CC BY
60
ББК Ш5(2Рос=Рус)6-4 YAK 82.09:821.161.1
Т.А. ЛОЖКОВА
T.A. LOZHKOVA
СПЕЦИФИКА ЛИРИЗМА В БАЛЛАДЕ П.А. КАТЕНИНА «УБИЙЦА»
SPECIFIC CHARACTER OF LYRICISM IN P.A. KATENIN'S BALLAD «MURDERER»
В статье предпринят анализ модификации балладного жанра, предложенной П.А. Катениным в стихотворении «Убийца». Автор приходит к выводу о заметном усилении лирического начала в художественной структуре баллады, благодаря чему художественный мир произведения оказывается проекцией мятежной и необыкновенной души автора, противопоставленной обыденному, массовому сознанию.
In the article the analysis of ballad genre modifications suggested by PA. Katenin in the poem «Murderer» is undertaken. The contributor arrives at the conclusion that the lyric aspect in the structure of the ballad acquires noticeable significance; consequently, the inner world of the literary work becomes a projection of the author's rebellious and extraordinary soul as opposed to the trivial mass consciousness.
Ключевые слова: П.А. Катенин, «Убийца», романтизм, баллада, тип лиризма.
Key words: PA. Katenin, «Murderer», romanticism, ballad, type of lyricism.
Баллада традиционно включается в группу жанров, репрезентативных для романтической поэзии. Процесс освоения баллады русскими авторами шёл одновременно с активными попытками определить её место в системе поэтических жанров. Наиболее сложным для уяснения, как отмечает в специальном исследовании С.И. Ермоленко, стал вопрос о своеобразии балладного лиризма [5, с. 4-21]. Эта проблема в какой-то степени была обусловлена сложностью родовой природы исходного жанра - баллады фольклорной. Народная баллада прошла длительный путь развития и пережила ряд модификаций. Согласно наблюдениям Д.М. Балашова, изначально она формируется как жанр эпический. Однако приблизительно на рубеже ХУП-ХУШ веков в балладе происходят существенные изменения, в частности, насыщение эпической ткани лирическими элементами [1, с. 5-45].
Возможно, не без влияния этих процессов в литературе баллада утверждается как лиро-эпический жанр с особым типом связи между родовыми составляющими. Организующим центром балладного мира, его эпической основой является завершённое и замкнутое событие, которое отделено от обычного мира пространственной и временной дистанцией, разворачивается в подчёркнуто «другом» мире: «Дистанция между миром баллады и творящим этот мир автором способствует созданию иллюзии автономности балладных персонажей» [6, с. 263]. Автор в балладе выступает в роли своеобразного «третьего лица», со стороны наблюдающего за происходящим.
Эту особенность очень хорошо почувствовали эстетики начала XIX века. Так, А.И. Галич замечает, что в балладе «внутреннее состояние души выражается не прямо, а именно по поводу какой-либо истории или приключения...» [3, с. 262]. По мнению С.И. Ермоленко, утверждение А.И. Галича созвучно размышлениям Гегеля о возможности особого типа лиризма, когда поэт, обращаясь к внешним предметам, «своим молчанием. может как бы заставить подозревать, что теснится в его затаившейся душе» [4, с. 318]. Опираясь на эти идеи, исследовательница делает вывод: «Балладный лиризм есть, таким образом, результат воздействия на субъекта некоего эпического события, реакция души, переживающей своё открытие балладного мира.
Отстранённость балладного события от воспринимающего субъекта порождает лирическое переживание, не тождественное со-переживанию, со-участию, которое заставляло бы с волнением следить за перипетиями сюжета. В балладе иной лиризм: человек словно бы остановился перед неожиданно открывшейся ему картиной балладного мира и замер, поражённый увиденным, соприкоснувшись с мистической тайной бытия» [6, с. 255-256].
Однако в русской литературе практически сразу предпринимаются попытки «сместить» балладу в сторону жанров чисто лирических. Весьма активно работает в этом направлении П.А. Катенин.
На наш взгляд, суть модификации балладного жанра, предложенной Катениным, ярко проявлена в стихотворении «Убийца».
Уже при первом чтении произведения озадачивает целый ряд непривычных моментов. В частности, бросается в глаза резкое сокращение временной и пространственной дистанции между балладным событием, с одной стороны, и рассказчиком, а также читателем, с другой стороны. В тексте стихотворения встречается множество деталей, которые никак не позволяют отнести событие в далёкое прошлое:
Тревога в доме; с понятыми Настигли и нашли... ...Нет слова молвить в оправданье, И уголовный суд В Сибирь сослал их в наказанье, В работу медных руд. А старика меж тем с моленьем Предав навек земле, Приёмыш получил с именьем Чин старосты в селе [8, с. 83].
