CC BY
29
18. Кондратьев Ю. А. Прецедентные феномены русской православной культуры на материале текстов художественной литературы. - СПб. : Реноме, 2012. - 112 с.
19. Лысов А. Г. «После Леонова: десять лет»// Духовное завещание Леонида Леонова. Роман «Пирамида» с разных точек зрения. - Ульяновск: УлГТУ, 2005. - С. 3-28.
20. Воронин В. С. Миражи истории и метафизический образ мышления в прозе раннего Л. М. Леонова // Своеобразие и мировое значение русской классической литературы (XIX - первая половина XX столетия). Идеалы, культурно-философский синтез, рецепция. - М. : ООО ИПЦ «Маска», 2017. - 430 с. - С. 163-182.
Дырдин Александр Александрович, доктор филологических наук, профессор, старший научный сотрудник НИО Департамента научных исследований и инноваций УлГТУ, председатель Открытого Международного научного сообщества «Русская словесность: духовно-культурные контексты».
Поступила 24.09.2018 г.
УДК 821.161.1 Шолохов М. А. В. С. ВОРОНИН
СУГГЕСТИЯ И КОНТРСУГГЕСТИЯ В ХУДОЖЕСТВЕННОМ МИРЕ РОМАНА-ЭПОПЕИ М. А. ШОЛОХОВА «ТИХИЙ ДОН»
Рассматривается роль внушения и контрвнушения в мире героев романа-эпопеи М. Шолохова «Тихий Дон».
Ключевые слова: «Тихий Дон» М. Шолохова, психология героев, суггестия, контрсуггестия, оппозиция «свой-чужой».
Исследованием роли суггестии и контрсуггестии (внушения и контрвнушения) в истории человечества плодотворно занимался замечательный и, быть может, исключительно своеобразный, советский историк и философ Б.Ф. Поршнев. В обыденной практике при внушении чего-либо люди далеко не всегда прибегают только к научным аргументам, а апеллируют к авторитету власти или отдельного лица, к вооружённой силе, к традиции и обычаю, к религии, к правде, божественной и человеческой, наконец, к фантазии собеседника или целой группы лиц. Фантазия в самом общем плане есть способность человека превращать в своём воображении некоторый объект А в объект Б. При этом нужно помнить, что и отражение реальности тоже в огромной мере идёт таким образом, что некоторое А объясняется через ряд других понятий и предметов. Однако реальное отражение вещей
© Воронин В. С., 2018
и явлений оставляет возможность возвращения к изначальному пункту познания, сверки отражения и оригинала, тогда как фантазию это не беспокоит. Она обращается к внушению без проверки и, попав на подходящую почву в человеческом сознании, способна ложь превращать в истину и обращать истину в ложь. Вводя простейшее подразделение на объекты и признаки, можно выделить следующие формулы преобразования мира в художественной реальности: 1. Сращивание признаков различных объектов; 2. Умножение и разделение объектов; 3. Установление реально не существующей связи между объектами; 4. Превращение части в целое, признака в объект и обратно; распад целого на части; замещение объекта его признаками; 5. Исчезновение и возникновение объекта [1, 6 - 7; 5, 207].
