CC BY
7
УДК 821.161.1
DOI: 10.31249/litzhur/2023.60.03
А.Б. Криницын
© Криницын А.Б., 2023
СТИХОТВОРЕНИЕ В.А. ЖУКОВСКОГО «К МЕСЯЦУ» КАК ПЕРЕВОД AN DEN MOND И.В. ГЁТЕ: СОПОСТАВИТЕЛЬНЫЙ АНАЛИЗ
Аннотация. В статье анализируется перевод Жуковским одного из самых известных стихотворений Гёте, сделанный им для сборника «Für Wenige. Для немногих». Сравниваются поэтические и мировоззренческие системы Гёте и Жуковского, отразившиеся в данных стихотворениях. Отмечается, что, хотя они в значительной мере близки, в переводе Жуковского сказывается менее развитая система русской поэзии в данной точке ее развития, вследствие чего Жуковскому не удалось передать некоторые элементы натурфилософии Гёте. Тем не менее мышление символами, рождающееся из усложненной зыбкости гётевских метафор, оказалось ему субъективно близко и стало поэтической основой его собственных важнейших стихотворений.
Ключевые слова: лирика; В.А. Жуковский; И.В. Гёте; поэтика романтизма; натурфилософия; «пейзаж души»; культ дружбы.
Получено: 20.02.2023 Принято к печати: 17.03.2023
Информация об авторе: Криницын Александр Борисович, доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, 1-й корпус гуманитарных факультетов МГУ им. М.В. Ломоносова, Ленинские горы, ГСП-1, 119991, Москва, Россия.
E-mail: derselbe@list.ru
Для цитирования: КриницынА.Б. Стихотворение В.А. Жуковского «К месяцу» как перевод An den Mond И.В. Гёте: сопоставительный анализ // Литературоведческий журнал. 2023. № 2(60). С. 48-59.
DOI: 10.31249/litzhur/2023.60.03
Aleksandr B. Krinitsyn
© Krinitsyn A.B., 2023
V.A. ZHYKOVSKY'S POEM "TO THE MOON" AS THE TRANSLATION OF J.W. GOETHE'S POEM "AN DEN MOND": COMPARATIVE ANALYSIS
Absract. The article analyses Zhukovsky's translation of one of Goethe's most famous poems, made by him for the collection "Für Wenige. For the few". The poetic and ideological systems of Goethe and Zhukovsky, reflected in these poems, are compared. It is noted that, although they are largely close, Zhukovsky's translation reflects a less developed system of Russian poetry at a given point in its evolution. As a result, Zhukovsky failed to convey some elements of Goethe's natural philosophy. Nevertheless, thinking in symbols, born from the complicated instability of Goethe's metaphors, turned out to be subjectively close to him and became the poetic basis of his own most important poems.
Keywords: lyrics; V.A. Zhukovsky; J.W. Goethe; poetics of romanticism; natural philosophy; "landscape of the soul"; the cult of friendship.
Received: 20.02.2023 Accepted: 17.03.2023
Information about the author: Aleksandr B. Krinitsyn, DSc in Philology, Professor of the Department of the History of Russian Literature, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University, 1st building of humanitarian faculties, Lomonosov Moscow State University, Leninskie Gory, GSP-1, 119991, Moscow, Russia.
E-mail: derselbe@list.ru
For citation: Krinitsyn, A.B. "V.A. Zhykovsky's poem 'To the Moon' as the Translation of J.W. Goethe's poem 'An den Mond': Comparative Analysis". Literaturovedcheskii zhurnal, no. 2(60), 2023, pp. 48-59. (In Russ.)
DOI: 10.31249/litzhur/2023.60.03
К МЕСЯЦУ: подстрочник (выполнен автором статьи. - А. К)
Наполняешь ты вновь долину и рощу Тихо блеском туманным, Освобождаешь все же наконец Полностью мою душу
Ты простираешь над моей равниной Твой облегчающий (врачующий) взор, Подобно мягкому взгляду друга На (над) мою судьбу.
