CC BY
82
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Коробейникова Л.Н. Завещание // Литературная энциклопедия терминов и понятий / Под ред. А.Н.Николюкина. М., 2003. Стб. 271.
2. Фонвизин Д.И. Собрание сочинений: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. II. С. 612.
3. Там же.
4. Там же. С.612-613.
5. СтричекА. Денис Фонвизин. Россия эпохи Просвещения. М., 1994. С. 298.
6. Фонвизин. Ук. соч. С. 613.
7. Там же.
8. Алпатова Т.А. Фонвизин // Русские писатели. XVIII век: Биобиблиографический словарь/ Сост. С.А.Джанумов. М., 2002. С. 204.
D.I.FONVIZIN’S “TESTAMENT”: PROBLEM OF INTERPRETATION
A.V. Rasjagaev
The article is about D.I. Fonvizin’s testament which is viewed in contest of the writer’s confessed creativity. The work defines some basic genre features of the testament, its role and functions in Old Russian tradition. Fonvizin’s testament is considered from traditional and innovative points of view. The author points out that in 18th c. the testament lost its spiritual component and became merely a property document.
© 2008 г.
А.В. Подгорская СТИЛЕВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В РУССКОЙ РОЖДЕСТВЕНСКОЙ ПОЭЗИИ РУБЕЖА ХГС-ХХ вв.
Русская поэзия рубежа ХК—ХХ вв. в отличие от поэзии второй половины XIX века, «подчинявшейся прозе и ориентирующейся на неё, отчетливо противопоставляет себя ей и сосредотачивается на тех художественных задачах, которые прозе недоступны». (М.Л. Гаспаров) Вместо унифицирующей простоты (характерной для предыдущего периода) поэзия стремится к дифференцирующей сложности вместо мнимой естественности формы к сознательной необычности. Поэты стремятся создать свою «вторую реальность», сотканную из субъективных представлений, воспоминаний, прогнозов, мечтаний, средствами расширения смысла слова, значения краски, детали. В итоге предельное усиление авторского начала в поэтическом повествовании вообще и в рождественском в частности сообщило последнему редкое разнообразие лирических форм и жанровых структур: от традиционных религиозных до «антисвяточных» стихотворений.
В предисловии к своему «Собранию стихов» (1903) Зинаида Гиппиус писала: «Теперь у каждого из нас отдельный, сознанный или несознанный, — но свой Бог, а потому так грустны, беспомощны и бездейственны наши одинокие, лишь нам и дорогие молитвы». У каждого «свой Бог» и «свое Рождество». Однако при всех петляниях и духовных падениях рождественская поэзия исходила прежде всего из истины Христа, трактуемого в большинстве случаев в непременной связи с болезненными и трагическими предощущениями современности.
Так, рождественские стихи Блока «Рождество» (1906) и, в особенности, «Сочельник в лесу» (1912) являют собой, с нашей точки зрения, пример создания религиозного рождественского текста. Стихотворение «Рождество» написано по заказу журнала «Тропинка» и опубликовано в первом номере за 1907 год. Блок сознательно отказывается от изложения собственно евангельской истории рождения Христа, и в этом — куда больше веры и целомудрия, чем в банальном рождественском штампе. Блок, безусловно, размывает границы жанра рождественского стихотворения, но при этом наполняет его новым содержанием, новой жизнью. Он рассказывает о празднике Рождества через восприятие ребенка: «И пойдешь ты дальше с мамой // Покупать игрушки //и рассматривать за рамой // Звезды и хлопушки... // Сестры будут куклам рады, // Братья просят пушек...» 1.
Ребенок — существо чистое и наивное, «носитель органической цельности» (так же, как и герой религиозной литературы) способен радоваться и празднику Рождества Христова и с благодарностью принимать созданный Богом мир. Стихотворение написано в том «мажорном тоне», который вполне можно рассматривать как проявление «целостного положительного религиозного миросозерцания»: «Звонким колокол ударом // Будит зимний воздух // Мы работали недаром //Будет светел отдых...»