«Тихий Дон» и начинается как слом суггестии рода, религии, комплекса устоявшихся отношений между мужчиной и женщиной. Взяв в жёны турчанку, и, очевидно, мусульманку,
Прокофий нарушил какие-то неписаные законы своего семейства настолько, что отец его в дом сына «не ходил до смерти, не забывая обиды» [I, 13]. Происходит распад патриархального семейства на взаимно отчуждённые части. Отчуждение идёт дальше, захватывает весь хутор. Жена его не отвечает сложившимся в хуторском обществе представлениям о красивой женщине. У неё «ни заду, ни пуза, одна страма», она смотрит как «сатана». Исчезновение чтимых объектов для мужского глаза и возникновение сатанинского взгляда маркируют абсолютную чуждость христианскому миру, некий полюс зла для женщин хутора. Возможна здесь и зависть. Ведь такую ведьму Прокофий любит так, как, вероятно, никто их не любил. Понятно, что чужестранка сглазила Прокофия. Кстати, народная песня о Степане Разине силу чужой женщины доводит до метафорической перемены пола: «Только ночь с ней провозился / Сам наутро бабой встал». У атамана хватило решимости утопить персидскую княжну. Но для Прокофия чужестранка - родная жена. Поэтому он сам становится чужим, а жену его потом обвинят в наведении всеобщей порчи. Суггестивное поле взаимодействия хуторян с человеком, бросившим вызов, возникает на оппозиции «свой - чужой». Сначала это бытовая фантазия, подкреплённая, однако, ссылкой на божественный авторитет: «Сноха Астаховых (жили Астаховы от хутора крайние к Прокофию) божилась, будто на второй день троицы, перед светом, видела, как Прокофьева жена, простоволосая и босая, доила на базу их корову» [I, 14]. Но божба свидетеля ещё не превращает ложь в истину, не устраняет сомнений в верности сообщения. В самом деле, обращение к высшему авторитету («Ей-Богу», «Богом клянусь! - так называемые перформа-тивные высказывания) отнюдь не означает, что слова соседки освящены высшей истиной. Лишь реальное умножение бедствий укрепляет и объединяет хуторян в общей ненависти к чужому человеку, делает их объектами поля чистой суггестии. Происходит «небывалый падёж скота», перекинувшийся на коней, и, наконец, превращение человеческой толпы в озверевшее стадо. Частная порча стала всецелой. Даже цель у казаков, пришедших с хуторского схода, вполне стадная: даже не убить турчанку, а именно «в землю втолочь». По мнению Б. Ф. Поршнева, в своём чистом виде суггестия принадлежит едва ли не к самым ранним этапам становления человеческого общества, к моменту его отделения от биологической формы движения материи. Но проявления этой чистой суггестии обостряются в кризисные моменты развития общества, и как
неустранимое наследие предков, она продолжает жить в культуре и литературе, в общественной идеологии и психологии. Можно предположить, что сращивание признаков животного и человеческого в поведении людей несёт следы этой предковой формы внушения. Однако с течением времени общество и вместе с ним индивид вырабатывают средства защиты от тотального внушения. Возникает, по терминологии Б.Ф. Поршнева, «фильтр недоверия», постулаты веры и безоговорочные аксиомы общественного бытия пересматриваются: «канал информации может быть блокирован явлением недоверия, которое в свою очередь, очевидно, может быть объяснено только тем, что приём информации без этого задерживающего устройства в пределе приносит принимающему вред» [4, 9]. Именно этот предельный случай и изображён Шолоховым в своеобразном прологе к роману. Фильтр недоверия к тому, что турчанка наводит порчу, восстанавливается только шашкой Прокофия, убившего озверевшего батарейца Люшню. Преждевременно родившийся ребёнок у умершей жены Прокофия завершает малую гражданскую войну в хуторе. Остались все свои. Но выплеск звериной жестокости стал повивальной бабкой. И родившийся сын, а потом и внук Прокофия в своей улыбке имеют что-то звероватое.
Слом фильтра взаимного недоверия на бытовом уровне мы видим в сцене сватовства Григория Мелехова к Наталье Коршуновой. Здесь все свои, но Григорий запятнал себя дурной славой, и Мелеховы беднее Коршуновых. Будущим молодожёнам отведена пассивная роль, родители готовы поссориться, и в дело вмешивается сваха Василиса: она не зовёт к примирению готовые к размолвке стороны, а расхваливает и тех, и других, добром вспоминает их предков вплоть до пятого колена. Здесь интересен приём, к которому прибегает Василиса. Это своего рода доказательство от противного, возможный перевод родных в чужих: «По доброму слову, аль мы детям своим супротивники и лиходеи?» [I, 69]. От этой чуждости нужно отказаться, что немедленно и происходит: «зла мы дитю своему не желаем» [I, 69]. Вражда между своими на бытовом уровне так или иначе прекращается. Братья Мелеховы дерутся со Степаном Астаховым, вступаясь за его неверную жену Аксинью, но их разнимает Христоня. Против суггестии немедленно устранить супротивника выступает контрсуггестия со стороны Христони, угрожающего и атаманом, и своей физической силой.
