CC BY
176
МАТЕРИАЛЫ И СООБЩЕНИЯ
О.В.Золотько
«Страдания юного Вертера» Гете и «Сон смешного человека» Достоевского
Автор предполагает возможное влияние романа Гете «Страдания юного Вертера» на проблематику рассказа Достоевского «Сон смешного человека» и доказывает эту связь через сопоставление обоих произведений с привлечением культурного контекста. Также рассмотрены особенности восприятия романа Гете Достоевским в разделе «О молитве великого Гете» «Дневника писателя».
Ключевые слова: Достоевский, Гете, «Дневник писателя», «Сон смешного человека», «Страдания юного Вертера», компаративистика
Author supposes the probable influence of Goethe's novel "The Sorrows of Young Werther" on problematics of Dostoevsky's story "The Dream of a Ridiculous Man", and proves this connection, comparing both works and appealing to the cultural context. The features of Dostoevsky's perception of Goethe's novel in the chapter of "Writer's Diary" "On The Great Goethe's Prayer" are also considered.
Key words: Dostoevsky, Goethe, The Diary of Writer, "The Dream of a Ridiculous Man", "The Sorrows of Young Werther", comparative studies
Рассказ «Сон смешного человека» Достоевского, образ главного героя и его философские искания неизменно привлекают внимание исследователей; глубина проблематики и оригинальные мотивы произведения позволяют предположить возможные связи с произведениями мировой литературы '.
1 БахтинМ.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. М., 2002. С. 166-173; Комарович В. Л. «Мировая гармония» Достоевского // Атеней: Историко-литературный временник. 1924. № 1-2. С. 112-142; Хмелевская Н. А. Об идейных источниках рассказа Ф. М. Достоевского «Сон смешного человека» // Вестник Ленингр. ун-та. 1963. Вып. 2. Сер. литературы, истории, языка. № 8. С. 137-140; Касаткина Т. А. Краткая полная история человечества («Сон смешного человека» Ф. М. Достоевского) // Достоевский и мировая культура. № 1. СПб., 1993; Фойер Миллер Р. «Сон смешного человека» Достоевского: Попытка определения жанра // Достоевский и мировая культура. № 20. СПб.; М., 2004. С. 148-169; Ката-сонов В. Н. Загадки «Сна смешного человека» Ф. М. Достоевского // Достоевский -писатель, мыслитель, провидец. М., 2012; Пухачев С. Б. Достоевский и Леонардо да Винчи («Сон смешного человека») // Достоевский и современность: Материалы XVIII Международных старорусских чтений 2003 года. Великий Новгород, 2004
Как нам кажется, образ главного героя-солипсиста, решившего покончить жизнь самоубийством, не может не вызвать в памяти образ Вертера из романа Гете и не натолкнуть на мысль о сопоставлении двух произведений. Эта возможная параллель еще не отмечалась исследователями2, хотя она, очевидно, имеет место.
В предисловии к январскому выпуску «Дневника писателя» за 1876 г. (за год до апрельского выпуска 1877 г., где был опубликован рассказ «Сон смешного человека») Достоевский, говоря о самоубийствах, вспоминает эпизод из романа «Страдания юного Вертера» Гете: герой, уже решивший убить себя, тоскует о том, что больше не увидит Большую Медведицу3. Достоевский интерпретирует состояние Вертера: герой прощается с созвездием, так как оно символизирует его глубокую связь с миром: «вся эта бездна таинственных чудес божиих не выше его мысли, не выше его сознания, не выше идеала красоты, заключенного в душе его, а, стало быть, равна ему и роднит его с бесконечностью бытия...», он осознает, «что за все счастие чувствовать эту великую мысль, открывающую ему: кто он? - он обязан лишь своему лику человеческому» (22, б)4.
Достоевский акцентирует внимание на периферийном в романе Гете эпизоде - прощании Вертера с созвездием Большой Медведицы перед смертью - и развивает этот мотив в собственном произведении. В рассказе «Сон смешного человека» герой, возвращаясь домой, взглянул на «ужасно темное» небо и среди «разорванных облаков» и «бездонных черных пятен» (25, 105) разглядел «звездочку» (далее мы узнаем, что это Сириус), и именно «эта звездочка дала <...> мысль»: герой «положил в эту ночь убить себя» (25, 106). Таким образом, в рассказе появляется уже отмеченный нами выше комплекс мотивов. Образ звезды в такой ассоци-
2 На традицию психологического анализа усиленно рефлектирующего героя в русской литературе, идущую из сентиментализма, указывает В. Е. Хализев, отмечая как критическую рецепцию образа Вертера героя «Записок из подполья» Достоевского; заметим, что к образу Подпольного в своей основе близок и Смешной человек (Хализев В.Е. Теория литературы. 3-е изд., испр. и доп. М., 2002. С. 215).
3 При этом Достоевский обращается к периферийному мотиву романа, не столь распространненому в русской вертериане, однако имевшему прочные ассоциации с романом. См.: Лобачева Д. В. Роман И. В. Гете «Страдания юного Вертера»: рецепция в России (XVIII-XIX вв.): Дисс. ... канд. филол. наук. Томск, 2005. С. 19.
