CC BY
12
Специфика польской рецепции Л. Н. Толстого в свете оппозиции «Россия — Европа» (на материале юбилейных откликов 1908 г.)
Иоанна Пиотровска
Варшавский университет Варшава, Польша
The Specificity of the Polish Reception of Leo Tolstoy in the Light of the Dichotomy "Russia vs. Europe" (Based on Articles Published on the Occasion of the 1908 Anniversary)
Joanna Piotrowska
University of Warsaw Warsaw, Poland
Резюме
Цель статьи — в контексте восьмидесятилетнего юбилея Л. Н. Толстого выявить и рассмотреть основные компоненты его образа (художник, апостол, философ) в польскоязычной прессе Австро-Венгрии и Царства Польского. В качестве материала используются три юбилейных отклика 1908 г.: отклик Г. Сенкевича в краковской газете «Czas» («Время»), анонимный отклик в варшавской газете «Przegl^d Poranny» («Утреннее обозрение») и анонимный отклик в газете «Kurier Warszawski» («Варшавский курьер»). В отклике Сенкевича Толстой представлен как религиозный проповедник и чуждый европейской культуре писатель. Говоря о национальной специфике Толстого-художника, Сенкевич отталкивается от противопоставления отсталой,
Цитирование: Пиотровска И. Специфика польской рецепции Л. Н. Толстого в свете оппозиции «Россия — Европа» (на материале юбилейных откликов 1908 г.) // Slovene. 2019. Vol. 8, № 1. C. 352-367.
Citation: Piotrowska J. (2019) The Specificity of the Polish Reception of Leo Tolstoy in the Light of the Dichotomy "Russia vs. Europe" (Based on Articles Published on the Occasion of the 1908 Anniversary). Slovene, Vol. 8, № 1, p. 352-367. DOI: 10.31168/2305-6754.2019.8.1.13
This is an open access article distributed under the Creative Commons Attribution-NoDerivatives 4.0 International
несвободной и непросвещенной России, чьим голосом является Толстой, прогрессивной, свободной и просвещенной Европе, к которой польский писатель причисляет и себя. Сходным образом Толстой представлен в отклике в газете «Kurier Warszawski». Однако автор показывает Толстого не проповедником, а оригинальным русским философом. Противоположный образ Толстого содержится в публикации газеты «Przegl^d Poranny». Здесь Толстой представлен как художник и мыслитель общемирового значения, а его творчество — как достояние всей мировой культуры. В итоге в польских юбилейных публикациях 1908 г. в той или иной степени оказалась задействована оппозиция «Россия — Европа». Специфика восприятия Толстого соотносится с проевропей-ской и пророссийской позициями польской интеллигенции того времени.
Ключевые слова
Л. Н. Толстой, Г. Сенкевич, польская рецепция, польская пресса, польско-русские культурные связи
Abstract
The purpose of this article is to identify and examine the main components of Leo Tolstoy's image (as an artist, an apostle, and as a philosopher) in the Polish-language press of Austria-Hungary and the Tsardom of Poland in the context of the celebrations to mark the author's eightieth birthday. I draw upon three contemporary journalistic reactions: an article by Henryk Sienkiewicz in the Kraków newspaper "Czas" ("Time"), an anonymous piece in the Warsaw daily "Przegl^d Poranny" ("Morning Review"), and another anonymous piece featured in "Kurier Warszawski" ("Warsaw Courier"). Sienkiewicz's article represents Tolstoy as a religious preacher and as a writer alien to European culture. In describing the national specificity of Tolstoy the artist, Sienkiewicz departs from the contraposition between backward, non-liberal and unenlightened Russia whose voice is Tolstoy and progressive, liberal and enlightened Europe with which the Polish writer associates himself. Tolstoy is painted in similar colours in the "Kurier Warszawski" feature. However, the anonymous author describes Tolstoy not as a preacher but rather as an original Russian philosopher. "Przegl^d Poranny" presents an entirely opposite image of Tolstoy. Here, Tolstoy emerges as a globally significant artist and thinker, whose work is a legacy of international cultural achievement. Polish responses to Tolstoy's eightieth birthday thus made use of the dichotomy "Russia vs. Europe" in varying degrees. The specificity of Tolstoy's reception by Polish-language media correlates with the pro-European and pro-Russian positions of the Polish intelligentsia at the time.
Keywords
Leo Tolstoy, Henryk Sienkiewicz, Polish reception, Polish press, Polish-Russian intercultural connections
Россия в разные периоды своего исторического развития воспринимала себя включенной либо в европейский контекст (западное направление политики Ивана Грозного, а потом Петра I), либо в азиатский (татаро-монгольское иго, восточное направление политики Ивана Грозного
и Петра I), или же осмысляла себя как страну, у которой свой «"особый путь" [...], основанный на ее допетровском наследии, православной духовности и общинном духе» [Зорин 2018: 41]. В случае же Польши связь с Европой осмыслялась по-другому: последовавшее за принятием католицизма «развитие польской культуры в кругу Pax Latina становится национальным идентификатором [курсив автора. — И.П.]» [Липатов 2014: 56]. Вопрос принадлежности к европеизму получил разрешение в идеологии сарматизма, в русле которого часть польской шляхетской интеллектуальной элиты отделяла себя как единственных потомков античных сарматов (не-славян) от славян [см.: Лескинен 2002]. Таким образом, если одним из ключевых для русской самоидентификации был вопрос о правомерности причисления себя к европейскому пространству, то для польской — о принадлежности к европейской культуре, наследовавшей античной. Эти различия были обусловлены не в последнюю очередь религиозно-конфессиональной спецификой.
Получив идеологическое наполнение, актуализирующая разграничение «своих» и «чужих» оппозиция «Россия — Европа» оказалась особенно востребованной на польской почве в период «поисков путей существования нации без государства» [Липатов 2014: 61]. Интересно отметить, что эта оппозиция повлияла на характер восприятия Л. Н. Толстого в Польше1, в частности, на юбилейные отклики 1908 г. в польской прессе.