Такие детали, как задержание подозреваемых «с понятыми», каторжные работы на добыче медной руды в виде наказания за уголовное преступление, снижают повествовательный тон, придают ему житейски-бытовое и вполне современное звучание. Обыденно, даже казённо звучит в тексте баллады привычное для читателя начала XIX века слово «чин».
Нет и ощущения пространственной удалённости балладного события. Упомянуто название села, описана изба героя - просторная и высокая, обшитая тесом, труба аккуратно выбелена. Такое внимание к деталям обычно несвойственно балладе. Балладный рассказчик, дистанцированный от события, не имеет возможности с ними познакомиться. У читателей катенинской баллады складывается впечатление, что повествователь сам бывал в селе Зажит-ном и видел эту избу, а, может быть, и героя баллады, либо общался с теми, кто хорошо его знал, поскольку отлично знает детали его биографии:
Хозяин, староста округа, Родился сиротой, Без рода, племени и друга, С одною нищетой.
И с нею век бы жил детина, Но сжалился мужик: Взял в дом, и как родного сына Взрастил его старик [8, с. 82].
Повествование построено на просторечных клише («без роду и племени», «сжалился мужик», «как родного сына»), сближающих его с устной простонародной речью. Фамильярно-ироническое обозначение героя словом «детина» окончательно изгоняет из текста ощущение какой-либо «отстранённости» происходящего: рассказывается известная многим бытовая, житейская история. Между тем, напоминает Р.В. Иезуитова, баллада была жанром, по природе своей направленным на освоение таких сторон действи-
тельности, которые не укладываются в границы обычного: «Она всей внутренней структурой и всей системой изобразительных средств обращена в сферу исключительного, таинственного, стихийного - всего того, что знаменует собою отход от привычных и устоявшихся форм жизни и норм поведения» [7, с. 156]. Парадокс в том, что Катенин вовсе не вводит в свои баллады какие-то новые типы сюжетов или героев. В самом деле, разве не просматриваются в «Убийце» мотивы вечной истории Ивиковых журавлей?
Но, использовав устойчивый тип сюжета, Катенин наполняет его специфическим смыслом. Признание преступника оказывается не столько результатом вмешательства Рока, сколько активных действий жены преступника, подметившей странности в его поведении. Если бы женщина не добилась у мужа ответа на терзающие её вопросы, тайна преступления осталась бы не раскрытой, ведь герой в течение долгих лет справляется со своим болезненным состоянием и даже не помышляет о признании. Более того, и на следствии он пытается вывернуться, но «В речах он сбился от боязни,/Его попутал бог» [8, с. 86]. Казалось бы, вот оно, вмешательство свыше. Но рядом и простое психологическое объяснение: страх и волнение стали причиной сбивчивости показаний.
Таким образом, мы можем поставить вопрос о специфике решения Катениным проблемы чудесного. Как справедливо напоминает С.И. Ермоленко, чудесное является неотъемлемым внутренним свойством эстетической природы баллады как жанра. Именно с его помощью достигается в значительной степени эффект «отстранения» балладного события, с ним связан и феномен эмоционального воздействия баллады на читателя [2, с. 13-16]. Однако Р.В. Иезуитова уточняет, это отнюдь не означает, что баллада должна была непременно основываться лишь на фантастическом элементе: «Баллада - именно в этом заключалась причина её стремительного и повсеместного утверждения в русской литературе - явилась формой раскрытия таких сторон реальности и мироощущения личности, которые не получили и не могли получить своего воплощения в традиционных литературных жанрах. Она всей внутренней структурой и всей системой изобразительных средств обращена в сферу исключительного, таинственного, стихийного, всего того, что знаменует собою отход от привычных и устоявшихся форм жизни и норм поведения» [7, с. 155-156].
Совершенно ясно, что в «Убийце» поэт решительно склоняется к трактовке чудесного как исключительного, но вероятного: фантастическое в его произведении отсутствует. Поэтический мир баллады реален и максимально приближен к читателю. В чем же тогда состоит исключительное? Пожалуй, самое сильное потрясение читатель испытывает, осознав, что рядом с ним, в той же самой реальности, в которую включён он сам, происходят грандиозные драмы душевной жизни человека. Само по себе преступление героя, конечно, факт нерядовой, однако и не особенно редкий, обычная уголовщина. Читателя баллады поражает не событие, но исключительная сила душевных мук героя, десять лет не знающего ни минуты покоя и нравственного отдыха.
