валют с фактом информирования ими налогового органа о соответствующих операциях. Такое решение нельзя признать в полной мере удачным, так как взаимоотношения субъектов по налогам и сборам не могут предопределять вопросы частноправового регулирования и существования самого субъективного права на защиту частных лиц. Иное понимание создает противоречие с общепризнанными критериями деления права на частное и публичное.

Тем менее, как видим, проблема правового регулирования отношений по поводу криптовалют сводится не столько к самому факту ее незаконности, сколько к потенциальной перспективе ее употребления в явно противозаконных целях, например для продажи наркотических средств или совершения коррупционных действий. Это вполне возможно ввиду

скрытой информации о субъектах и порядке совершения трансакций. Вместе с тем имеются примеры положительного опыта в плане попытки соблюсти баланс частных и публичных интересов, к примеру при конфискации криптовалют в связи с совершением преступлений. Для этого должны быть сформированы определенные технические предпосылки (к примеру, создан официальный криптовалютный кошелек) и обеспечена открытость таких процедур [6, с. 134]. Примером судебного дела по данному вопросу может быть известный кейс Silk Road, в котором по итогам рассмотрения нескольких уголовных дел гражданин Росс Ульбрихт получил наказание в виде пожизненного заключения за ряд противозаконных сделок (в частности, по продаже наркотических средств)9.

В контексте поставленных нами вопросов отметим, что с теоретической точки зрения остается не в полной мере ясной сама категория публичного интереса. Во многом в результате методологического решения проблемы определения ее сущности и признаков в рамках ограничения свободы договора может быть установлено, какие отдельные сделки в цифровой среде должны быть запрещены, а какие - нет. Следует согласиться, что к таким интересам относятся «интересы неопределенного круга лиц, обеспечение безопасности жизни и здоровья граждан, а также обороны и безопасности государства, охраны окружающей природной среды»10. Таким образом, ограничение свободы договора ввиду необходимости защиты публичных интересов должно соизмеряться с конституционно значимыми ценностями.

Ограничение свободы договора: защита конкуренции

Нормы, направленные на защиту конкуренции, также в определенных объемах ограничивают свободу договора. В частности, это проявляется в правилах ГК РФ о торгах, которыми установлен особый порядок заключения договора, прежде всего в целях обеспечения равенства участников торгов. Специальное законодательство о конкуренции11 также предусматривает ряд мер, ограничивающих свободу договора, к примеру право отдельных субъектов требовать от контрагента-монополиста (лица, занимающего доминирующее положение на рынке) вступления в договорные отношения или ограничение свободы выбора определенных договорных условий.

Актуальность вопросов защиты конкуренции в цифровой среде не вызывает сомнений. Можно говорить о конкуренции непосредственно в онлайн-

9 United States v. Ulbricht, 31 F. Supp. 3d 540 (2014). July 9, 2014. United States District Court for the Southern District of New York. No. 14-cr-68 (KBF). 31 F. Supp. 3d 540. URL: https://cite.case.law/f-supp-3d/31/540/.

10 О применении судами некоторых положений раздела I части первой Гражданского кодекса Российской Федерации: Постановление Пленума Верховного Суда РФ от 23 июня 2015 № 25 // Бюллетень Верховного Суда РФ. 2015. № 8.

11 О защите конкуренции: Федер. закон от 26 июля 2006 г. № 135-ФЗ (ред. от 10 июля 2023 г.) // Собр. законодательства Российской Федерации. 2006. № 31 (ч. 1), ст. 3434.

пространстве, а также о соперничестве хозяйствующих субъектов «онлайн» и «офлайн». Так, справедливо утверждение о том, то «в настоящее время цифровые платформы являются полноправными хозяйствующими субъектами и уверенно конкурируют с более традиционными моделями осуществления предпринимательской деятельности» [24, с. 191]. Так или иначе, к рассматриваемым отношениям применимо законодательство о защите конкуренции [33]. При этом хозяйствующими субъектами активно используются методы не только ценовой, но и неценовой конкуренции. Во втором случае это касается, например, сбора персональных данных. Говоря о цифровых платформах, имеют в виду потенциально избыточный сбор [24, с. 193]. Гипотетически такие собранные персональные данные могут быть в дальнейшем использованы уже в конкурентной среде для целей быстрого поиска возможных потребителей и клиентов.

Вряд ли можно спорить с тем, что «при отсутствии полноценной конкурентной среды антимонопольные запреты, ограничивающие свободу договора, являются необходимыми механизмами обеспечения добросовестности в договорной деятельности субъектов» [3, с. 6]. При этом в цифровой среде для большинства отношений (в частности, по поводу использования социальных сетей, мессенджеров, поисковых программ и пр.) отсутствует конкурентная среда, а значит, необходимы антимонопольные запреты. Формально в России в законе отсутствует определение цифрового товарного рынка, что позволяет хозяйствующим субъектам, к примеру интернет-гигантам, действовать на свое усмотрение и в своих интересах [15, с. 9]. Однако реальная возможность влияния на формирование спроса и предложения по поводу того или иного продукта должна по смыслу законодательства рассматриваться в качестве основания применения антимонопольного законодательства.