В указанных откликах был сконцентрирован полувековой опыт польской рецепции Толстого2, которая формировалась как под русским, так и под европейским, французским в особенности, влиянием [см.: Gerlecka 1960: 150-152, 156-158; Бялокозович 1965: 252-258]. Однако если в России и в остальной Европе к 1908 г. Толстой имел прочный авторитет3, то в польском культурном пространстве ситуация была
1 Следует иметь в виду, что в рассматриваемое время единого польского государства не существовало: территория Польши была разделена между Россией (Царство Польское), Пруссией и Австро-Венгрией. Далее мы рассматриваем публикации из польской прессы, выходившей в Царстве Польском и Австро-Венгрии.
2 Первая информация по-польски о Толстом появилась в 1858 г. в варшавском издании «Ksiçga swiata» («Книга мира») [Ksiçga swiata 1858: 180; см.: Gerlecka 1960: 148].
3 Приведем два примера из чешской и английской прессы. В опубликованном в газете «Venkov» анонсе иллюстрированного издания «Войны и мира», выпускаемого пражским издательством Йозефа Рихарда Вилимека (Josef Richard Vilímek), Толстой представлен как «великий русский писатель, философ, реформатор и пророк нового времени» («velky rusky spisovatel, filosof, reformátor a prorok nové doby» [Venkov 1908]; здесь и далее перевод наш. — И. П.). В
свою очередь, в опубликованном «The Daily News» анонсе биографии «The Life of Tolstoy. The First Fifty Years», принадлежащей Эйлмеру Моду (Aylmer Maude), Толстой назван «величайшим из живущих русских» («the greatest of
не столь однозначной. Выходящие отдельными изданиями с 1890 г. переводы художественных произведений Толстого, в том числе романов «Война и мир»4 и «Анна Каренина»5, в большинстве случаев не вызвали резонанса в польской критике, что было обусловлено также расцветом национальной литературы (прежде всего польского романа) [см.: Gerlecka 1960: 161-162]. Исключение составил роман «Воскресение», широко обсуждавшийся польской критикой [см.: Semczuk 1956]. Неоднозначно воспринимались также «реформаторская мысль» («reforma-torska mysl» [Gerlecka 1960: 162]) Толстого и «сама его личность» («sama jego osoba» [Ibid.]), которые при этом вызывали у польской аудитории живой интерес.
Специфика польской рецепции Толстого находит отражение в юбилейных откликах 1908 г.: Толстой-художник постоянно оказывается в тени Толстого-мыслителя. Пытаясь определить культурную принадлежность Толстого, польские авторы оперируют характеристиками «русский» или «мировой» (причем «мировой» понимается и как «всемирный», и как «интернациональный»).
Далее на примере трех юбилейных откликов ([Sienkiewicz 1908a; Przeglqd Poranny 1908; Kurier Warszawski 1908]) мы рассмотрим основные компоненты образа Льва Толстого (художник, апостол, философ) в польскоязычной прессе и их соотношение с оппозицией «Россия — Европа».
* * *
Мнение Г. Сенкевича о Толстом, высказанное письменно по просьбе редакции «Русских ведомостей»6, было первой реакцией на юбилей русского писателя в польской прессе7. В этой публикации отразился взгляд ведущего польского писателя8 и, как подчеркивалось в редакционной
living Russians»), «русским пророком» («the Russian prophet»), «апостолом непротивления» («the apostle of non-resistance») [The Daily News 1908]. Некоторое представление о рецепции Толстого в Западной Европе дает не лишенный тенденциозности, но содержательный очерк Х. Штульц [см.: Штульц 1965].
4 Wojna i pokoj. Romans historyczny Lwa hr. Toistoja, tium. Alfa, 1-9, Grodek, 1894 [см.: Grzegorczyk 1964: 113].
5 Leon N. Toistoj, Anna Karenina, przeki. J. W[oiowskiego], 1-3, Krakow, 1898-1900 [см.: Grzegorczyk 1964: 121].
6 Эта информация была указана в краткой редакционной заметке к польской публикации [см.: Sienkiewicz 1908a].
7 Этот текст был опубликован по-русски 10 сентября (28 августа) [Сенкевич 1908], а по-польски — уже 5 сентября 1908 г. Следует отметить, что отклик Сенкевича активно перепечатывался (полностью либо частично) польской прессой [см., напр.: Sienkiewicz 1908b; Sienkiewicz 1908c; Sienkiewicz 1908d; Sienkiewicz 1908e].
8 Из широко известных польских писателей редакции русских газет обратились также к Б. Прусу и Э. Ожешко. Их ответы появились в русской, а затем польской
заметке, «выдающегося представителя европейской мысли» («wybitny przedstawiciel europejskiej mysli» [Sienkiewicz 19G8a]) на сопоставимого по величине представителя русской культуры. Взгляд Cенкевича во многом определил специфику польской рецепции Толстого в контексте его восьмидесятилетнего юбилея. В то же время это был не совсем обычный юбилейный отклик: в восприятии симпатизировавшего идеям сарматизма Cенкевича польская культура принадлежала европейской цивилизации, которую он противопоставлял славянской. Укажем также, что юбилейный отклик Cенкевича возник через несколько месяцев после получения письма от Толстого. В этом письме от 27 декабря 19G7 г. Толстой ответил на публичный призыв Cенкевича противодействовать прусским планам отчуждения земли у поляков [Sienkiewicz 19G7]. Ответ Толстого стал для Cенкевича полной неожиданностью9.