Радость праздника и надежда — вот смысловые доминанты стихотворения. Сам поэт оценивал его достаточно критически. В авторском экземпляре стихотворение зачеркнуто с вопросительными знаками и пометой: «Опять длинно, ни к чему».
Через шесть лет Блок вновь обращается к теме Рождества и пишет «Сочельник в лесу». Так же, как и в стихотворении 1906 года, поэт не описывает рождественские евангельские события. Говорить о чудесном, божественном, недоступном пониманию, языком обычным, банальным — верный способ убить чудо, и потому Блок за это даже не берется. Он опять рассказывает лишь о празднике Рождества, рассказывает языком поэтических образов: удивительно красивых, прозрачных, чудесных (от слова «чудо»): «Так легко, как снежный пух, // Рождества крылатый дух // Озаряет небеса, // Сводит праздник на леса.»
«Крылатый дух Рождества» зажигает лес, как большую рождественскую елку:
Тронет веткою сучок —
Треснет, вспыхнет огонек,
Округлится, задрожит,
Как по нитке, побежит,
Там и сям, и тут, и здесь...
Зимний лес сияет весь!
В подобном образе евангельского праздника, безусловно, просматривается влияние А.А. Фета, в поэзии которого «религия подчинена искусству» (Д.Д. Благой), а использование религиозных мотивов соответствует прежде всего художественному замыслу автора. Однако Блок идет дальше Фета: через красоту художественных образов он дает возможность почувствовать «высшую Божественную правду и свет» (Д. Андреев): «Чтоб меж небом и землей // Загорелся луч иной, //Чтоб от света малых свеч // Длинный луч, как острый меч, // Сердце светом пронизал //Путь неложный указал».
В этом стихотворении Блока можно увидеть и проявление общей для всей новейшей поэзии начала XX века направленности, утверждающей возможность преобразить мир средствами искусства — открыть «подлинную реальность»
(«путь неложный») путем «преображения действительности в творческом
2
акте» .
М. Цветаева в своем стихотворении «Рождественская дама» из книги «Волшебный фонарь» (1910—1911) продолжает детскую линию стихов Блока о Рождестве, но расставляет свои акценты:
Серый ослик твой ступает прямо,
Не страшны ему ни бездна, ни река...
Милая Рождественская дама,
Увези меня с собою в облака!
Образы стихотворения, вероятно, восходят к репродукции одной из картин «Бегства в Египет», да и странное на русский слух заглавие, видимо, является калькой с «Unsere liebe Frau», «Notre Dame», «Madonna» или «Our Lady» — название, которое могло стоять в подписи под репродукцией. Стихотворение написано от лица девочки, которая обещает не брать с собой игрушек: «Я игрушек не возьму на небо.» или без спроса мамы «хочет напоить ослика молоком»: «Из кладовки, чуть задремлет мама, //я для ослика достану молока».
Единственное желание ребенка, чтобы «Рождественская дама» забрала ее с собой. В отличие от светлого «мажорного тона» рождественских стихотворений Блока, благодарного приятия созданного Богом мира - в стихотворении Цветаевой четко просматривается противопоставление двух миров: мира людей, из которого хочет убежать героиня, и мира Богородицы, Христа, рождественского чуда. Подобное противопоставление в рождественских текстах восходит к финалу рассказа Ф.М. Достоевского «Мальчик у Христа на елке», в котором писатель противопоставляет подвалу и дровам, где умерли мальчик и его мама, елку у Христа как должное, как чудо, чему, однако, нет места в реальности. Противопоставление это достаточно традиционно для всей поэзии Серебряного века. С одной стороны, восприятие своей эпохи как времени необратимых исторических перемен, сопровождающихся крахом веры и духовных ценностей, и при этом «мужественное углубление в трагические диссонансы внутреннего бытия» , с другой стороны, — страстная жажда гармонии — вот исходная антиномия, пробудившая художественный поиск в поэзии Серебряного века.