Каждый отзвук чует мое сердце Веселого и мрачного времени; Брожу между Радостью и Грустью В одиночестве.
Теки, теки, дорогой поток (река)! Никогда я не буду весел, Так отзвучала шутка и поцелуй, И так же верность
Я владел однажды тем, Что так драгоценно! Тем, что, к своему мучению, Никогда не забудешь!
Шуми, река, по долине
Без отдыха и покоя,
Шуми, нашептывай для моей песни
Мелодии,
Когда в зимней ночи Ты разливаешься, бушуя, Или в великолепии весны Питаешь набухающие молоды почки.
Блажен, кто от мира Без ненависти затворяется, Хранит друга на груди, И наслаждается с ним
Тем, что, не узнанное людьми Или ими не помысленное, По (сквозь) лабиринту груди Бродит в ночи.
AN DEN MOND (1789)
1 Füllest wieder Busch und Tal Still mit Nebelglanz, Lösest endlich auch einmal Meine Seele ganz;
5 Breitest ueber mein Gefild Lindernd deinen Blick, Wie des Freundes Auge mild Über mein Geschick.
9 Jeden Nachklang fühlt mein Herz Froh' und trüber Zeit, Wandle zwischen Freud und Schmerz In der Einsamkeit.
13 Fliesse, fliesse, lieber Fluss! Nimmer werd' ich froh, So verrauschte Scherz und Kuß, Und die Treue so.
17 Ich besass es doch einmal, Was so köstlich ist! Daß man doch zu seiner Qual Nimmer es vergißt!
21 Rausche, Fluss, das Tal entlang Ohne Rast und Ruh, Rausche, flüstre meinem Sang Melodien zu,
25 Wenn du in der Winternacht Wütend überschwillst Oder um die Frühlingspracht Junger Knospen quillst.
29 Selig, wer sich vor der Welt Ohne Haß verschließt, Einen Freund am Busen hält Und mit dem genießt,
33 Was, von Menschen nicht gewußt Oder nicht bedacht, Durch das Labyrinth der Brust Wandelt in der Nacht.
К МЕСЯЦУ (1817)
1 Снова лес и дол покрыл Блеск туманный твой: Он мне душу растворил Сладкой тишиной.
5 Ты блеснул... и просветлел Тихо темный луг: Так улыбкой наш удел Озаряет друг.
9 Скорбь и радость давних лет Отозвались мне, И минувшего привет Слышу в тишине.
13 Лейся, мой ручей, стремись! Жизнь уж отцвела; Так надежды пронеслись; Так любовь ушла.
17 Ах! то было и моим, Чем так сладко жить, То, чего, расставшись с ним, Вечно не забыть.
21 Лейся, лейся, мой ручей, И журчанье струй С одинокою моей Лирой согласуй.
25 Счастлив, кто от хлада лет Сердце охранил, Кто без ненависти свет Бросил и забыл,
29 Кто делит с душой родной, Втайне от людей, То, что презрено толпой Или чуждо ей.
[Что в полночный тихий час Слышимо душой Очаровывает нас Тайною мечтой] [2, т. 2, с. 63-64].
Стихотворение Гёте An den Mond цитируется по [8]; перевод Жуковского, равно как и другие упоминаемые в статье поэтические тексты В.А. Жуковского цитируются по [2]. Здесь и далее в цитатах выделения курсивом принадлежат авторам, а выделения полужирным шрифтом мне. - А. К.
Стихотворение An den Mond было переведено В.А. Жуковским в 1817 г. в числе самых известных, хрестоматийных стихотворений Гёте, специально для принцессы Фредерики- Луизы-Шар-лотты-Вильгельмины, впоследствии великой княгини Александры Федоровны, которой поэт при дворе давал уроки русского языка. Именно в рамках преподавания Жуковский переводит некоторые ее любимые немецкие стихи и издает их маленьким сборником Многозначительное название сборника «Für Wenige. Для немногих» подчеркивает избранность круга, к которому он был обращен, и соответственно предполагает установку на преднамеренность выбора и наивозможное совершенство переведенных стихов. Эти условия делают сопоставление перевода и подлинника особенно значимым и показательным для обнаружения характерных черт поэтического мышления Жуковского.