4 Здесь и далее произведения Ф. М. Достоевского цитируются по изд.: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1990. В скобках указываются номер тома и страница. Курсив Достоевского.
ации - с мыслью о самоубийстве - появляется в творчестве Достоевского единственный раз, только в этом рассказе, что дает нам основание видеть здесь автореминисценцию на фрагмент из «Дневника писателя» за 1876 г. и, следовательно, отсылку к роману Гете «Страдания юного Вертера».
При этом параллель на уровне конкретного образа указывает и на связь в проблематике: как и Вертер в трактовке Достоевского, Смешной человек пытается обрести исходную достоверную идею о мире и человеке, размышляет о том, что есть «лик человеческий» (22, 6).
Это доказывает нам, что Достоевский имел в виду произведение Гете, работая над рассказом5. Оба автора подводят своих героев к мысли о самоубийстве, но один персонаж осуществляет свой замысел, другой избегает его и обретает новый смысл существования. Нам интересны причины такого решения и психологическое состояние героев в изображении Гете и Достоевского.
То, что Достоевский выводит своего героя к положительным целям, связано с тем, как он трактует образ Вертера в предисловии к «Дневнику писателя»: он проницательно, но по-своему проблематизирует сочинение Гете. Оба писателя обращаются к теме утраты и поисков личностью связей с миром, ищут основания и пути самопознания для современного человека. Общность проблематики позволяет проследить потенциальный диалог двух мыслителей.
Если говорить обобщенно, Смешного человека и Вертера к решению самоубийства приводит чувство потери реальных связей с окружающими и миром. Но они герои разных времен и культур, и угол зрения у Гете и Достоевского на эту проблему - различен.
I. Контекст
Гете жил в эпоху, когда все более утрачивалась фундаментальная вера в религиозную истину как в основание для познания мира и человека, и тогда оставалась одна опора - Декартово «cogito ergo sum». Но Декарт еще признавал, что законы бытия и мышления тождественны. Кант лишил современников и последней опоры: мы не знаем, соответствуют ли друг другу эти законы. Данную проблему теперь вынужден решать для себя каждый человек. Не только в познании окружающего мира, но и в
5 На интерес Достоевского к творчеству Гете в это время косвенно указывает и наличие в его библиотеке собрания сочинений немецкого писателя в издании Гербеля 1878-1880 гг. (Буданова Н. Ф. Библиотека Ф. М. Достоевского: Опыт реконструкции: Научное описание. СПб., 2005. С. 35-36).
познании человеческой души открылась сложность - человек противоречив, он может поступать против велений разума, следуя своим чувствам и страстям. С утратой религиозной веры постепенно уходит и уверенность, что сущность человека, его характер и судьба предопределены заранее, что ему остается только прикладывать силы, чтобы соответствовать заданному личному плану; теперь его жизненный путь, его личность - дело его собственных рук. Самоопределение индивидуальности осложнялось социально тем, что еще было крепко сословное деление и заданы социальные роли. С совокупностью именно этих проблем сталкивается герой Гете Вертер.
Герой Достоевского живет уже в другую эпоху и в другой культуре, но и он теряет чувство осмысленности существования. Он описывает это чувство так: «в душе моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству <.. .> - это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде все равно. <.> Я вдруг почувствовал, что мне все равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было. Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было. Сначала мне все казалось, что зато было многое прежде, но потом я догадался, что и прежде ничего тоже не было, а только почему-то казалось. Мало-помалу я убедился, что и никогда ничего не будет» (25, 105). К этой безысходности он приходит, замыкаясь на мысли о своем «ужасном качестве» - о своем «смешном виде во всех отношениях» (25, 104) - в науке и в отношениях с людьми. Некоторое косноязычие Смешного человека (которым Достоевский наделяет, кстати, и других своих героев-самоубийц) оставляет не совсем ясным, что он имеет в виду под «смешным видом» - это вид, вызывающий жалость? Или это несоизмеримость амбиций и их осуществления? Или несоответствие своему времени, неспособность разделить убеждения и ценности своего поколения? В этот сложное определение автор вкладывает много смыслов. Обратим внимание и на такой возможный аспект - Смешной человек говорит: «Для меня вся моя университетская наука как бы для того только и существовала под конец, чтобы доказывать и объяснять мне, по мере того как я в нее углублялся, что я смешон» (25, 104). То есть наука вместо того, чтобы укрепить позиции героя в познании мира, отнимала эту опору. Оказавшись в мире «детей солнца», в золотом веке, он признает с восхищением, что они обладают знанием «глубже и высшим, чем у нашей науки» - «ибо наука наша ищет объяснить, что такое жизнь, сама стремится сознать ее, чтоб научить других жить; они же и без науки знали, как им жить» (25,
112). Это чувство жизни, которое выше сознательного ее понимания, - то, чего не хватает современному человеку, поэтому так дорого оно Смешному человеку в «детях солнца» и поэтому он так огорчен, когда они потеряли его, повторив путь человечества. Именно из-за утраты этого чувства герой в начале повествования и приходит к мысли, что «ничего при мне не было» (25, 104), уйдя в солипсизм. Эта крайность - опора на рассудок в познании мира, уверенность в существовании только субъективного сознания, а затем сомнения и в этом последнем рубеже - проявилась в полной мере в эпоху Гете и оставалась проблемой и во время Достоевского.