Характеризуя эпоху в России начала XX века, Н.А. Бердяев писал: «Культурный ренессанс явился у нас в предреволюционную эпоху и сопровождался острым чувством приближающейся гибели старой России. Было возбуждение и напряженность, но не было настоящей радости»5.
Радости в рождественских стихах Серебряного века, за редким исключением, действительно очень немного. Так, например, в 1908 году О.Э. Мандельштам пишет такие строчки:
Сусальным золотом горят В лесах рождественские елки,
В кустах игрушечные волки Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода,
И неживого небосвода Всегда смеющийся хрусталь!6
Здесь, по сути, констатация того, что рождественская история — это только сказка, не имеющая ничего общего с жизнью. Причем, не просто сказка, а, более того, жестокий обман — потому что «игрушечные волки» страшны по-настоящему, и «неживой небосвод» (неживой потому, что «Бог умер») только смеется над людьми. В этих строчках Мандельштама вполне можно увидеть воплощение ницшеанских настроений, столь популярных в России начала ХХ века.
В целом, для русской поэзии рубеж ХК и ХХ веков — это время поиска и осмысления собственного понимания Бога и мира. Поиск рефлективный и противоречивый, но все более глубокий, выразившийся большей частью в риторических вопросах, в религиозных порывах и растерянности. По сути — это новая эпоха русской духовной жизни. Тот же Мандельштам в 1912 году напишет: «Образ твой, мучительный и зыбкий, // Я не мог в тумане осязать. // Господи! — сказал я по ошибке, // Сам того не думая сказать».
«Мучительный и зыбкий» образ Бога — пример очень характерный и показательный для всей эпохи рубежа веков, эпохи «мятежной, богоищущей, бредящей красотой» (С. Маковский). То же «религиозное беспокойство» (Н. Бердяев) в рождественском стихотворении В. Ходасевича 20-х годов:
Мечта моя! Из Вифлеемской дали Мне донеси дыханье тех минут,
Когда еще и пастухи не знали,
Какую весть им ангелы несут...7
Ходасевич излагает евангельскую историю Рождества предельно призем-ленно, прозаично, тем самым лишая ее атмосферы чуда, божественности:
Все было там убого, скудно, просто.
Ночь; душный хлев; тяжелый храп быка.
В углу осел, замученный коростой,
Чесал о ясли впалые бока...
Подобное изложение настолько далеко от религиозного канона, что текст звучит просто кощунственно. Автор это вполне осознает и констатирует с удручающим пессимизмом:
А в яслях. Нет, мечта моя, довольно:
Не искушай кощунственный язык!
Подумаю — и стыдно мне, и больно:
О чем, о чем он говорить привык!
Однако стихотворение Ходасевича — это далеко не самый жесткий пример рождественской поэтической истории XX века. В.В. Маяковский в стихотворении «Хвои» (1916 г.) куда как более категоричен и с первых же строк заявляет: «Не надо.// Не просите.// Не будет елки»8.
Реальность такова, что в ней нет места чуду, благости, празднику: «Нельзя.// Сегодня// горящие блестки// не будут лежать// под елкой //в вате.// Там— // миллион смертоносных осок // ужалят, // а раненым ваты не хватит».
И все же автор оставляет надежду на то, что «Скоро // все, в радостном кличе // голоса сплетая, //встретят новое Рождество». Хотя из текста понятно, что речь идет не о христианском Рождестве, а о рождении какой-то новой жизни, в которой «будет стоять сплошное Рождество.// Так что // даже // надоест его праздновать».
Эстетические игры и умозрительные построения в рамках рождественской тематики (изначально и, прежде всего, религиозной) подчас уводили поэтов так далеко, что в результате не только нарушались все религиозные каноны, но и порой стирались границы добра и зла. Так, в 1930 году Андрей Белый пишет стихотворение под названием «Рождество», хотя назвать его рождественским будет большой натяжкой. В тексте автор обозначает Рождество как «слезливую игру» и «старые турусы» (то есть «пустую болтовню» и «вздорное враньё», как толкует это просторечное выражение В. Даль):
И те же старые турусы —
Под бородою Иеговы...