Стихотворение Гёте посвящено не только любовным переживаниям (расставанием с Шарлоттой фон Штейн), но и его неудачам на политическом поприще. Для понимания гётевского стихотворения еще важно знать, что первая его редакция (1776-1778) возможно, была написана под впечатлением того, как в реке Ильме, на которой в то время жил Гёте, утопилась молодая женщина, покинутая своим возлюбленным, - с книгой «Страдания юного Вертера» в кармане платья. Из его письма Шарлотте фон Штейн видно, что Гёте живо сочувствовал ей и ощущал себя причастным к ее гибели. «Эта зазывающая грусть таит в себе нечто притягательное, как сама вода, и отблеск небесных звезд, который светит из обеих [звезд и воды], манит нас». К.В. Эстман считает эти строки первым очерком будущего стихотворения, поскольку в архиве фон Штейн это письмо и листок с первой редакцией стихотворения положены вместе [см.: 6, р. 509]. Тогда прямо объясняется центральная роль в стихотворении образа реки, которая в первой редакции «глухой зимней ночью вздувается от смерти» -как утопленник, но затем, «в блеске весенней жизни, набухает в почках», что являет вечную коллизию и взаимообратимость жизни и смерти.
Вторая редакция, которую непосредственно переводил Жуковский, появилась спустя десять лет (1789) и ее содержание обогащается обращением к прошлому. Радостное и грустное, оно неотступно преследует героя и выражается в его монологе. Раз
сердце «чувствует» отголосок прошедшего и будущего, значит, они соприсутствуют в настоящем, что дает нам новое наложение временной и пространственной перспектив. Оно подводит к итоговому quasi фантастическому образу: «Я брожу в одиночестве между радостью и грустью» (строки 11-12).
Из первых же строк видно, что герой говорит о «своей» природе (mein Gefild), как отмечает Э. Трунц [12, S. 544]. Месяц не только наполняет туманным блеском долины и рощи (строки 1-2), но «освобождает душу». Вследствие этой амбивалентности становится возможным еще более далеко идущее сравнение месяца с другом (а не со взглядом возлюбленной, как это было в первой редакции), которое далее сдвигает сюжет из природного в душевный план - до их почти полного слияния в «пейзажу души». Соединяются внутренний и внешний мир мотивом одиночества.
Согласно Г.А. Корффу, поэтический характер этого стихотворения формируется общим состоянием неопределенности: «...поэт не только восхваляет прекрасную лунную ночь, но и сам перенимает нечто от ее сумерек: от ее загадочного и магического света, в котором все теряет в отчетливости. Его поэтическая натура отныне - неопределенность» [9, S. 232. Перевод мой. - А. К.].
Далее в стихотворение вводится новый природный образ, характерный и принципиально важный для всего направления Sturm und Drang, - образ реки (Fluss - 'поток, река'). В энергии этого бурлящего потока (символа жизни, воли, круговорота природных сил) должны разрешиться все скорби героя. Река яростно затапливает берега бурной зимней ночью и наливает соком весенние почки; одновременно она порождает музыку, мелодически переливающуюся в песнь поэта, (которая питается, таким образом, всею мощью природной жизни). Х. Арнтцен говорит даже о поэтическом состязании лирического героя и потока, поднимая последний до уровня творящего субъекта [5, S. 24]. Версия Руль-Англаде, что река символизирует прошлое, кажется нам менее убедительной [10, S. 27-28].
Но конец стихотворения вновь уводит нас в глубины внутреннего мира героя. Блаженство затвориться от мира с другом возвращает образный ряд к началу стихотворения (с месяцем как другом), но теперь образ друга интериоризируется: провозглашается блаженство наслаждения вместе с другом тем неведомым
(для всех остальных), что «бродит в ночи по лабиринту груди» (соответственно и героя и друга). Не мыслится ли вновь под «другом» утешающая природа - месяц с «мягким взором» или «милый» поток? Правда, их нельзя «держать на груди» как друга-человека, но, может быть, речь идет именно о блаженстве (selig) недостижимом в реальности (Nimmer werd' ich froh...).
