CC BY
93
СТИЛЕВАЯ МИМИКРИЯ КАК ПРИЕМ СОЗДАНИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ПОРТРЕТА В ТВОРЧЕСТВЕ М. ГОРЬКОГО 1890-1920-Х ГГ.
(на материале очерков «Н.Е. Каронин-Петропавловский», «М.М. Коцюбинский», «Л.Н. Андреев», «А.П. Чехов», «С. Есенин»)
М.Ш. Мухонкин
Mukhonkin M.S. Mimicry of style as means of creation of literary portrait in Gorky's works of 1890— 1920 (based on the essays “N.E. Karonin-Petropavlovsky”, “M.M. Kotsubinsky”, “L.N. Andreev”, “A.P. Chekhov”, “S. Esenin”). The article is based on analysis of the literary portraits in the works by M. Gorky “Karonin-Petropavlovskiy”, “Kotsubinskiy”, “Andreev”, “Chekhov”, “Esenin”. Functioning of style mimicry in Gorky’s literary essays is researched. The aim of the article is to stress on imitation not only of the artistic characteristics of the character, but on his manner of behaviour, lifestyle. The use of stylization device by Gorky as a means of deep penetration in character’s world is investigated. The stress is also put upon style mimicry that allows M. Gorky to parody artistic intentions of the character quite indirectly.
В литературоведении существует двойное понимание термина «литературный портрет». С одной стороны, под этим термином понимается один из приемов характеристики персонажа - собственно портрет, с другой - литературный жанр, имеющий ряд фиксированных признаков, к которым относят субъективное осмысление условной документальности, воссоздание цельности личности объекта изображения, преобладание свободной хронологии и др. Кроме этого, существует и относительно маргинальное, буквальное понимание словосочетания «литературный портрет»: созданный средствами словесности портрет литератора. В данной статье нам кажется возможным и необходимым актуализировать все три вышеприведенных истолкования указанного термина.
Говоря о малоисследованном в науке вопросе о стилевой мимикрии Горького в литературных портретах периода 1890-1920-х гг., мы имеем в виду последовательное и сознательное подражание писателя стилю объектов изображения его биографических очерков («Н.Е. Каронин-Петропавловский», «М.М. Коцюбинский», «Л.Н. Андреев» и др.). (Здесь и далее термины «литературный портрет» и «биографический очерк» мы будем рассматривать как синонимичные).
Подражание, основная цель которого заключается в реализации возможности максимального внедрения в личность для более полного ее понимания, раскрытия, воссоздания в формате художественного образа, а причины использования, вероятно, - в своеобразной компенсации преобладающего ра-
ционального в художественном методе писателя, в попытке обрести гармонию между аналитическим и эмпатическим, осуществляется Горьким на нескольких уровнях. Во-первых, на уровне следования за художественным стилем героя очерка. При этом нам кажется предпочтительным опереться на следующее определение стиля: стиль - «проявление в языке индивидуального голоса автора и его собственного видения мира; или особый тон повествования... также особая манера письма как результат влияния течений и направлений определенного периода; распознаваемые образцы стиля формируются благодаря постоянным предпочтениям в выборе слов, тона, образов, утверждений, структуры, синтаксиса, звуковой фактуры, риторических оборотов и форм эмоционального и рационального воздействия - всего того, что изначально принадлежит естественным или сознательно принятым восприятию и установке писателя» [1, р. 292].
Во-вторых, подражание осуществляется на уровне следования за стилем поведения или, в еще более бытовом смысле, - за «стилем жизни» объекта изображения литературного портрета. Таким образом, Горький внедряется в личность своего героя не только через вхождение в его текстовую специфику, то есть во вторичное проявление сути человека, литератора, но и идет дальше, проникая непосредственно в специфику внешнего проявления и поведения персонажа, что, конечно, находит отражение и в текстах очерков. Возможность подобным образом толковать стиль нам предоставляет и «Словарь литера-
турных терминов»: «Стиль можно было бы сравнить с духовным почерком <...> стиль -это физиономия души» [2, стлб. 867-870].