О, звезды — елочные бусы, —
Когда же оборветесь вы?
В стихотворении не только нет благодарного приятия созданного Богом мира, но и звучит откровенное проклятие его: «Вселенная, — погасни, тресни: // Ты злая глыба глупой блесни!». Окружающий мир настолько ужасен, что Бога быть не может, и потому:
Нет, лучше не кричать, не трогать То бездыханное жерло:
Оно — черно, как кокс, как деготь...
И по нему, как мертвый ноготь, —
Луна переползает зло.
Духовная сумятица и имморализм в России начала XX века явились следствием крушения эпохи позитивизма, сменившейся смятением и разноголосицей философско-религиозных исканий. Известно влияние на эти поиски В.С. Соловьева. Мыслитель глубоко христианский, Соловьев в своем поэтическом творчестве обнаруживает стройную систему устойчивых образов-символов, в центре которой Бог — Свет — Слово. В рождественском стихотворении «Святая ночь» он предлагает один из самых весомых ответов ищущим Бога:
Он здесь, теперь — средь суеты случайной, в потоке шумном жизненных тревог...10
Автор стихотворения не отрицает того, что в современном мире царит зло и безверие: «И многое уж невозможно ныне: //Цари на небо больше не глядят, // И пастыри не слушают в пустыне, //Как ангелы про Бога говорят».
Человечество, однако, все еще может спастись. То, что «открылось» в «святую ночь» — «несокрушимо временем», и Христос вновь родился, но уже в «душе твоей»: «И Слово вновь в душе твоей родилось. // Рожденное под яслями давно. // Да! С нами Бог...»
И в этом главный смысл и главная радость праздника Рождества Христова: «Владеешьты всерадостноютайной: //Бессильнозло; мы вечны; с нами Бог».
Присутствие Спасителя (вернее, надежда на его приход и присутствие) подчеркивается во многих рождественских стихотворениях эпохи. Об этом пишет Георгий Иванов в стихотворении «Рождество в скиту» (1914):
Пусть враг во тьме находится И меч иступит свой,
А наше войско — водится Господнею рукой11.
В его же стихотворении «Сочельник» (1915) уставшие от войны люди мечтают «о сошедшем на землю Христе» как о «нетленном и благостном чуде», благодаря которому «.напеву священному внемля, // кровь и ужас забудет земля».
В том же 1914 году Зинаида Гиппиус создает сразу два стихотворения, посвященные празднику Рождества Христова: «Наше Рождество» и «Белое». В них звучит уже знакомое нам противопоставление ужасов войны благости христианского мира: «...сверкают сизые стальные мечи // вместо елочной, восковой свечи. // Вместо ангельского обещанья // пропеллера вражьего жужжа-12
нье...»12.
Гиппиус, не принимая первую мировую войну и выступая против нее («Вихрям, огню и мечу // покориться навсегда не могу», и «буду молить снова: // родись Превечное Слово!»), в своих рождественских молитвах напоминает о главной ценности для человечества — мире:
Мир на Земле, в человеках благоволение...
Боже, прими нашу мольбу несмелую:
Дай земле Твоей умиренье,
Дай побеждающей одежду белую.
Мотив повторного прихода Спасителя и его присутствия «здесь, теперь, — средь суеты случайной» звучит и в стихотворении Сергея Есенина «Не ветры осыпают пущи», написанном все в том же 1914 году: «Я вижу — в просиничном плате,// На легкокрылых облаках,// Идет возлюбленная Мати //
С Пречистым Сыном на руках»13.
Однако Есенин говорит не просто о рождении Христа в душе человека. В анализируемом тексте прежде всего обращает на себя внимание мотив повторного распятия Иисуса Христа, причем посылает Его в мир, у Есенина, Мать, а не Отец, как в Евангелиях:
Она несет для мира снова Распять воскресшего Христа:
«Ходи, мой Сын, живи без крова,
Зорюй и полднюй у куста».