Ключевой для сенкевичевского взгляда на Толстого была оппозиция «Россия — Европа». Польский писатель изначально педалировал русскость Толстого, видя в нем не просто «такого рода ум, который мог вырасти только на русской почве» («tego rodzaju umysl, który mógl wyro-snqc tylko z rosyjskiej gleby» [Sienkiewicz 19G8a]), но подлинное воплощение чуждой европейской культуре «русской души»:
Zbiorowa dusza waszego ludu, przygnieciona nieslychanem brzemieniem nie-doli i niewoli, a zarazem mistyczna, zrazona do zycia zewnçtrznego, a zajçta we-wnçtrznem i zaswiatowem, szukaj^ca ulgi w sektach religijnych, przemówila przez jej [sic!] usta glosem, który uslyszal caly swiat [Ibid.]1G. — Коллективная душа вашего народа, придавленная неслыханным гнетом недоли и неволи, и одновременно мистическая, нацеленная против внешней жизни и поглощенная внутренним и неземным, ищущая облегчения в религиозном сектантстве, обрела через ее [sic!] уста голос, который услышал целый свет.
Воплощенные в Толстом отличительные черты «русской души» Cен-кевич видел в ярко выраженном мистическом начале и в противостоящем западной «просвещенной» религиозности еретичестве. При этом
прессе позднее, чем текст Cенкевича, уже после толстовского юбилея. Письмо Ожешко впервые было опубликовано 6 (19) сентября 19G8 г. в «Русских ведомостях» [Оржешко 19G8] (в польской прессе см., напр.: [Orzeszkowa 19G8]), а ответ Пруса — 11 (24) сентября 19G8 г. в «Речи» [Прус 19G8] (в польской прессе см., напр.: [Prus 19G8]).
9 Толстой среди прочего писал: «Что же касается до подробностей того дела, о котором вы пишете: о приготовлении прусского правительства к ограблению польских землевладельцев крестьян, то и в этом деле мне больше жалко тех людей, которые устраивают это ограбление и будут приводить его в исполнение, чем тех, кого ограбят. [...] Я думаю, что и теперь для всякого нравственно чуткого человека не может быть сомнения в выборе: быть пруссаком, солидарным со своим правительством, или изгоняемым из своего гнезда поляком. [...] Простите, если письмо мое не отвечает тому, чего вы от меня желали» [Толстой 1956: 273].
1G Во всех цитатах сохраняется орфография и пунктуация оригинала.
мистицизм и сектантство он показывал как следствие векового социального рабства — «недоли и неволи» — русских. Здесь обнаруживаются намеки как на долгий период существования крепостной зависимости в России (в отличие от Царства Польского и остальной Европы), так и на «неправильное» (отпавшее от католицизма) русское христианство.
В таком контексте традиционное сравнение Толстого с Ж.-Ж. Руссо начинало представать в новом свете — на первый план невольно выдвигалась отсталость взглядов русского писателя даже по сравнению с французским автором XVIII в.:
Jest to pod pewnym wzgl^dem wasz Rousseau z dodatkiem slowianskiego mistycyz-mu, sklonnego do wiary, ze prawdziwa rzeczywistosc zaczyna si§ dopiero po drugiej stronie zycia. [. . .] Zachodzi przytem mi^dzy nimi i ta róznica, ze Rous[s]eau jest ko-smopolitq — Tolstoj chce nim byc tylko. Pierwszy strescil, uswiadomil i wypowiedzial idee, których atomy kr^zyly juz, jako reakcya przeriw [przeciw. — И. П.] konwency-onalnej marnosci zycia, nietylko w glowach filozofów, lecz i wsród wyksztalcenszych ludzi calej Europy; przez drugiego odzywa si§ dusza ludu specyficznie rosyjska. Z tego powodu Tolstoj jest tez jednym z najbardziej narodowych waszych pisarzy. Jego slowiansko-rosyjski charakter tkwi takze i w tym, ze, mog^c byc wielkim artystq, woli byc apostolem [Ibid.]. — Это под определенным углом зрения ваш Руссо с добавлением славянского мистицизма, склонного верить, что подлинная действительность начинается лишь по ту сторону жизни. [. . .] При этом между ними также наблюдается та разница, что Руссо — космополит, — Толстой же только хочет им быть. Первый сформировал, осознал и высказал идеи, атомы которых уже витали, как реакция против конвенциональной бренности бытия, не только в головах философов, но и среди образованнейших людей всей Европы; через второго говорит специфически русская душа народа. По этой причине Толстой является тоже одним из самых национальных ваших писателей. Его славянско-русский характер коренится также и в том, что, могучи быть великим художником, он предпочитает быть апостолом.
Сенкевич не случайно привлек здесь столь значимую для Толстого фигуру Руссо. Сравнение Толстого с Руссо позволяло польскому писателю педалировать не сходство между ними, а различие. С точки зрения Сен-кевича, Руссо — европейский философ, изложивший актуальные для своего времени идеи, в то время как Толстой — «апостол»11, проповедник отсталых, коренящихся в славянском мистическом сознании взглядов. Тем самым Сенкевич подчеркивал, что Толстой не только не стал продолжателем Руссо, но даже не достиг его уровня.
Именно толстовское учение Сенкевич воспринимал как образец русской ретроградности:
11 Отметим, что характеристика Толстого как апостола восходит к заголовку
статьи Вильяма Дженнингса Брайана (William Jennings Bryan) «Толстой, апостол любви» («Tolstoy, The Apostle of Love», 1904) [см.: Волкова 1956: 18].
W istocie rzeczy bowiem, dla duszy zachodniej, wyhodowanej w kulturze lacinskiej, rozmilowanej w zyciu, czynnej, zapobiegliwej i gotowej do walki ze wszystkiem tem, co potçgç i radosc tego zycia umniejsza — niemasz nic przeciwniejszego od tych pod-nioslych, ale zbyt pierwotnych koncepcyj tolstojowskich, w których idylla ewange-liczna ma za podklad biernosc wobec zla i jakby buddaistyczne wyrzeczenie siç — za-równo organizacyi spolecznej, jak i walki z przeciwnosciami i zdobywania szczçscia, a nawet i rozkoszy. Narzucic swiatu tego rodzaju koncepcye, wypowiedziec je w taki sposób, by zmusic inteligencyç zachodniq do rozwazania ich i do zaliczenia w poczet nowych prqdów, mógl tylko tak wielki talent i takiej miary artysta [Ibid.]. — Ибо, по сути дела, для западной души, воспитанной в латинской культуре, влюбленной в жизнь, деятельной, заботливой и готовой бороться со всем тем, что силу и радость этой жизни уменьшает, — не существует ничего более противного этим возвышенным, но слишком первозданным толстовским концепциям, в которых евангелическая идиллия имеет основой безучастность к злу и словно бы буддистское отречение — как от общественной организации, так и от борьбы с превратностями, и от завоевывания счастья, и наслаждения даже. Навязать миру такого рода концепции, выразить их таким способом, чтобы заставить западную интеллигенцию обдумывать их и зачислить в ряд новых течений, мог только такой великий талант и такого масштаба художник.