Проанализируем два ранних, по многим параметрам схожих биографических очерка Горького: «Н.Е. Каронин-Петропавловский» и «М. М. Коцюбинский». И тот, и другой написаны примерно в одно время - в 1911 и 1913 г. соответственно. Герои обоих очерков во многом похожи друг на друга. Их объединяет принадлежность к одному поколению, относительная одинаковость судеб, близость идеологических установок, параллелизм писательских интенций. В данном случае нам кажется интересной сама выборка фактов для освещения особенностей личности.
И Каронин-Петропавловский, и Коцюбинский у Горького во многом идеализированы и даже романтизированы, что называется, в лучших традициях народнической, революционно-народнической литературы. Они наделяются чертами героев произведений этих литературных направлений. (Коцюбинский - с поправкой на малороссийскую ментальность). Так, оба всячески ратуют за народ. Каронин: «Вот, вы рассказывали об этих людях под горою. Но почему, подумайте, почему у нас люди так легко п'огибают? Ведь ужасно легко: жил человек, и - ничего, а вдруг - «сбился с пути»» [3]; «Мужика надо еще сделать разумным человеком, который способен понять важность своего назначения в жизни, почувствовать свою связь со всей массой подобных ему, стиснутых ежовой рукавицей государства [3, с. 37]» и множество других примеров. (По сути, все разговоры между Горьким и Карониным - на тему народа, народных страданий, необходимости преобразований). Коцюбинский, который «часто говорил о демократии, о народе, и всегда это было как-то особенно приятно слушать и поучительно» [3, с. 39]: «Нужно бы вести из года в год «Летопись проявлений человечного», - ежегодно выпускать обзор всего, что сотворено за год человеком в области его заботы о счастье всех людей» [3, с. 39].
Кроме этого, Горький акцентирует внимание читателя и на «хождении» своих персонажей «в народ». Каронин: «Его интерес к «босякам» возрастал, раза три я видел Ка-ронина в трущобах «Миллионной» улицы, и мне казалось, что его несколько смущает
увлечение, чуждое вере в деревню. - Резкий народ, - говорил он. - Очень интересные типы есть» [3, с. 38]. Коцюбинский: «Знаете, там, по пути к Arca Naturale, стоит хата совсем такая, как у нас! И люди в ней - наши: дидусь, такой ветхий и мудрый, сидит на пороге с трубкой и баба такая же, да еще и дивчина с карими очами...» [3, с. 41].
Также писатель отмечает, вероятно, отчасти внутреннее, бессознательное, отчасти идейное, народническое тяготение Каронина и Коцюбинского к природному бытию, бытию, связанному с землей, крестьянством, деревней. Каронин: «любил гулять в поле, за городом, один» [3, с. 30]. Коцюбинский: «однажды, увидев у белой стены рыбацкого дома бледнорозовые мальвы, - весь осветился улыбкой и, сняв шляпу, сказал цветам: -Здоровеньки були! Як живеться на чужини?» [3, с. 41].
И в собственно портретах и того, и другого персонажа можно обнаружить черты народнической идеализации. Каронин-Петропавловский предстает перед читателем -через набор лейтмотивных деталей - человеком не от мира сего, ласковым, тихим, усталым, тонким, приятным, светлым. Приведем лишь несколько примеров: «он тихонько рассказал мне историю девушки» [3, с. 38], «в глазах его светилась мягкая радость» [3, с. 36], «усталые глаза» [3, с. 32], «тихий голос» [3, с. 35], «говорил он тихонько» [3, с. 30], «ласковый взгляд» [3, с. 28], «глядя в лицо мне славными своими глазами» [3, с. 27], «мягкой, женскою улыбкой и покашливая тихонько» [3, с. 25]. К общей утонченной интеллигентности образа Каронина Горький присовокупляет надлом, болезненность, приобретенные в борьбе за народное счастье: «— Температура скачет в гору, - объяснил он, - утром взбежала до сорока почти, вот и валяюсь!» [3, с. 31]; «H. E., усмехнувшись, ответил: - Я лет десять болен» [3, с. 33]. Портрет Коцюбинского, также связанный с такими словами, как «ласковость», «мягкость», редуцирован до лейтмотива больного, болящего сердца и сравнения с цветком: «Прекрасный, редкий цветок отцвел» [3, с. 44]; «Его больное сердце мешало ему ходить по неровным тропинкам Капри» [3, с. 40].