Возникает причудливый лексический параллелизм: повторяются в начале и конце стихотворения три слова: Freund, wandeln и особо значимое местоимение Was ('то'). Очевидно, что лирический герой намеренно говорит загадками, понять которые может лишь самый близкий круг. В 5 строфе Was вскользь описывается как «то, что так драгоценно», т.е. высшее, несказанное счастье. В 9 строфе то же местоимение обозначает не только некое чувство, но и идею, которой можно насладиться лишь с ближайшим другом, но которая остается «непомысленной» остальными людьми, а может быть, и всем человечеством. Приобретенная горечью опыта, неназванная «идея-радость» остается неосвоенной до конца даже для самого поэта, его непосредственного носителя, ибо теряется как в «лабиринте груди» его, так и во внешней ночи. Ландшафт в лунном сиянии заменяется на пейзаж души, где герой странствует (wandeln - 'странствовать, блуждать') между грустью и радостью, а в 9 строфе странствует, подобно человеку, то (нечто) непознанное, неназванное - в ночном лабиринте его же души. Получается система бесконечно уменьшающихся живых миров - от всеохватывающего космоса природы до микрокосмоса человеческого «я».
Сцепление мотивов гётевского стихотворения строится на мысли о внутреннем единстве души с природой. Последняя строфа повествует еще раз о таинственной связи ландшафта с человеком: в его сокровенной сущности действуют силы природы, так что становится возможным взаимовлияние.
Оппозицией мотивов в этом стихотворении становятся:
• медленное блуждание / странствие (человека или того непознанного) - стремительное течение (ручья);
• скоротечность и преходящесть человеческой жизни и счастья - вечная изменчивость и повторяемость природного цикла;
• идеальное, абсолютное счастье (Was so köstlich ist) -горечь-наслаждение тайным, непознанным (и то и другое обозначается бесконечным в многозначности Was).
Стихотворный перевод Жуковского был выполнен 1817 г., вскоре после того как Маша Протасова вышла замуж за Мойера, и потому трагические мотивы Гёте в его интерпретации оказываются очень личными. Созвучие с подлинником достигается и за счет точного воспроизведения гётевской строфы хореических катренов со сплошными мужскими рифмами по схеме 4343. Это единственный случай употребления данной строфы в лирике поэта [3, с. 79]. Вместе с тем как раз разночтения с подлинником делают этот перевод очень «жуковским». Попробуем прокомментировать их подробнее.
Уже в первом четверостишии после удивительно точно и изящно переведенных двух первых строк следует вольность: если у Гёте месяц «полностью освобождает душу», то у Жуковского месяц ^ растворил ^ душу ^ тишиной ^ сладкой, что образует сложнейший метафорический комплекс, невозможный по своей смелости и сюрреалистичности для классициста Гёте, зато прямо предвосхищающий символистов конца XIX столетия (Фет, Брюсов, В. Соловьев). Из трех новых введенных Жуковским слов сладкий, тихий - наверное, наиболее частотные и характерные (вместе с производными от них) для его собственного поэтического словаря, равно как и для мирочувствия (если говорится о душевных сладости и тишине).
Что же касается появления глагола растворить, то вначале следует отметить особую важность для художественного мышления Жуковского образов воды: именно они создают специфический медитативный тон всех его элегий, элегических посланий и песен1. Данный мотивный ряд продолжают многочисленные глаголы, семантически связанные с водой (струиться, течь, журчать, литься с производными). Из них наиболее значимыми оказываются глаголы протекать - в силу своего метафорического употребления как предиката времени и жизни («К протекшим временам лечу воспоминаньем» - «Вечер» и т.д.) и сливаться, который более интересен. С ним связаны сокровенные мировоз-
1 К примеру, в элегии «Вечер» образы воды: река, поток, ручей, струи, воды встречаются в каждом из десяти первых катренов (где рисуется пейзаж), а затем несколько раз употребляются как прямо так и метафорически, когда речь идет о душевном состоянии лирического героя («Ужель иссякнули всех радостей струи?»), и даже солнце, восходя, «спокойно блеск свой разливает» [2, т. 1, с. 77].