Вот почему именно внутренний мир героя оказывается смысловым центром катенинской баллады. Фабульное начало в ней ослаблено: главное событие вообще вынесено за границы непосредственного действия, мы узнаем о преступлении лишь из рассказа самого героя. Композиционным центром баллады становится монолог-исповедь, в котором и раскрываются чувства, переживания персонажа.
Психологический рисунок в «Убийце» достаточно сложен. Казалось бы, Катенин использует традиционный приём раскрытия душевного состояния героя через поведение:
Один в лесу день целый бродит, От встречного бежит, Глаз напролёт всю ночь не сводит И все в окно глядит.
Особенно когда день жаркий Потухнет в ясну ночь И светит в небе месяц яркий,-Он ни на миг не прочь/
Все спят, но он один садится К косящету окну. То засмеётся, то смутится И смотрит на луну [8, с. 84].
Именно загадочно пугающие «повадки» мужа становятся причиной беспокойства жены. Однако на основе описания странных привычек и поступков героя мы вряд ли догадались бы о том, что его мучает. Свою душевную драму он раскрывает в исповеди перед обомлевшей от ужаса женой. Удивительное чувство такта и меры подсказывает поэту верные интонации разговора. Так, жена задаёт вопрос обыденным тоном, используя привычные формулы обращения и просторечные выражения: она и не подозревает о том, в какую жуткую бездну предстоит ей заглянуть:
«Хозяин! что не спишь ты ночи? Иль ночь тебе долга? И что на месяц пялишь очи, Как будто на врага?» [8, с. 84].
Обратим внимание: муж ведёт себя необычно не только ночью, но и днём. Но женщина говорит только о ночных странностях: занятая работой по хозяйству, она, видимо, не обратила внимания на дневные причуды мужа, просто не заметила их. Ночью же она их замечает.
Поначалу герой грубо обрывает жену, отказываясь отвечать: - «Молчи, жена, не бабье дело Все мужни тайны знать; Скажи тебе - считай уж смело, Не стерпишь не сболтать» [8, с. 84].
Герой испуганный вопросом, заданным прямо и неожиданно, на миг утрачивает самообладание, и в резких словах, жёсткой интонации проявляется его душевная потрясённость. Неосторожно сказанное слово предопределяет дальнейшее: жена действительно не вынесет тяжести свалившейся на неё тайны и расскажет «судьям» о признании мужа. Почему же он всё-таки поведал ей о преступлении? По-видимому, слишком тяжело годами носить в себе страшный груз греха и не сметь ни с кем поделиться своей бедой. Что-то, затаившееся в нем самом, неудержимо влечёт его к исповеди, хотя он и понимает, что этого делать нельзя. Рассказ героя звучит весьма прозаично, в нем нет никаких эффектных подробностей, словно речь идёт о самом обычном деле:
«Будь так - скажу во что б ни стало, Ты помнишь старика; Хоть на купцов сомненье пало, Я с рук сбыл дурака.» [8, с. 85-86].
Герой говорит об убитом благодетеле с нарочитым пренебрежением, бравируя своей храбростью, но именно в этой браваде и проявляется его внутренняя растерянность, тайный ужас перед содеянным.
Убийство происходит совсем не романтично. Собственно чудесное начинается после убийства: преступник оказывается способным проникнуть не в житейский, обыденный (ограбил убитого и зажил богато), но высший, бытийный смысл происшедшего: злодеяние не остаётся безнаказанным, поскольку главный судия всегда всеведущ, беспристрастен и справедлив. Кто он, этот судия? Казалось бы, указывая на месяц в окне как на единствен-
ного свидетеля, старик намекал на высшие, надличные силы, управляющие миром и человеческими судьбами. Однако герой достаточно силен душевно, чтобы бросить этим силам вызов: не случайно он обращается к месяцу «с усмешкой». Его сердце полно не только страха, но и дерзости, он бунтует и кощунствует, намеренно провоцируя судьбу. По сути, даже признание, которое он делает жене, может быть воспринято как своеобразный вызов. Отметим ещё одну деталь: лишь мельком упомянув о «купцах», на которых «подозренье пало», герой больше к этой теме не возвращается. Он словно забывает, что невиновные люди десять лет страдают на каторге, а может быть, уже и погибли там, кто может это знать? На его совести, таким образом, отнюдь не одна человеческая трагедия. Говорить об этом слишком страшно, невозможно. Но читатель и автор все помнят и подозревают, благодаря молчанию героя, о степени мук, терзающих его душу. В конечном счёте, оказывается, что главное наказание он носит в себе, в своей исстрадавшейся душе, он сам себе судья и палач. Натура героя оказывается необычной, исключительной, способной проницать скрытый от обычного взора, глубинный, сущностный смысл бытия.
