CC BY
27
СУБЪЕКТ ИСТОРИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ В КОНТЕКСТЕ ЭВОЛЮЦИИ ФИЛОСОФИИ
ИСТОРИИ
О. А. Макаренко
THE SUBJECT OF HISTORICAL COGNITION IN THE CONTEXT OF THE PHILOSOPHY HISTORY EVOLUTION
Makarenko О. А.
The philosophical basics of the historical science method in the context of the problem concerning social determination the historical cognition subject are considered in the article. The positivistic and hermeneutical methodological views as two competitive directions in the philosophy of history have been analyzed.
Key words: the philosophy of history, historical cognition, a scientific method, the historical sense.
В статье рассмотрены философские основания метода исторической науки в контексте проблемыI социальной детерминированности субъекта исторического познания. Проанализированыi позитивистская и герменевтическая методологические установки как два конкурирующих направления в философии истории.
Нлючевы/е слова: философия истории, историческое познание, научный метод, исторический смы/сл.
УДК 167.1
Методология исторического познания сформировалась в XIX веке как особая область социально-философского знания. Философия истории как и социальная философия в целом развивалась вне контекста кри-тико-методологической рефлексии. Научно-философское сообщество включило проблемы метода в круг своего рассмотрения XVIII веке, но лишь благодаря развитию эпистемологии Д. Юма и гносеологии И. Канта к середине XIX века методология выделяется в отдельную область со своей собственной проблематикой. В ее компетенцию начинают входить такие темы, как многообразие интерпретаций исторических сведений и неодинаковая трактовка одних и тех же фактов, а также зависимость историка от религиозных убеждений, идеологических установок и социокультурных детерминаций. Тогда же происходит кристаллизация предметного пространства новой науки - социологии, которая мгновенно становится конкурентом истории, претендуя на ее место в структуре обществознания. И хотя в дальнейшем историки и социологи поделили объект и предмет исследования, на понимание роли и места исторического познания в жизни человека и общества полемики той поры оказали и продолжают оказывать существенное влияние.
Как известно, сам предмет рассмотрения - историческое познание - сформировался как особый вид познавательной активности еще в античности. Честь создания истории как особой науки по праву приписы-
вают Геродоту, впервые выделившему данный вид знания из мифологического и ми-фопоэтического описаний прошлого. Именно в Древней Греции впервые появляются сведения о датированных событиях прошлого, а написанные Геродотом и его современниками тексты по своему содержанию представляют собой исследования. Хотя в ту пору еще во всю были распространены мифы, в том числе и авторские (Гомер, Гесиод), но в трудах историков присутствуют четыре особенности научно-исторического знания, перечисленные Р. Дж. Колингвудом (2, с. 20).
Каковы эти четыре признака? Во-первых, историко-научные описания начинаются с вопросов, то есть в них демонстрируется исходное незнание с перспективой последующего перехода от незнания к знанию. Как известно, в мифе рассказчик повествует о вещах, «хорошо ему известных», даже если они представляются фантастическими. Историк же включает незнание в само повествование, показывая переход к знанию и делая его общедоступным. Во-вторых, подлинно историческая наука всегда гуманистична (антропоцентрична, а не теоцентрична, и не космоцентрична), она обращена к человеку как подлинному и единственному творцу исторических событий. В-третьих, она рациональна: все ответы, которые даются на вопросы историка, являются обоснованными. В-четвертых, подлинно научное историческое знание всегда направленно на самопознание - через изучение прошлого человек получает ответ на вопрос о том, кто он такой. Все эти пункты, выделенные английским представителем неогегельянства, фактически становятся центральными при анализе социально-философского значения исторического познания, а также его экзистенциально-антропологического смысла.
