CC BY
404
УДК 327 ББК 60.5
С.И. Коренюшкина, К.А. Соловьев
суверенитет в эпоху глобализации: теория и практика
Проводится анализ современного состояния концепции государственного суверенитета. Сопоставляются теоретические наработки и политическая практика. Особое внимание уделяется постсоветскому пространству, которое в последние десятилетия стало «зоной проблемной государственности». В заключение делаются выводы об историчной, социально-контекстуальной и конвенциональной природе суверенитета, его диалектич-ности на современном этапе развития международных отношений и постулируется сомнительность попыток ревизии суверенитета, а вместе с ним роли и места основного его носителя - национального государства.
Ключевые слова:
Вестфальская система, национальное государство, постсоветское пространство, проблемная государственность, суверенитет, failed state.
Коренюшкина С.И., Соловьев К.А. Суверенитет в эпоху глобализации: теория и практика // Общество. Среда. Развитие. - 2015, № 1. - С. 55-59.
© Коренюшкина Светлана Ильинична - кандидат философских наук, доцент, Санкт-Петербургский государственный университет, Санкт-Петербург; e-mail: s.korenyushkina@gmail.com © Соловьев Кирилл Анатольевич - старший преподаватель, Санкт-Петербургский государственный университет телекоммуникаций им. проф. М.А. Бонч-Бруевича, Санкт-Петербург; e-mail: s.korenyushkina@gmail.com
Конец ХХ века для сферы международных отношений ознаменовался двумя связанными явлениями: крахом Ялтинско-Потсдамской системы мироустройства и интенсификацией процессов экономического и информационного обмена, обобщенно называемых глобализация. Нужды мировой экономики и открывшиеся возможности информационного взаимодействия не могли не затронуть политико-правовую сферу, находящуюся в исключительной компетенции национальных государств. Противоречия между потребностями глобальной экономики и требованиями электората к исполнению государством социальных гарантий привели к интенсификации дискуссий о природе государства.
Система международных отношений, сложившаяся после Второй мировой войны и функционировавшая при явном доминировании двух сверхдержав, оказалась нежизнеспособной в изменившихся условиях, что вызвало сопротивление иных субъектов мировой политики. Ее демонтаж сопровождался институциализацией глобальных акторов, в первую очередь финансово-экономических (см., напр.: [4] и [6]), а также иными вызовами, к которым традиционное национальное государство оказалось не готово.
Одной из основных проблем и для мон-диалистских устремлений, и для реализации возможностей глобализации стал вопрос государственного суверенитета. Острота дискуссий последних двух десятилетий связана с тем, что существуют противоречия между классическими трактовками понятия «суверенитет» и сложившейся во
второй половине ХХ века практики международных отношений. Например, если все государства равны, то почему пять стран -постоянных членов Совета Безопасности ООН (Россия, Китай, США, Франция и Великобритания) имеют больше прав, нежели вся Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций? В рамках биполярного мира такая статусная разница была едва ли не единственно возможным вариантом гарантии безопасности и стабильности не только в отдельных регионах, входивших в сферу ответственности двух сверхдержав, но и в мире, и поддерживалась за счет силового паритета и авторитета стран «второго порядка» (Великобритания, Франция, Китай). В обобщенных рамках Вестфальской картины мира подобное является как минимум, спорным.
Актуальность трактовки суверенитета связана с тем, что только этот правовой принцип является гарантией конвенционального невмешательства во внутренние дела национальных государств и позволяет проводить самостоятельную внешнюю политику. Попытки политико-правовой ревизии суверенитета воспринимаются как посягательство на естественные права независимых государств и вызывают сопротивление истеблишмента.
Первый набросок единства, верховенства и независимости государственной власти дает в труде «Государь» (1532 г.) Н. Макиавелли. Парадигма реальной политики о не исчерпывается соотнесением политики о и морали и имеет смысл только в условиях е? безоговорочной суверенности субъекта по- о
литики. Более детально понятие «суверенитет» сформулировал в труде «Шесть книг о республике» (1575 г.) Ж. Боден, которое стало классическим: верховенство власти внутри страны и ее независимость в международных отношениях. Для него суверенитет также носит персонифицированный характер. Это не столько атрибут государства, сколько право государя на неограниченную власть. Суверен выше закона, решает вопросы войны и мира, жизни и смерти подданных, не подотчетен никому, кроме Бога.