Факты нарушений, совершаемых в цифровой среде, все чаще стали выявляться на практике. Связаны они и с включением в соглашения сторон в цифровой среде условий, противоречащих закону. К ним, к примеру, следует относить «антиконкурентные соглашения о паритете цен, цифровые картели, злоупотребление цифровыми платформами своим доминирующим положением, отказ в доступе к данным, иными словами геоблокинг» [21, с. 61]. Так, незаконной была признана практика, связанная с действиями по поддержанию определенного уровня цен в интернет-магазинах по продаже корма животных, что выразилось, помимо прочего, в договорных условиях (единых правилах взаимодействия субъектов)12.

Регулярной практикой становится включение в договор с онлайн-поисковыми системами условий по цене, позволяющих получать на незаконных основаниях конкурентные преимущества. В качестве примеров можно привести дела по поводу практики сайта Booking.com. Компания навязывала контрагентам (в первую очередь отелям и иным организациям, предоставляющим услуги по проживанию) условие о паритете цен. Подобная практика была признана незаконной в нескольких странах, в частности в Германии [21, с. 62] и России13. В приведенном кейсе ограничение свободы договора в части определения цены и иных условий взаимодействия сторон необходимо.

В связи с этим правильным представляется мнение ученого о том, что сейчас нам следует не просто осудить практику злоупотреблений в цифровой среде, но и четко обозначить границы поведения, против которого антимонопольные органы должны принимать разумные меры: в случае цифровых платформ речь идет о формировании контрактных условий, которые не могут быть навязаны контрагентам и, следовательно, должны быть признаны недействительными [43, с. 28-29]. Автор предлагает и вполне понятный критерий определения таких границ: процедурная справедливость. Если условия контрактов согласовываются прозрачно между платформами и их торговыми партнерами, антимонопольным органам настоятельно рекомендуется воздерживаться от вмешательства в суть торговых условий [43, с. 42-43].

Теоретически предложенная идея может вызывать споры, так как, к примеру, российская цивили-стическая традиция разделяет процедурный (свободное вступление в договорные отношения) и содержательный (свобода определения условий соглашения сторон) аспекты свободы договора [5, с. 79]. В приведенном умозаключении границы действий контрагентов предлагается определять фактом прозрачности из взаимоотношений. Как будто бы здесь содержательный аспект детерминирован процедурным. Однако нельзя исключать ситуации, при которой отношения сторон в полной мере транспа-рентны, но условия их взаимоотношений по своему смыслу противоречат антимонопольному законодательству и ограничивают конкуренцию. Такое положение вполне возможно ввиду слабой правовой и цифровой культуры субъектов, использующих интернет и инструменты цифровой среды. Однако сам факт возможности контроля третьими лицами условий договора (к примеру, пользовательских соглашений), который предполагается из-за прозрачности взаимоотношений субъектов, как представляется, и должен стать одним из возможных и реальных

12 Решение ФАС России от 20 мая 2020 г. по делу № 06/01/11-14/2020. URL: https://br.fas.gov.ru/ca/upravleme-kontrolya-agropromyshlennogo-kompleksa/b4e12feb-83b2-47a7-877b-013c93f99913/?query=06/01/11-14/2020.

13 Определение Верховного Суда РФ от 31 окт. 2022 г. № 305-ЭС22-15811 по делу № А40-195672/2021.

критериев определения границ допустимого поведения хозяйствующих субъектов в цифровой среде.

С проблемой ограничения свободы договора в цифровой среде в целях защиты конкуренции тесно связан и другой вопрос: антимонопольное регулирование в сфере алгоритмов. Опуская обсуждение сущности смарт-контрактов или иных автоматически исполняемых соглашений, мы не можем не признать, что большая часть юридически значимых моментов может содержаться в компьютерном коде. Например, при внесении запроса в поисковую систему некоторые результаты появляются на первой странице. Их подбор обусловлен работой самих установленных алгоритмов. Потенциально это может сказаться на выборе лицом, осуществляющим поиск, контрагента по потребительским или предпринимательским сделкам.

В связи с этим европейские юристы уже говорят о новой области антимонопольного регулирования -«алгоритмическом антимонопольном законодательстве» [27, с. 175]. Причем формируется как судебная и административная практики, так и правовое регулирование. Практика включает в себя различные дела по поводу нарушений антимонопольного законодательства со стороны крупных онлайн-площадок (Google Shopping, Amazon и др.). Специфика таких дел заключается в том, что судьям необходимо выяснить соотношение компьютерного алгоритма и договора в гражданско-правовом смысле, определить на этом основании возможные нарушения антимонопольного законодательства.

Также появляются специальные нормы, к примеру акт Европейского союза - Regulation (EU) 2019/115014. Согласно нему, в частности, применительно к ранжированию на онлайн-платформах поставщики должны заранее установить основные параметры, определяющие такое ранжирование в целях улучшения предсказуемости для бизнес-пользователей. Как видим, принцип открытости и предсказуемости (назовем его принцип транспарентности) и в этом случае играет важнейшую роль. Такой подход следует в целом применять и в России.

