CC BY
49
3 См.: Моммзен Т. История Рима. М., 1936. Т. 1. С. 820 и сл.
4 Бодянский П.Н. Римские вакханалии и преследования их в VI в. от основания Рима. Киев, 1882. С. 59.
5 Нич К.В. История Римской Республики. М., 1908. С. 246. См. также: Ферреро Г. Величие и падение Рима. М., 1915. Т. 1. С. 28; Машкин НА. История Древнего Рима. М., 1950. С. 227.
6 Иванов В. Эллинская религия страдающего бога // Эсхил. Трагедии. М., 1989. С. 308.
7 См.: Pailler J.M. Bacchanalia: la repression de 186 au. J-C. а Rome et en Italie. Rome, 1988.
8 См.: Gruen E.S. Studies in Greek Culture and Roman Policy. Leiden, 1990. Ch. 2.
9 См.: Walsh P.G. Making a Drama out of a Crisis: Livy on the Bacchanalia // Greece & Rome. 1996. 2nd Ser. Vol. 43. № 2 (October). P. 188 - 203.
10 См.: Bruhl A. Liber Pater. Origine et expansion du culte dionysiaque б Rome et dans le monde romain. Paris, 1953. P. 13 - 29.
11 См.: Latte K. Rцmische Religionsgeschichte. Мьт^, 1960. S. 271 - 272.
12 Здесь и далее латинский текст дается по: Livy T. Ab urbe condita Libri. P. III. L. 31 - 40. Stuttgart, 1981.
13 Овидий. Фасты / Овидий. Собр. соч.: В 2 т. М., 1994. Т. 2.
14 См.: Элиаде М. История веры и религиозных идей: В 3 т. М., 2001 - 2002. Т. 2. С. 109 - 113; Ельницкий Л.А. Элементы религии и духовной культуры древних этрусков // Немировс-кий А.И. Идеология и культура раннего Рима. Воронеж, 1964. С. 187.
15 Evans A. The God of Ecstasy. Sex-Roles and the Madness of Dionysos. N. Y., 1988. P. 118. Со ссылкой на: Bomati Y. Les
legends dionysiaques en Wrurie. Revue des Mudes Latines. V. 61. 1983. S. 87 - 107.
16 Такая же точка зрения см.: Atheim F. A History of Roman Religion. L., 1938. P. 293 - 294, 313 - 314.
17 Плавт Тит Макций. Комедии: В 3 т. М., 1997.
18 Ср.: Он же. Клад. 409: «В первый раз попал к вакханкам поваром для вакханалий!» (neque ego umquam nisi hodie ad Bacchas veni in Bacchanal coquinatum) / Пер. А. Артюшкова. Или: Плавт Тит Макций. Казина. 979: «Сейчас вакханки вовсе не справляют игр» (nam ecastor nunc Bacchae nulle ludunt) / Пер. А. Артюшкова.
19 Ср.: Он же. Шкатулка. 157 - 159: «Был праздник в Сики-оне, Дионисов день / Туда купец на игры прибыл с Лемноса; / Он в пьяном виде причинил насилие / Глубокой ночью девушке на улице» / Пер. А. Артюшкова.
20 См.: Livy. 39.13.10: «Ex quo in promiscuo sacra sint et permixti viri feminis, et noctis licentia accesserit, nihil ibi facinoris, nihil flagitii praetermissum» («А потому богослужения стали общедоступны, и смешение мужчин и женщин, и вольности ночи привели к тому, что на преступления и гнусности не обращали внимание»).
21 См.: Еврипид. Вакханки. 822 - 823.
22 См.: Gruen. E.S. P. 52 со ссылкой на Nilsson M.P. The Dionysiac Mysteries on the Hellenistic and Roman Age. L., 1957. P. 4 - 12.
23 Достаточно вспомнить «Вакханок» Еврипида (485 -486): «А служите вы ночью или днем ? / Ночь лучше. Мрак имеет обаянье» (пер. И.Ф. Анненского).