На рубеже XVI-XVII вв. Г. Гроций проводит ревизию концепции Бодена, разделяя суверенитет носителя государственной власти и самого государства. Трактовка Гроция позволила уйти от классического «абсолютистского» понимания суверенитета и рассматривать его в более широком контексте всей политической системы. В дальнейшем это помогло сформулировать и обосновать конвенциональную природу суверенитета носителя верховной власти и закрепить суверенитет государства как основополагающий признак его существования.
Два знаковых события перевели данное понятие из плоскости политико-философской в юридическую. Аугсбургский договор (1555 г.), постулируя принцип «cujus regio, ejus religio» («чья власть, того и вера») впервые закрепил принцип невмешательства во внутренние дела монархов в сфере духовной, не затрагивая светской. Это соглашение, частично сняв противоречия внутри Священной Римской империи в середине XVI в., в начале XVII в. стало одной из причин Тридцатилетней войны, завершившейся в 1648 г. подписанием Вестфальских соглашений, где были прописаны принципы невмешательства во внутренние дела иных государств, а также их свобода в проведении внешней политики. С тех пор суверенитет как верховенство власти внутри страны и ее независимость в международных отношениях, невмешательство во внутренние дела другого государства, как принцип суверенного равенства государств независимо от формы правления, территориального устройства и способа реализации власти, считаются родовым признаком Вестфальской системы мироустройства. Интересно, что по итогам Тридцатилетней войны было сформировано две картины мира: историческая и политическая. Историческая была опровергнута на Венском конгрессе 1815 г. Политическая картина оказалась настолько удачной, что существует и в настоящее время.
Дальнейшее развитие политической мысли привело к переосмыслению самого понятия государственной власти, которая
возникает не в силу естественных причин, а в порядке общественного договора. Первым мысль о конвенциональной природе верховной власти в государстве высказал Т. Гоббс в труде «Левиафан». Развили идею французские просветители, например, Ж. Руссо - концепция народного суверенитета (конституирование народа в качестве носителя и выразителя своих суверенных прав). Народ не может быть никем представлен и его права не могут быть никому переданы. Правители не являются суверенами, а выполняют определенные функции, являясь слугами народа - носителя суверенитета. Точка зрения Руссо противоположна Боде-ну, для которого необходимым условием суверенности власти были еёе длительность, преемственность и персональность.
На практике радикальный вариант идеи «народного суверенитета» был использован в период войны за независимость в США. Опыт построения этого государства оказался ценным для развития концепции суверенитета тем, что была эмпирически доказана его неделимость. Первоначально в основу САСШ была положена идея «одна территория - разные полномочия». Но полноценно реализовать ее не получилось.
Примерно тот же самый принцип был положен в основу и советского государства, но на практике у республик, входивших в состав СССР, была только одна возможность полностью его реализовать - выйти из состава Союза. Вместе с тем идея разграничения компетенций между субъектами Федеративного государства в своем мягком варианте, когда полномочия регионов не подменяют, а дополняют властные инициативы центральных органов, успешно реализуется в практике современных государств.
В ХХ веке интерес к дефинициям суверена и суверенитета вновь возник в связи с понятиями «легитимного насилия» (М. Ве-бер) и «институциональной ответственности» (К. Шмидт, М. Фуко, А. Негри и др.). Если обобщить дискуссию, то суверен не тот, кто является источником власти, а тот, кто принимает решения и может навязать их исполнение в ситуации, когда никакие правила не действуют либо в состоянии менять эти правила по своему усмотрению. Именно в этом контексте понимания суверенитета рассуждал о США З. Бжезинский в своей нашумевшей статье [2].
Деколонизация и последующие три волны демократизации позволили дифференцировать по субъекту некогда единое понятие суверенитета на государственный, национальный и народный. Эта доктрина стала уже «общим местом» в сфере
публичного права и политики. Тем интереснее факт, что ни нация, ни народ не имеют сколь-нибудь выраженных и общепринятых юридических дефиниций. Отсюда известные коллизии между, например, двумя пунктами Устава ООН (о праве наций и народов на самоопределение и принципом нерушимости границ) или конституционной закрепленности народовластия де-юре при безусловной автаркии де-факто. Последнее противоречие породило интеллектуальные конструкты, пытающиеся примирить формальность с действительностью (управляемая демократия, суверенная демократия, etc).