Оппозиция «свой - чужой» на этническом уровне оказывается в романе с одной стороны, посеянной чьей-то «заботливой рукой», с другой
- имеющей какое-то более древнее происхождение. Смысл вражды оказывается утерянным: «драки начинались безо всякой причины, просто потому, что „хохол", а раз „хохол" - надо бить» [I, 131].
А вот драка казаков и хохлов на мельнице, начавшись с пустякового спора об очереди, вовлекает в себя всех, и суггестивное правило «бей чужих» останавливается только контрсуггестией: угрозой пожара, могущего спалить не только урожай, но и сам хутор. Фильтр недоверия к чужим снимается только предвидимой локальной катастрофой. Показательно в этой сцене вмешательство третьей стороны - слесаря Штокмана, останавливающего казаков, собравшихся в погоню за хохлами. Они в своём большинстве о нём ещё ничего не знают, но его «Обождите!» вмешивается в их программу действий догнать и ещё раз побить. Поэтому весь гнев толпы переходит на него, но он снимает его улыбкой и обезоруживающим «жестом беспримерной простоты» [I, 129]. Ввиду того, что любая речь воспринимается как негативное задерживающее противодействие, он переходит к языку простых жестов. Это суггестия, доступная для понимания и животным. После того как взаимопонимание установлено, идёт обычный разговор до тех пор, пока не затрагивается общественная психология особой исключительности казаков. Штокман посмел назвать казаков русскими, «в мужиков захотел переделать» [I, 130]. Суггестия любой аргумент против своего единства не принимает. Даже речевое сближение казаков с русскими кажется возбуждённой толпе переделкой в чужих. Возражение резко усиливает враждебность толпы. Однако не совсем удачный диалог приостановил возможное дальнейшее кровопролитие.
Во время войн и революций фильтр недоверия, органично включая в себя идеологию, действует согласно двузначной логике, допуская колебания лишь в промежуточной стадии.Так это происходит с отрядом Подтелкова. Он движется по территории, население которой настороженно или враждебно относится к советской власти. Против них, говоря современным языком, развёрнута самая настоящая информационная война. Опережая их, бежит стоустая молва, что они идут грабить и убивать. Реплика одного из красногвардейцев-казаков, что они режут стариков, чтобы потом есть их с кашей, с трудом понимается как шутка. Пастух с Алексеевского хутора встречает отряд вестью, что получена бумага, где сказано, что «идёт Подтелкин с калмыками, режут вчистую всех» [II, 331]. Часть превращается в целое. Ложь, «брехня», принимается за истину. Фильтр недоверия не действу-
ет, и ложь развивается по нарастающей. Пожилая украинка спрашивает, правда ли, что под-телковцы режут всех мужчин, неудачная шутка казака добавляет ещё и стариков, пастух с ужасом говорит об уничтожении православных, якобы полученная бумага доводит апофеоз лжи до предела: жизни лишают всех. С этим необходимо считаться. Но идеология, не принимающая во внимание ни сигналы молвы, ни собственных предчувствий, гонит красногвардейцев к гибели. Их окружают. Пока отряд не разоружен и представляет собой определённую силу, с ним считаются. Среди окруживших их казаков обнаруживаются «сослуживцы подтелковской команды» [II, 331]. Начинается чуть ли не братание, которому содействует время праздника: «Святая пасха - а мы будем кровь лить» [II, 330]. Командир красных Подтелков и подъесаул Спиридонов лично хорошо знакомы. На словах подъесаул даже записывается в братья-фронтовики к будущим жертвам, обещает отправить отряд в Краснокутскую, в которой они обратно получат своё оружие. Всё