Возвращаясь к вопросам методологии, следует отметить, что методология исторического познания долго воспринималась как частный случай той методологии, которая была разработана в рамках галилеевской физики. Идеалы строгости, точности и объективности, первоначально достигнутые в ньютоновской механике и распространен-
ные затем на все естествознание, надолго стали эталоном научности. Но уже в XIX веке происходит осознание специфики исторического объяснения, а, следовательно, и исторического познания, методология которого должна быть совершенно иной по сравнению с естествознанием. Как отмечает А. Л. Никифоров, «физик или химик с помощью чувственного восприятия или приборов вступает в непосредственный контакт с описываемыми им явлениями; историк описывает события, свидетелем которых он не был и о которых он узнал от других людей. Если это важное отличие состоит в том, что историк описывает интенциональное поведение людей, в то время как физик описывает неинтенциональное поведение физических объектов» (5, с. 111).
Это различение методов истории и естественных наук крайне важно для становления современной исторической науки, но оно вовсе не казалось очевидным в период торжества естествознания. Большую роль здесь сыграли позитивисты, породившие идеологию сциентизма. Основные идеи позитивистов заключались в том, что для того, чтобы истории претендовать на статус «позитивной» науки, историки должны позаимствовать методы и критерии у тех наук, чья «позитивность» не вызывает сомнений, например, у физики, химии, биологии. Отсюда и полуметафорические названия, характерные для начала позапрошлого века - «социальная физика», «социальная физиология» и другие.
Развитие методологии позитивизма повлияло и на историю, хотя и косвенно. Так, например, французский историк Ренан переписал Библию таким образом, что в повествовании отсутствовали чудеса. Такая «позитивно-историческая» реконструкция и сегодня весьма распространена, но серьезные историки уже не тратят на это время и не называют это методологией исторической науки. Как отмечал О. Конт, лишь те науки, в которых господствует научный тип объяснения, могут быть науками, а научный тип объяснения - это логическое обоснование и соответствие опыту. Он характеризует, будучи основоположником позитивизма, закон
общего порядка, на основе которого можно построить общую классификацию наук: как закон догматической и преемственно-исторической зависимостей. Этот закон «заключается в распределении различных наук согласно природе изучаемых явлений, либо по их убывающим общности и независимости, либо по их возрастающей сложности, откуда вытекают умозрения, все менее и менее отвлеченные и все более и более трудные. Но также все более и более возвышенные и полные; последнее создается их более тесным отношением к человеку или человечеству, которое является конечной целью всякой теоретической системы» (3, с. 229-230).
Сегодня в обсуждении тем исторического познания установился консенсус относительно того, что ведущую роль в структуре методологии исторических наук играет герменевтика. Как отмечает В. Г. Кузнецов, герменевтика - это и искусство интерпретации, и средство достижения понимания тех смысловых единиц, которые непонятны просто и непосредственно. Искусство герменевтики восходит к доисторическим социальным практикам, в частности к деятельности истолкователя магических знаков, религиозных знамений и иных артефактов, требующих понимания. «В герменевтической логике существенное значение имеет различение понимания и интерпретации. Последняя есть средство достижения понимания ... понимание достигается тогда, когда усваивается смысл целого проявления жизни (текста, исторического действия, языкового поступка любого жанра, любой объективации духовной деятельности человека)» (4, с. 61).
Вопросы возникает, когда люди начинают искать это самое целое проявление жизни. Другими словами, это вопрос о том, что является историческим событием, а что таковым не является, хотя и может пройти по разряду сведений об исторической эпохе. Событием становится то, что имеет историческое значение, то есть оно выделяется своими последствиями из ряда других событий. Но как оценить эти события с точки зрения будущего, если это будущее в момент происходящего еще не ясно? Конечно же, прошлое видится и воспринимается из
исторического далека, что сразу ставит вопрос о специфике исторической оценки в условиях, когда идеалы научности находятся всецело в области естествознания, где подобных проблем нет и не было никогда.