зренческие интуиции Жуковского, и он встречается в ряде ключевых его стихов: достаточно вспомнить «Вечер», «Славянку», «Невыразимое», «Элизиум», «Цвет завета», «Мечта»2. Употребление этого глагола в большинстве случаев оказывается концептуально: В «Вечере» («Как слит с прохладою растений фимиам!») им задается впервые в творчестве Жуковского принцип чувственного синкретизма; в «Элизиуме» («Где румяный блеск эфира / С тенью зыбких сеней слит») им в самом начале стихотворения раскрывается сущность элизиума - растворение теней в свете; наконец в «Невыразимом» («Но то, что слито с сей блестящей красотою.» [2, т. 2, с. 130]), «Славянке» («Без образа лицо, и зрак туманный слит / С туманным мраком полуночи» [2, т. 2, с. 24]) и «Цвете завета» («Со всем была как таинство, слита ее душа присутствием священным» [2, т. 2, с. 134]) - этот глагол задает синкретизм внутреннего и внешнего мира, материального и духовного, личностного и природного и приобретает философское звучание.
Глагол растворить (очень редкий в стихах того времени) в стихотворении «К месяцу» описывает сходный процесс, что и глагол сливаться и означает соединение души с мирозданием. Таким образом, у лирического героя Гёте предполагается активная позиция по отношению к природе и общение с нею как субъект с субъектом, в то время как герой перевода Жуковского уходит в природу, отдается ей, получает утешение, питаясь ее силами и приобщаясь к ее вечности.
В концептуальной важности образов у Жуковского соблазнительно было бы увидеть прямое соответствие образной системе Гёте, однако если у последнего образ воды наделяется философским значением - это вечный поток бытия, река жизни - единство изменчивости и неизменности мироздания, неодолимой энергии природы, - то у Жуковского вода прежде всего восстанавливает гармонию души3, а ее журчанию придается мелодическое звучание (из бесчисленных примеров ближайший - в анализируемом нами переводе: «Лейся, лейся, мой ручей, И журчанье струй / С оди-
2 А также «К П. А. Вяземскому», «К Нине», где глагол употреблен четыре раза, «К Батюшкову», «К княгине А.Ю. Оболенской», «Подробный отчет о луне» и т.д.
3 Характерно вступление к «Вечеру», задающее тон всей элегии: «Ручей, виющийся по светлому песку, Как тихая твоя гармония приятна!»
нокою моей Лирой согласуй» [2, т. 2, с. 64], где выделенное курсивом привнесено Жуковским4). Именно поэтому привнесенное Жуковским замещает собой гётевский образ вечного бурного потока, пронизывающего все живое (набухающего в юных почках). Характерная замена реки на ручей приближает стихотворение к образной системе сентиментализма, равно как и столь типическое для Жуковского устремленность в прошлое («минувшего привет») и элегическая формулировка: «Жизнь уж отцвела» [см. 1, с. 86 и 4, c. 481], чего не говорит о себе лирический герой Гёте, радость и грусть в душе которого уравновешивают друг друга.
Замена «высвобождения» души на «растворение» ее в «сладкой тишине», равно как и исключение из поэтического строя элегии образа грозного, выходящего из берегов потока, - в корне меняет облик лирического героя, делая его созерцательно-пассивным (но вместе с тем и более цельным), в отличие от гётевского, который совмещает в себе крайности: медитативное углубление в себя и плененность бушующим потоком, вплоть до «вертеров-ской» тяги к самоуничижению. Также исчезает всякое указание на странствие героя, вместе с мотивом блуждания непознанного в финале - оба wandeln Гёте, вследствие чего герой смотрится статичным созерцателем, подобным герою элегии «Вечер».