Из современных теорий суверенитета наиболее интересной представляется теория американского специалиста в области международных отношений С.Д. Красне-ра [8], позднее [7].
Краснер выделяет четыре вида суверенитета: 1) внутренний суверенитет как принцип организации публичной власти в государстве и контроля над ней со стороны общества; 2) международный суверенитет как отражение равноправия государств на международной арене; 3) «Вестфальский» суверенитет как невозможность внешних акторов вмешиваться во внутренние дела государства; 4) суверенитет взаимозависимости, отражающий степень контроля государства в трансграничном пространстве.
внутренний суверенитет отражает неотъемлемое право народа на самоопределение в части организации верховной власти внутри страны, выбора формы территориального устройства, правления и способа реализации власти, что вызывает упреки со стороны либеральных политиков, правозащитников и правоведов в попустительстве авторитарным режимам и возможности узурпации власти.
Важнейшим атрибутом внешнего суверенитета является институт признания другими государствами. С точки зрения международного права он, конституируемый не народом, а сторонними акторами, является некорректным, но международная практика исходит из необходимости признания нового государства другими странами в качестве полноправного члена мирового сообщества. Наличие непризнанных государств, то есть субъектов, обладающих внутренним суверенитетом, но не обладающих внешним, позволяет Краснеру выделить внешний суверенитет в качестве самостоятельного.
«вестфальский» суверенитет - утверждение и гарантии невозможности стороннего вмешательства во внутрен-
ние дела государства. Связан с внешним. Поскольку только в условиях гарантии от стороннего вмешательства внутренний суверенитет может быть реализован в полной мере, «Вестфальский» связан с ним как фундамент для реализации государством своих полномочий во внешней и внутренней политике. Принцип невмешательства, являющийся основополагающим для Вестфальской картины мира, закреплен в Уставе ООН и в «Декларации о недопустимости вмешательства во внутренние дела государств, об ограждении их независимости и суверенитета» (1965 г.). Незыблемость «Вестфальского» суверенитета является объектом критики со стороны научного сообщества, истеблишмента и т. д. Наиболее последовательными его сторонниками выступают страны, у которых есть сложности либо с внешним, либо с внутренним суверенитетом (например: Иран, КНДР, Куба, Венесуэла и т. д.).
Новеллой Краснера является трансграничный суверенитет, отражающий степень контроля государства своей приграничной полосы. Не секрет, что ни одно государство в полной мере его не реализует: нелегальная миграция, контрабанда, незаконный оборот наркотиков и т.д. Сюда же относится способность государств действенно препятствовать распространению последствий техногенных катастроф, противостоять террористической угрозе и содействовать нераспространению оружия массового поражения. Это возможно только в условиях абсолютной непрозрачности границ, добиться которой имеющимися на сегодняшний день средствами практически невозможно. Поэтому проблемы в трансграничной сфере, по Краснеру, никак не умаляют ни внутреннего, ни внешнего, ни «Вестфальского» видов суверенитета и не могут служить основанием для ревизии суверенного статуса государства.
Размытое содержание понятия «суверенитет» на уровне теории отразилось и в политической практике. Особенно остро вопрос субстанциализации суверенитета встал в период обретения реальной государственности странами - бывшими членами как СССР, так и соцлагеря в целом. Нужды глобализирующихся секторов социума (экономического и информационного) явились неожиданными и неприятными вызовами для государств, сформированных по лекалам «Вестфальской» системы.