Заключение

Из всего вышесказанного следует очевидный вывод о том, что принцип свободы договора в целом и общепризнанные механизмы его ограничения остаются эффективным и необходимым инструментом регулирования отношений в цифровой среде, даже если таковые обладают уникальными техническими особенностями (речь идет, к примеру, о смарт-контрактах или технологии блокчейн). Таким образом, нельзя поддержать тех авторов, которые не признают саму возможность правового регулирования в цифровой среде или допускают ее в существенно ограниченном

виде. Также с определенным скепсисом стоит относиться к мнению, что регулирование отношений в цифровой среде может осуществляться исключительно специальным законодательством. Цифровой (или информационный) кодекс, если таковой будет принят, не должен касаться частноправовых отношений и исключать действия принципов гражданского права. Поэтому в целом стоит поддержать рассуждения одного зарубежного автора по поводу технологии блокчейн: при первом взгляде он представляется альтернативной моделью обеспечения легитимности государственных органов, но при ближайшем рассмотрении возникает суждение о том, что это всего лишь новая технология, которая выводит проблемы регулирования отношений на новый уровень, но по своей сути не решает их [34, с. 15]. Впрочем, многие иностранные ученые придерживаются аналогичной позиции. Так, в подготовленном более пяти лет назад докладе французских специалистов отмечается, что экономические ожидания от смарт-контрактов часто преувеличены [42]. Напрашивается вывод о том, что не стоит преувеличивать и значение цифровых технологий в целом для юриспруденции.

Применительно к свободе договора и ее пределам в цифровой среде остались нерассмотренными два фундаментальных вопроса, без разрешения которых настоящее исследование не может считаться законченным. Так, традиционными механизмами ограничения свободы договора являются ex ante контроль и ex post контроль содержания договорных условий. Первый из них выражается в активной деятельности законодательной власти, которая устанавливает конкретные императивные нормы или прямые запреты для конкретных видов договоров. Примеры таковых по отношению к соглашениям, заключаемым в цифровой среде, были приведены в настоящем исследовании (например, это ряд положений ФЗ о ЦФА). Ex post контроль содержания договорных условий связан с активностью суда и предполагает деятельность последнего по выявлению противоречащих доброй совести и справедливости договорных условий с последующим признанием их недействительными. Такие кейсы также были в российской и зарубежной практике (некоторые из них обсуждались в основной части настоящей работы).

При этом дискуссионным остается вопрос об особенностях ex post контроля и ex ante контроля содержания договорных условий именно для цифровой среды. Представляется, что ex ante контроль эффективен для таких договорных конструкций, которые уже сложились в теории, практике и законодательстве. Тем самым для них уже сформировано определенное понимание договорной работы. Другое дело - соглашения в цифровой среде, юридическая практика по которым только формируется. Вряд ли суды должны абстрагироваться от этого процесса.

14 URL: https://eur-lex.europa.eu/legal-content/EN/TXT/?uri=celex%3A32019R1150.

По нашему мнению, применительно к свободе договора в цифровой среде есть большие практические перспективы ex post контроля. Основания для такого вывода следующие. Во-первых, наблюдается изменчивость и быстрое развитие цифровой среды, за которым законодательство в любом случае не будет успевать. При этом юридическая практика (в частности, договорная практика по подготовке различных пользовательских соглашений) вполне пытается соответствовать скорости развития технологий. Таким образом, исключить споры в судах будет невозможно. Во-вторых, регулирование отношений в цифровой среде представляет известную сложность для законодателя. При составлении правильной формулировки правовой нормы приходится иметь дело с технологиями и описанием в законе определенных терминов. Разобраться в данной ситуации было бы проще case by case, чем пытаться установить большое количество правовых положений, которые, впрочем, к моменту принятия могут вообще устареть ввиду быстрого развития технологий. В-третьих, для разрешения конкретных ситуаций и выявления всех обстоятельств дела явно необходимо решать дела с привлечением специалистов и заслушиванием их заключений. Это вполне возможно сделать в судебном процессе. Не учитывать же технические особенности конкретного дела нельзя, так как без них невозможно понять суть соглашения сторон, а следовательно, необходимость применения к нему тех или иных императивных и диспозитивных норм. Так, только через действие алгоритма по поиску информации в поисковой системе можно выявить факт ограничения конкуренции в цифровой среде.

Разумеется, нельзя сбрасывать со счетов ожидаемые и разумные контраргументы: ex post контроль представляет известную сложность для судов, не в полной мере соответствует континентально-право-вой традиции, а также формирует низкий уровень прогнозируемости в развитии договорного правоотношения. На это следует возразить, что проблема в известной степени нивелируется или хотя бы минимизируется при установлении четких критериев, которые могут использовать суды в рамках механизмов ex post контроля.

Здесь мы переходим ко второму фундаментальному вопросу: если ли какое-либо единообразное основание ограничения свободы договора в цифровой среде? Такое основание должно выражать специфику рассматриваемых отношений, а также быть практико-ориентированным. Если посмотреть на отдельные рассмотренные выше аспекты темы, то можно обратить внимание на следующее. При рассмотрении содержания принципа свободы договора был сделан акцент на распределении рисков. Стороны могут сами установить, кто несет риск технической ошибки. При этом это должно явно следовать из соглашения сторон. Разумеется, при наличии прямой законодательно установленной императивной нормы о распределении рисков стороны не могут сами

установить иное. В контексте использования смешанных и непоименованных договоров, а также императивных и диспозитивных норм было отмечено, что положения, сформированные Высшим Арбитражным Судом Российской Федерации, остаются актуальными и для цифровой среды. Только сами стороны должны иметь возможность знать и понимать заключенные ими, пусть и конклюдентными действиями, соглашения.