Вопрос об истине бытия, скрывается в сиюминутных задачах политической жизни, глубинные слои человеческой экзистенции оказываются подчинены целям, не имеющим ничего общего с истинным предназначением человека. «Чтобы человек мог, однако, снова оказаться вблизи бытия, он должен сперва научиться существовать на безымянном просторе. Он должен одинаково ясно увидеть и соблазн публичности, и немощь приватности. Человек должен, прежде чем говорить, снова открыться для требования бытия с риском того, что ему мало или редко что удастся говорить в ответ на это требование. Только так слову снова будет подарена драгоценность его существа, а человеку -кров для обитания в истине бытия» (7, с. 195).
Проблемы, о которых идет речь, отсутствуют в естествознании не потому, что изучающие природу совсем не имеют дела с прошлым. Их нет в физике или геологии потому, что события прошлого имеют социально-историческое значение и аксиологи-чески измеряемый смысл, а данные о геологических эпохах и биологической эволюции подобного смысла и подобного значения не имеют, да и не могут иметь. Если конечно не рассматривать их как предысторию человеческой истории, что кардинально изменяет саму сущность вопроса. А такое рассмотрение возможно и даже есть в действительности. Более того, именно оно показывает, как сведения превращаются в исторически значимые события, как они наделяются смыслом. Так, рассуждения о сослагательном наклонении применительно к теории большого взрыва не только привели к выдвижению антропного принципа, но и породили целую волну размышлений о том, что было бы, если бы физические константы были бы иными.
Что означает подобная трактовка физики, астрономии и научной космологии? Только то, что эти физические параметры становятся значимыми для человека в гораздо большей степени, нежели параметры та-
ких физических явлений, как кипение воды или электропроводность металла. В самом общем виде идеи антропного принципа можно сформулировать так, как это делает М. Томпсон, когда пишет: «Если бы вселенная отличалась от ее нынешнего вида, нас бы тогда не было. Все происходящее причинно обусловлено. С установлением начальных параметров Вселенной (предположительно в момент большого взрыва) стало совершенно неизбежным появление жизни, с развитием которой появились и мы, чтобы стать наблюдателями этой Вселенной» (6, с. 256).
Если сильная формулировка антропного принципа сводится к утверждению, что появление на определенном этапе человека было запрограммировано с самого начала, то это означает, что мы можем включить естественную историю в качестве предшественника истории человеческой, что собственно и произошло независимо от того, говорим ли мы о науке или о религии. Если сравнить библейские дни творения с этапами зарождения и эволюции Вселенной, то вне контекста различения фантастического и натуралистического мы обнаруживаем общую закономерность - включение в человеческую историю неких предысторий, детерминирующих последнюю и наделяемых смыслом в связи с данной детерминацией.
Та же самая схема действует и при оценке событий биологической эволюции, когда палеонтологи рассуждают об историческом значении гибели динозавров, которое состоит в том, что эта гибель открыла дорогу млекопитающим, что было совершенно необходимо для последующего триумфального развития человека и человечества. Более того, спор о категориях случайности и необходимости находит и здесь вполне конкретное воплощение - если гибель динозавров была вызвана природной катастрофой, такой как, например, падение метеорита, то возможно развитие динозавров продолжалось бы еще долго и могло бы привести к появлению разума именно у этого исчезнувшего биологического класса. Догадки фантастов и рассуждения палеонтологов строятся по всем законам социально-
исторического интригообразования, которое занимает центральное место в историческом знании, предопределяя его специфику.
Основным фактором, на протяжении последних трех столетий оказывавшем влияние на представления историков о методе, было и остается естествознание. Начиная со времен научной революции нового времени, естественные науки достигли в своем развитии такого впечатляющего прогресса, что найденные ими средства познания стали восприниматься как универсальные критерии научности. Эффект усиливался еще и тем, что результаты развития этих наук привели к небывалому росту разработки и применения новых технологий, что позволило преобразовать культуру и общество, значительно обогнав все иные цивилизации.