Отказывая толстовскому учению в статусе философской доктрины («слишком первозданные [. . .] концепции»)12, Сенкевич считал идеи Толстого отражением русской несвободы и мистицизма («евангелически-анархистская идиллия» — «ewangeliczno anarchiczna idylla» [Ibid.]). Следствием этих свойств русского бытия стало проповедуемое Толстым «непротивление злу насилием», что, по мнению Сенкевича, оборачивается полной пассивностью, равнодушием к своему и чужому положению и в итоге — «безучастностью к злу». Как нам представляется, таким образом Сенкевич откликнулся на недавнее письмо Толстого и его отношение к ситуации поляков в Пруссии.
Вместе с тем польский писатель видел заслугу Толстого в том, что тот кардинально изменил европейское представление о России:
Rosya byla przed Tolstojem znana jako dziwne, ogromne i starzejqce siç w bezdusz-nych formach panstwo — on ukazal jq swiatu, jako dziwny, ogromny i mlody lud [Ibid.]. — Россия до Толстого была известна как странное, огромное и стареющее в бездушных формах государство — он явил ее свету как странный, огромный и молодой народ.
Иными словами, благодаря Толстому Европа за архаичной бюрократической системой России разглядела наконец витальную нацию.
12 Идеи Толстого, не только соответствующие тенденциям в европейской
культуре и науке того времени [Ореханов 2010: 51], но также перекликающиеся с современными ему поисками в протестантском богословии [Ibid.: 107], в Западной Европе воспринимались как сформированная доктрина (сам писатель никогда не определял их как законченное учение [Ibid.: 24]).
В итоге каждый из членов оппозиции «Россия — Европа» в юбилейном отклике Сенкевича складывается из следующих элементов: Россия — славянское наследие, аскетизм, внутренний конфликт государства и нации, мистическое сознание (и подспудно — православие); Европа — античная традиция, жизнелюбие, единство государства и нации, церковное сознание и католицизм.
* * *
В отличие от Сенкевича, анонимный автор объемной юбилейной статьи, опубликованной 10 сентября 1908 г. в газете «Przeglqd Poranny»13, отталкивался от оппозиции «национальный — мировой» (где 'мировой' означает 'всемирный'). Свой взгляд автор выстраивал, полемизируя с восприятием Толстого рядом европейских авторов как сугубо русского художника:
Jesli istotnie Lew Tolstoj jest li-tylko przedstawicielem swego ludu i swojej rasy, jesli istotnie nie odczuwa «wewn^trznych melodji» cywilizacji zachodniej i nie-sprawiedliwie, zewn^trznie s^dzi jej slabosci i smiesznosci, jezeli istotnie azjatyckq i barbarzynskq jest ta «mieszanina anarchizmu i askezy», która tworzy jego «reli-gj§», religj§ wzgardy nie dla wiedzy i nawet nie dla wlasnosci i prawa, ale dla bal-wochwalstwa przed wiedzy, wlasnosci^ i prawem li-tylko pisanem — czyz mozna byloby zrozumiec ów dziwny czar, który jego proste, gl^bokie natchnione pisma we wszystkich mowach swiata wywierajq pod kazdq szerokosciq geograficznq na kazdy umysl zatrzymuj^cy si§ na jego kartach? czem mozna byloby wytlomaczyc ów szum nowych poj^c i d^zen jakie budzq na przeciwleglych krancach swiata? i czy mozna byloby wyjasnic zagadk§, dlaczego dzien dzisiejszy stal si§ naprawd^ swi^tem ideowem calej ludzkosci? [Przegl^d Poranny 1908]. — Если Лев Толстой действительно является всего лишь представителем своего народа и своей расы, если действительно не ощущает «внутренних мелодий» западной цивилизации и несправедливо, извне судит ее слабые и смешные стороны, если действительно азиатской и варварской является эта «смесь анархизма и аскетизма», которая составляет его «религию», религию презрения не к знаниям и даже не к собственности и закону, но к идолопоклонничеству перед знаниями, собственностью и всего лишь писанным законом, — разве можно было бы понять то удивительное очарование, которое оказывают его простые, глубокие, вдохновенные сочинения на всех языках мира на каждой географической широте на каждый ум, задерживающийся на его страницах? чем можно было бы объяснить тот шум новых представлений и стремлений, которые они пробуждают на противоположных концах света? и разве можно было бы объяснить загадку, почему сегодняшний день стал в самом деле идейным праздником всего человечества?
13 В 1909 г. с тиражом 24 000 экз. это издание было третьей по читаемости варшавской газетой [см.: Kmiecik 1976: 111].
Вставая на точку зрения представителя западноевропейской культуры, польский автор показывал характерное для нее восприятие Толстого как чуждого инокультурной аудитории писателя и как создателя «религии», в корне противостоящей европейскому изводу христианства, являющей собой сплав азиатского («аскетизм») и варварского («анархизм»). Вместе с тем автор походя отмечал, что «западная цивилизация» не лишена недостатков, «слабых и смешных сторон», а религиозная составляющая заменена в ней «идолопоклонничеством» перед светскими и рациональными ценностями.
Западноевропейскому взгляду автор противопоставлял восприятие Толстого как творца, который излагает и распространяет по всему миру вечные истины. Во фрагменте «удивительное очарование, которое оказывают его простые, глубокие, вдохновенные сочинения на всех языках мира на каждой географической широте на каждый ум» фактически парафразировалось понятие апостольства, а Толстой тем самым представлялся новым апостолом, несущим божественное знание народам.