II. Социальные связи. Служба
Неуверенность в объективном познании мира отражается и на ощущении своих связей с другими людьми. Этому аспекту в романе Гете отведено важное значение. Прежде всего, заостряется внимание на неспособности Вертера занимать какую-либо должность. По совету друга он поступает на службу к графу, но уже вскоре просит отставки. Он пишет документы набело, допуская элизии и инверсии, он не понимает, что его индивидуальный слог несовместим с его должностью. Отстаивая свою правоту, он защищает гораздо большее - свою индивидуальность, которую, как ему кажется, ущемляет заданная социальная роль. Вертер отвергает существующую социальную систему, если она действует в ущерб развитию его личности.
III. Отношения с окружающими. Смешной вид и безумие
Вопрос о службе Смешного человека не ставится так принципиально, мы не знаем, где и кем он служит, он также не говорит о неудовлетворенности своим социальным положением6, но, как и у Вертера, отношения с людьми очень болезненны для него - «надо мной смеялись все и всегда»
6 Тем не менее нельзя не отметить, что в ранних рассказах Достоевского влияние сентиментального направления отразилось отчетливо в симпатии к социально приниженным, в утверждении самоценности человеческой личности независимо от занимаемой должности.
О влиянии сентиментализма на раннего Достоевского см.: Жилякова Э.М. Традиции сентиментализма в творчестве раннего Достоевского (1844-1849). Томск, 1989. С. 5; Жилякова Э. М. Две страницы из русской «вертерианы» // Проблемы литературных жанров. Томск, 1996. С. 30-32; Жилякова Э.М. «Страдания юного Вертера» Гёте в контексте творчества Ф. М. Достоевского 1840-х годов // Проблемы метода и жанра. Томск, 1997. Вып. 19. С. 84-97.
(25, 104). Социальный аспект его «ужасного качества» - «смешного вида» - трудно определить. Здесь можно увидеть расхождение ценностей и убеждений героя с установками его поколения, вдобавок, жалкий и слабый на взгляд постороннего вид. Как нам кажется, герой после сна осознает, что его «смешной вид» в глазах других являлся следствием того, что у него есть правда, отличная от правды окружающих его людей, и, более того, она и является истиной; то, что так уязвляло его гордость, оказывается основой его личности. Характерна его оговорка: «А прежде я тосковал очень оттого, что казался смешным. Не казался, а был» (25, 104; выделено мною), он совершенно принимает это внешнее определение, соглашается с ним: «если был человек на земле, больше всех знавший про то, что я смешон, так это был сам я» (25, 104).
Вертера тоже находят смешным, когда он неуместно заявляет о своей индивидуальности, находясь на службе; но, если говорить о более личных отношениях (с Лоттой, с Альбертом), его объявляют безумным, и Вертер принимает это определение. Альберт, говоря о его любви к Лотте, увещевает Вертера не потворствовать своим минутным настроениям, желаниям, страстям, но следовать разумным и взвешенным решениям. Вертер отвергает такую душевную дисциплину, одобряя безрассудство, находя в нем источник силы: именно поэтому «всех выдающихся людей, совершивших нечто великое, нечто с виду непостижимое, издавна объявляют пьяными и помешанными» (6, 40)7. Герой отказывается от разумной нормы, следуя своему сердцу, и, главное, видит в этом основу своей индивидуальности. Здесь можно вспомнить, что и Смешной человек, доверившись своему сердцу, поверив в свой сон, получает «повышение в чине» - «они меня называют теперь сумасшедшим» (25, 104). Однако мы увидим кардинальное различие их «безумия», рассмотрев, как герои сами размышляет по поводу своей душевной жизни, и обратившись, в частности, к образу сердца как сосредоточию жизни души в обоих произведениях.
IV. Сердце
Отвергая требования следовать разуму, Вертер говорит о своем сердце как драгоценности: «я <.> лелею свое сердечко, как больное дитя, ему ни в чем нет отказа» (в письме от 13 мая 1771 г.) (6, 11). В этом его заявлении есть полемика с важнейшим принципом просветительского мышле-
7 Здесь и далее произведения И. В. Гете цитируются по изд.: Гете И.В. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М., 1978. В ссылке указываются номер тома и страница.
ния - разум рассматривался как всеобщее начало, к которому причастен каждый человек, его законы универсальны для всех людей, он сверхиндивидуален. Как высшая способность человека, он считался исходной точкой и одновременно достойным объектом познания. Поэтому, чтобы найти свою индивидуальность, свое отличие от других, Вертер обращается к эмоциональной сфере: «Он [князь] и во мне больше ценит ум и дарования, чем сердце, хотя оно - единственная моя гордость <...>. Ведь то, что я знаю, узнать может всякий, а сердце такое лишь у меня» (6, 62). Надо сказать, что провозглашение самодостаточной ценности чувств человека как главный пафос сентиментального направления повлияло и на раннее творчество Достоевского.