Рождение нового мира, получившего название индустриального общества или техногенной цивилизации, дало основание связать это событие с новоевропейской наукой и прежде всего с математическим естествознанием. Отсюда и требования, вполне нормальные для экспериментального естествознания, то есть для лабораторных наук, но абсолютно невыполнимые в тех областях знания, которые возникли в иные исторические эпохи, и в которых так и не удалось полномасштабно внедрить пресловутый экспериментальный метод. Невыполнение этих требований повлекло за собой угрозу исключения из научного перечня, причем среди кандидатов на исключение оказались такие разные традиции знания как история, филология, искусство, теология, астрология и другие. Причем поводы в каждом случае были разными, но основание - везде одинаково: невозможность продемонстрировать строгое научное доказательство утверждений по правилам, принятым в физических или биологических науках.
Итак, историческое знание оказалось среди изгоев в оценках тех философов и методологов, усилиями которых формировался образ новой науки. Декарт в своем рассуждении о методе писал роли исторической науки, сравнивая историков (путешественников в иные исторические эпохи) с путешественниками в заморские страны. «Бесе-
довать с писателями других веков - то же самое, что путешествовать. Но тот, кто чересчур много времени тратит на путешествия, становится в конце концов чужим в собственной стране, а слишком большая любознательность по отношению к событиям прошлых веков обычно приводит к весьма большой неосведомленности в делах своего века» (1, с. 253).
К этому упреку Декарт добавляет и еще один. Смысл его состоит в том, что авторы текстов могли сообщать как правду, так и вымыслы. «Кроме того, сказки представляют возможными такие события, которые в действительности невозможны. И даже в самых достоверных исторических описаниях, где значение событий не преувеличивается и не представляется в ложном свете, чтобы сделать эти описания более заслуживающими чтения, авторы почти всегда опускают низменное и менее достоянное славы, и от этого и остальное предстает не таким, как было» (7). Как отмечает Коллингвуд, картезианство было по своей сути радикально антиисторическим, сколь не старались бы его отдельные представители смягчить резкую установку основоположника. Именно этим, считает английский философ, можно объяснить и упадок последней.
После картезианской реформы науки историческое знание оказалось в ситуации умолчания - ее представители по-прежнему писали свои трактаты, обходя вопросы о том, насколько историческое знание соответствует идеалам картезианства. Антикар-тезиански настроенные философы признавали, что история была и остается наукой, отстаивая ее право на собственные критерии научности, а также подвергая критике идеал внеисторического подхода во всех остальных науках. Наиболее известным среди этой группы исследователей, несомненно, является Джамбаттиста Вико, он вернулся к идее Полибия о циклическом развитии общества и аргументированно отстаивал необходимость рассматривать все события и явления в историческом контексте. Именно в его работах формируется традиция новоевропейского историзма, которая и по сей день про-
тивостоит позитивизму и крайнему сциентизму неократезианцев.
Руководствуясь принципом «истинное и содеянное совпадают», Вико солидаризируется с Д. Юмом в том, что природа познаваема лишь для ее создателя, тогда как человек может постигать только то, что является «делом рук человеческих». Другими словами, познание природы возможно через ее уподобление механически сконструированным приборам (механика Галилея), а в случае истории ничего конструировать и не надо. Будучи продуктом человеческих решений и действий, история именно в силу этого своего качества и доступна пониманию и научному объяснению. При этом вопрос о необходимости экспериментальной проверки не задается, как не ставится и вопрос о выстраивании исторического знания в дедуктивно-аксиоматическую систему, ибо для последней необходимы законы, что в традиции Вико отрицается. Лишь юрисдикция основных логических законов не ставится под сомнение: требования идентичности понятий, непротиворечивости и обоснованности суждений кажутся вполне применимыми к любым, в том числе и историческим текстам.
Проблема обоснования вырастает в методологическое затруднение при работе с документами и археологическими находками, но здесь на помощь историкам приходят знаменитые принципы и методы индуктивной логики, то есть каноны Бекона - Милля, что позволяет измерять степень вероятности и говорить о более высокой и менее высокой достоверности исторических сведений. Именно Вико первым называет мифы народов и их языка источником исторических знаний, ибо, несмотря на фантастический характер первых и неинформативный образ вторых, они хранят в себе и исторические сведения, и информацию об их создателях.