это шито белыми нитками, и многие не верят. Однако командир Подтелков (суггестия авторитета - делай как предводитель) первым подаёт пример сдаче оружия. Но как только разоружение совершено, над пленниками начинают издеваться. Спасаются только те, кто смог противопоставить себя двойной суггестии ложного единения, люди с высокой личной контрсуггестией. Таков пулемётчик, «ускакавший из хутора с пулемётным замком» [II, 333]. Возникшая суматоха позволила спастись ещё нескольким красногвардейцам. Что же подвело самого Подтелкова и его отряд? Говорили, что они «отреклись от веры Христовой» и «передались сатане» [II, 331]. То есть для большинства верующих стали абсолютно чужими, уничтожение которых законно и даже представляет собой благое дело. Однако, когда среди большевиков находятся и верующие в Бога, то общий настрой рядовых участников столкновения становится довольно мирным. Узнав об этом, «мозглявень-кий старичишка, вооружённый пикой с отпиленным наполовину древком, обрадовано хлопал руками» [II, 331]. У предводителей другие замыслы. Народ надо разъединить, и подчинённые Спиридонова идут по улице «расталкивая сбитые в плотный массив толпы» [II, 332]. Этим единством толпы Подтелков и Кривошлыков не смогли воспользоваться. Упустили момент. Возможно, их подвёл прошлый опыт. Когда они ездили на переговоры с Калединым в Новочеркасск, то с самого первого шага по вокзальному перрону оказались во враждебной угрожающей смертью среде, и выжили же! А здесь вроде бы
сдались почти своим, под честное слово победителей сохранить им жизнь. Но, сдавшись, они мгновенно превратились из братьев-фронтовиков в предателей и грабителей, достойных немедленного уничтожения. Некий предел абсолютной чуждости большевиков приводит А. А. Гордеев в своей «Истории казачества», ссылаясь на бывших врагов: «В приморских городах Чёрного моря германские моряки, сочувственно следившие за неравной борьбой Добрармии с большевиками, „этими нелюдями, с которыми никакому государству нельзя иметь дела"» [2, 200]. Отметим здесь два момента.
Во-первых, Германия дело с этими людьми всё-таки имела, и её правящие верхи прекрасно сознавали, что революция в России им на руку. Это помощь в затяжной войне с Антантой. Более того, А. А. Гордеев сам это хорошо понимает, но социальная рознь настолько затмевает глаза, что заклеймить большевиков «нелюдью» становится первостепенным делом. Очень скоро собственные «нелюди» Германии сделают свою революцию и покончат со всеми её победоносными захватами, как собственно и с Первой мировой войной.
Во-вторых, согласно марксистской концепции, государство - это машина в руках господствующего класса для подавления угнетённых. Поэтому, прежде всего, её надо сломать. Контакт с носителями такой идеологии для рядовых представителей интервентов: немцев, французов, англичан был бы губительным для их собственных государств. Поначалу союзники собирались помогать и живой силой в борьбе с большевиками, но потом передумали. Как с генеральской прямотой заявляет представитель Великобритании Бриггс: «Правительство его величества будет оказывать Добровольческой армии на Дону широкую материальную помощь; но не даст ни одного солдата» [III, 92]. То, что с трудом доходило до генералов, великолепно понял английский инструктор по вождению танков Кэмпбелл. Поскольку пьяный переводчик не может помочь ему в объяснении непременной победы красных, он переходит на язык жестов. Как ни тверда абрикосовая косточка, но она свободно накрывается ладонью. И Григорий вразумлён настолько, что показанное воспринимает как давно известную ему истину.