УДК 94(47)
«СТИХИЙНОСТЬ» КАК ФЕНОМЕН АГРАРНОЙ ИСТОРИИ И «ОБЩИННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ» В РОССИИ
Одной из дискуссионных тем современного крестьяноведения является проблема о соотношении стихийного и сознательного в определении характера крестьянского движения в целом и «смуты» начала ХХ в. в частности. Система аргументации в пользу стихийного характера крестьянского движения в эпоху «общинной революции» как противоположнос -ти его сознательности зиждется на почве доминантного воздействия так называемого общинного архетипа, вытесненного в сферу бессознательного, однако влияющего на социальную психологию и определяющего направленность поведенческой практики.
Оказавшись в сложной ситуации выбора одной из взаимоисключающих объяснительных моделей: концепции «классовой сознательности» либо ее антитезы - «стихийности», современные исследователи склонны, скорее, проигнорировать возможность научного анализа данных категорий, что объективно закладывает основу для появления мощного сегмента исторического знания, притягательного своей неизученностью.
Другим вопросом, требующим своего разрешения, является проблема дефиниции собственно терминов, таких как «стихийность» и «сознательность», по своей значимости занимающая одно из первых (если не главное) место в предмете научных споров. Здесь внимание исследователей привлекает прежде всего рассмотрение крестьянской «стихии» (понимаемой также двояко - как бессознательный, иррациональный процесс или процесс, лишенный целенаправленного руководства) применительно к различным формам движения. Но и при определении понятия «сознательный» мы сталкиваемся с многовариативностью его прочтения: данное понятие можно рассматривать либо как преднамеренное, а следовательно, осознанное деяние, имеющее в своей основе образ будуще-
О.А. Сухова,
кандидат исторических наук, доцент кафедры новейшей истории России и краеведения, Пензенский государственный педагогический университет
ВЕСТНИК. 2007. № 15(1)
го переустройства того объекта, на которое направлено воздействие (причем с позиции марксистской методологии речь идет о более совершенных, качественно новых формах переустройства), либо как привнесение организованности извне, путем активной деятельности революционных партий, при этом на первый план выступают степень, масштабы и характер восприятия крестьянскими массами революционной пропаганды.
Первые попытки выделить проблему соотношения стихийности - сознательности в выступлениях крестьян периода революции 1917 г. (большинство современных исследователей склонны датировать «общинную революцию » именно периодом 1917 - 1918 гг.) в качестве отдельного аспекта научного анализа относятся к концу 1920-х гг В подобном контексте представлена периодизация аграрного движения и в трудах Я.А. Яковлева1. По мнению автора, крестьянское движение достигает пика своей организованности в июле.
В сопоставлении с «распыленностью» крестьянских масс 120 случаев организованного движения на 100 неорганизованного были свидетельством огромной силы охвата движения крестьянскими организациями.
В сентябре и октябре, пишет Я.А. Яковлев, крестьянское движение поднимается на уровень «крестьянской войны» и приобретает стихийный характер. Только октябрь дает 42,1% всех случаев разгромного движения, зарегистрированного милицией за время Февральской революции. Снижается и степень крестьянской организованности: из общего количества (279) случаев разгромного движения только 4 можно отнести к разряду организованных. Тем самым стихийность отождествляется в данном случае лишь с необузданностью страстей, анархией, «разбойничьей» сущностью выступлений.
Идеологическая обусловленность выводов автора достаточно очевидна. Критика эсеровских попыток привнести в крестьянскую среду политическую организацию преследовала цель доказать необходимость превращения «стихийного» восстания в движение, «сопутствующее и подсобное к пролетарской революции» для уничтожения враждебного крестьянству государственного строя.
К слову сказать, в интерпретации теоретиков марксизма стихийность воспринималась как важное условие дальнейшей эволюции движения, «... признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости», которое под воздействием большевистской пропаганды неизбежно должно было становиться все более организованным и сознательным2.
Вопрос о соотношении стихийности и сознательности крестьянского движения в изучаемый период и по сей день остается достаточно дискуссионным, что напрямую связано с отсутствием единого критерия при определении сущностных характеристик данного понятия. Первоначально ключевым моментом в этом отношении являлась степень политического воздействия на массовое сознание той или иной партии и, соответственно, уровень организационной вовлеченности крестьянства в партийные структуры. Затем критерии терминологической практики смещаются в сторону крестьянской самоорганизации.