Применительно к вопросам защиты интересов слабой стороны должна быть презюмирована слабость того субъекта, который использует программу, приложение, интернет-сайт. Вместе с тем важно иметь открытую информацию о порядке заключения договора с таким контрагентом, что актуально как для потребительского, так и для предпринимательского сектора. Что касается защиты конкуренции, то применительно к этому вопросу открытость и понятность были рассмотрены в качестве важнейшего основания для неприменения мер реагирования со стороны антимонопольных органов.

Из сказанного напрашивается общий вывод о том, что критерий транспарентности - основа для понимания всех рассмотренных в статье аспектов ограничения свободы договора. Если порядок заключения и исполнения договоров, содержание публичных оферт, возможные механизмы расторжения и прекращения договорных отношений открыты для третьих лиц (например, понятен оборот объектов), нет вопросов по поводу нарушения публичных интересов (отсутствие незаконных и скрытых сделок, совершаемых в обход законодательства) или защиты слабой стороны (предоставление ей всей необходимой по конкретному договору информации), а также отсутствуют сомнения по поводу применения антимонопольного законодательства, то следует презюмиро-вать неправомерность ограничения свободы договора. Кстати, важно помнить, что обеспечить и гарантировать полную транспарентность в цифровой среде как раз легко ввиду самой открытости интернета.

В качестве факультативного критерия может выступать однозначность и понятность правового значения от совершения действий в онлайн-простран-стве. К примеру, всплывающие окна, мешающие понимать смысл кнопки «я согласен с пользовательскими соглашением», мелкий шрифт последнего или наличие на одном и том же интернет-сайте разных вариантов договора должны являться основаниями для применения ex post контроля договорных условий. В предложенных ситуациях открытость информации может и иметь место, но она будет полностью нивелирована ее запутанностью. В контексте частного права здесь речь идет уже не об ограничении свободы договора в узком смысле, а о применении правил о злоупотреблении правом. Закрытость (а равно запутанность) информации о самом договоре, субъектах, объектах взаимоотношений может выступать в качестве потенциального обоснования пределов свободы договора в цифровой среде.

Как видим, теоретические и практические проблемы в цифровой сфере разрешаются исходя из действия принципов гражданского права при правильном понимании их содержания. Дополнительного специального законодательства вместе с самостоятельными принципами регулирования не требуется. При таком подходе не только решаются проблемы защиты прав граждан и предпринимателей, но и не происходит нарушения системности российского права, что очень важно на современном этапе, когда риск такого нарушения объективно присутствует ввиду активного и нередко бессистемного нормотворчества, а также стремительного развития самих общественных отношений в последнее десятилетие.

Библиографический список

1. Бевзенко Р. С. Вещное обеспечение: залог, удержание и титульные обеспечительные конструкции. СПб.: Legal Academy, 2022. 556 с.

2. Брагинский М. И., Витрянский В. В. Договорное право. Книга первая: общие положения. М.: Статут, 2011. 847 с.

3. Варламова А. Н. Принцип свободы договора в конкурентном праве // Конкурентное право. 2020. № 1. С. 6-9.

4. Дмитрик Н. А. Частное, публичное, цифровое: в поисках системы координат для права // Закон. 2023. № 12. С. 15-28. DOI: 10.37239/0869-44002023-20-12-15-28.

5. Договорное право (общая часть): постатейный комментарий к статьям 420-453 Гражданского кодекса Российской Федерации / отв. ред. А. Г. Карапетов. М.: М-Логос, 2020. 1425 с.

6. Долгиева М. М. Соблюдение баланса частных и публичных интересов в области конфискации цифровых активов на примере США // Актуальные проблемы российского права. 2023. № 6. С. 134-141. DOI: 10.17803/1994-1471.2023.151.6.134-141.

7. Захаркина А. В. Основы цивилистической теории цифровых финансовых активов // Вестник Пермского университета. Юридические науки. 2022. Вып. 57. С. 504-526. DOI: 10.17072/1995-4190-202257-504-526.

8. Кузьмина А. В., Ломакина Е. А. Защита слабой стороны от навязывания несправедливых условий договора, заключаемого в сети Интернет // Российский юридический журнал. 2022. № 4. С. 121-129. DOI: 10.34076/20713797_2022_4_121.

9. Карапетов А. Г., Савельев А. И. Свобода договора и её пределы. Т. 1. Теоретические, исторические и политико-правовые основания принципа свободы договора и его ограничений. М.: Статут, 2012. 452 с.

10. Курбанов Р. А., Налетов К. И. Статус оператора информационной системы, в которой осуществляется выпуск цифровых финансовых активов //

Журнал российского права. 2022. № 12. С. 45-57. DOI: 10.12737/^1.2022.127.

11. Кузнецова О. А. Свобода договорного регулирования // Современный юрист. 2020. № 1. С. 55-69.

12. Новоселова Л. и др. Цифровые права как новый объект гражданского права / Л. Новоселова,

A. Габов, А. Савельев, А. Генкин, С. Сарбаш, А. Асос-ков, А. Семенов, Р. Янковский, А. Журавлев, А. Толкачев, А. Камелькова, М. Успенский, Р. Крупенин,

B. Кислый, М. Жужжалов, В. Попов, М. Аграновская // Закон. 2019. № 5. С. 31-54.

13. Олейник Е. В. Цифровизация корпоративного права: современные тенденции // Гражданское право. 2023. № 4. С. 32-36. DOI: 10.18572/2070-21402023-4-32-36.