В другом месте автор обращался к чуждому ему германоцентрич-ному взгляду на Толстого, апеллируя к печатному высказыванию некоего немецкого критика14:
Pewien, bardzo wykwintny zresztq krytyk niemiecki wlasnie w tych dniach uznal nawet za wlasciwe przestrzec lekkomyslnych entuzjastów tolstojowskich w Za-chodniej Europie aby nie zapominali, ze religja samotnika z Jasnej Polany ma bardzo niewiele punktów stycznych z idealami wspólczesnej kultury, ze nawet jest bardzo kategorycznem zaprzeczeniem wszystkiego co w Berlinie, a nawet i w Wiedniu uwazane jest za cywilizaj i oswiecenie [ibid.]. — Один весьма утонченный, впрочем, немецкий критик именно в эти дни даже посчитал правильным предупредить легкомысленных толстовских энтузиастов в Западной Европе, чтобы не забывали, что религия отшельника из Ясной Поляны имеет очень немного точек соприкосновения с идеалами современной культуры, что она даже является весьма категоричным отрицанием всего, что в Берлине, да даже и в Вене, считается цивилизацией и просвещением.
Немецкий критик противопоставлял идеалы Толстого-мыслителя идеалам современной европейской культуры, но под Европой при этом подразумевались только Берлин и Вена. Здесь отчетливо заметна ирония над узостью такого взгляда на Толстого и русскую культуру в целом, которую польский автор воспринимал как часть мировой культуры.
Сам он, сдержанно-скептически относясь к религиозному аспекту деятельности позднего Толстого, определял ее как «нравственно-моральное апостольство» («apostolstwo obyczajowo-moralne» [Ibid.]),
14 Выявление этой публикации требует дальнейших изысканий.
акцентируя тем самым этическую сторону. В толстовских религиозных взглядах он обращал внимание не на сектантский, а на учительный момент, отмечая, например, что Толстой «на чистые идеи Христовы указывает [. . .] как на единственную цель жизни» («W czystych ideach Chrys-tusowych wskazuje [. . .] jedyny cel zycia» [Ibid.]). Более того, автор подчеркивал, что в своих взглядах Толстой «дошел до фанатизма» («doszedl do fanatyzmu» [Ibid.]), однако в таком контексте «фанатизм», сопоставляемый со страстностью апостолов в своем служении, не был негативной характеристикой.
Под истинной проповедью Толстого в публикации подразумевалось его художественное творчество:
Dzis jest dzien jubileuszu Lwa Tolstoja — dzien czci skladanej jednemu z tych, którzy z otaczaj^cej ich przyrody, z prochu ziemi, z którego powstali, umieli wydo-byc zakl^ciem genjuszu nietylko pyl barw przemijaj^cych ale i pierwiastki wiecznie twórcze, — i którzy depcz^c przes^dy, uprzedzenia i bl^dy, wsród jakich wzrosli, zapatrzeni w wiekuisty blask prawd niezmiennych, z niewzruszonym spokojem torujq drogi póznej i dalekiej przyszlosci [Ibid.]. — Сегодня день юбилея Льва Толстого — день чести, воздаваемой одному из тех, кто из окружающей их натуры, из праха земли, из которого они восстали, умел заклинанием гения добыть не только пыль преходящих красок, но и начала вечно созидательные, — и кто, топча предрассудки, предубеждения и ошибки, среди которых они взросли, следуя вечному блеску неизменных истин, с невозмутимым спокойствием прокладывает пути близкому и далекому будущему.
Следует особо подчеркнуть, что только в этой публикации Толстой был напрямую назван гением. При этом его художественное творчество уподоблялось учению: автор отмечал в нем подобные божественным «начала вечно созидательные» и «вечный блеск неизменных истин». Показательно также, что из толстовских произведений далее он выделял «Воскресение» и «Живой труп» (в публикации — «Труп»/«^^»), в которых присутствует отчетливая критика православной церкви. Таким образом указывалось, что, став религиозным мыслителем, Толстой как писатель обрел второе дыхание.
Обозначая нераздельность в Толстом художника и мыслителя, польский автор показывал его как гения мирового масштаба, чье творчество — достояние общечеловеческой культуры:
Jest dzis prawdziwie swi^teczny dzien w rodzinie ludów swiata. Wsz^dzie gdzie mysl ludzka chce i umie odrywac si§ od nizin rzeczy i spraw powszednich, wsz^dzie gdzie serce czlowieka szuka celu dla umilowan i pragnien szlachetniejszych niz te, za któremi goni znikoma nami^tnosc chwili, wsz^dzie gdzie ponad szarq paj^czynq zycia, pelnq potu, blota i krwi, wytwarzajq si§ ogniki plomienie czy blaski idealów — wsz^dzie tam rozbrzmiewa dzis to samo imi§, — imi§ jedno z tych najwi^kszych,
najpi^kniejszych najbardziej czczonych, jakie trwac na calq wiecznosc w dzie-jach umysfowej kultury czfowieczenstwa, — tem nam blizsze, ze nosi je czfowiek zywy, czfowiek naszego czasu [. . . ] [Ibid.]. — Сегодня воистину праздничный день в семье народов мира. Везде, где человеческая мысль хочет и умеет отрываться от низов повседневных вещей и дел, везде, где сердце человека ищет цель для любовей и желаний более благородных, чем те, за которыми гоняется ничтожная страсть момента, везде, где над серой паутиной жизни, полной пота, грязи и крови, возникают огоньки, пламена или блески идеалов, — там везде раздается сегодня одно и то же имя — имя одно из тех наивеличайших, наипрекраснейших, наиболее чтимых, которые на целую вечность будут оставаться в истории умственной культуры человечества, — тем нам ближе, что его носит человек живой, человек нашего времени [. . .].