Общая интонация стихотворения далека от традиционного рождественского звучания: боль и горечь слышны прежде всего. Россия гибнет, она нуждается в новой жертве, в Спасителе, и автор хочет надеяться, что Он уже пришел: «И в
каждом страннике убогом // Я вызнавать пойду с тоской, // Не помазуемый ли Богом // Стучит берестяной клюкой».
Предельным развитием тезиса Вл. Соловьева о пробуждении божественного начала в земном существовании, о явлении Спасителя среди людей можно рассматривать «Стихи к Блоку» М. Цветаевой. Она создает два цикла стихов к Блоку: 1916-го и 1921-го годов, каждый из которых состоит из 7 стихотворений. Уже в первом цикле, а именно, в третьем стихотворении «Ты проходишь на запад солнца», Цветаева наделяет Блока характеристиками Христа. В первом и последнем четверостишиях она дословно цитирует строчки литургического песнопения (исполняемого во время Великой Вечери), славящие Иисуса Христа:
Свете тихий, святыя славы Безсмертного Отца небесного,
Святого блаженного, об Иисусе Христе.
Пришедше на запад солнца,
Видевше свет вечерний,
Поем Отца, Сына И Святого Духа Бога14.
У Цветаевой читаем: «Там, где поступью величавой //Ты прошел в гробовой тиши, // Свете тихий, святые славы, //Вседержитель моей души». (С. 113)
И это далеко не единственный подобный пример наделения Блока характеристиками Христа. В том же стихотворении есть такие строчки: «В руку, бледную от лобзаний, // не вобью своего гвоздя»; или в шестом стихотворении цикла: « Мертвый лежит певец. // И воскресенье празднует».
В стихах к Блоку 1921 года Цветаева использует тот же прием. Уже в первом стихотворении цикла: «А, может быть, снова // пришел, в колыбели лежишь?..» или «Какая из смертных // качает твою колыбель?» четко просматривается мотив повторного прихода в мир Иисуса Христа (уже знакомый нам по стихотворению С. Есенина). Оба поэта используют сослагательное наклонение, говоря о том, что Спаситель явился вновь; но если у Есенина — это абстрактный «убогий странник», то у Цветаевой — конкретная историческая личность — поэт Александр Блок, который многими ее современниками воспринимался «как самый замечательный поэтический выразитель эпохи»15.
Так, Г.И. Беневич (Мать Мария) в своих воспоминаний пишет: «Блок — символ всей нашей жизни, даже всей России символ... Он — дитя России, самый похожий на свою мать сын... он — средоточие всего безумия, всей боли своей Родины»16.
В двухчастном цикле «Вифлеем», снабженном подзаголовком «Два стихотворения», случайно не вошедшие в «Стихи к Блоку» (1921), Цветаева уже не просто наделяет поэта характеристиками Христа, она помещает образ Блока внутрь евангельской рождественской истории, сохраняя формальные признаки, позволяющие четко идентифицировать сюжет, наполняет евангельскую историю своим содержанием.
Вопрос обособленного существования цикла «Вифлеем» и его места в системе стихов к Блоку, безусловно, очень интересен, но ответ на этот вопрос не яв-
ляется целью нашей работы. Для нас важнее обозначить специфику работы М. Цветаевой с рождественским сюжетом. В основе стихотворений цикла «Вифлеем» лежат эпизоды поклонения пастухов и волхвов. Автор сохраняет евангельскую последовательность событий, но пастухом, у Цветаевой, приходит сама лирическая героиня, мирочувствование которой максимально приближено к чувствам самой Цветаевой: «Не с серебром пришла,// не с янтарем пришла — // Я не царем пришла, // Я пастухом пришла».
Выбирая образ пастуха, героиня тем самым подчеркивает значение духовного поклонения и веры, в противовес материальному богатству:
«Хоть и нищее всех— // Зато первее всех!»
Видимо, поэтому же цветаевские «цари» приносят «дары» не в творениях золотых дел мастеров, как это обычно выглядит на картинах XVI века, а в ларях, представляющих собой, в обычном понимании, большой деревянный ящик для хранения чего-нибудь: «Три царя, // три ларя //С ценными дарами».