Тем не менее политическая практика рубежа ХХ-ХХ1 вв., казалось, подтверждала тренд в сторону разрушения понятия
о
3 ю О
«суверенное государство». Как справедливо отмечает А. Кокошин, «многие из государств, обладая полным набором признаков формального суверенитета, входят в категорию несостоявшихся государств (failed states), неспособных на своей территории, над которой они призваны осуществлять суверенитет, обеспечить экономический рост, политическую стабильность, соблюдение норм права, решение острейших социальных проблем, политическое управление со стороны центральной власти» [3, с. 59-60]. Также следует согласиться и с тем, что: «Несоответствие между неограниченным де-юре и ограниченным де-факто суверенитетом негативно влияет на национальную психологию многих народов и их политических элит, нередко вызывает весьма сложные социальные и политические коллизии, чреватые острыми конфликтными и кризисными ситуациями как внутри государств, так и в определенном сегменте системы мировой политики» [3].
Анализируя процессы, происходящие в ЕС, Ф. Фукуяма констатировал их «антисуверенную» составляющую: «Суверенитеты преднамеренно встраивали в пласты правил, норм, инструкций, чтобы они больше никогда не вырвались из-под контроля» [5, с. 187]. Появлялось все больше сторонников точки зрения, что национальные государственные образования в условиях глобализации теряют значимость. По мнению Д. Хелда, из сферы компетенции современных государств выводятся не только экономические процессы, но также появляется необходимость создания новой формы глобальной политической легитимности, а именно - глобальной демократии. Некоторые авторы считали, что на смену наций-государств в скором времени придут «регион-государства» [9] и [10]. Раздавались и такие утверждения: «Нация-государство "перестает быть формой, адекватной глобализирующемуся миру", и трансформируется в развернутую к глобальной экономике корпорацию-государство, что «предполагает сведения к минимуму социальных, политических и культурных издержек по "содержанию" территории "прописки" и ее населения» [1].
Тем не менее, развитие общественных отношений в области мировой политики показало, что с подобными высказываниями можно согласиться только частично. Скорее нужно говорить о дифференциации суверенных полномочий между государствами на международной арене, о существовании сильных и слабых игроков, о различной трактовке правил, нежели о крушении суверенного государства как формы политиче-
ской организации. Но современное общество предложило и качественно новое измерение суверенитета - информационное. Обладание монополией на производство информации и возможность ее трансляции также обеспечивает условия тиражирования политических, экономических и социальных ценностей. Важность контроля над информационным пространством, способность устанавливать и продвигать собственную «повестку дня» в современном мире является едва ли не более значимым инструментом отстаивания своего суверенитета, чем ядерное оружие. Таким образом, государственный суверенитет на уровне real politic и на информационном - не два разных суверенитета, а две стороны одной медали. Ослабление одного негативно влияет на другой.
При этом государства, не обладающие «реальным суверенитетом», формируют зону проблемной государственности. Подобные процессы наблюдаются и на постсоветском пространстве, где появились государства, которые имеют либо частичное признание, например, Абхазия, Южная Осетия, либо его отсутствие - Приднепровская Молдавская Республика или На-горно-Карабахская Республика.
Причины появления зоны проблемной государственности кроются в непоследовательной, непродуманной политике административно-территориального деления бывшего СССР, приведшей к несовпадению административно-политических, экономических, культурных и др. границ.
Пять межэтнических конфликтов: армяно-азербайджанский из-за Нагорного Карабаха, грузино-осетинский и грузино-абхазский, а также осетино-ингушский и российско-чеченский создали угрозу стабильности в регионе. Также существуют латентные конфликты между кабардинцами и балкарцами в Кабардино-Балкарии, карачаевцами и черкесами в Карачаево-Черкесии, этнические противоречия в Дагестане и т. д. Появляются политические претензии, например, стремление адыгской политической элиты восстановить Шапсугский национальный район, существовавший в 1924-1945 гг., или создать свою республику на территории Краснодарского края; проекты по Карачаево-Балкарской и Адыгской республикам, конфликт между ингушами и Северной Осетией за территорию Пригородного и Моздокского районов. В восточно-европейской части постсоветского пространства зона нестабильности охватывает Крым, Приднестровье и Гагаузию, Закарпатье (см. референдум 1991 года).
Ни одно государство, появившееся после распада СССР, не обладало опытом успешной государственности в современных границах за исключением России. Так в Грузии можно насчитать порядка десяти исторически независимых областей (без учета Абхазии) с различным этническим составом населения и традициями. Примерно такая же ситуация на Украине, где западные области не совпадают с восточными и южными практически ни по одному из значимых критериев, определяющих нацию (язык, культура, религия, история, территория).