От народничества в литературных портретах Каронина и Коцюбинского и выбор Горьким такой точки зрения на существова-
ние и гибель персонажей, при которой особенности жизни и смерти объясняются обстоятельствами, «средой». Каронин-Петропавловский, что подчеркивается в очерке, прошел через тюрьму, ссылку, бедность. Коцюбинский, терпя нужду и работая поэтому статистиком в Чернигове, писал Горькому: «Должен сознаться, что со мною что-то неладно. Сердце работает все хуже и хуже, порою приходится ложиться в постель, работа так утомляет меня, что нет сил приняться за что-либо другое» [3, с. 43], - и этот отрывок из письма приведен в очерке.
Трагическая, самосожженческая, жертвенная смерть, также идеализирующая и романтизирующая обоих персонажей, почти сходным образом локализуется в заключительной фразе-автонекрологе Каронина:
«Оказывается, умирать гораздо проще, чем жить» [3, с. 38], - и Коцюбинского: «Смерть как будто вернее определяет размеры, чем жизнь» [3, с. 44].
Можно также отметить и стилевое подражание Горького объектам изображения в тональности разбираемых очерков. Общая эмоциональность, пафосность литературного портрета «М.М. Коцюбинский» и полемичность, легкая ироничность и сумрачность портрета «Н.Е. Каронин-Петропавловский» коррелируют с тональностью их творчества.
Каронин и Коцюбинский - на раннем этапе творчества идеалы писателей для Горького. В своем роде - учителя, «стилю жизни» которых он подражает, что отчетливо прочитывается, по крайней мере, в первом очерке. Так, например, поддаваясь и заражаясь горько-ироническим отношением Каронина к идеям о переселении в коммуну, Горький на просьбу показать стихи, которые оказались утерянными, отвечает самоирони-ческим повествованием о своей проблеме: «История этой потери казалась мне очень смешной, я рассказал ее Н. Е., желая еще раз посмеяться над моими злоключениями и ожидая, что он тоже посмеется» [3, с. 27].
Еще более яркий пример использования Горьким стилевой «автокоррекции» можно обнаружить в очерке «Л.Н. Андреев»
(1919 г.). В отличие от предыдущих литературных портретов, где стилизуются отдельные, хотя и ключевые моменты творческих интенций писателей, в указанном очерке Горький, во многом за счет подражания,
осуществляет подробный литературоведческий и психологический анализ творчества и личности Л. Андреева. Стилизации подвергается множество мотивов, в той или иной степени определяющих специфику «художественной продукции» этого писателя.
При свободной хронологии этого очерка, отмечаемой литературоведами (и внутри произведения самим Горьким), в нем присутствует тенденция к относительно последовательному изложению. Не событий жизни, но эпизодов, связанных с духовной и творческой эволюцией Андреева. Очерк представляет собой историю внутреннего расхождения между Горьким и Андреевым, историю прекращения писательской и человеческой дружбы, историю вчувствования, анализа и отрицания Горьким андреевского творчества: «Я думаю, что хорошо чувствовал Л. Андреева: точнее говоря - я видел, как он ходит по той тропинке, которая повисла над обрывом в трясину безумия, над пропастью, куда заглядывая, зрение разума угасает» [3, с. 117].
Начало литературного портрета передает на лексическом уровне первое впечатление Горького от Андреева и от его творчества. Прочитав один из ранних, так называемых «пасхальных», рассказов молодого писателя «Бергамот и Гараська» Горький заключает: «От этого рассказа на меня повеяло крепким дуновением таланта, который чем-то напомнил мне Помяловского, а кроме того, в тоне рассказа чувствовалась скрытая автором умненькая улыбочка недоверия к факту, - улыбочка эта легко примирялась с неизбежным сентиментализмом «пасхальной» и «рождественской» литературы»» [3, с. 107]. И эта «улыбочка» - как одна из особенностей стиля Андреева с точки зрения Горького - с ее ироническим уменьшительно-ласкательным суффиксом и коннотацией веселости начинает проявляться в словах автора очерка на протяжении двух абзацев: «...получил от Л. Андреева забавный ответ...» [3, с. 107], «...он писал веселые, смешные слова...» [3, с. 107], «... одетый в старенькое пальто-тулупчик...» [3, с. 108], «...взгляд темных глаз светился той улыбкой...» [3, с. 108]. «Улыбочка» - как мировоззренческая доминанта адреевского творчества - будет возникать в очерке и дальше, обрастая при этом постепенно «деструктивным» материалом.
