CC BY
32
ИСТОРИЯ
Вестник Омского университета, 2003. №3. С. 60-63. © Омский государственный университет
УДК 94.04
СТЕРЕОТИПЫ ФРАНЦУЗСКОЙ ДАЛЬНЕВОСТОЧНОЙ ПРЕССЫ В ОСВЕЩЕНИИ СИНЬХАЙСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
В КИТАЕ
Г.А. Мухина
Омский государственный университет, кафедра всеобщей истории 644077, Омск, пр. Мира, 55А
Получена 28 .марта 2003 г.
The article is devoted to French stereotypes which reflect the historical memory of West revolutions in Modern Time. The author analyses the coverage of Synhay revolution in Chine in the weekly «L'Echo de Chine».
Франция никогда не отрекалась от своих революционных традиций. Третья Республика официально считала себя наследницей 1789 года. С реформ на рубеже 1870 - 1880-х годов начинается «первый век демократии во Франции»: он утверждается на принципах гражданского равенства и политической свободы [1] . Эта страна сочетала любовь к свободе, к либеральному политическому строю - с интересами мирового ростовщика и колониальной империи. Это сочетание таило в себе двойные стандарты: за пределами Франции либеральные приоритеты использовались для обоснования экономических и геополитических притязаний ее элиты. Перед Первой мировой войной европейский спектр политики являлся для нее главным, а дальневосточный - подчиненным, но сохранение колоний в Индокитае и финансового рынка в Китае не утратило прежнего значения.
Когда в Китае разразилась революция, французская пресса обратилась к богатому арсеналу своего и западного исторического прошлого для объяснения позиции правительства и освещения событий в Поднебесной империи, чтобы влиять на формирование общественного мнения, открытого патриотическим и демократическим ценностям. Из революционного лексикона французская пресса извлекала прежде всего идею нации и территориальной целостности, чтобы применить эти стереотипы к китайскому кризису. Газета «Temps» писала: «Отречение (Цинов. -Г.М.) кажется единственно возможным выходом для спасения нации, в противном случае обе половины ее, равные по силам, только изнурят себя в длительной борьбе, рискующей разрушить Ки-
тай». А после падения династии газета указывала на другие «симптомы», опасные для целостности Китая: русские и японские интересы в Маньчжурии, английские - в Тибете, и настаивала на защите территории империи [2].
Проблема международного фактора здесь была обозначена только частично. Гораздо определеннее высказался идеолог французского колониализма Леруа-Болье, указывая на новую доминанту в дальневосточной ситуации 1911 года -«русско-японское согласие» (на основе геополитических интересов в Китае) и «задние мысли» Токио - «наложить руку на все китайское правительство». Уроки революционных и наполеоновских войн, боксерского восстания и недавнего дальневосточного кризиса порождали вывод: «Лучше пусть затяжной период беспорядков в Китае, чем мировой конфликт, в котором не будет недостатка в соперничающих амбициях в случае раздела» [3]. Так старая идея нерушимости границ переносилась на китайскую почву и звучала предостережением для держав. Франция же более всего была заинтересована в статус кво на Дальнем Востоке.
Динамику стереотипов, которые использовала пресса, освещавшая Синьхайскую революцию, можно хорошо проследить по комплекту еженедельника «L'Echo de Chine» (1911-1913): он издавался в Шанхае, имел локальное значение, ибо в основном был рассчитан на французскую колонию в Китае, но в его материалах отражались разные уровни интересов: государства, крупных финансовых групп, коммерческих и промышленных кругов среднего плана, иногда - прогрессивной интеллигенции. Открывая хронику револю-
ции, газета прибегала к языку Просвещения: общечеловеческим ценностям и идеалу Сен-Пьера всеобщего мира. В статье «Гоминдан и Франция» проходит мысль о «дружбе» Китая с «дружественными державами» - во имя «всеобщего мира и счастья рода человеческого». Эти максимы выдвигались наряду с требованиями здравого смысла: от Китая хотели признания соглашений с державами, долгов, боксерских недоимок, уважения концессий, неприкосновенности иностранцев и их собственности. А более всего казалась заманчивой перспектива: «Китай откроется весь (а не только 40-50 договорных портов) - и у него богатые ресурсы и большие торговые возможности» [2].