В частности, при характеристике соотношения форм крестьянских выступлений на первом этапе аграрного движения в марте 1917 г Н.А. Кравчук без тени сомне-
ния называет его характер стихийным, тогда как начиная с апреля под воздействием таких факторов, как деятельность политических партий и «наплыв солдат-фронтовиков в деревни», происходят « прозрение», рост самосознания крестьянства. Руководство движением переходит в основном к крестьянским организациям, а удельный вес разгромных форм снижается. Самыми «разумными» автор считает захватные формы движения. Новый подъем движения в сентябре-октябре 1917 г. вновь, по мнению автора, приводит к значительному росту числа разгромов и ликвидаций помещичьих имений. Однако при сравнении характерных особенностей погромов 1905 и 1917 гг. Н.А. Кравчук обнаружил значительное отличие, неопровержимо доказывающее рост крестьянского самосознания. Ведь в противовес «самосуду разъяренной толпы» образца Первой русской революции разгром помещичьего имения в октябре 1917 г более напоминал сознательное, организованное движение, направленное на конфискацию собственности землевладельца. Главными аргументами в пользу подобного прочтения являлись принятие решения на волостном сходе, заблаговременное назначение сроков погрома3.
В работе А.Д. Малявского и вовсе появился тезис о неуклонном повышении степени организованности крестьянского движения из месяца в месяц на протяжении всего периода с марта по октябрь4. Критерий определения характера крестьянских выступлений в данном случае носил ярко выраженную социологизирован-ную направленность. Автор рассматривает организацию социальной активности в контексте деятельности органов местного самоуправления в этом направлении. Констатация побуждения к протесту, инициативы, исходившей от сельского схода или волостного комитета, и являлись неопровержимым доказательством роста сознательности и организованности крестьянских масс. По всей вероятности, признанию за крестьянским движением стихийного характера мешало представление о негативной природе феномена стихийности в принципе как дискредитировавшего идею возможной социальной консолидации на определенном уровне развития движения.
Вместе с тем парадокс «отрицательной стихийности крестьянского движения» был раскрыт уже в самом начале 1980-х гг5. К сожалению, работы подобного профиля не получили широкого признания в историографии и остались на периферии научного знания о массовом сознании и поведении.
По мнению З.К. Янель, стихийным является не только механизм перерождения социального недовольства в социальное действие, но и само стремление массы к консолидации. Стихийность выносится автором за рамки рационального и включается в общий ряд характеристик, имманентных сфере подсознательного, так как ее типическими признаками признаются эмоциональность, атмосфера повышенной социальной возбудимости и возбужденности, состояние массового психоза.
Все типы, виды, формы стихийного поведения объединяются спонтанностью, самопроизвольностью механизма регуляции, а следовательно, произрастают из прежнего социального опыта, не представленного в общественном сознании в виде основы для теоретического систематизированного знания; более того,
подобное качество было имманентно присуще крестьянским выступлениям от начала и до конца. Сословная же эмпирия, стихийную модификацию которой представляет организация массового движения, проявление «структурных рефлексов» по определению не могут выступать прототипами революционных организаций, имеющих нестихийный генезис. Представления о будущем переустройстве мира должны в этом случае носить принципиально иной, отличный от традиционного, характер. В понимании З.К. Янель к организациям социальных движений, в построении которых стихийность уже не являлась структуро полагающим началом, следует отнести интеллектуально, идеологически обоснованные движения, такие как декабристское, народническое, социал-демократическое.
Говоря об активизации защитной функции общинного мироустройства в периоды социокультурных кризисов, нельзя утверждать, что степень организованности крестьянства резко возрастет. Принятие же решения на сходе о разгроме владельческого имения можно считать признаком организованности только с позиции соответствия социальных действий традиционному алгоритму регуляции сверхсильных эмоциональных состояний, поэтому факты «общинной организованности», скорее, свидетельствуют о доминировании поведенческих стереотипов, производных от архетипических оснований крестьянской ментальности, нежели о переходе крестьянства на более высокий уровень политической сознательности, прорыве в новое знание.
Самоустраненность от терминологического анализа, свойственная современным исследованиям, не позволяет выяснить сопряженности понятий «стихийность» и «сознательность». Пожалуй, не следует предавать забвению опыт прежних методологических конструкций.
Опираясь на выводы предшественников, попробуем выделить несколько уровней возможной интерпретации понятия «стихийность».