14. Основные положения гражданского права: постатейный комментарий к статьям 1-16.1 Гражданского кодекса Российской Федерации / отв. ред. А. Г. Карапетов. М.: М-Логос, 2020. 1469 с.

15. Петров Д. А. Конкуренция и конкурентная политика в условиях цифровизации экономики // Право и цифровая экономика. 2022. № 1. С. 5-13. DOI: 10.17803/2618-8198.2022.15.1. 005-013.

16. Покровский И. А. Основные проблемы гражданского права. Петроград: Издание юридического книжного склада «Право», 1917. 330 с.

17. Савельева Т. А. Цифровизация: защита слабой стороны договора // Цифровые технологии и право: сб. тр. I Междунар. науч.-практ. конф: в 6 т. Т. 2 / под ред. И. Р. Бегишева. Казань: Познание, 2022.

C. 478-490.

18. Санникова Л. В., Харитонова Ю. С. Цифровые активы: правовой анализ. М.: 4 Принт, 2020. 304 с.

19. Сидоренко Э. Л. Правовой статус криптовалют в Российской Федерации // Экономика. Налоги. Право. 2018. № 2. С. 129-137. DOI: 10.26794/1999-849Х-2018-11-2-129-137.

20. Суханов Е. А. О Гражданско-правовой природе «цифрового имущества» // Вестник гражданского права. 2021. № 6. С. 7-29. DOI: 10.24031/19922043-2021-21-6-7-29.

21. ТомиловаЛ. Н., Корниенко А. В. Антиконкурентные действия на цифровых платформах // Юридический вестник Кубанского государственного университета. 2022. № 3. С. 59-67.

22. Хвостов В.М. Система римского права. М.: Юрайт, 2023. 540 с.

23. Чеговадзе Л. А. Договор как нормоустано-вительный источник частного права // Вестник Пермского университета. Юридические науки. 2023. Вып. 2(60). С. 330-348. DOI: 10.17072/1995-41902023-60-330-348.

24. Чурилов А. Ю. Проблемы антимонопольного регулирования цифровых платформ // Право цифровой экономики - 2022 (18): Ежегодник-антология / рук. и науч. ред. М. А. Рожкова. М.: Статут, 2022. С. 187-201.

25. Эксперты поддержали идею разработать цифровой кодекс. Что это такое и зачем он нужен? // Юридический мир. 2023. № 12. С. 4-6.

26. Янковский Р. М. Криптовалюты в российском праве: суррогаты, «иное имущество» и цифровые деньги // Право. Журнал Высшей школы экономики. 2020. № 4. С. 43-77. DOI: 10 .17323/20728166.2020.4.43.77.

27. Algorithmic Antitrust / ed. by A. Portuese. Springer Nature Switzerland AG, 2022. 176 p. DOI: 10.1007/978-3-030-85859-9.

28. Annunziata F. Blockchain and Financial Law: FinTech and Crypto-assets // Blockchain and Public Law Global Challenges in the Era of Decentralization. Cheltenham: Edward Elgar Publishing Limited, 2021. Pp. 208-224.

29. Contracting and Contract Law in the Age of Artificial Intelligence / ed. by M. Ebers, C. Poncibo, M. Zou. Great Britain: Hart Publishing, 2022. 328 p.

30. Cutts T. Smart Contracts and Consumers // LSE Law, Society and Economy Working Papers. 2019. № 1. Pp. 1-52. DOI: 10.2139/ssrn.3354272.

31. Durovic M., Janssen A. The Formation of Blockchain-based Smart Contracts in the Light of Contract Law // European Review of Private Law. 2018. Vol. 26 Issue. 6. Pp. 753-771. DOI: 10.54648/ ERPL2018053.

32. Gotcu M.-L. Legal Breakthrough for Block-chain Technology. Master Thesis on International Business Law Program. Tilburg Law School. 2016. 51 p.

33. Hovenkamp H. Antitrust and Platform monopoly // Yale Law Journal. Vol. 130. 2021. Issue 8. Pp. 1952-2050.

34. Kasl F. Blockchain, spolecenska smlouva dig-italniho vëku? // Revue pro pravo a technologie. 2018. Vol. 17. P. 3-17. DOI: 10.5817/RPT2018-1-1.

35. Kaulartz M. Die Blockchain-Technologie. Hintergründe zur Distributed Ledger Technology und zu Blockchains // Computer und Recht. 2016. Vol. 32. Issue 7. Pp. 474-480. DOI: 10.9785/cr-2016-0727.

36. Kaulartz M., Heckmann J. Smart Contracts -Anwendugen der Blockchain-Technologie // Computer und Recht. 2016. Vol. 32. Issue 9. Pp. 618-624. DOI: 10.9785/cr-2016-0923.

37. Krupickovà P. Smart contract - revoluce v smluvnim pràvu 21. stoleti? // Revue pro pravo a technologie. 2017. Vol. 15. Pp. 19-31. DOI: 10.5817/ RPT2017-1-2.

38. Low G., Tan T. Cryptocurrency - Is It Property? // Journal of Investment Compliance. 2020. Vol. 21. Issue 2/3. Pp. 175-179. DOI: 10.1108/JOIC-09-2020-0027.