Конечно, политизированную французскую нацию интересовал вопрос будущей формы правления. Обозреватель еженедельника Анри Кюше-руссе в передовой статье «Республика или монархия?» находит у китайцев - «нации исключительно миролюбивой» - «некоторые качества республиканского народа», отмечая однако, что им «недостает общественного духа», какой был развит на Западе под влиянием христианства. Республиканский стереотип извлекался из революционного прошлого войны за независимость, когда, будучи еще абсолютистской, французская монархия первая признала США. Так почему же «республиканской и демократической» Франции не признать китайских республиканцев? А затем у автора появляются «национальные имена» - Наполеон и Вашингтон («спасители нации»), ставшие «символами освобождения страны». Сначала форма правления не слишком волнует авторов: они говорят о монархии или республике (предпочтительнее «типа США»), ибо главное - «открыть империю для иностранцев и принять политику займов». Подчеркивание возможного республиканского родства требовало предоставления французам преимуществ на финансовом рынке: «Китай ждет от нас не торговли скобяными товарами или коленкором, Китай видит во Франции большой банк, который помещает свои капиталы без опасений, если имеются прочные гарантии» [3]. Обращение к опыту США тоже имело свои резоны. Модель заокеанской республики казалась привлекательной и могла служить назиданием для Китайского собрания в Нанкине: почему бы не последовать примеру США и достичь компромисса, как это сделали американцы, создавая Конституцию 1789 г., китайцам стоит только согласовать ее текст со своими потребностями и тем избежать междоусобной борьбы. Передовая так и называлась: «Через компромисс к единству», взывая к примирению крайних партий - «Нужно сильное правительство и свобода граждан, как по американской
конституции». Здесь автор преодолевал европоцентризм: американский эксперимент более подходил для китайской революции, чем французский (с его длительным противостоянием). При этом газета не боялась признать, что французское влияние в Шанхае, Пекине не сопоставимо с американским, и вообще в «педагогических делах» Франция «сильно отстает от Англии, США, Германии. Вот и расположение к министру иностранных дел Временного революционного правительства У Тинфану газета объясняла западными симпатиями: он прошел дипломатическую школу в США, стал «западником», подавал надежды на осуществление «западных методов»
[4].
Двоевластие в Китае ставило прессу перед выбором - кого предпочесть: Сунь Ятсена или Юань Шикая. У французского правительства колебаний не было. Р. Пуанкаре противопоставлял Юаня «бессильному республиканскому правительству, не способному преодолеть сепаратистские тенденции, угрожающие нарушить «целостность Китая». Предусматривался нейтралитет Франции - вплоть до установления в Китае конституционного правления, принятого сторонниками империи и республиканцами, невмешательство - до посягательства на жизнь и имущество иностранцев, интервенция - если стороны будут затягивать договоренность [5].
У прессы же были колебания: пугали анархия, активность японцев в Южном и Центральном Китае. Надо было определяться: соблюдать нейтралитет или ставить вопрос о признании Южного правительства. Прецедент извлекался из истории гражданской войны в США: тогда Англия и Франция признали Южную Конфедерацию как воюющее государство - во имя высших интересов коммерции, когда решающую роль играл хлопок. Однако это были только журналистские версии, притом с оглядкой: «не будет ли риска войны с маньчжурами?», - и на других принципах современного международного права: признания суверенитета, высшей власти, территории. В прессе обсуждались обе кандидатуры на пост президента Китайской республики, не скрывалось предпочтение к авторитарной власти, хотя сначала оба претендента назывались «патриотами и республиканцами». Сунь выглядел безупречно с нравственной стороны: бескорыстен, честен, - но вызывал сомнения как политик. Он известен как теоретик, но сможет ли быть организатором? И слишком одинок, «слишком передовых взглядов» по сравнению «со своим необразованным окружением», «мечтатель», «идеалист». Одно поражало воображение более всего: он - «теоретик большого полета», творец десятилетнего плана железнодорожного строительства (15 млрд франков!) -
62
Г.А. Мухина
который невозможно осуществить без иностранной помощи, но план - «фантастический», «нереальный». В обращении к державам он говорит «языком разума» - о сильном и стабильном правительстве, но справится ли с этим? [6].
Одним словом, республиканцам не хватало «твердой руки». Газета «Фигаро», близкая к Министерству иностранных дел, еще осенью 1911 года сделала ставку на Юаня (когда Цины сделали его премьером), называя его «почти диктатором», «фактически императором», «сторонником конституционной монархии, в руках которого находятся судьбы империи» [7]. «L'Echo de Chine» в декабре 1911 г. писала: «Его окружение по большей части офицеры... Он смог бы легко совершить государственный переворот». Он - «арбитр между империалистами и революционерами», а когда он был провозглашен временным президентом Республики, его именуют «единственным настоящим правителем». При нем республика казалась проблематичной. «Возможна ли республика для 400 млн? - спрашивал У. Савар, - если история не знает подобного». Этот строй существует только у просвещенного народа во Франции и США, и для него нужны «государственные деятели высшего класса». Для Китая же - это «красивая мечта» [8]. Автор извлекал стереотип из «теории размеров» Монтескье (республика годится лишь для малых стран). Хотя американцы практически преодолели этот постулат!