Во-первых, мы имеем дело с указанием на неизменность, статичность крестьянского сознания, ориентацию на воспроизводство так называемого общинного архетипа, социальный опыт прошлого, что свойственно в принципе всем традиционным обществам. В этой связи представления крестьян о будущем как желаемом результате своих действий будут наполнены архаичными представлениями, сюжетными характеристиками мифа о золотом веке крестьянства, хотя и не без привнесения в него каких-то новых элементов, рожденных революционной эпохой, связанных с расширением крестьянского кругозора. В этой связи, скажем, оформление социального насилия приговорной практикой сельского схода будет выступать слабым аргументом в пользу роста организованности и сознательности крестьянства. Кроме того, документы свидетельствуют о том, что сами крестьяне отнюдь не рассматривали сход в качестве некоей политической организации. В частности, в ходе проведения анкетирования министерством земледелия весной-летом 1917 г. на территории Пензенской губернии при ответе на вопрос о политическом объединении только 1,8% респондентов указали на общину, в то же время сход чаще всего назывался в анкетах в качестве источника правотворчества6.
Во-вторых, крестьянская «стихия» может выступать как констатация проявления массового сознания в од-
ной из форм массового же поведения. В социальной психологии данное понятие трактуется обычно не как «плановое», «нормативное», а как «стихийное», «необычное». Такое поведение отнюдь не лишено определенных закономерностей, особенностей, логики своего внутреннего развития, доступно анализу. Так, среди главных отличительных признаков трансформации сознания индивида в массе Д.В. Ольшанский называет исчезновение сознательной личности; преобладание бессознательного; ориентацию мыслей и чувств в одном направлении через механизмы внушения и заражения; тенденцию к безотлагательному осуществлению своих идей7 Системообразующим фактором массового сознания является крайняя степень эмоционального переживания какой-либо социальной проблемы. Это состояние подавляет все другие привычные представления повседневной жизни и порождает острую потребность в немедленном действии. Скажем, на начальном этапе революции социально-психологические мотивы стихийных эксцессов могли интерпретироваться как желание немедленного отмщения за нанесенные «обиды», особенно актуального из-за неуверенности в необратимости революционных преобразований. В обобщенной форме подобное объяснение на первый взгляд бессмысленных жестокостей представлено в произведении С. Федорченко: «.как подумаю, вдруг все старое обернется, а я и обиды своей не выплачу, -тут и звереешь»8.
Погромные выступления крестьянства более всего подходят под определение массовой социальной динамики. Большинство исследователей как до-, так и постсоветского периодов склонны относить подобные формы крестьянской борьбы к выступлениям «стихийного» порядка, хотя, как правило, и обретавшим некую легитимность путем получения санкции сельского схода. Обязательным условием является и присутствие вождя в массе, существование которой без наличия лидера не представляется возможным, что отнюдь не противоречит дефиниции массовых стихийных форм поведения. «Само понимание массы, - отмечал М.А. Хеве-ши, - особенно организованной массы, предполагает наличие вождя, власти вождя»9. Как отмечал в свое время Н.К. Михайловский, герои производны от той же среды, что и толпа, они выступают средоточием концентрации и воплощения «разрозненно бродящих» в толпе сил, чувств, инстинктов, мыслей, желаний10.
Включение «архаического ритуала избавления от враждебной силы» (В. Булдаков), которое рассматривается как один из основных факторов активизации « общероссийского крестьянского буйства», опять-таки свидетельствует о доминанте иррациональной сферы в массовом сознании крестьянства.
С другой стороны, тотальная абсолютизация влияния бессознательного на поведение деревни так же не добавит объективности объяснительной модели, как и пресловутая «классовая сознательность». Любая стихийно возникшая общность людей, объединенных общим эмоциональным состоянием, неизбежно распадается, так быстро, как только происходит удовлетворение потребности в регуляции, поэтому судьба массовых социальных движений, принимающих в своей самой экстремальной форме вид погромных действий, однотипна и выражается в кратковременном существовании массы.
Следует обратить внимание и на тот факт, что среди описанных в литературе вариаций массового агрессивного поведения авторы выделяют как эпизоды, в которых, безусловно, доминирует эмоциональная сфера (экспрессивно окрашенное, импульсивное, аффективное), так и те случаи, когда можно вести речь об организующем начале, детерминирующем стихийное по своей сути поведение (как враждебное, инструментальное) (Д.В. Ольшанский). В этом отношении «целенаправленно-осознанное намерение нанесения вреда другому» будет также иметь стихийный, «ненормативный» генезис.