Последней инстанцией чуждости в речи Кри-вошлыкова перед казнью оказывается тот свет. За последней степенью обострения классовой борьбы лежит мир полного равнодушия, пустота чуждости каждого каждому. Неточно цитируя вольный лермонтовский перевод стихотворения Гейне, он сообщает Подтелкову, что боится от-
нюдь не смерти: «„Боюсь одного я, что в мире ином - друг друга мы уж не узнаем..." Будем там с тобой, Федя, встречаться чужие один одному. Страшно!» [II, 340]. Это удвоение миров, происходящее в уме приговорённого к смерти, не делает его ортодоксально верующим, ибо вторая жизнь оказывается хуже смерти, некой минус жизнью, что заставляет вспомнить гомеровского Ахилла, желавшего быть последним подёнщиком в поле, чем царствовать в мире мёртвых. Интересен и сбой в счёте казнённых. Приводится список поименованных 75 человек и указывается, что «Трое из них не заявили о личности» [II, 338]. Значит, их было 78. Между тем в постановлении число казнимых определено в 80 человек. Возможно, к 75 прибавлены и пять человек, арестованных в Краснокутской, тогда всё сойдётся. Но где же трое безымянных? Они как бы исчезли в никуда. Сбой в счёте - знак иррационализма происходящего. Большинство подписавших постановление понимают, что приложили руку к чёрному, позорному делу. Шутка подъесаула Сенина о радости самоубийцы Каледина новоприбывшим на тот свет не встречает понимания. Кто-то вспоминает Господа.
В ходе человеческой истории множество внешних сил обрушивается на внутренний мир личности. Они пытаются сломить её внутреннюю контрсуггестию, сделать её открытым полем для внешней суггестии. Со временем это становится сделать всё труднее. Поэтому внешней силе, государству, авторитету, лидеру приходится обнаружить свою родственность индивиду, показать, что они все действуют в его интересах, и сотрудничество с ними - его личный-долг. Иначе говоря, между убеждающим и убеждаемым должно находиться поле общности. Если такое поле общности есть, то оно способно быть действенной силой в изменении первоначальных взглядов человека, его симпатий и антипатий. Но если такого общего поля взаимодействия нет, то происходит ещё большее взаимное отторжение. В этом плане интересна вспышка ненависти между Михаилом Кошевым и Солдатовым. С последним они вместе служат в атарщиках, живут простой жизнью, разделяют кров и пищу. Это создаёт необходимую общность. И Кошевой решил открыть старшему товарищу свои убеждения очень осторожно, в нескольких словах. Но у того победа равноправия над неравенством оказывается прочно связанной с исчезновением казачества, его свободы и земли. Стычка интересна своеобразной симметрией в намерениях её участников и тем, как поведение каждого зависит от включённости в готовую программу действий. Стоило Мишке отшатнуться,
его противник пытается ударить Кошевого. То есть исполнить то, что сначала лишь показалось Мишке. Следствие опередило причину. Опасаясь, что Солдатов донесёт, Кошевой готов убить его и, если бы Солдатов вошёл в эту программу действий, «побежал в этот момент, скрестились бы над ними смерть и кровь. Но Солдатов продолжал выкрикивать ругательства, и Мишка потух, лишь ноги хлипко задрожали, да пот проступил на спине и подмышками» [III, 32]. Ругательство - тоже перформативное высказывание, оно не является истинным или ложным. Оно лишь показывает состояние человека. Но это поведение Солдатова не предусмотрено Мишкой. Заметим, что невозможность продолжать механические действия приводит к своего рода внутренней работе организма. Происходит своего рода выпуск пара страстей и его охлаждение на коже. Как заметил исследователь, «для эмоций характерны не „механические", а скорее „термодинамические» аналогии" [3, 98]. Снова звучит божба, но она здесь знак общности: «Ежели обидел, ты прости... ей-богу!» [III, 32]. Понятен Солдатову и испуг Кошевого. Переход последнего на сторону красных он готов теперь объяснить дуростью Мишки. И стороны приходят компромиссу. Вместе с тем Михаил находится в ультрапарадоксальном положении, и его части тела ведут себя по-разному: лицо просительно и жалко улыбается, а кулаки «пухнут от прилива крови» [III, 33]. Этот противоречивый язык тела может испортить перемирие, но, как поясняет автор, в наступившей темноте Кошевой остаётся невидимым. Далее Шолохов рисует картину ночной грозы, и показывает, к чему приводит Мишкина попытка ободрить лошадей. Испуганный косяк несётся на его голос и едва не втаптывает его в грязь. Речь, обращённая к животным, в этом случае не выполнила своего назначения, как и ранее его агитация, обращённая к простому человеку.