Смешной человек в начале повествования подчеркивает отсутствие каких-либо эмоций, симпатий или антипатий по отношению к окружающим: видя разгорячившихся в споре товарищей, он замечает им: «Господа, ведь вам, говорю, все равно». Они не обиделись, а все надо мной засмеялись. <.> Они и увидели, что мне все равно, и им стало весело» (25, 105). Говоря об ужасном беспорядке за перегородкой, в комнате отставного капитана, Смешной человек настаивает: «капитан во весь месяц, с тех пор как живет у нас, не возбудил во мне никакой досады» (25, 107). И только встреча с девочкой, просившей его помощи, вызвала необычайное раздражение и заставила усиленно задуматься, отчего так обострено его чувство стыда, когда разумом он уже отказал миру в смысле и спокойно, сознательно принял, что всегда было все равно. Именно это сильное чувство дает новое течение его душевной жизни: он «конечно бы застрелился, если б не та девочка» (25, 107). В сюжете самоубийства заметна символическая роль образа сердца: намереваясь убить себя, герой «положил прежде непременно застрелиться в голову и именно в правый висок» (25, 109). Но во сне он выстрелил «прямо в сердце» (25, 109), в тот неподозреваемый источник его новой жизни, который он отвергал ранее. А вот Вертер, лелеявший свое сердце и отказавший разуму в праве господствовать над его личностью, словно исполняет намерение Смешного человека - его выстрел пришелся в голову, над правым глазом.
V. Сотворение мира
Вертер, пытаясь определить свою индивидуальность, говорит прежде всего о чувствах, в пику идеям Просвещения, которое относило чувства к низшей форме познавательных способностей человека. Но для Вертера именно переживания и определяют смысл его жизни. В романе есть
ставший известным фрагмент из письма от 10 мая 1771 г., который при первом чтении кажется изображением идеальной гармонии человека и мироздания, иллюстрацией пантеистического миросозерцания: «Когда от милой моей долины поднимается пар и полдневное солнце стоит над непроницаемой чащей моего темного леса и лишь редкий луч проскальзывает в его святая святых, а я лежу в высокой траве у быстрого ручья и, прильнув к земле, вижу тысячи всевозможных былинок, когда я чувствую, как близок моему сердцу крошечный мирок, что снует между стебельками, эти неисчислимые, непостижимые разновидности червячков и мошек8, и чувствую близость Всемогущего, создавшего нас по своему подобию, веяние Вселюбящего, судившего нам парить в вечном блаженстве, когда взор мой туманится и все вокруг меня и небо надо мной запечатлены в моей душе, точно образ возлюбленной, - тогда, дорогой друг, меня часто томит мысль: «Ах! Как бы выразить, как бы вдохнуть в рисунок то, что так полно, так трепетно живет во мне, дать отражение моей души, как душа моя - отражение предвечного Бога!» (6, 10). Но позже (письмо от 22 мая 1771 г.) мы узнаем, что является основой мироощущения Вертера: «Я ухожу в себя и открываю целый мир! Но тоже скорее в предчувствиях и смутных вожделениях, чем в живых, полнокровных образах. И все тогда мутится перед моим взором, и я живу, точно во сне улыбаясь миру» (6, 13). Как пишет исследователь творчества Гете, Вертер строит свою личную и прочувствованную модель мира, в которую он встраивает и проект своего Я; но он исходит прежде всего из своего мирочувствования, «речь идет не об эмоциональной окрашенности мировосприятия, а именно о «сотворении» мира, о его конституиро-вании из глубины переполненного сердца». В этом творческом процессе Вертер, как ему кажется, как бы подражает Богу, Тому, «кто все созидает в себе и из себя» (письмо от 18 августа 1771 г.) (6, 44). Но он сам «насла-
8 Этот мотив близости к природе, слияние с ее микрокосмом преломляется и у Достоевского. Ср., например, слова Ипполита из романа «Идиот» в его исповеди: «даже эта крошечная мушка, которая жужжит теперь около меня в солнечном луче, и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш, и только по малодушию» (8, 343). О «пире», «великом празднике» природы тоскует Мышкин. В своей книге А. Лингстад предполагает, что этот мотив восходит к Шиллеру, указывая на цитируемую в «Братьях Карамазовых» оду «К радости» (LyngstadA. H. Dostoevski) and Schiller / Slavistic Printings and Reprintings 303. The Hague, 1975). Здесь нам хотелось бы отметить, что этот мотив, вероятно, общий для эпохи Шиллера и Гете и связан с концептом «цепи бытия» (Лавджой А. Великая цепь бытия: История идеи. М., 2001).
ждается не творением Божьим, а своим собственным, и своей собственной творческой способностью» [Кемпер: 94, 95].