Наконец, у Жуковского исчезает зеркальное соответствие гётевских образов (Freund - друг - не повторяется в конце, заменяясь на «родную душу», что уже не вызывает ассоциаций с другом-месяцем), исчезает таинственный образ ночного лабиринта груди и блуждания в нем непознанного. Вариант последнего четверостишия был отброшен, несмотря на его поэтические достоинства, очевидно потому, что явно не соответствовал по тону и образам подлиннику (тишина, мечта и очарованье были излюбленными самим Жуковским мотивами). Обеднение образов финала An den Mond может свидетельствовать и о том, что русская поэзия в лице своего корифея на тот момент - В.А. Жуковского - еще не находила адекватных средств для выражения немецкой метафизики, решающий шаг к чему предстояло сделать Ф.И. Тютчеву.
4 См. также «Элизиум»: «Где журчат, как филомела, светлы воды по цветам»; «Как струи ленивой ропот, как воздушной арфы звон...» [2, т. 2, с. 184-185]; или финал «Светланы», где «светлость» жизни героини изображается «Как приятный ручейка блеск на лоне луга» [2, т. 3, с. 39] и т.д.
Однако несколько очень характерных черт поэзии Гёте Жуковскому удалось усвоить: прежде всего это касается концепта «пейзажа души», создание которого требует очень тонко выстроенных образных параллелей между реальным ландшафтом и сцеплением мыслей лирического героя. Насколько это в дальнейшем удавалось Жуковскому, свидетельствует хотя бы «Невыразимое» или «Цвет завета».
И самое главное, что Жуковский в точности передал символическую значимость двух гётевских местоимений Was (как подчеркнутое умолчание о главном, заветном), в точности сохранив их при переводе: «То, чего, расставшись с ним, вечно не забыть» и «То, что презрено толпой или чуждо ей» [2, т. 2, с. 64]. Жуковский знал, как принципиально здесь неназывание заветной душевной ценности. Местоимение оказывается настолько выразительно, насколько невыразимо то, что оно описывает.
Зашифрованность сокровенного местоимением, субстантивированным прилагательным или наречием (окказиональных по своему лексическому значению), получает большое распространение в лирике самого Жуковского, что, на наш взгляд, является ранним этапом формирования символической образности. На них будет построена вся поэтика «Невыразимого» (включая само название стихотворения): «Но то, что слито с сей блестящей красотою, Сие столь смутное.». Так сложились столь важные концепты, как «очарованное Там», «святое Прежде», причем функцию символизации зачастую выполняет у Жуковского написание курсивом, которое становится самостоятельным и весьма своеобразным поэтическим приемом, требующим отдельного рассмотрения. Так, в «Цвете завета» символическая тайнопись охватывает весь образный строй: «прекрасное, отжившее, верная, цвет завета, Теперь, Прежде.
Итак, разбор привел нас к выводу, что русскому поэту не удалось в полной мере передать гётевское мистическое тайнови-дение природы: раздумья о таинственной связи души с миром, о человеке как части всеобщего жизненного потока превратились в стихотворении «К месяцу» в сентиментальный рассказ о любовных страданиях. Тем не менее творческое общение с лирическими шедеврами бесконечно обогатило Жуковского - именно у Гёте он мог почерпнуть столь характерное для него мышление символами
и умение воссоздать «пейзаж души». Те философские концепты и мышление символами, рождающимися из усложненной зыбкости гётевских метафор, которые Жуковскому не до конца удалось передать в данном переводе, оказались ему субъективно крайне близки и стали поэтической основой его собственных важнейших стихотворений.
Список литературы
1. ЖирмунскийВ.М. Гёте в русской литературе. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1982. С. 86.
2. Жуковский В.А. Полное собрание сочинений и писем: в 20 т. Т. 1-16. М.: Языки русской культуры, 1999-2020.
3. Матяш С.А. Метрика и строфика В.А. Жуковского // Русское стихосложение XIX в.: Материалы по метрике и строфике русских поэтов. М.: Наука, 1979. С. 14-96.