Разделяя идею мирового единства, автор подчеркивал общность народов и культур («семья народов мира», «умственная культура человечества»). Вместе с тем он противопоставлял «высокое» в значении 'возвышенное, вечное' («любови и желания более благородные», «огоньки, пламена или блески идеалов») и «низкое» как синоним низменного («низы повседневных вещей и дел»), грязного («серая паутина жизни, полная пота, грязи и крови»), физиологичного («ничтожная страсть момента»). Если «высокое» соотносилось с Толстым, то «низкое» имплицитно проецировалось на Достоевского, творчество которого критика,
в том числе польская, неоднократно упрекала в патологичности15.
* * *
Иной взгляд на Толстого был представлен в конкурирующем с газетой «Przeglqd Poranny» издании «Kurier Warszawski»16. Анонимный автор небольшой юбилейной заметки специально уходил от оппозиции «Россия — Европа», нигде не используя характеристику «европейское». Он исходил из противопоставления «национальный — мировой» (где «мировой»/«международный», в отличие от публикации в газете «Przeglqd Poranny», понимается как интернациональный), изначально отмечая:
15 О польской рецепции Достоевского см. прежде всего: [Wedemann 2010]. 7 марта 1887 г. писатель С. Жеромский записал в дневнике: «Wczoraj cai^ prawie noc przep^dziiem na czytaniu pierwszego tomu Преступление и наказание Dostojewskiego. [. . .] te obrazy — s^ wstrz^saj^ce, gniot^ce, niemozebne do czytania. [. . .] To nie ludzie, ale psy sparszywiaie, wyrzucone na gnojowiska. Taka Sonia — prostytutka, utrzymuj^ca ojca pijaka. Straszne!» [Zeromski 1954: 160]. — Вчера всю почти ночь я провел за чтением первого тома «Преступления и наказания» Достоевского. [. . .] эти образы — потрясающие, подавляющие, невозможные для чтения. [. . .] Это не люди, а паршивые псы, выброшенные на навозные кучи. Такая Соня — проститутка, содержащая отца-пьяницу. Ужасно!
16 «Kurier Warszawski» был ведущей ежедневной газетой Царства Польского. В 1909 г. тираж этого издания составлял 33 000 экз. [см.: Kmiecik 1976: 111].
Imi§ Tolstoja nalezy w równej mierze do literatury rosyjskiej, jak mi^dzynarodo-wej, to tez dzien dzisiejszy, dzien jubileuszu, wielkiego pisarza rozbrzmiewa szero-kiem echem po calym swiecie cywilizowanym [Kurier Warszawski 1908]. — Имя Толстого принадлежит в равной мере к литературе как русской, так и международной, поэтому сегодняшний день, день юбилея великого писателя широким эхом раздается по всему цивилизованному миру.
Подчеркивая, что «следует взвешенно оценивать в нем отдельно: художника, мыслителя и человека» («nalezy wlasciwie rozwazac w nim od-dzielnie: artyst^, mysliciela i czlowieka» [Ibid.]), автор заметки останавливался на первых двух ипостасях Толстого, отталкиваясь при этом от текста Сенкевича:
Mysliciela scharakteryzowal w sposób zwi^zly Sienkiewicz, wykazuj^c, jak artysta torowal drogi apostolowi doktryny, i jak ten ostatni oryginalnosciq swych koncep-cji zdwajal zainteresowanie dla artysty. W ostatnich jednak latach filozof swoistej doktryny coraz bardziej zacz^l zaslaniac sobq artysty [Ibid.]. — Мыслителю сжатую характеристику дал Сенкевич, показывая, как художник прокладывал пути апостолу доктрины и как тот последний оригинальностью своих концепций удваивал интерес к художнику. Однако в последние годы философ оригинальной доктрины все больше начал заслонять собой художника.
В качестве отправной точки автор использовал сенкевичевское противопоставление Толстого как художника и проповедника, которое развивал, однако, по-своему. В его восприятии у Толстого писательская и философская ипостаси долгое время были взаимообусловлены: духовные искания художника подготавливали почву для мыслителя, а оригинальный мыслитель усиливал внимание к художнику. В последнее же время мыслитель стал превалировать над художником, тогда как, по мнению автора, в Толстом должен преобладать художник, если сбалансированное существование двух начал невозможно. Преимущество толстовской писательской ипостаси перед философской обосновывалось тем, что в Толстом-художнике сочетаются национальный и интернациональный компоненты (поэтому он как русский писатель доступен инокультурной публике), в то время как в Толстом-мыслителе — «философе оригинальной доктрины» — присутствует только национальный компонент, чуждый иностранной аудитории.
Далее автор обращался к характеристике в Толстом-писателе национального и интернационального:
A przeciez Tolstoj jest glównie wielkim artysty. Gl^boki psycholog a zarazem przedziwny plastyk, umie stwarzac obrazy nieprzemijaj^ce, dobywaj^c z najbliz-szego srodowiska pierwiastki ogólno ludzkie, zabarwione we wlasciwy mu sposób pewnq mglq sceptycyzmu [Ibid.]. — А ведь Толстой — прежде всего великий художник. Глубокий психолог и одновременно дивный живописатель, он
умеет создавать непреходящие образы, извлекая из ближайшего окружения общечеловеческие черты, окрашенные в свойственной ему манере неким туманом скептицизма.