Главное расхождение с Евангелием цветаевских стихов касается как раз даров, принесенных царями. В Евангелии волхвы принесли Христу золото, как Царю веков, ладан, как Богу всех, и смирну, как «тридневному мертвецу», которой у иудеев помазывали усопших. У Цветаевой все иначе: в первом ларе — «вся земля», во втором — Ной «с ковчегом — с — тварью», в третьем: «— Свет мой свят! //Непонять, что значит!»
Показанное несоответствие заставляет сознаться в том, что для разгадки, в частности, содержимого третьего ларя, одних Евангелий недостаточно. Некоторые аспекты данного сюжета проясняет исследователь Соболевская в указанной выше статье. Она приводит текст одного из немногочисленных памятников новгородской псковской письменности — «Сказания о Царьграде» (XVI в.): «...Тако реклъ Устианъ царь: ...пред олтарем на правой стороне есть ларецъ ве-ликъ, верх ларца распятие посеребрено; в том ларци иный ларец, в 3-м ларьци лежат Страсти Господни. Тот ларец, златом окован»17.
Если текст «Сказания...» наравне с Евангелиями расценивать в качестве одного из возможных источников цветаевского цикла, становится понятным его финал: «Царь дает, // — Свет мой свят! // Не понять что значит!// Царь — вперед, //Мать — назад, //А младенец плачет.»
Лирическая героиня, пришедшая поклониться только что народившемуся на свет, наблюдает сцену вручения младенцу его судьбы — жертвы: смерти во имя человечества; и в этом Цветаева следует канону; ведь смирна, принесенная волхвами, является предвестницей будущих страданий и смерти Христа.
В итоге мы можем сделать вывод о том, что М.И. Цветаева, обращаясь к рождественскому сюжету, весьма значительно его перерабатывает: чего только стоит одна замена Христа Блоком. Рождественский сюжет становится по сути фоном и способом самопроявления лирической героини и личности самой поэтессы, а анализируемые стихи цикла «Вифлеем.» являют собой пример «чистой лирики», которую сама Марина Ивановна определяла лишь как «запись наших снов и ощущений». «Чистая лирика не имеет замысла. Нельзя заставить себя увидеть такой, и именно такой сон, ощутить такое и именно такое чувство. Чистая лирика есть чистое состояние переживания, перестрадания».
Проведенный анализ многочисленных рождественских стихов Серебряного
века рождает естественный вопрос: чем можно объяснить столь пристальный интерес к сюжету Рождества? И.А. Есаулов рассматривает поэзию русского символизма как «великий переворот», характеризующийся «глобальным смещением традиционной эстетической доминанты русской культуры ... от (православного) пасхального архетипа к рождественскому (католическому, западному)». Действительно, поэты Серебряного века создают такое количество стихотворений на тему Рождества, что оно несопоставимо по объему ни с одним периодом развития русской поэзии. Объяснением этому перевороту является (с точки зрения Есаулова) «переход от ... иконического типа визуальности», понимаемого как «онтологическое, антиномическое единство явлений Божественного и тварного мира», к «иллюзионизму», с его отказом от сакрального измерения; с его «похожестью на посюсторонний для созерцающего, но потусторонний — с позиции, имманентной самой иконе, мир земных форм»18. В данном аспекте поэзия русского символизма, действительно, может быть прочитана как попытка глобального перехода к иному типу культуры, основывавшемуся на иллюзионистской визуальности. В целом же, отличие русской словесности ХХ века от предшествующих исторических периодов (в аспекте поставленной И. А. Есауловым темы) — в том, что иконическое начало утрачивает позицию культурной доминанты. Отсутствие же плюралистических моделей мира в иконическом типе культуры, резко сменившемся одновременным сосуществованием самых различных эстетических ориентаций, привело к такого рода «культурному взрыву» в начале ХХ века, который, создав выжженное поле на месте былой иконической культуры, в очень скором времени завершился утверждением абсолютного монологизма — в тоталитарной эстетике «социалистического реализма».