И «когда мироощущение, оправдывающее такую модель мира и такую модель Я, меняется, когда меняется состояние души, то между тем и другим может возникнуть глубокая трещина, мир и Я могут вступить в глубокое противоречие» [Кемпер: 92]. И эта перемена происходит: в письме от 18 августа 1771 г. он пишет: «Могучая и горячая любовь моя к живой природе, наполнявшая меня таким блаженством, превращая для меня в рай весь окружающий мир, теперь стала моим мучением и, точно жестокий демон, преследует меня на всех путях» (6, 43). Он восклицает: «А я, увы, слишком ясно понимаю <.. .> во мне самом источник всяческих мучений, как прежде был источник всяческого блаженства. <.> я утратил то, что было единственным блаженством моей жизни, исчезла животворящая сила, которая помогала мне созидать вокруг меня миры» (письмо от 3 ноября 1772 г.) (6, 70-71). Радостное сознание слияния с миром оборачивается отчаянием, когда Вертер понимает, что источник этой гармонии - только его изменчивое сердце.
Если с таким толкованием ситуации Вертера мы подойдем к случаю Смешного человека, то, как нам кажется, их имеет смысл сравнить. Именно сердце Смешного человека творит столь желанный им идеальный мир, в котором люди и природа живут в гармонии. В этой модели мира есть и своего рода собственный «личностный проект» - герой призван возвратить на землю «золотой век». В своей вере, что это состояние можно вернуть, что «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле» (25, 118), как может показаться читателю, он основывается лишь на своем чувстве. Но самому герою видится это в ином свете, он уверен, что это не его отчаявшийся разум или сердце создали эту мечту, перед рассказом о грехопадении он говорит: «Пусть сон мой породило сердце мое, но разве одно сердце мое в силах было породить ту ужасную правду, которая потом случилась со мной? Как бы мог я ее один выдумать или пригрезить сердцем? Неужели же мелкое сердце мое и капризный, ничтожный ум мой могли возвыситься до такого откровения правды!» (25, 115). Вера в свою мечту дает герою смысл существования именно потому, что он верит в ее истинность, в действительное, объективное ее существование и готов проповедовать ее. Более сложный вопрос: как оценивал его мечту сам Достоевский, был ли его герой бесплодным мечтателем? Если следовать высказыванию писателя: «там, где кончается религия, начинаются лишь мечтания» (24, 191), - куда
отнести Смешного человека? Ведь и о Смешном человеке мы можем сказать, перефразируя Вертера, что он уходит в себя и открывает целый мир, что он «все созидает в себе и из себя». Но если взглянуть на этих героев с точки зрения истории идей, то Смешной человек начинает там, где остановился Вертер, - с мысли, что «ничего при мне не было <...> и прежде ничего тоже не было <...> и никогда ничего не будет» (25, 105), с солипсизма. Но он все-таки обретает реальную связь с миром, смысл новой жизни.
VI. Любовь
Можно обратить внимание, что источник «животворящей силы, которая созидает миры», для обоих героев, казалось бы, один - в любви. Смешной человек не может преодолеть раздражения, вспоминая о девочке, - из-за мучительного чувства непроявленной любви, девочку он прежде всего разыскивает после сна, он поражен взаимопониманием и совершенной любовью «детей солнца» и именно любовь объявляет главным условием жизни: «люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь как устроиться» (25, 119). По сюжету романа Гете тоже следует, на первый взгляд, что именно любовь (к Лотте) питала мысли Вертера о мире, и неразделенная, несчастная любовь является причиной его отчаяния и самоубийства. Но посмотрим, как сам герой говорит о любви Лотты: «Любит меня! Как это возвышает меня в собственных глазах! <...> Как я благоговею перед самим собой с тех пор, что она любит меня!» (письмо от 13 июля 1771 г.). То есть любовь для Вертера выступает «не столько в качестве причины, сколько в качестве катализатора личностного развития, ибо эйфория любви служит Вертеру средством самопознания, и в конечном счете любит он только <...> свою собственную личность» [Кемпер: 79]. Смешной человек, напротив, открывает в любви неиссякаемый источник жизни и ее цель. Вертер же развивает свою личность в творческом осмыслении мира и в свободном следовании своим чувствам, но созидающих связей с миром он не строит, его мир замыкается на нем самом, его сознании, он не знает деятельной любви, его любовь направлена лишь на него самого. В письме Шёнбергу от 1 июня / 4 июля 1774 г. Гете писал о своем герое: «В „Страданиях молодого Вертера" я изображаю молодого человека, наделенного даром глубоко и чисто чувствовать и истинной проницательностью, который забывается в мечтательных сновидениях, губит себя бесплодными размышлениями до тех пор, пока зарождающиеся в нем
несчастные страсти, в особенности бесконечная любовь, не расшатывают его сознание и он не пускает себе пулю в лоб» [Кемпер: 98].
VII. Индивидуализм и самоубийство
Однако мы можем заметить, что любовь ко всему миру Смешного человека и романтическая любовь Вертера к Лотте - все-таки в корне разные чувства. В романе Гете любовь - только одна из безумных страстей героя. Для Смешного человека это и ответственность перед миром, чувство долга перед ближним, которое буквально принуждает его идти проповедовать свою мечту, его чувство причастности судьбе человечества.