Горький стилизует использование Андреевым так называемых «пограничных» мотивов. Так, например, в очерке в большом количестве обнаруживаются мотивы темноты и страха: в момент разговора о причинах тяги к самоубийству Андреев «помолчал, закурил папиросу и, тотчас бросив ее, посмотрел прищуренными глазами в темный угол комнаты» [3, с. 109]; - при характеристике Горьким творчества Андреева: «...его мысль и обнаруживала всегда упрямое стремление заглядывать в наиболее темные углы души» [3, с. 110]; «боялся, видимо, нарушить красками юмора темные тона своих картин» [3, с. 124]; «окутывая мысль ватой однообразно-темных слов, он добивался того, что слишком обнажал ее» [3, с. 137]; -при создании собственно портрета Андреева, выделяя преобладающую деталь в особенностях глаз, взгляда: «заглядывая в глаза мне расширенными зрачками темных глаз» [3, с. 112]; «глядя в потолок угрюмо-темным взглядом испуганных глаз» [3, с. 119]; «темные глаза, в которых у него нескрываемо блестит страх пред чем-то» [3, с. 135] (сопрягая темноту и страх); «моментами возбужденные глаза Леонида как будто слепли; становясь еще темнее, они как бы углублялись, пытаясь заглянуть внутрь мозга» [3, с. 120]; - в описании интерьера виллы на Капри, в которой поселился Андреев после смерти жены: «в темных комнатах этой виллы было сыро и мрачно, на стенах висели незаконченные грязноватые картины, напоминая о пятнах плесени» [3, с. 134]; - и даже при описании настроения самого Горького: «тревожное настроение мое особенно усугублялось фактами, которые определенно указывали, что в духовном мире великого русского народа есть что-то болезненнотемное» [3, с. 139].
В большом количестве примеров в этом литературном портрете обнаруживается и мотив психического возбуждения. Отметим следующие моменты его проявления: Андреев «говорил интересно, возбужденно» [3, с. 123]; «моментами возбужденные глаза Леонида как будто слепли» [3, с. 120]; «явился Леонид, встрепанный, возбужденный с расстегнутым воротом рубахи» [3, с. 129]. Через слово «возбуждение» определяется и характер творчества Андреева: «как всегда в моменты творческого возбуждения<> ему не-
обходимо было двигаться» 1;135]. Интересен и процесс стилевого «заражения» Горького этим андреевским мотивом: в самом начале очерка, описывающем первую встречу Андреева и Горького, последний отмечает: «Не помню его слов, но они были необычны, и необычен был строй возбужденной речи. Его возбуждение было приятно. Я тоже был радостно возбужден» [3, с. 108]. Впоследствии положительная оценка андреевского возбуждения Горьким меняется на противоположную: «Перед тем как напиться до потери сознания, Леонид опасно и удивительно возбуждался, его мозг буйно вскипал, фантазия разгоралась.». Горький отмечает, что «заражение» распространяется и на друзей Андреева: «Это очень возбуждало тревогу друзей его» [3, с. 134].
В указанном литературном портрете также проявляются сексуальный мотив и мотив тумана, сплетающиеся воедино, отсылая к известным андрееевским рассказам «Бездна» и «В тумане». Во время одной из бесед Горького и Андреева в Петербурге, когда «город был облечен густым туманом» [3, с. 118] и «в серой массе тумана недвижимо висели радужные, призрачные шары фонарей, напоминая огромные мыльные пузыри» [3, с. 118], последний настоял на том, чтобы отправиться смотреть пожар. По дороге к ним присоединились три проститутки. Андреев напился, а «когда он начинал пить, в нем просыпалось нечто жуткое, мстительная потребность разрушения, какая-то ненависть «плененного зверя»» [3, с. 119]. Как и Рыбаков, персонаж рассказа «В тумане», Андреев, с точки зрения Горького, оказывается в этом самом «природном явлении»: «На улице мы наняли извозчика и поехали сквозь туман. Невский, в огромных бусах фонарей, казался дорогой куда-то вниз, в глубину» [3, с. 120-121]; «мы сидели на «Стрелке» под дурацким пузырем тумана» [3, с. 121]. И как Немовецкий, персонаж рассказа «Бездна», - на грани сексуального развала.