Феномен не определившейся в схватке массы, групп людей, переходящих на ту или другую сторону, обрисован в романе с не меньшей отчётливостью, чем метания главного героя и других персонажей. Очень показателен разговор гонца Алексеевской станицы с членами штаба повстанческих сил. Оказывается, что их казаки колеблются: восставать против красных или нет. Наиболее понятен этот станичник Григорию, тоже мятущемуся между двух огней и с подозрением относящимуся к деятельности господ, как и вообще «учёных людей», по его мнению, лишь «стреноживших жизню» и казачьими руками «вершащими свои дела» [III, 210]. Именно в разговоре гонца с Григорием оппозиция «свои
и чужие» оказывается связанной с оппозицией «богатые - бедные», причём первые оказываются хозяйственными людьми, а вторые - лодырями, но последних - подавляющее большинство. Именно это внесение полной ясности вопрос «кто кого?» вызывает гнев Кудинова. Ему, как говорится, правда глаза колет, и он гонит прочь посланца. Общность найти не удалось, они разведены в стороны ещё больше, чем до разговора. Расходившийся Кудинов и казака обзывает чёртом, и пославших его стариков именует «сукиными сынами». А в ответ слышит чёткое противопоставление православных и всякой власти вообще: «И до каких же пор на православных шуметь будут? Белые шумели, красные шумели, зараз вот ты пришумливаешь, всяк власть свою показывает да ишо салазки тебе норовит загнуть» [III, 206]. Шолохов показывает, что контрсуггестию против власти успели посеять не только большевики, а и весь предыдущий класс управленцев. Кудинов вспоминает, как весной 1917 года пытался пресечь запахивание общественной дороги. Нескольких человек он смог образумить, но на последнего самоуправца его внушение произвело обратное действие, и тот пригрозил распорядителю избиением и смертью. Не совсем чуждый интересам казачества Кудинов готов признать: «Гордость в народе выпрямилась» [III, 206]. Для подполковника Георгидзе этот случай свидетельствует только о том, что в народе проснулось хамство и «получило права законности» [III, 207]. Чуждость подполковника казакам и себе самому Григорий почувствует, начиная с рукопожатия. И судьба Георгидзе трагична. Он был убит, возможно, повстанцами-казаками. А Григория слова посланца от станицы Алексеевской приводят к переоценке прошлого опыта и к предварению собственного недалёкого будущего. На его лице появляется «насильственная улыбка», когда он говорит Кудинову: «А мне думается, что заблудились мы, когда на восстание пошли» [III, 210].
Посмотрим, как происходит взаимодействие внушения, понимания контрвнушения между братьями Петром и Григорием Мелеховыми во время откровенного разговора, определяющего их отношение к борющимся сторонам. Григорий, только что ушедший от красных, испытывает к брату «неосознанную враждебность». Однако брат называет его, как в детстве, Гришаткой, и это установление общности приводит к тому, что враждебность исчезает, «раздавленная жалкой Петровой улыбкой». Как видим, улыбка становится инструментом суггестии. Жалкость её, конечно, не требует настороженности, а лишь сочувствия. Разумеется, Григорий на стороне
детства и брата. Но вот собеседник «стёр улыбку» и стал говорить о разделении, диктуемым как бы извне: «Чёртова жизнь, и время страшное!» [III, 21]. Он противопоставляет себя брату как вполне определившийся человек в схватке двух противоположных сторон. Григорий сомневается, и на его лице возникает «обозлённая улыбка». Это включается контрсуггестия. Такая улыбка сочувствия не требует, наоборот позволяет Петру заострить свою определённость: «Меня к красному аркану не притянешь» [Там же]. Его убеждённость несколько подтачивает авторская ремарка о том, что говорит он «будто ослеплённый» [Там же]. Это уже авторское уведомление о возможной неистинности слов Петра. Однако улыбка остаётся знаком общечеловеческой общности и в смертельной конфликтности гражданской войны. Например, в одной из сцен пленный красноармеец признается, что, стреляя по врагам, расстрелял все патроны и, улыбаясь, добавляет, что от них «добра не ждёт». Вообще в «Тихом Доне» судьба более благосклонна к не ждущим добра, чем к его ждущим. И в этом случае взрыва ненависти не происходит, напротив: «кругом одобрительно заулыбались» [III, 72]. Улыбка казаков отдаёт должное честности и мужеству противника.