Во сне Смешному человеку открывается, что самоубийством он не просто прекращает свою жизнь, но и отказывается от жизни вообще, бытия всего мира. Р. Лаут, размышляя о самоубийстве в творчестве Достоевского, пишет: «Самоубийство есть самый великий грех человеческий, ибо это удар по самому сокровенному центру человеческого бытия. Ведь воля к жизни в своей основе не изолирована, она существует в связи со всеобщим бытием и с Богом. Самоубийство - преступление против самого бытия»9. Осознав это, почувствовав свою волю к жизни, герой отказывается от своего прежнего решения и выбирает другую судьбу.
Интересно взглянуть на это решение с точки зрения философа уже XX в., как бы подытожившего нравственные последствия солипсизма и индивидуализма. В экзистенциализме Сартра, не признающем иной исходной точки для размышлений о мире, кроме картезианской истины cogito ergo sum, и в этом смысле наследующем эпохе Просвещения, тем не менее категорический императив Канта приобретает вид настоятельного практического требования - он призывает в ситуации выбора поступать так, чтобы этот поступок мог стать примером для других людей, так как каждый несет ответственность за судьбу мира: «Я ответствен <.. .> за себя самого и за всех и создаю определенный образ человека, который выбираю; выбирая себя, я выбираю человека вообще» (в статье «Экзистенциализм это гуманизм»10). Вертер, переживающий своеобразное опьянение от индивидуальной свободы, еще не может прийти к этой мысли, приобретенной горьким опытом человечества. Но с ней может согласиться Смешной человек.
9 Лаут Р. Философия Достоевского в систематическом изложении. М., 1996. С. 266.
10 Сартр Ж.-П. Экзистенциализм - это гуманизм // Сумерки богов. М., 1990. С. 324.
VIII. Образ Христа
Однако нельзя не отметить, что Вертер тоже своеобразно проецирует свою судьбу на судьбу человечества, так как сравнивает себя со Христом.
Русская исследовательница творчества Гете И. Лагутина отмечает: «Жизнь Вертера как индивидуума неразрывно связана с жизнью «сердца» («сердце у каждого свое», - пишет Гете), т.е. с его индивидуальными «страстями», страданиями. И тогда «страдания» юного сердца приобретают онтологическое значение, являются необходимым условием Жизни как таковой. И немецкое название романа более емко, чем его привычный русский эквивалент, подчеркивает эту бытийственность: «Leiden des jungen Werters» - это страдания (Leiden) юного Вертера, которые являются своеобразным светским (сентименталистским) аналогом страстей (Leiden) Христа, где Бог раскрывает себя как Любовь» [Лагутина: 77-78]. В работах немецких исследователей, по сообщению Лагутиной, с разных точек зрения также отмечаются параллели евангельского сюжета с историей Вертера: Шеффлер считает, «что понять этот текст можно только на основе гетевского представления о религии (имея в виду его колебания между пиетизмом и пантеизмом, между Библией и Оссианом) и интерпретирует роман как „passio Wertheri adoles-centis", т. е. как „Весть о страданиях и смерти" (Leidens- und Strebensbe-richt), как Passion; указывает на созвучие окончания „Вертера" и „Евангелия от Иоанна", а затем приходит к выводу, что Вертер, концентрируя в последних письмах аллюзии на Евангелие от Иоанна, „сам понимает свою гибель как жертвенную смерть"; называет этот роман „немецким евангелием с пантеистической идеей Бога" и. Р. Циммерман, который, в сущности оспаривает тезис Шеффлера, утверждая, что „гетевский интерес к Вертеру как к Христу имеет психологическое, а не теологическое значение", тем не менее также приводит целый ряд параллельных мест из текста романа и из Евангелия от Иоанна12» [Лагутина: 78].
Вот пример одного из таких монологов Вертера: «Выстрадать всю положенную ему меру, испить всю чашу до дна - таков удел человека. И если Господу, сошедшему с небес, горька была чаша на человеческих его устах, зачем же мне проявлять гордыню и притворяться, будто для меня она сладка? И зачем мне стыдиться в тот страшный миг, когда все суще-
11 Schäffler H. Die Leiden des jungen Werther. Ihr geistesgeschichtlicher Hintergrund // Schäffler H. Deutscher Geist im 18. Jahrhundert: Essays zur Geistes- und Religionsgeschichte. Göttingen, 1956.
12 Zimmerman R C. Das Weltbild des jungen Goethe. Bd. 2. München, 1969.
ство мое содрогается между бытием и небытием, когда прошедшее, точно молнией, озаряет мрачную бездну грядущего, и все вокруг гибнет, и мир рушится вместе со мной? И как же загнанному, обессилевшему, неудержимо скатывающемуся вниз созданию не возопить из самых недр тщетно рвущихся на волю сил: „Боже мой! Боже мой! Для чего ты меня оставил?" И мне ли стыдиться этого возгласа, страшиться этого мгновения, когда его не избег тот, кто свивает небо, как свиток?» (письмо от 15 ноября 1772 г.) (6, 72).