4. Реморова Н. Комментарий к стихотворению «К месяцу» // Жуковский В.А. Полн. собр. соч. и писем: в 20 т. Т. 2. М.: Языки русской культуры, 2000. С. 481.
5. Arntzen H. Unerkanntes Bekannes. Zur Rezeptionsgeschichte und zur Interpretationsmöglichkeit von Goethes Gedicht «An den Mond» // Literatur für Leser, 1987. S. 1-25.
6. Eastman C.W. Goethe's An den Mond // Modern Language Notes. 1940. Vol. 55. Ыо. 7. P. 509-512.
7. Elema H. Zur Interpretation von Goethes «An den Mond» // Neophilologus. 1962. Ыо. 46. S. 35-50.
8. Goethe J.W. Gedichte / hrsg. und komm. von Erich Trunz. München, 1994. 804 S.
9. Korff H.A. Goethe im Bildwandel seiner Lyrik. Leipzig, 1958. Bd 1. 390 S.
10. Ruhl-Anglade G. Goethe «An den Mond» - nach Charlotte von Steins Manier // Goethe-Jahrbuch 1992. Weimar, 1993. S. 23-30
11. Petersen J. Goethes Mondlied // Petersen J. Aus der Goethezeit. Leipzig, 1932. S. 269-280.
12. Trunz E. Kommentar der Hamburger Ausgabe // Goethe J.W. Gedichte. München, 1981. S. 413-785.
References
1. Zhirmunskii, V.M. Gete v russkoi literature [Goethe in Russian Literature]. Leningrad, Nauka, Leningradskoe otdelenie Publ., 1982, 86 p. (In Russ.)
2. Zhukovskii, V.A. Polnoe sobranie sochinenii i pisem [Complete Works and Letters]: in 20 vols. Vol. 1-16. Moscow, Yazyki russkoi kul'tury Publ., 1999-2020. (In Russ.)
3. Matyash, S.A. "Metrika i strofika V.A. Zhukovskogo" ["V.A. Zhukovsky's Metrics and Strophics"]. Russkoe stikhoslozhenie XIX v.: Materialy po metrike i strofike russkikh poetov [Russian Versification of the 20th Century: Materials on the Metrics and Strophics of Russian Poets]. Moscow, Nauka Publ., 1979, pp. 14-96. (In Russ.)
4. Remorova, N. "Kommentarii k stikhotvoreniyu 'K mesyatsu'" ["Commentary on the Poem 'To the Moon'"]. Zhukovskii, V.A. Polnoe sobranie sochinenii i pisem [Complete Works and Letters] : in 20 vols. Vol. 2, Moscow, Yazyki russkoi kul'tury Publ., 2000, 481 p. (In Russ.)
5. Arntzen, H. "Unerkanntes Bekanntes. Zur Rezeptionsgeschichte und zur Interpretationsmöglichkeit von Goethes Gedicht 'An den Mond'". Literatur für Leser, 1987, S. 1-25 (In German)
6. Eastman, C.W. "Goethe's An den Mond". Modern Language Notes, vol. 55, no. 7, 1940, pp. 509-512. (In English)
7. Elema, H. "Zur Interpretation von Goethes 'An den Mond'". Neophilologus, no. 46, 1962, S. 35-50. (In German)
8. Goethe, J.W. Gedichte, hrsg. und komm. von Erich Trunz. München, 1994, 804 S. (In German)
9. Korff, H.A. Goethe im Bildwandel seiner Lyrik, Bd. 1. Leipzig, 1958, 390 S. (In German)
10. Ruhl-Anglade, G. "Goethe 'An den Mond' - nach Charlotte von Steins Manier". Goethe-Jahrbuch 1992. Weimar, 1993, S. 23-30. (In German)
11. Petersen, J. "Goethes Mondlied". Petersen, J. Aus der Goethezeit. Leipzig, 1932, S. 269-280. (In German)
12. Trunz, E. "Kommentar der Hamburger Ausgabe". Goethe, J.W. Gedichte. München, 1981, S. 413-785. (In German)