В художественном творчестве Толстого польский автор отмечал, с одной стороны, наднациональные черты, отразившиеся в универсальности проблематики, «непреходящих образах» и «общечеловеческих чертах», с другой — специфически русскую черту, которую он видел в «скептицизме», или «недовольстве окружающим миром» («niezadowolenie ze swiata otaczajq-cego» [Ibid.]). Прибегая к более чем странной метафоре «русской лютни», он описывал два способа проявления этого свойства в русской литературе:
Dwie zas sq struny w lutni rosyjskiej, obiedwie peine rozdzwi^kow: jedna satyry i ironji, druga owej swoistej «toski», ktorej niepodobna przetlumaczyc przez polskq t§sknic§. W obydwoch brzmi niezadowolenie ze swiata otaczajqcego, lecz ujaw-nia si§ inaczej: w pierwszej jaskrawo, drwiqcym protestem, w drugiej — pod gazq zaziemskiego niemal mistycyzmu. Ten ostatni ton wzmaga! si§ stopniowo w twor-czosci Toistoja i znalaz! pozniej najwyzsze swoje napi^cie w doktrynach mysliciela [Ibid.]. — Есть же две струны в русской лютне, обе полные разлада: одна — сатиры и иронии, вторая — той своеобразной «тоски», которую невозможно перевести как польское t^sknica [грусть. — И. П.]. В обеих звучит недовольство окружающим миром, но проявляется оно по-разному: в первой — резко, язвительным протестом, во второй — под вуалью неземного почти мистицизма. Этот последний тон постепенно усиливался в творчестве Толстого и позже достиг наивысшего своего напряжения в доктринах мыслителя.
Здесь автор противопоставлял два типа русского художника. Он выделял, условно говоря, «активно-деятельное» и «пассивно-созерцательное» недовольство миром как оппозицию «сатиры и иронии», с одной стороны, «тоски» и «мистицизма» — с другой (подчеркивалось при этом, что русская 'тоска' — понятие более сложное, чем 'грусть', а потому его смысл инокультурной аудитории полностью недоступен). Если реакция на окружающую российскую действительность, связанная с «тоской» и «неземным почти мистицизмом», соотносилась с Толстым (меланхолическое начало), то противоположная ей, связанная с высмеиванием и разоблачением, — с Достоевским (саркастическое начало). Однако, выстроив эту оппозицию, автор тут же ее разрушал:
W koncepcjach artystycznych Toistoja jest i sceptycyzm i pesymizm, jest jednak i wielkie umiiowanie ludzkosci, ktore miaio rzekomo nadac im charakter kosmo-polityczny. Tak jednak nie jest: Tolstoj pozosta! zawsze na wskros rosyjskim, jezeli zas zrozumialy jest dla ca!ego swiata, wynika to z si!y kazdego genjuszu, ktory wypowiada mysli zawsze w sposob jasny i nie dwuznaczny [Ibid.]. — В художественных концепциях Толстого есть и скептицизм, и пессимизм, есть, однако, и огромная любовь к человечеству, которая будто бы должна была придать им космополитический характер. Однако это не так: Толстой навсегда
остался насквозь русским, если же он понятен всему миру, то это является следствием силы каждого гения, который всегда высказывает мысли ясным и недвусмысленным способом.
Автор считал «скептицизм» и «пессимизм» Толстого сугубо русскими чертами, а его человеколюбие, гуманизм — чертой «космополитической» (т. е. интернациональной, в отличие от сенкевичевского использования этого слова в значении 'всемирный'). Подчеркнув момент «разлада» («roz-dzwi^k») между этими свойствами, автор пришел к выводу, что в писателе национальная составляющая преобладает над интернациональной.
Более того, в скупой на оценки биографической справке автор определил толстовское учение как «смесь анархизма и аскетизма» («mie-szanina anarchizmu i askezy» [Ibid.]), акцентируя не только его русскость (анархизм и аскетизм восходят к скептицизму и пессимизму), но также антигуманистичность (анархизм связан с отказом от соблюдения общественных норм, аскетизм — с отказом от мира). Таким образом автор подспудно отмечал в Толстом «активно-деятельное» начало и обозначал его связь с Достоевским.
* * *
Итак, в приуроченных к толстовскому юбилею польских публикациях 1908 г. в той или иной степени была задействована оппозиция «Россия — Европа», которая актуализировалась двумя способами: путем представления Толстого как чуждого европейской культуре писателя и религиозного мыслителя или же как художника мирового масштаба, чье творчество принадлежит мировой культуре. Обозначенные тенденции напрямую соотносились с проевропейской и пророссийской позициями польской интеллигенции. Если в первом случае задействованным оказывалось противопоставление русской и польской культур как варварской и европейской, то во втором случае, пусть и в редуцированном виде, акцентировалась их общность.
Библиография
Бялокозович 1965
Бялокозович Б. [Я.], Толстой в Польше (1858-1962), Толстой и зарубежный мир, 2 (= Литературное наследство, 75), Москва, 1965, 249-296. Волкова 1956
Толстой Л. Н., Полное собрание сочинений, Т. Н. Волкова, подг. текста и комм., 75, Москва, 1956.
Зорин 2018
Зорин А. [Л.], «Особый путь России» — идея трансформационного прорыва в русской культуре, «Особый путь»: от идеологии к методу, Атнашев Т. [М.], Велижев М. [Б.], Зорин А. [Л.], сост., Москва, 2018, 36-51.
Лескинен 2002
Лескинен М. В., Мифы и образы сарматизма. Истоки национальной идеологии Речи Посполитой, Москва, 2002. Липатов 2014
Липатов А. В., Историко-цивилизационный фактор инонационального восприятия (на примере польского отношения к русскости), Россия и русский человек в восприятии славянских народов, Липатов А. В., Созина Ю. А., отв. ред., Москва, 2014, 50-66. Ореханов 2010
Ореханов Г., свящ., Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой: конфликт глазами современников, Москва, 2010. Оржешко 1908
Оржешко Эл., Лев Толстой. (Письмо в редакцию. Перевод с польского), Русские ведомости, 207, 1908, 6 сентября, 2. Прус 1908
Прус Б., По поводу юбилея, Речь, 217, 1908, 11 (24) сентября, 2. Сенкевич 1908
Сенкевич Г., Лев Толстой. (Перевод с рукописи), Русские ведомости, 199, 1908, 28 августа, 2. Толстой 1956
Толстой Л. Н., Полное собрание сочинений, 77, Москва, 1956. Штульц 1965
Штульц Х., Толстой в Германии (1856-1910), Толстой и зарубежный мир, 2 (= Литературное наследство, 75), Москва, 1965, 207-248. The Daily News 1908
A Book of the Day, The Daily News, 1908, September 10, 3. Gerlecka 1960
Gerlecka R., Z dziejow recepcji Lwa Tolstoja w Polsce, Annales Universitatis Mariae Curie-Sklodowska. Sectio F. Nauki filozoficzne i humanistyczne, 15, 1960, 147-174. Grzegorczyk 1964
Grzegorczyk P., Lew Tolstoj w Polsce. Zarys bibliograficzno-literacki, Warszawa, 1964. Kmiecik 1976
Kmiecik Z., Prasa polska w zaborze rosyjskim w latach 1905-1915, Historia prasy polskiej, J. Lojek, red., 2, Warszawa, 1976, 58-113.