Итак, для Вертера Христос - страдающий герой со своей идеей Бога и мира, и в таком толковании он проецирует евангельскую историю на свою собственную судьбу. При этом для него безразлично, имела ли какое-то значение жертва Христа для других людей, была ли его смерть (с последующим воскресением) поворотом в истории человечества, - ведь для него самого со смертью исчезнет и мир вокруг, «мир рушится вместе со мной».
Смешной человек тоже в своем сердце находит идею Бога и мира и тоже в какой-то момент хочет «подражать» Христу, но в ином смысле: после грехопадения «детей солнца» «я полюбил их оскверненную ими землю еще больше, чем когда она была раем, за то лишь, что на ней явилось горе. Увы, я всегда любил горе и скорбь, но лишь для себя, для себя, а об них я плакал, жалея их. Я простирал к ним руки, в отчаянии обвиняя, проклиная и презирая себя. Я говорил им, что всё это сделал я, я один, что это я им принес разврат, заразу и ложь! Я умолял их, чтоб они распяли меня на кресте, я учил их, как сделать крест» (25, 112). Герой во сне убежден, что его искупительная жертва поможет вернуть утраченный рай, очевидно повторяя путь Христа, но он не называет его имени. И, может быть, то, что он убежден в равноценности его жертвы жертве Христа (а значит, для него он больше человек, чем богочеловек), даже скорее сближает его с Вертером, чем разделяет.
IX. Толкование Достоевского. Образы звезды и солнца
Рассмотрев в сравнении случаи Вертера и Смешного человека, вернемся к фрагменту из «Дневника писателя» «О молитве великого Гете», которая и послужила поводом для сопоставления. Мы постарались наметить потенциальную полемику Гете и Достоевского, теперь важно понять, как Достоевский сам толкует историю Вертера, как ее проблемати-зирует. По Достоевскому, Вертер перед самоубийством, тоскуя о том, что больше никогда не увидите созвездие Большой Медведицы, осознает, что
«вся эта бездна таинственных чудес божиих не выше его мысли, не выше его сознания, не выше идеала красоты, заключенного в душе его, а, стало быть, равна ему и роднит его с бесконечностью бытия... и что за все счастие чувствовать эту великую мысль, открывающую ему: кто он? - он обязан лишь своему лику человеческому» (22, 6).
Напомним, что в оригинале Вертер в последнюю ночь записывает в дневнике: «Все тихо вокруг меня, и душа моя покойна. Благодарю тебя, Господи, что ты даровал мне в эти последние мгновения столько тепла и силы. Я подхожу к окну, смотрю и вижу сквозь грозные, стремительно несущиеся тучи одиночные светила вечных небес! Вы не упадете, о нет! Предвечный хранит в своем лоне и вас и меня. Я увидел звезды Большой Медведицы, самого милого из всех созвездий. Когда я по вечерам уходил от тебя, оно сияло прямо над твоими воротами. В каком упоении смотрел я, бывало, на него! Часто я простирал к нему руки, видя в нем знамение и священный смысл своего блаженства!» (6, 100). И это созвездие напоминает герою прежде всего о возлюбленной, но Достоевский, расширяя смысл этого прощания, не искажает оригинал, а обобщает и, как нам кажется, в своей интерпретации опирается на тот известный - и неоднозначный - фрагмент медитаций Вертера в долине, когда он, наслаждаясь солнечным пейзажем, еще радостно ощущает «близость Всемогущего, создавшего нас по своему образу и подобию, <...> когда взор мой туманится и все вокруг меня и небо надо мной запечатлены в моей душе», когда он чувствует свою душу как «отражение предвечного Бога». Однако о том, какое значение Вертер сам придавал «своему лику человеческому», красноречиво свидетельствует одно его высказывание: говоря о тщеславных иллюзиях, жажде славы и долголетия людей, Вер-тер заявляет: «кто в смирении своем понимает, какая всему этому цена, кто видит, как <... > все одинаково жаждут хоть на минуту дольше видеть свет нашего солнца, - кто все это понимает, тот молчит и строит свой мир в самом себе и счастлив уже тем, что он человек. И еще тем, что при всей своей беспомощности в душе он хранит сладостное чувство свободы и сознание, что может вырваться из этой темницы, когда пожелает» (письмо от 22 мая 1771 г.) (6, 13-14). Итак, для Вертера быть человеком значит быть способным отказаться от жизни, если она покажется «темницей». Соответствует ли тот образ Вертера, которому было дорого созвездие Большой Медведицы в отрывке Достоевского, оригинальному образу, если здесь он считает своим гордым правом отказаться и от света солнца?