А Петро скоро забыл о своей же характеристике жизни и времени, которые и его заставят на время изменить своей определённости в борьбе враждующих сторон. Необходимость спасения жизни оказалась сильнее аркана. В сцене совместного пьянства с красноармейцами Григорий пьёт «осторожно, а брат захмелел скоро» и потом лихо танцевал, разделяя общий праздник до «снятия с катушки» [III, 118 - 119]. Тем самым он стал своим на этой пирушке. Совместное опьянение погрузило его в общее поле внушения, что он свой. Никакой особой простительной репутации по сравнению с Григорием у него нет. Напротив, на тот момент он бывший командир сотни, Григорий - взвода, Григорий успел повоевать за красных, а он - нет. Но младший брат держит себя настороженно, как чужой. Поэтому информация об офицерстве Григория попадает на подготовленную почву неприязни, и его сговариваются убить. Окажись Григорий полностью чуждым всему этому гульбищу, не пойди он танцевать с «молоденькой бабёнкой», оказался бы непредупреждённым, и мог бы погибнуть. Колеблющийся между лагерями красных и белых Григорий Мелехов, не доверяющий и тем, и другим, постоянно ощущает действие фильтра недоверия и на самом себе: он всегда чужой, всегда на подозрении: белые не верили, «а потом и у красных так же вышло» [IV, 191].
А Петро в ложном примирении с красными отправится за своего рода индульгенцией к изменившему белым и временно ставшему красным командиром Якову Фомину. В их общении не последнюю роль играет и выпивка, и улыбка: «Раскусив его, Петро прикинулся сиротой, униженно и подобострастно улыбался, но с „вы" незаметно перешёл на „ты"» [III, 129]. Улыбка здесь скрывает истинное лицо «сироты», но одновременно устанавливает близкий контакт, внушает доверие к собеседнику.
Таким образом, у Петра Мелехова большие адаптационные способности к изменившимся временам, ноне только стечение обстоятельств приводит его к гибели. В критический момент боя он, только угрожая наганом, только посулив смерть своим попадавшим в яр казакам, «будто жизнь вдохнул в них».Но у него не хватило разумения подавить в них отнюдь не инстинкт самосохранения, а поле суггестии, которое, сломав фильтр недоверия, позвало их к гибели. Кошевой предлагает им сдаться добром. Это «добро» предполагает, конечно, что и обращение с добровольно сдавшимися будет добрым. Пётр не вполне подвластен этой суггестивной волне. Интуиция не изменяет ему: «В слове „отпустим" показалась ему невидимая ухмылка. Глухо крикнул:
- Назад! - но его уже никто не слушался» [III, 183 - 184].