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Цит. по: Блок А. Полное собрание стихотворений: в 2 т. Т.2. Л., 1946. С. 200.
2. Ходасевич В.Ф. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 2. М., 1996. С. 181.
3. Цит. по: Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы / Сост. Е.В. Коркина. Л., 1990. С. 46.
4. Смирнова Л. А. Единство духовных устремлений в литературе Серебряного века // РЛЖ. 1994. № 5-6. С. 35.
5. БердяевН.А. Самопознание. М., 1991. С. 140.
6. Цит. по: Мандельштам О.Э. «Сохрани мою речь...». Лирика разных лет. Избранная проза. М., 1994. С. 35.
7. Цит. по: Ходасевич В. Колеблемый треножник: Избранное. М., 1991. С. 116.
8. Цит. по: Маяковский В.В. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 1. М.,1968. С. 150.
9. Цит. по: Белый А. Собрание сочинений. Стихотворения и поэмы / Сост. В.М. Пискунова. М., 1994. С. 376.
10. Цит. по: Сборник духовной поэзии. Воронеж, 1990. С. 38.
11. Цит. по: «Россия делится на сны...». Г. Иванов, В. Набоков, И. Елагин. М., 1968 С. 49.
12. Цит. по: Гиппиус 3. Сочинения: стихотворения; проза. Л., 1991. С.182.
13. Цит. по: Есенин С. Полное собрание сочинений: в 7 т. Т.1. М., 1995. С. 44.
14. Цит. по: Гарднер И.А. Богослужебное пение русской православной Церкви: в 2 т. Т. 1. Сергиев Посад: Московская духовная академия, 1998. С. 71.
15. Жирмунский В.В. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. Л., 1977. С. 335. О поэме А. Ахматовой «Девятьсот тридцатый год», где Блоку отведено первое место.
16. Мать Мария. Воспоминания, статьи, очерки: в 2 т. Париж, 1992. С. 38,44.
17. Цит. по: Сперанский М.Н. Из старинно-новгородской литературы XIV века. Л., 1934. С. 130.
18. Есаулов И.А. Проблема визуальной доминанты русской словесности // Евангельский текст в русской литературе XVШ—XX веков /сб. н. трудов. Вып.2. Петрозаводск, 1998. С. 53.
STYLE TENDENCIES IN RUSSIAN CHRISTMAS POETRY AT THE TURN OF 20th c.
A.V. Podgorskaya
The article is devoted to revealing the specificity of christmas narration in Russian poetry at the turn of 20th c. Materials for research are works by A. Blok, M. Tsvetaeva, O. Mandelshtam, V. Khodasevich, V. Majakovsky, A. Belyi, V. Solovjev, G. Ivanov, Z. Gippius, S. Yesenin. The article traces tendencies of change in the semantic content and artistic decisions of a christmas plot in Russian poetry.
© 2008 г.
Т.Б. Зайцева ЭКЗИСТЕНЦИАЛИСТСКАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ А.П.ЧЕХОВА НА ФЕНОМЕН СМЕРТИ
Изучение художественного и эпистолярного мира Чехова в танатологическом аспекте не теряет своей актуальности, поскольку «в восприятии смерти выявляются тайны человеческой личности»1, аЧехов по-прежнему остается самым, может быть, «неуловимым» писателем XIX века. «Отношением к смерти — объективно самому важному, как всеобщему, непреложному и неизбежному в жизни, — определяется у каждого отношение к жизни. У художника, следовательно, им определяется все его творчество»2, — утверждал, может быть, слишком категорично П.М.Бицилли. Однако к этому мнению следует присмотреться.
Эпистолярные высказывания Чехова, воспоминания о нем современников, творчество писателя обнаруживают его экзистенциалистскую точку зрения на феномен смерти. Используя термин «экзистенциалистская точка зрения», я опираюсь на положение, высказанное в работе П. Тиллиха «Мужество быть»: «.если мы обратимся к экзистенциализму — но не к экзистенциальной позиции, а к содержанию экзистенциализма, — то сможем обнаружить три свойст-