Подведем итоги. Государственный суверенитет является феноменом историчным, социально-контекстуальным и функциональным. Суверенитет историчен, так как возник в исторический период реформации церкви и секуляризации власти в Европе на заре Нового времени. Ни до этого периода, ни вне Европейского субконтинента проблема суверенитета в такой степени не звучала и не обсуждалась.
Социальная контекстуальность суверенитета проявляется в том, что эволюция концепции достаточно четко отражает общественно-политический заказ своего времени и страны.
Теория Краснера при всей своей логичности содержит любопытный момент: если один из видов суверенитета не работает в полной мере, то возможно ограничить и какой-либо другой вид без формального попрания общего суверенного статуса. Похоже, что таким видом суверенитета окажется «Вестфальский». И теория появилась в тот период, когда казалось, что ревизия Вестфальской системы практически неизбежна.
Суверенитет функционален, то есть это не формально-интеллектуальное построение, а вполне конкретный набор качеств и свойств.
Суверенитет конвенционален, то есть представляет собой соглашение, сообщающее суверену набор качеств и свойств, поз-
Список литературы:
воляющих говорить о суверенитете. Если мы примем, что суверенитет и связанные с ним права и компетенции являются соглашением и зависят от доброй воли участников, а не являются имманентным свойством государства, то, институт признания превращается в действительно необходимый элемент формирования политической картины мира. Институт признания должен выступать буфером для предотвращения спонтанной государственности, не подкрепленной реальными предпосылками.
Справедливости ради следует отметить, что этот конституирующий государственность институт был изрядно дискредитирован идеологической конъюнктурой второй половины ХХ века, когда государства признавались лидерами мирового сообщества и их сателлитами по идеолого-политичес-ким мотивам, что впоследствии породило заметное количество несостоявшихся государств, тем не менее обладающих формальной суверенностью. Это особенно ярко проявилось на постсоветском пространстве.
В современном мире наблюдается диа-лектичность суверенитета как совокупность центробежных тенденций, когда происходит укрепление региональных и местных органов власти, расширение их прав и сферы компетенции. Но и тенденций центростремительных, выражающихся в добровольном ограничении некоторыми государствами своих суверенных прав в пользу международных организаций.
Вместе с тем национальное государство по-прежнему является ключевым актором, обеспечивающим стабильность, безопасность и координирующим общественное развитие. Таким образом, добровольное ограничение суверенитета никак не умаляет фундаментальную роль государства в общественной жизни как внутри страны, так и за ее пределами. И в современном мире пока нет предпосылок, для того чтобы государство утратило свою ведущую роль.
[1] Асимметрия мировой системы суверенитета: зоны проблемной государственности. - М.: МГИМО-Университет, 2011. - 248 с.
[2] Бжезинский З. Последний суверен на распутье // Россия в глобальной политике. - 2006, № 1. - С. 8-26.
[3] Кокошин А. Реальный суверенитет в современной мирополитической системе. - М.: Европа, 2006. - 180 с.
[4] Уткин А.И. Глобализация: процесс и осмысление. - М.: Логос, 2001. - 254 с.
[5] Фукуяма Ф. Сильное государство: управление и мировой порядок в XXI веке. - М.: АСТ: Хранитель, 2007. - 220 с.
[6] Шавшуков В.М. Формирование российского сегмента глобальных финансов. - СПб: Издательство С.-Петербургского университета, 2001. - 368 с.
[7] Krasner S. Sharing sovereignty // International security. Vol. 29. - 2004, № 2. - P. 85-120.
[8] Krasner S., Sovereignty: Organized Hypocrisy. - Princeton: Princeton University Press. 1999. - 288 p.
[9] Ohmae K. How to Invite Prosperity from the Global Economy into a Region // Global City-Regions: Trends,Theory,Policy / Ed. by Scott A.J. - N.Y.: Oxford Univ. Press, 2004. - P. 33-42.
[10] Ohmae K. The End of the Nation-State: The Rise of Regional Ekonomies. - N.Y.: The Free Press, 1995. - 214 p.
3 \o О