Он не умеет их остановить. Слово, оказавшись сильнее аркана, потянуло его к красным. И когда он вылез наверх, к собственной смерти, он перестаёт существовать как единое целое, мутятся глаза, сердце расширяется, как бы отдельно от тела появляется жизнь, наконец, раздваивается само время, он сначала вылез, а потом только что полез. Прошлое следует за настоящим, сливается с ним воедино: «Петро вышел последним. В нём, как ребёнок под сердцем женщины, властно ворохнулась жизнь. Руководимый чувством самосохранения, он ещё сообразил выкинуть из магазинки патроны, полез по крутому скату» [III, 185]. Автор пишет, что им руководило чувство самосохранения. Но это чисто человеческий, а не животный инстинкт. Следовавший последнему Антипка Брехович, «забившийся в вымоину», спасся и сохранил винтовку, в критический момент он «держит палец на спуске» [III, 184]. Для него красные вполне чужие, смертельно опасный противник, тогда как Петро на какое-то мгновение готов принять их за своих. Нелегко далось убийство Петра и Кошевому. Его мучает дрожь, готовая свалить с ног, своего рода отдача от убиваемой человечности в самом себе. Подобную же отдачу испытает
и Григорий, когда, зарубив несколько матросов, окажется на грани сумасшествия.
Итак, в критические моменты персонажи Шолохова становятся открытыми для внешней суггестии, заставляющей их вести себя абсурдным образом. В этих ситуациях человеческое чувство самосохранения оказывается враждебным, с одной стороны, животному инстинкту, а с другой стороны - прежним идеологическим аксиомам, контрсуггестии семьи, Церкви, государства, общественной группы.
4. Поршнев Б. Ф. Контрсуггестия и история (элементарное социально-психологическое явление и его трансформация в развитии человечества) // История и психология. - М. : Наука, 1971. - С. 7-35.
5. Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. - М. : Наука, 1979.
6. Шолохов М.А. Тихий Дон // Собрание сочинений в 8 т.- Т. 1 - 4. - М. : Худож. лит., 1985-1987.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Воронин В. С. Законы фантазии и абсурда в художественном тексте. - Волгоград : ВолГУ, 1999.
2. Гордеев А. А. История казаков. Великая война 1914 - 1918 гг. Отречение государя. Временное правительство и анархия. Гражданская война. - М. : Страстной бульвар, 1993.
3. Паршин А. Н. Путь. Математика и другие миры. - М. : Добросвет, 2002.
Воронин Владимир Сергеевич, доктор филологических наук, профессор (Волгоград), автор монографий и статей о русской литературе, постоянный автор журнала, член открытого Международного научного сообщества «Русская словесность: духовно-культурные контексты».
Поступила 24.09.2018 г.
УДК 882(092) Распутин В. Я. ИВАНОВА
РАЗМЫШЛЕНИЯ НАД НЕОКОНЧЕННОЙ РУКОПИСЬЮ ВАЛЕНТИНА РАСПУТИНА
Рассматриваются отрывки из неоконченной рукописи Валентина Распутина, раскрывающие уникальный творческий процесс писателя. Текст рукописи сопоставляется с такими известными произведениями писателя, как рассказы «Что передать вороне?», «Наташа», эссе «Байкал предо мною...», а также с интервью и выступлениями.
Ключевые слова: писатель, рукопись, Байкал, литературное творчество, проза.
Валентин Распутин медленно и тяжело работал со словом. «Посижу, посижу - строчку напишу, посижу, посижу - строчку зачеркну», по воспоминаниям Владимира Крупина. «Медленно значит хорошо», подумал бы любой незаурядный писатель. Слова Валентина Распутина о том, как он пишет, - не парадокс и афоризм, на которые был так щедр писатель. Это высокая ответственность за написанное, природное чувство слова, присущее писателю и вынесенное им
© Иванова В. Я., 2018
из родных мест - из сибирской глубинки, Ата-ланки, признание чудотворности слова, проверка слова на вес, звук, запах - на мелодию и согласное сопряжение со звуками земли, воды, неба.
На даче в порту Байкал Валентину Распутину работалось особенно хорошо. «В молодости, уже и тогда ища одиночества, завёл я в порту Байкал домик в одну комнатку с кухонькой, жизнь в которой в течение нескольких лет теперь вспоминаю как лучшее, по мне сшитое из всего, что выпадало затем во многих поисках и бытовых одеждах» (очерк «Байкал предо мною...» (2003) [7, 522]. Свой дом писатель воспринимал как