Какие критерии пресса применила к Китайской революции как феномену? По горячим следам ее определили как «только династическую»
- «не социальную, не религиозную, не экономическую»; это была «война рас или война за отделение», столь же непродолжительная, как Французская революция 1830, 1848, 1870 гг. Революция представлялась авторам событием, лишенным объективных предпосылок. Прибегали к сравнению с Французской революцией - и тогда падение империи в Китае воспринималось как «чудо», ибо оно не было вызвано философским и литературным движением (то есть Просвещением) , умы здесь не были готовы к новому порядку, как у французов. «Китайцы инертны, безразличны к общественным делам, их никто не готовил к активной деятельности», потому и решения китайских правителей «недостойны демократии»
[9].
Авторы статей использовали схему Французской революции для аналогий - применительно к партийному и классовому составу участников, фазам развития революции. Менялось отношение к революционерам: сначала это - республиканцы, патриоты (с позитивным смыслом), потом
- мятежники, разжигатели гражданской войны. Гоминдан в 1913 г. - это сосредоточие анархии,
разрушители страны, наконец, «бешеные якобинцы». Такое соединение разных партий: якобинцев с «бешеными» (крайне радикальными эгалитаристами), - выглядело карикатурно, выражало отвращение и к санкюлотам, и к монтаньярам. «Китайским Дантоном» еженедельник называл Хуан Цзина, «вождя мятежников», наиболее сильного политика после Юаня, а может, и сильнее его, «человека действия» (в отличие от Суня-мечтателя), за голову которого Юань обещал 100 тыс. долл. Антигоминдановские выпады прессы объяснялись весьма прагматично: Гоминдан оказывал наибольшее сопротивление подписанию Реорганизационного займа (апрель 1913), в котором Франции принадлежала ведущая роль, не признавал законность займа как не санкционированного парламентом. Обозреватель У. Савар назвал партию «аристократической» [10], хотя по французским стандартам (Первой республики) этот термин применялся к правым силам, даже контрреволюционным. Поражение же Гоминдана знаменовало собой победу правых сил над левыми.
Экономическая печать не скрывала, что заем носил политический характер и требовала гарантий. Еще весной 1912 г. она была очень обеспокоена: «Правительства великих держав почти толкают финансовые группы на заключение большого займа Китаю, но для него нужна стабильность и хорошо составленное правительство». Поэтому «большим событием» был назван в печати роспуск Гоминдана, преследования депутатов-гоминдановцев, запрет его газеты. В статье «18 брюмера» Фреде приветствовал эту «неконституционную меру», продиктованную высшим законом - «разумом государства» - и заключал: «Сейчас здесь не понятно, что конституционно, что нет». «Уничтожение якобинства - богоугодное дело». Одно смущало: запрет Гоминдана бросает Китай «в мистерию тайных обществ». Зато политический итог обнадеживал, и в статье «Конец парламентаризма» бонапартистские резоны Фреде имели свое продолжение: «Юань убил парламентаризм» и тем оказал «неоценимую услугу стране». Почему парламентарии «приговорили самих себя»: они затягивали политическое решение. Юань же сосредоточил в руках все полномочия, и это был единственный «разумный» выход для страны, которая «еще не созрела для парламентского режима». Его провозглашали «новым Монком», хотя герой из времен Реставрации Стюартов 1660 г. мог быть только символом, а не примером, поскольку о восстановлении династии речь уже не шла. Более того, теперь зазвучали другие мотивы - противостоять чрезмерной централизации власти, для чего обращались к опыту империи Габсбургов, сопоставляя ее модели авто-
номии с провинциями Китая, где «много племен и нет общего интереса», и выступая против деления на военные дистрикты, чтобы предотвратить превращение китайской армии «в сборище илотов» [11].
Французские финансовые интересы могли быть удовлетворены: большой заем Пятерного консорциума стал «моральной и материальной поддержкой Юаню, чтобы покончить со смутой» (революцией!), под маркой республики консолидировался персональный режим, чем обеспечивалось «достаточное доверие подписчиков». Спасение Китая от анархии и банкротств - постоянный рефрен статей еженедельника. Альбер де Пувур-виль постулировал эту тему на грани жизни и смерти: «Без финансовой помощи белых капиталов республика умрет, прежде чем родится». В ход шли стандарты иерархического устройства мира: превосходство расы и кредитора перед несамостоятельной южной страной. Таковы были типичные компоненты западного мышления, такова была вера в незыблемость высшего порядка. Цена спасения выражалась языком цифр: заем Китаю в 1,5 млрд франков увеличивал его долг до 5 млрд, что обеспечивало кредиторам ежегодную прибыль в 300-350 млн франков [12].