Эту мысль подхватил и развил Т. Кар-лейль, утверждая, что историк исследует уникальное. Он утверждал в частности, что знание единичного факта существенно важнее, чем знание любых обобщений. Не случайно, вступивший с ним в полемику А. Пуанкаре, заявил, что если Карлейль был готов
отдать за знание о том, где когда-то давно прошел Иоанн Безземельный, все остальные знания мира, то физику эти знания не нужны вообще, потому что Иоанн безземельный уже никогда не пройдет по этим местам. Весьма тонкое замечания Пуанкаре подчеркивает, что физиков интересует универсальное, тогда как историков - уникальное.
Историческое знание изменяется как структурно, так и содержательно, но еще больше изменяются роль, играемая историей в общественной жизни современного социума. И это началось не сегодня. «Теперь, - с горечью отмечает К. Г. Честертон, - когда газеты заменили историю, или, точнее, ту традицию, которую можно назвать исторической сплетней, стало легче хотя бы в одном отношении. По крайней мере теперь ясно, что мы не знаем ничего, кроме конца. Газеты не просто сообщают новости, - они сообщают обо всем, как о новости. Например, совершенно новым оказался Тутанхамон. Точно так же из сообщений о смерти генерала Бэнгса мы узнали, что он когда-то родился. После войны мы узнали немало об освобожденных народах; но мы ни разу не слыхали, что эти народы порабощены» (8, с. 88).
Этот образ общественного мнения, нарисованный человеком, оплакивающим классическую эпоху, когда знание о прошлых событиях занимало сознание образо-
ЛИТЕРАТУРА
1. Декарт Р. Сочинения: в 2 т. Т. I. М.: Мысль, 1989.
2. Коллингвуд Р. Дж. Идея истории: автобиография. М.: Наука, 1980.
3. Конт О. Дух позитивной философии (слово о положительном мышлении). Ростов-н/Д.: Феникс, 2003.
4. Кузнецов В. Г. Классическая и неклассическая герменевтика: преемственность и трансформации // Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. 2010. № 3.
5. Никифоров А. Л. Специальные описания в истории и социальных науках // Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. 2010. № 3.
ванных людей, служило пищей для ума и основанием для моральной оценки. Ныне истории отводятся более скромные места, она все менее годится на роль воспитателя и наставника. Более того, ее все активнее используют как средство формирования некоторых установок, нужных для какого-то субъекта политического действия и совершенно не связанных с бытийным основанием человеческой жизни.
Для того чтобы ответить на вопрос об истоках исторического метода, необходимо проанализировать, что может дать человеку и обществу знание об уникальности того или иного события, если уникальное не дает возможности прогнозировать будущее. Именно этот упрек часто бросают историкам физики, а внутри исторического сообщества сторонники исторических законов тем, кто отрицает таковые. Действительно, мы можем прогнозировать только те процессы, в которых будущее является повторением прошлого (циклическая модель) или продолжением прошлого (линейная модель). Есть еще комбинации, в которых мы обнаруживаем различные спирали и прочие сложные геометрические фигуры, но суть дела от этого не меняется. Но сторонники точки зрения Вико и Карлейля настаивают на том, что именно уникальность придает событиям смысл, что и делает их столь интересными для нас.
6. Томпсон М. Философия науки. М.: ФАИР-ПРЕСС, 2003.
7. Хайдеггер М. Время и бытие. М.: Республика, 1993.
8. Честертон Г. К. Франциск Ассизский // Вопросы философии. 1989. № 1.
Об авторе
Макаренко Олег Анатольевич, ГОУ ВПО
«Ставропольский государственный университет», соискатель кафедры истории и философии науки. Сфера научных интересов - философия истории, социальная философия, методы исторического познания, герменевтика и социальная аналитика.
шаеагеепе67о @ mail.ru