Ksi^ga swiata 1858
Wspolczesni literaci rossyjscy, Ksi^ga swiata. Wiadomosci z dziedziny naukprzyrodzonych, historyi krajow i ludow, zywoty znakomitych ludzi, podroze, opisy ciekawych miejscowosci, wod slynniejszych, odkrycia i wynalazki, wazniejsze zajqciaprzemyslowe, obrazy towarzyskie, statystyczne, ekonomiczne i t. p. z rycinami na stali czarnemi, kolorowanemi, oraz drzeworytami, 2, 1858, 179-181.
Kurier Warszawski 1908
Lew Tolstoj. (1828-1908.), Kurier Warszawski, 251, 1908, 10 wrzesnia, 2.
Orzeszkowa 1908
Orzeszkowa o Tolstoju, Tygodnik modipowiesci, 40, 1908, 3 pazdziernika, 3. Prus1908
Boleslaw Prus o Tolstoju, Dziennik Kijowski, 200, 1908, 14 (27) wrzesnia, 2. Przeglqd Poranny 1908
Jubileusz Lwa Tolstoja 1828-1908, Przeglqd Poranny, 252, 1908, 10 wrzesnia, 1.
Semczuk 1956
Semczuk A., «Zmartwychwstanie» Lwa Tolstoja w polskiej opinii, Kwartalnik Instytutu Polsko-Radzieckiego, 3-4 (16-17), 1956, 3-64. Sienkiewicz 1907
Un Appel de Sienkiewicz à l'Opinion publique, L'Écho de Paris, 8587, 1907, 18 Decembre, 1. -1908a
Sienkiewicz o Tolstoju, Czas, 204, 1908, 5 wrzesnia [wyd. wieczorne], 2. -1908b
Henryk Sienkiewicz o Tolstoju, Kurier Poznanski, 204, 1908, 5 wrzesnia, 1-2. -1908c
Sienkiewicz o Tolstoju, Nowa Gazeta, 412, 1908, 7 wrzesnia [wyd. wieczorne], 3. -1908d
Henryk Sienkiewicz o Tolstoju, Goniec Wieczorny, 412, 1908, 7 wrzesnia, 1. -1908e
Sienkiewicz o Tolstoju, Kurier Polski, 251, 1908, 10 wrzesnia (28 sierpnia), 1. Venkov1908
[annonce:] L. N. Tolstoj, Vojna a mir, nakladatelstvi J. R. Vilimka, Venkov, 210, 1908, 6 zari, 10. Wedemann 2010
Wedemann M., Polonofil czy polakozerca? FiodorDostojewski wpismiennictwiepolskim lat 18471897, Poznan, 2010. Zeromski 1965
Zeromski S., Dzienniki, 2, Warszawa, 1954.
References
Bialokozowicz B., Tolstoi v Pol'she (18581962), Tolstoi i zarubezhnyi mir, 2 (= Literaturnoe nasledstvo, 75), Moscow, 1965, 249-296.
Gerlecka R., Z dziejow recepcji Lwa Tolstoja w Polsce, Annales Universitatis Mariae Curie-Sklodowska. Sectio F. Nauki filozoficzne i humanistyczne, 15, 1960, 147-174.
Grzegorczyk P., Lew Tolstoj w Polsce. Zarys bibli-ograficzno-literacki, Warszawa, 1964.
Kmiecik Z., Prasa polska w zaborze rosyjskim w latach 1905-1915, Historia prasy polskiej, J. Lojek, red., 2, Warszawa, 1976, 58-113.
Leskinen M. V., Mify i obrazy sarmatizma. Istoki natsional'noi ideologii Rechi Pospolitoi, Moscow, 2002.
Lipatov A. V., Istoriko-tsivilizatsionnyi faktor inonatsional'nogo vospriiatiia (na primere pol'sko-go otnosheniia k russkosti), Rossiia i russkii chelovek v vospriiatiislavianskikh narodov, Lipatov A. V., Sozi-na Yu. A., eds., Moscow, 2014, 50-66.
Orekhanov G., Russkaia Pravoslavnaia Tserkov' i L. N. Tolstoi: konflikt glazami sovremennikov, Moscow, 2010.
Semczuk A., "Zmartwychwstanie" Lwa Tolstoj a w polskiej opinii, Kwartalnik Instytutu Polsko-Ra-dzieckiego, 3-4 (16-17), 1956, 3-64.
Shtults Kh., Tolstoi v Germanii (1856-1910), Tolstoi i zarubezhnyi mir, 2 (= Literaturnoe nasledstvo, 75), Moscow, 1965, 207-248.
Wedemann M., Polonofil czy polakozerca? Fiodor Dostojewski w pismiennictwie polskim lat 1847-1897, Poznan, 2010.
Zeromski S., Dzienniki, 2, Warszawa, 1954.
Zorin A., "Osobyi put' Rossii" — ideia transfor-matsionnogo proryva v russkoi kul'ture, Osobyi put: ot ideologii k metodu, Atnashev T., Velizhev M., Zo-rin A., eds., Moscow, 2018, 36-51.
Joanna Piotrowska, Ph.D.
Uniwersytet Warszawski, Wydziat Lingwistyki Stosowanej, adiunkt
ul. Szturmowa 4, 02-678 Warszawa
Polska/Poland
Received November 18, 2018