39. O'Sullivan J., Hillard J. The Law of Contract. Oxford: Oxford University Press, 2016. 504 p.

40. Smart Contracts: études de cas et réflexions juridiques / ed. by A. Bayle. France: Open Law, 2017. 38 p.

41. StaziA. Smart Contracts and Comparative Law. A Western Perspective. Switzerland. Springer. 2021. 154 p. DOI: 10.1007/978-3-030-83240-7.

42. Syda L. Blockchain: quel impact pour les smart contracts sur le Droit? URL: https://www.carrieres-jurid-iques.com/actualites-et-conseils-emploi-juridique/block-chain-quel-impact-pour-les-smart-contracts -sur-le-droit/1609.

43. Takigawa T. Competition Law Enforcement for Exploitative Abuse by Digital Platforms: The Japanese Approach in a Global Context // The Digital Economy and Competition Law in Asia. Singapore: Springer, 2021. Pp. 27-44. DOI: 10.1007/978-981-16-0324-2.

44. Talagala C. S. Copyright Law and Translation. Access to Knowledge in Developing Economies. New York, 2021. 254 p.

45. Verstappen J. Legal agreements on smart contract platforms in European systems of private law: formation, interpretation, vitiation, and consumer protection in English, French, German, Dutch, and European Union contract law. PhD thesis. Maastricht University. 2023. 437 p.

References

1. Bevzenko R. S. Veshchnoe obespechenie: za-log, uderzhanie i titul'nye obespechitel'nye konstruktsii [Property Security: Collateral, Retention and Title Security Structures]. St. Petersburg, 2022. 556 p. (In Russ.).

2. Braginskiy M. I., Vitryanskiy V. V. Dogovornoe pravo. Kniga pervaya. Obshchie polozheniya [Contract Law. Book 1. General Provisions]. Moscow, 2011. 847 p. (In Russ.).

3. Varlamova A. N. Printsip svobody dogovora v konkurentnom prave [The Principle of Contractual Freedom in Competition Law]. Konkurentnoe pravo - Competition Law. 2020. Issue 1. Pp. 6-9. (In Russ.).

4. Dmitrik N. A. Chastnoe, publichnoe, tsifrovoe: vpoiskakh sistemy koordinat dlya prava [Private, Public, Digital: in Search of a Reference Frame for Law]. ZAKON - Law. 2023. Issue 12. Pp. 15-28. DOI: 10.37239/08694400-2023-20-12-15-28. (In Russ.).

5. Dogovornoe pravo (obshchaya chast'): postateynyy kommentariy k stat'yam 420-453 Gra-zhdanskogo kodeksa Rossiyskoy Federatsii [Contract Law (General Part): Article-by-Article Commentary on Articles 420-453 of the Civil Code of the Russian Federation]. Ed. by A. G. Karapetov. Moscow, 2020. 1425 p. (In Russ.).

6. Dolgieva M. M. Soblyudenie balansa chast-nykh i publichnykh interesov v oblasti konfiskatsii tsifrovykh aktivov na primere SShA [Maintaining a Balance of Private and Public Interests in the Field of Digital Assets Confiscation: The United States Case]. Aktual'nye problemy rossiyskogo prava - Actual Problems of Russian Law. 2023. Issue 6. Pp. 134-141. DOI: 10.17803/1994-1471.2023.151.6.134-141. (In Russ.).

7. Zakharkina A. V. Osnovy tsivilisticheskoy teorii tsifrovykh fnansovykh aktivov [Fundamentals of the Civil Law Theory of Digital Financial Assets]. Vestnik Permskogo universiteta. Juridicheskie nauki - Perm University Herald. Juridical Sciences. 2022. Issue 57. Pp. 504-526. DOI: 10.17072/1995-4190-2022-57-504-526. (In Russ.).

8. Kuz'mina A. V., Lomakina E. A. Zashchita sla-boy storony ot navyazyvaniya nespravedlivykh usloviy dogovora, zaklyuchaemogo vseti Internet [Protection of the Weak Party from the Imposition of Unfair Terms of a Contract Concluded on the Internet]. Rossiyskiy yuridicheskiy zhurnal - Russian Juridical Journal. 2022. Issue 4. Pp. 121-129. DOI: 10.34076/20713797_2022 _4_121. (In Russ.).

9. Karapetov A. G., Savel'ev A. I. Svoboda dogovora i ee predely. Tom 1. Teoreticheskie, istoricheskie i politiko-pravovye osnovaniya printsipa svobody dogovora i ego ogranicheniy [Freedom of Contract and Its Limits. Vol. 1. Theoretical, Historical and Political-Legal Foundations of the Principle of Contractual Freedom and Its Limitations]. Moscow, 2012. 452 p. (In Russ.).

10. Kurbanov R. A., Naletov K. I. Status operatora informatsionnoy sistemy, v kotoroy osushchestvlyaetsya vypusk tsifrovykh finansovykh aktivov [The Status of the Operator of an Information System That Issues Digital Financial Assets]. Zhurnal rossiyskogo prava - Journal of Russian Law. 2022. Issue 12. Pp. 45-57. DOI: 10.12737/jrl.2022.127. (In Russ.).

11. Kuznetsova O. A. Svoboda dogovornogo reguli-rovaniya [Freedom of Contractual Regulation]. Sovre-mennyy yurist - Modern Lawyer. 2020. Issue 1. Pp. 5569. (In Russ.).