Горький, вольно или невольно, стилизует и мотив разорванности связей между людьми. Например, между ним самим и Андреевым: «настоящее же воздвигало между нами высокую стену непримиримых разноречий» [3, с. 142] (отсылка к рассказу «Стена»).
Кроме того, в литературном портрете наличествует тенденция к организации мате-
риала по принципу контраста, свойственному Андрееву, и, собственно, к отбору этого же материала по принципу наличия в нем контраста. Факты, диалоги, приводимые Горьким и касающиеся этого писателя, показывают его слабо уравновешенным человеком, находящимся на грани между улыбкой, воодушевлением, радостью и депрессией. От помрачения сознания, в котором Андреев находился после смерти жены, и морального «садизма» по отношению к своему сыну он через небольшой промежуток времени переходит к созданию юморесок. От настороженности, недоверия и опасения по отношению к арзамасскому отцу Федору («- Вот олицетворенный ужас арзамасский!» [3, с. 128]) -к благорасположению, восхищению, шутке.
Редко проясняющаяся мрачность тона повествования, подспудное ощущение присутствия «некрофона» в очерке - через мотивы дождя, ночи, страха, болезни, замкнутого пространства петербургских и непетербургских интерьеров - все это также указывает на стилизацию Горьким специфики письма Л. Андреева.
Проза Андреева похожа на прозу философско-психологического эксперимента.
Очерк «Л.Н. Андреев» Горького также оказывается «экспериментом». Горький проверяет, что называется, на себе андреевскую ломаную линию восприятия и эксплуатации писательского дара, в результате «проверки» отталкивая ее и дискредитируя «нефиксированную» эмоциональность Андреева. Горький ведет повествование через все этапы развертывания писательского, духовного комплекса Л. Андреева, надевая маску андреевского стиля и постепенно разоблачая разрушительные следствия этого стиля дискредитирующим контекстом и критическими комментариями. Например, указывая на тяготение Андреева к «словотворчеству», он замечает: «Как известно, русский человек «ради красного словца не жалеет ни матери, ни отца». Л. Н. тоже весьма увлекался красным словом и порою сочинял изречения весьма сомнительного тона» [3, с. 131], - и приводит следующее высказывание Андреева о своей жене: «Через год после брака жена точно хорошо разношенный башмак - его не чувствуешь» [3, с. 131].
Еще один литературный портрет -«А.П. Чехов» (1905, 1923). В.Я. Гречнев в
работе «Жанр литературного портрета в творчестве М. Горького» [4] указывает на то, что пейзажи этого литературного портрета выступают средствами создания так называемого «чеховского тона»: «Читая рассказы Чехова, чувствуешь себя точно в грустные дни поздней осени, когда воздух так прозрачен и в нем резко очерчены голые деревья, тесные дома, серенькие люди...» [3, с. 14]; «Серенький финский дождь кропит землю мокрой пылью» [3, с. 15].
Интересен факт неоднократного использования Горьким «чеховского» эпитета «серый». Этот эпитет присутствует в собственно портрете Чехова: «В его серых, грустных глазах почти всегда мягко искрилась тонкая насмешка» [3, с. 12]. Серым цветом для Чехова оказывается окрашена духовная гибель человека: «— Странное существо - русский человек! В нем, как в решете, ничего не задерживается. В юности он жадно наполняет душу всем, что под руку попало, а после тридцати лет в нем остается какой-то серый хлам» [3, с. 12], - и пошлость: «В юности пошлость кажется только забавной и ничтожной, но понемногу она окружает человека, своим серым туманом пропитывает мозг и кровь его, как яд и угар» [3, с. 13]. С серым цветом в очерке связан и момент косвенной стилевой пародии на Чехова (единственный случай у Горького подобной работы со стилем): «Однажды пришла к нему какая-то полная дама, здоровая, красивая, красиво одетая, и начала говорить «под Чехова»: -Скучно жить, Антон Павлович! Все так серо: люди, небо, море, даже цветы кажутся мне серыми. И нет желаний... душа в тоске... Точно какая-то болезнь...» [3, с. 11].