Даже столь незначительный экскурс в пограничные области гуманитарного знания (а в данном случае речь идет о взаимозаимствованиях в сферах истории и социальной психологии) позволяет разрешить существующее в отечественной историографии уже почти 100 лет противоречие в определении характера крестьянского движения в эпоху революционных потрясений. Стихийность аграрных выступлений действительно определяет глубину и укорененность в групповом сознании причин недовольства, но прежде всего это следствие возникновения массового сознания, проявляющегося в массовом поведении и выполняющего функцию регуляции сверхсильных эмоциональных переживаний, свойственных большинству участников процесса. Присущий русской поземельной общине эгалитаризм был той благодатной средой, которая способствовала укреплению прочности эмоциональных связей деревенского населения, поэтому идентификация общины с «массой», «толпой» имеет под собой весьма веские основания.
Важно отметить, что формальная классификация сознательных и неосознанных проявлений социальной
активности также не соответствует избранному критерию, ведь собственно форма крестьянских выступлений не является автоматическим свидетельством наличия или отсутствия массового сознания. В основе дефиниции «стихийного» характера действий «повстанческой», или «революционной», толпы будет находиться функциональное предназначение возникающего массового сознания.
1 См.: Яковлев Я.А. Крестьянская война 1917 г. // Аграрная революция: В 4 т. Т. 2. Крестьянское движение в 1917 г. М., 1928. С. 85 - 89.
2 См.: Ленин В.И. Русская революция и Гражданская война // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 34. М., 1977. С. 217.
3 См.: Кравчук Н.А. Массовое крестьянское движение в России накануне Октября. (Март - октябрь 1917 г. По материалам великорусских губерний Европейской России). М., 1971. С. 89, 111 - 112, 221 - 224.
4 См.: Малявский АД. Крестьянское движение в России в 1917 г. Март - октябрь. М., 1981. С. 62 - 63, 340 - 345.
5 См.: Янель З.К. Феномен стихийности и повстанческая организация массовых движений феодального крестьянства России // История СССР 1982. № 5. С. 88 - 102.
6 См.: ГАПО. Ф. 486. Оп. 1. ДД. 33 - 41.
7 См.: Ольшанский Д.В. Психология масс. СПб., 2001. С. 40 - 41, 52.
8 Федорченко С. Народ на войне. Т. 2. Революция. М., 1925. С. 68.
9 Хевеши М.А. Политика и психология масс // Вопросы философии. 1999. № 12. С. 39.
10 Михайловский Н.К. Герои и толпа // Герои и толпа. Избр. тр. по социологии: В 2 т. СПб., 1998. Т. 2. С. 6.
УДК 94(47)
ДОСТИЖЕНИЯ И ПРОСЧЕТЫ ОРГАНОВ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ВЛАСТИ В РУКОВОДСТВЕ ИНДУСТРИЕЙ ДАГЕСТАНА
В 1960 - 1970-е гг.
Л.А. Тружеников^,
кандидат исторических наук, доцент кафедры теории и методики преподавания истории, ДГУ
ВЕСТНИК. 2007. № 15(1)
Период с конца 1950-х и до окончания 1970-х гг занял особое место в индустриальном развитии Дагестана. Это время ознаменовалось дальнейшим упрочением и совершенствованием общественных отношений, поиском и разработкой новых форм и методов управления народным хозяйством. Время показало, что в эти годы в Дагестане, как и во всей стране, был сделан большой шаг вперед в развитии промышленности: возросли масштабы и эффективность производства, изменилась структура промышленности.
Огромную роль в решении ключевых вопросов развития промышленности играли высшие органы власти Республики. Согласно действовавшей в рассматриваемый период Конституции Дагестанской АССР принятой XI Вседагестанским съездом Советов 12 июня 1937 г, высшими органами власти Республики являлись Верховный Совет ДАССР и Президиум Верховного Совета ДАССР (осуществлявшие законодательную власть), Совет народных комиссаров ДАССР (Совет министров) (реализовывавший исполнительную власть) и суды разных инстанций (исполнявшие судебную власть). Хотя сложившаяся в стране политическая система значительно мешала республиканской власти реализовывать свои полномо-