12. Novoselova L., Gabov A., Savel'ev A., Genkin A., Sarbash S., Asoskov A., Semenov A., Yankovskiy R., Zhuravlev A., Tolkachev A., Kamel'kova A., Uspenskiy M., Krupenin R., Kislyy V., Zhuzhzhalov M., Popov V., Agranovskaya M. Tsifrovye prava kak novyy ob''ekt gra-zhdanskogo prava [Digital Rights as a New Object of Civil Law]. ZAKON- Law. 2019. Issue 5. Pp. 31-54. (In Russ.).

13. Oleynik E. V. Tsifrovizatsiya korporativnogo prava: sovremennye tendentsii [Digitalization of Corporate Law: Current Trends]. Grazhdanskoe pravo - Civil Law. 2023. Issue 4. Pp. 32-36. DOI: 10.18572/2070-21402023-4-32-36. (In Russ.).

14. Osnovnye polozheniya grazhdanskogo prava: postateynyy kommentariy k stat'yam 1-16.1 Grazhdanskogo kodeksa Rossiyskoy Federatsii [Fundamental Provisions of Civil Law: Article-by-Article Commentary on Articles 1-16.1 of the Civil Code of the Russian Federation]. Ed. by A. G. Karapetov. Moscow, 2020. 1469 p. (In Russ.).

15. Petrov D. A. Konkurentsiya i konkurentnaya politika v usloviyakh tsifrovizatsii ekonomiki [Competition and Competitive Policy in the Context of Digitalization of the Economy]. Pravo i tsifrovaya ekonomika -Law and Digital Economy. 2022. Issue 1. Pp. 5-13. DOI: 10.17803/2618-8198.2022.15.1. 005-013. (In Russ.).

16. Pokrovskiy I. A. Osnovnye problemy grazhdanskogo prava [Basic Problems of Civil Law]. Petrograd, 1917. 330 p. (In Russ.).

17. Savel'eva T. A. Tsifrovizatsiya: zashchita slaboy storony dogovora [Digitalization: Protection of the Weak Party to a Contract]. Tsifrovye tekhnologii i pravo: sbornik trudov I Mezhdunarodnoy nauchno-praktiches-

koy konferentsii [Digital Technologies and Law: Proceedings of the I International Scientific and Practical Conference]. In 6 vols. Ed. by I. R. Begishev. Kazan, 2022. Vol. 2. Pp. 478-490. (In Russ.).

18. Sannikova L. V., Kharitonova Yu. S. Tsifrovye ak-tivy: pravovoy analiz [Digital Asset: Legal Analysis]. Moscow, 2020. 304 p. (In Russ.).

19. Sidorenko E. L. Pravovoy status kriptovalyut v Rossiyskoy Federatsii [The Legal Status of Cryptocurren-cies in the Russian Federation]. Ekonomika. Nalogi. Pravo - Economics, Taxes & Law. 2018. Issue 2. Pp. 129137. DOI: 10.26794/1999-849X-2018-11-2-129-137. (In Russ.).

20. Sukhanov E. A. O Grazhdansko-pravovoy pri-rode «tsifrovogo imushchestva» [On the Civil Legal Nature of 'Digital Property']. Vestnik grazhdanskogo prava -Civil Law Review. 2021. Issue 6. Pp. 7-29. DOI: 10.24031/1992-2043-2021-21-6-7-29. (In Russ.).

21. Tomilova L. N., Kornienko A. V. Antikonkurent-nye deystviya na tsifrovykh platformakh [Anticompetitive Actions on Digital Platforms]. Yuridicheskiy vestnik Kubanskogo gosudarstvennogo universiteta - Legal Bulletin of the Kuban State University. 2022. Issue 3. Pp. 5967. (In Russ.).

22. Khvostov V. M. Sistema rimskogo prava [The Roman Law System]. Moscow, 2023. 540 p. (In Russ.).

23. Chegovadze L. A. Dogovor kak normoustanov-itel'nyy istochnik chastnogo prava [A Contract as a Normative Source of Private Law]. Vestnik Permskogo uni-versiteta. Juridicheskie nauki - Perm University Herald. Juridical Sciences. 2023. Issue 2 (60). Pp. 330-348. DOI: 10.17072/1995-4190-2023-60-330-348. (In Russ.).

24. Churilov A. Yu. Problemy antimonopol'nogo regulirovaniya tsifrovykh platform [Issues of Antitrust Regulation of Digital Platforms]. Pravo tsifrovoy ekonomiki - 2022 (18): Ezhegodnik-antologiya [The Law of the Digital Economy - 2022 (18): Annual Anthology]. Ed. by M. A. Rozhkova. Moscow, 2022. Pp. 187-201. (In Russ.).

25. Eksperty podderzhali ideyu razrabotat' tsifrovoy kodeks. Chto eto takoe i zachem on nuzhen? [Experts Supported the Idea of Developing the Digital Code. What Is It and Why Is It Needed?]. Yuridicheskiy mir - Juridical World. 2023. Issue 12. Pp. 4-6. (In Russ.).

26. Yankovskiy R. M. Kriptovalyuty v rossiyskom prave: surrogaty, «inoe imushchestvo» i tsifrovye den'gi [Cryptocurrencies in Russian Law: Surrogates, 'Other Property' and Digital Money]. Pravo. Zhurnal Vysshey shkoly ekonomiki - Law. Journal of the Higher School of Economics. 2020. Issue 4. Pp. 43-77. DOI: 10.17323/ 2072-8166.2020.4.43.77. (In Russ.).