Среди немногих адептов Китая была газета французских социалистов «Humanité», считавшая заем незаконным, поскольку Сенат 107 голосами против 64 не утвердил его. Ряд французских газет поддержали своих парламентариев в их протесте, полагая, что китайские граждане (!) будут скорее убивать, чем платить, - и тогда в интересах заимодавцев прибегнут к силе армий (и это на территории, в 17 раз больше Франции и с населением в 400 млн человек) [13].
Дальневосточная пресса искала и находила в Китае классовых партнеров в лице гильдий, коммерсантов, лавочников, одним словом «торгового класса» («самой здоровой и лучшей части народа»), как во Франции в свое время крестьянин воплощал силу страны. Привлекательность этих слоев связывалась с их ориентацией на мир, порядок, стабильность и неприятие гражданской войны [14].
Революция в Китае затрагивала проблему сохранения индокитайских владений Франции, и пресса создавала образ китайцев-завоевателей, французов - миссионеров-цивилизаторов, аборигенов-патриотов. Остроту положения формулировали так: «терроризм» аннамитов - это «контрудар Китайской революции». Потому благосклонно был встречен заем: надо дружить с соседями [15].
Так освещение Синьхайской революции вызывало тени событий прошлого Франции, Европы, обращалось к привычному противостоянию:
Запад - Восток, - чтобы с помощью концепции европоцентризма, схем Французской революции, ценностей Просвещения и либерализма дать анализ китайскому феномену. Однако преобладало обращение к схематичным, поверхностным аналогиям, правда, понятным французскому читателю. Аналитиков не покидало осознание неравенства, неполноценности китайцев, отсюда идея спасения, помощи Китаю, но она оборачивалась совсем другой стороной: заботой о спасении французских позиций в мире, на Дальнем Востоке как мирового кредитора и собственника колониальной империи. Интересы капитала и геополитики облекались в привычные для либерального общества стереотипы, что несколько смягчало притязания, делало их привлекательными для заинтересованной публики, но не могло замаскировать прагматических целей.
[1] L'Economiste Français. 11. 11. 1911.
[2] L'Echo de Chine. 18. 11. 1911. P. 785; 25. 11. 1911. P. 831.
[3] L'Echo de Chine. 25. 11. 1911. P. 816; 11. 11. 1911. P. 760.
[4] L'Echo de Chine. 3. 05. 1913. P. 613; 17. 05. 1913. P. 683; 25. 08. 1911. P. 277, 290; 25. 11. 1911. P. 831.
[5] Documents diplomatiques français. 1871-1914. S. 3e. T. 1. P. 556-557. Пуанкаре - де Маржери. Париж, 15. 01. 1912; Пуанкаре - французским послам в Лондоне, Берлине, С.-Петербурге, Вашингтоне. Париж, 25. 01. 1912; Р. 607. Пуанкаре - французским послам в Берлин, Лондон, С.Петербург, Вашингтон, Токио. Париж, 4. 02. 1912.
[6] L'Echo de Chine. 10. 02. 1912. P. 183; 17. 02. 1912. P. 216; 2. 02. 1912. P. 265; 21. 09. 1912. P. 409; 28.
09. 1912. P. 448; 13. 01. 1912.
[7] Figaro. 20. 10. 1911.
[8] L'Echo de Chine. 23. 12. 1911; 3. 02. 1912. P. 134; 19. 10. 1912. P. 550; 24. 02. 1912. P. 235, 236.
[9] L'Echo de Chine. 25.11. 1911. P. 816; 3. 05. 1913. P. 616; 31. 05. 1913. P. 755.
[10] L'Echo de Chine. 19. 07. 1913. p. 80; 26. 08. 1913. P. 213, 216; 10. 05. 1913.
[11] L'Economiste Français. 11. 05. 1912. P. 706. L'Echo de Chine. 15. 11. 1913. P. 649, 657; 22. 11. 1913. P. 681-682; 14. 06. 1913. P. 842; 21. 06. 1913. P. 877; 4.
10. 1913. P. 450; 6. 12. 1913. P. 747.
[12] L'Echo de Chine. 11. 10. 1913. P. 488; 23. 08. 1913. P. 278; 20. 07. 1912. P. 80; 27. 07. 1912. P. 112.
[13] L'Humanité. 22. 05. 1913.
[14] L'Echo de Chine. 16. 08. 1913. P. 223; 12. 04. 1913. P. 500; 9. 08. 1913. P. 183; 19. 07. 1913. P. 80.
[15] L'Echo de Chine. 6. 12. 1913. P. 750, 751; 18. 10. 1913. P. 519, 520; 23. 08. 1913. P. 278, 279.