Во сне «Смешного человека» эта любовь героя к светилу еще усилена: когда Смешного человека неведомое существо несет через Вселенную, он видит солнце и радостно и благодарно восклицает: «Сладкое, зовущее чувство зазвучало восторгом в душе моей: родная сила света, того же, который родил меня, отозвалась в моем сердце и воскресила его, и я ощутил жизнь, прежнюю жизнь, в первый раз после моей могилы» (25, 111). Эту любовь он находит и в людях золотого века, которых называет «детьми солнца» (25, 112), любовью было проникнуто и их отношение к звездам: «они как бы чем-то соприкасались с небесными звездами, не мыслию только, а каким-то живым путем» (25, 113). А та звездочка, которая подала герою мысль убить себя (Сириус), - оказывается нашей планетой, Землей, и так Достоевский, связывая эти образы звезды, солнца и Земли, помогает герою открыть в себе чувство единения и гармонии с миром13.
В черновике статьи мы находим опущенный в опубликованном варианте комментарий: после слов «„Великий Дух, благодарю Тебя за лик человеческий, Тобою данный мне". Вот какова должна была быть молитва великого Гете во всю жизнь его», - следовало: «и вот в чем было страдание Вертера, вынужденного невыносимою страстию разбить этот „данный ему лик человеческий"» (22, 172). Эту оценку страданий Верте-ра, одержимого мучительной страстью, Достоевский опускает в оконча-
13 Интересно, что мотив отказа от солнца как источника жизни Достоевский использовал ранее в романе «Идиот» в исповеди другого самоубийцы, Ипполита, и, что характерно, с отсылкой к Гете. В разговоре с Лебедевым он вспоминает образ из пролога «Фауста»: «Как только солнце покажется и „зазвучит" на небе (кто это сказал в стихах: „на небе солнце зазвучало"? бессмысленно, но хорошо!) <...> Солнце ведь источник жизни?» (8, 309), в исповеди пишет: «Когда я дойду до этих строк, то, наверно, уж взойдет солнце и „зазвучит на небе", и польется громадная, неисчислимая сила по всей подсолнечной. Пусть! Я умру, прямо смотря на источник силы и жизни, и не захочу этой жизни!» (8, 344).
Говоря об Ипполите, стоит также отметить, как он сходится в мыслях с Верте-ром, восставая против законов мироздания, где «ежедневно надобится в жертву жизнь множества существ, без смерти которых остальной мир не может стоять» (8, 344) (ср. с записью Вертера: «я не могу примириться с разрушительной силой, сокрытой во всей природе и ничего не создавшей такого, что не истребляло бы своего соседа или самого себя. И я мечусь в страхе. Вокруг меня животворящие силы неба и земли. А я не вижу ничего, кроме всепожирающего и все перемалывающего чудовища» (от 18 августа 1771 г.) (6, 44-45), Ипполиту во сне как средоточие абсурдного мироздания является тоже чудовище - «вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее» (8, 323).
тельном варианте, акцентируя внимание на его положительных размышлениях о мире. Но он видел душевную глубину героя, комментируя его решение о самоубийстве как «вынужденный», внутренне принужденный поступок, насилие над собственной человеческой природой, «ликом человеческим», идеалом красоты. Как мы помним, сам Гете о своем герое отозвался как о личности, «наделенной даром глубоко и чисто чувствовать и истинной проницательностью». И его творческую, «животворящую силу, которая созидает миры», мы, следовательно, тоже не можем оценивать однозначно. Гете показывает отрицательный путь, когда эти прекрасные задатки были омрачены «сумасбродными мечтаниями», но это не значит, что невозможен положительный ход развития личности. Как нам представляется, на эту прекрасную возможность и указывает Достоевский в потенциальном диалоге с Гете. Поэтому в его цитировании оказывается, что та самая причина самоубийства Вертера у Гете - то, что он творит красоту окружающего мира изнутри, из собственного сознания, - у Достоевского, в другой системе ценностей, наоборот, спасительный ход мысли, который может удержать героя от крайнего шага. И вот почему заканчивает самоубийством Вертер и останавливается перед этим шагом Смешной человек, и вот почему их ситуации, в которых мы пытались показать возможные аспекты для сопоставления, писатели решают различным образом.
Список литературы
Буданова Н. Ф. Библиотека Ф. М. Достоевского: Опыт реконструкции:
Научное описание. СПб., 2005. Гете И. В. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. 6. М., 1978. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1990. Кемпер Д. Гете и проблема индивидуальности в культуре эпохи модерна. М., 2009.
Комарович В. Л. «Мировая гармония» Достоевского // Атеней: Историко-
литературный временник. 1924. № 1-2. С. 112-142. Лагутина И. Символическая реальность Гете. М., 2000. Лаут Р. Философия Достоевского в систематическом изложении. М., 1996.
Лобачева Д. В. Роман И.В. Гете «Страдания юного Вертера»: рецепция
в России (ХУШ-Х1Х вв.): Дисс. ... канд. филол. наук. Томск, 2005. Сартр Ж.-П. Экзистенциализм это гуманизм // Сумерки богов. М., 1990.
Хмелевская Н. А. Об идейных источниках рассказа Ф. М. Достоевского «Сон смешного человека» // Вестник Ленингр. ун-та. 1963. Вып. 2. Сер. литературы, истории, языка. № 8. С. 137-140.
Сведения об авторе: Золотько Ольга Вячеславовна, аспирант кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ имени М.В.Ломоносова. E-mail: [email protected].