27. Algorithmic Antitrust. Ed. by A. Portuese. Springer Nature Switzerland AG, 2022. 176 p. DOI: 10.1007/978-3-030-85859-9. (In Eng.).

28. Annunziata F. Blockchain and Financial Law: FinTech and Crypto-Assets. Blockchain and Public Law Global Challenges in the Era of Decentralization. Cheltenham: Edward Elgar Publishing Limited, 2021. Pp. 208-223. (In Eng.).

29. Contracting and Contract Law in the Age of Artificial Intelligence. Ed. by M. Ebers, C. Poncibo, M. Zou. Great Britain: Hart Publishing, 2022. 328 p. (In Eng.).

30. Cutts T. Smart Contracts and Consumers. LSE Law, Society and Economy Working Papers. 2019. Issue 1. Pp. 1-52. DOI: 10.2139/ssrn.3354272. (In Eng.).

31. Durovic M., Janssen A. The Formation of Block-chain-Based Smart Contracts in the Light of Contract Law. European Review of Private Law. 2018. Vol. 26. Issue 6. Pp. 753-771. DOI: 10.54648/ERPL2018053. (In Eng.).

32. Gotcu M.-L. Legal Breakthrough for Blockchain Technology. Master Thesis on International Business Law Program. Tilburg Law School, 2016. 51 p. (In Eng.).

33. Hovenkamp H. Antitrust and Platform Monopoly. Yale Law Journal. 2021. Vol. 130. Issue 8. Pp. 19522050. (In Eng.).

34. Kasl F. Blockchain, spolecenska smlouva dig-italniho veku? Revue pro pravo a technologie. 2018. Vol. 17. Pp. 3-17. DOI: 10.5817/RPT2018-1-1. (In Czech).

35. Kaulartz M. Die Blockchain-Technologie. Hintergründe zur Distributed Ledger Technology und zu Block-chains. Computer und Recht. 2016. Vol. 32. Issue 7. Pp. 474-480. DOI: 10.9785/cr-2016-0727. (In Germ.).

36. Kaulartz M., Heckmann J. Smart Contracts - An-wendugen der Blockchain-Technologie. Computer und Recht. 2016. Vol. 32. Issue 9. Pp. 618-624. DOI: 10.9785/cr-2016-0923. (In Germ.).

37. Krupickova P. Smart Contract - revoluce v smluv-nim pravu 21. stoleti? Revue pro pravo a technologie. 2017. Vol. 15. Pp. 19-31. DOI: 10.5817/RPT2017-1-2. (In Czech).

Информация об авторе:

А. А.Волос

Кандидат юридических наук, доцент, научный сотрудник департамента частного права

Национальный исследовательский университет

«Высшая школа экономики»

101000, Россия, г. Москва, ул. Мясницкая, 20

ORCID: 0000-0001-5951-1479 ResearcherID: AAM-7949-2020

Статьи в БД «Scopus» / «Web of Science»: DOI: 10.17323/2072-8166.2022.3.51.71 DOI: 10.17223/22253513/31/12 DOI: 10.17072/1995-4190-2018-39-53-73

38. Low G., Tan T. Cryptocurrency - Is It Property? Journal of Investment Compliance. 2020. Vol. 21. Issue 2/3. Pp. 175-179. DOI: 10.1108/JOIC-09-2020-0027. (In Eng.).

39. O'Sullivan J., Hillard J. The Law of Contract. Oxford: Oxford University Press, 2016. 504 p. (In Eng.).

40. Smart Contracts: études de cas et réflexions juridiques. Ed. by A. Bayle. France: Open Law, 2017. 33 p. (In Fr.).

41. Stazi A. Smart Contracts and Comparative Law. A Western Perspective. Switzerland: Springer, 2021. 154 p. DOI: 10.1007/978-3-030-83240-7. (In Eng.).

42. Syda L. Blockchain: quel impact pour les smart contracts sur le Droit? Available at: https://www.came-res-juridiques.com/actualites-et-conseils-emploi-jurid-ique/blockchain-quel-impact-pour-les-smart-contracts -sur-le-droit/1609. (In Fr.).

43. Takigawa T. Competition Law Enforcement for Exploitative Abuse by Digital Platforms: The Japanese Approach in a Global Context. The Digital Economy and Competition Law in Asia. Singapore: Springer, 2021. Pp. 27-44. DOI: 10.1007/978-981-16-0324-2. (In Eng.).

44. Talagala C. S. Copyright Law and Translation. Access to Knowledge in Developing Economies. New York, 2021. 254 p. (In Eng.).

45. Verstappen J. Legal Agreements on Smart Contract Platforms in European Systems of Private Law: Formation, Interpretation, Vitiation, and Consumer Protection in English, French, German, Dutch, and European Union Contract Law. PhD Thesis. Maastricht University, 2023. 437 p. (In Eng.).

About the author:

A. A. Volos

HSE University

20, Myasnitskaya st., Moscow, 101000, Russia

ORCID: 0000-0001-5951-1479 ResearcherID: AAM-7949-2020

Articles in Scopus / Web of Science: DOI: 10.17323/2072-8166.2022.3.51.71 DOI: 10.17223/22253513/31/12 DOI: 10.17072/1995-4190-2018-39-53-73