В качестве примеров стилизации «чеховского тона» можно привести и постоянное использование Горьким таких слов, как «ласковый», «мягкий», «кроткий», «грустный», «теплый» ит. д.: «негромко и ласково спросил Чехов...» [3, с. 7]; «Антон Павлович покашлял, подумал и мягко, тоном серьезным, ласковым ответил...» [3, с. 9]; «Антон Павлович ласково посмотрел на нее и ответил с кроткой, любезной улыбкой...» [3, с. 9]; «он вдруг замолчал, кашлянул, посмотрел на меня сбоку и улыбнулся своей мягкой, милой улыбкой...» [3, с. 5]; «в этой мягкой, грустной усмешке...» [3, с. 6]; «своим глубоким, мягким, точно матовым голосом...» [3, с. 9].
Есть случаи присутствия стиля Чехова не только отдельно в пейзаже или в портрете, но и одновременно в том и другом: «Тень глубокой грусти покрыла его славные глаза, тонкие лучи морщин окружили их, углубляя его взгляд» [1;6] и «Тогда был ясный, жаркий день; играя яркими лучами солнца, шумели волны; под горой ласково повизгивала чем-то довольная собака» [3, с. 6], - через общую тональность двух этих отрывков и «сцепляющее» образ слово «лучи» пейзаж и портрет взаимосвязанно оказываются носителями чеховского стиля. Вероятно, стоит указать и на мелодичность очерка так же как на момент стилизации. Например, в вышеприведенных фразах очевидно преобладание сонорных «м» и «л».
Имитируется Горьким и ключевой чеховский мотив - мотив отрицания пошлости. Описывая похороны Чехова, которого привезли в вагоне с надписью «Для устриц», что автор очерка расценивает как месть пошлости писателю (оставляем за скобками символическое, отчасти циничное истолкование появления этой надписи как подражание «чеховскому тону» его собственной судьбы: устрицы - семейство морских моллюсков класса двустворчатых; моллюски (от лат. molluscus - мягкий) (мягкотелые)), Горький приводит неуместные, приземленные и просто пошлые высказывания идущих за чеховским гробом: «Какая-то дама в лиловом платье, идя под кружевным зонтиком, убеждала старика в роговых очках: - Ах, он был удивительно милый и так остроумен...» [3, с. 15].
Говоря о специфике стилевого «вчувст-вования», нужно отметить существование, наряду с лежащим на поверхности и даже намеренно приведенным пародийным, утрированным подражанием чеховскому стилю, подражания более тонкого, скрытого, «эпи-тетного», звукового. Стилизация этого очерка - в большей степени стилизация «бережного прикосновения» Горького к творчеству уважаемого и любимого им писателя.
Проанализируем теперь литературный портрет более поздний по времени написания. «С. Есенин» (1927) - сравнительно небольшой по объему очерк, однако Горькому удалось и на коротком отрезке текста «врасти» в отдельные моменты стиля этого поэта. В описании впервые увиденного Горьким
Есенина, начинает исподволь, распространяясь на создаваемый образ самого поэта, сквозить есенинский мотив «утраченного деревенского рая детства»: «Есенин вызвал у меня неяркое впечатление скромного и несколько растерявшегося мальчика, который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге» [3, с. 302]. О том, каким увидел Есенина Горький во время встречи, случившейся позднее, он пишет так: «От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце» [3, с. 303]. Дункан, отмечает Горький, «рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом <> являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно» [3, с. 303].
В очерке присутствуют есенинские мотивы «кривизны» города, ощущения ненужности всего недеревенского, мотивы восприятия урбанистически ориентированной человеческой психики как ущербной. Так, Горький отмечает, что Есенин, находящийся в Петербурге, производил впечатление человека, которому в городе не место. Река, в «черный бархат» [3, с. 302] которой Есенин плевал «на Симеоновском» [3, с. 302], стиснута гранитом (сравним: например, «Как в смирительную рубашку, мы природу берем в бетон...»). Кроме этого, обращает на себя внимание постановка акцента на ненужности рядом с Есениным Кусикова с гитарой, на которой тот не умел играть, и Дункан, борющейся танцем со старостью, на «ненужности скучнейшего бранденбургского города Берлина» [3, с. 306]. Апофеозом ненужности, неестественности выступает в очерке Луна-парк с его хохочущими немцами, уродливыми масками аттракционов, волнообразно качающимися площадками лестниц: «Торопливость, с которой Есенин осматривал увеселения, была подозрительна и внушала мысль: человек хочет все видеть для того, чтоб поскорей забыть» [3, с. 306].
Мертвенность берлинского Луна-парка -передача одной из примет стиля Есенина -сквозного образа луны (месяца), цитируя поэта, «в пространстве которой мы мыслим», не имея возможности «просунуться» в «пространство солнца» (сравним: например, «Неуютная жидкая лунность...»).
Стилизации в этом литературном портрете подвергаются также и религиозные мотивы Есенина. Горький передает ощущение богопотери и богооставленности поэта, имевшее место в позднем есенинском творчестве: «казалось, что он попал в это сомнительно веселое место по обязанности или «из приличия», как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его души, служба чужому богу» [3, с. 307] (сравним, например, «Стыдно мне, что я в бога верил, / Горько мне, что не верю теперь...»).
В отличие от предыдущих произведений, в литературном портрете «С. Есенин» Горький использует стилизацию в большей степени как дополнительную возможность для в какой-то мере ассоциативного цитирования героя очерка.
Итак, подведем итоги данного исследования - исследования функционирования приема стилевой мимикрии в литературных портретах (очерках) М. Горького, рассмотренных нами в хронологической последовательности. Нужно отметить проявление в очерках подражания не только художественному стилю героя, но и стилю его поведения, «стилю жизни». Примером последнего выступают литературные портреты Н.Е. Каро-нина-Петропавловского, М.М. Коцюбинского. Особый случай такого рода подражания -очерк «Л.Н. Андреев», в котором за счет стилевой мимикрии и последующего внедрения сымитированного стиля в дискредитирующий контекст и отрицания его критическими комментариями происходит опровержение творческого и человеческого мировоззрения указанного писателя.
Кроме использования стилизации как способа более глубокого проникновения в мир героя очерка, создания и раскрытия образа персонажа, Горький, посредством стилизации, осуществляет своеобразную компенсацию преобладающего рационального в своем художественном методе, попытку обрести гармонию между аналитическим и эм-
патическим. Стилевая мимикрия позволяет Горькому косвенно спародировать художественные интенции персонажа, реализовать тонкую подстройку под характер его творчества (очерк «А.П. Чехов»), наконец, дает возможность ассоциативно цитировать героя портрета («С. Есенин»).
Стилизации подвергаются характерные художественные мотивы персонажей очерков, их специфический писательский тон, общие тематические и идейные установки, принципы организации текста, звуковые предпочтения и проч. Имитируется как индивидуальный стиль героев очерка, так и стиль литературного направления, к которому они принадлежат («Н.Е. Каронин-Петропавловский», «М.М. Коцюбинский»).
Рассматривая особенности стилизации как приема создания литературного портрета у Горького в хронологическом аспекте, можно сделать выводы об утончении механизма «встраивания» в стиль героя очерка и, вместе с тем, об отстранении от личности и от художественного мира персонажа в более поздних произведениях, о выработке своеобразного иммунитета к «заражению» чужим стилем.
1. The Longman Dictionary of Poetic Terms / By J. Myers, M. Simms. L., 1996.
2. Подольский Ю. // Словарь литературных терминов: в 2 т. М., 1993. Т. 1.
3. Горький М. Собр. соч.: в 30 т. М., 1963. Т. 18.
4. Гречнев В.Я. Жанр литературного портрета в творчестве М. Горького: Воспоминания о писателях. М., 1964.
5. Андроникова М.И. Об искусстве портрета. М., 1975.
6. Барахов B.C. Жанр литературного портрета в творчестве М. Горького: автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1960.
7. Барахов B.C. Искусство литературного портрета. М., 1976.
8. Тагер Е.Б. // О художественном мастерстве М. Горького. М., 1960.
Поступила в редакцию 23.04.2007 г.