Таким образом, в «Убийце» сфера чудесного смещается в область душевной жизни человека. Душа оказывается вместилищем загадок, тайн, непостижимых с точки зрения обыденного здравого смысла. Так мы выходим на вопрос о специфике сюжетообразующего конфликта в произведении Катенина. Как известно, в народной балладе герои всегда сталкиваются с неразрешимыми противоречиями, неминуемо ведущими к гибели обусловленными вмешательством в обыденную человеческую жизнь высших сил, не всегда доступных человеческому разумению (Рок, Судьба). Литературная баллада унаследовала от фольклорной специфический порядок миропере-живания, вызываемый столкновением индивидуального субъективного мира с внеположным ему высшим порядком вещей. У Катенина конфликт разворачивается в сердце героя. Добро и Зло, Жизнь и Смерть - это полюса его душевного мира, и свою Судьбу он несёт в себе. Её свершение равнозначно окончательному осуществлению себя, которое катастрофично, ибо приводит к самоуничтожению. Так специфично проявляется в произведениях Катенина трагическое - неотъемлемая жанровая особенность. Трагическое оказывается у него не результатом контакта человека с миром, но сущностью самой человеческой души, совмещающей в себе и созидательное, и разрушительное начало. Этим объясняется ослабление в интересующем нас произведении такой специфической особенности балладной жанровой структуры, как антитетичность. Система образов традиционной баллады предполагает чёткое противопоставление отрицательных и положительных персонажей. В «Убийце» только с большой натяжкой можно усмотреть антитезу положительного и отрицательного героев в образах старика-благодетеля и преступника, поскольку сам старик так и не является перед читателем, его образ вынесен за пределы фабульного времени и пространства. В центре сюжета, таким образом, оказывается только один герой - преступник, парадоксальным образом совмещающий в себе и начало зла, разрушения, и идею высшей справедливости (ибо он не только знает о её существовании, но и, независимо от своих субъективных устремлений, сам, в конечном счёте, её вершит над собой). Трагическое в балладе Катенина оказывается результатом проявления того загадочного, непостижимого, которое присутствует в самой душе. Человек и не подозревает о могучих силах, которые таятся в глубине его сердца. Но эти силы существуют и в моменты высочайших душевных напряжений они проявляют себя в полной мере. По сути, душевная жизнь по Катенину тем трагичнее, чем она интенсивнее и полнее. Вот почему именно внутренний мир персонажа и становится сюжетно-композиционным центром катенинской баллады.
Но чтобы так глубоко заглянуть в душу героя, автору нужно максимально к нему приблизиться. Позиция внешнего наблюдателя, «третьего лица», высказывающегося «по поводу» здесь мало пригодна. Отсюда - специфика
организации повествования. В катенинской балладе постоянно слышится голос некоего рассказчика, весьма близкого герою. Д.М. Балашов напоминает, что это не свойственно народной балладе: «.герой баллады, как правило, вообще не описывается от автора, о чувствах героя, его внутреннем психологическом строе так же не говорится» [1, с. 10-11]. А.В. Кулагина уточняет: «Слагатели баллад как бы боятся навязать своё мнение слушателям и поэтому, как правило, избегают давать какие-либо эмоциональные определения даже явно отрицательному персонажу» [9, с. 14]. В катенинской же балладе голос рассказчика отчётливо слышен в нарочито неторопливых, сдержанных интонациях, в специфически сниженных просторечных выражениях, позволяющих имитировать устную повествовательную манеру: Большая чрез село дорога; Он постоялый двор Держал, и с помощию бога Нажив его был скор.
Но как от злых людей спастися? Убогим быть - беда; Богатым - пуще берегися И горшего вреда [8, с. 82-83].
Рассказчик не только повествует о событии, но и комментирует его. Форма комментария близка народной пословице («бедному горе, богатому -вдвое» и т.п.). Таким образом, поэт избегает скучного морализирования, голос рассказчика у него фактически оказывается голосом народной мудрости. Та же народная коллективная оценка звучит в финале «Убийцы»:
...не стерпевши тяжкой казни, Под нею он издох.
Казнь божья вслед злодею рыщет; Обманет пусть людей, Но виноватого бог сыщет -Вот песни склад моей [8, с. 86].
Повествователь весьма однозначно формулирует своё понимание балладного события. Оно выдержано в «простонародном духе», соответствует народному представлению о мировом порядке вещей: «виноватого бог сыщет». С такой точки зрения герой баллады оказывается классическим злодеем-преступником, а его наказание - результатом вмешательства свыше: клише традиционной фольклорной баллады, раскрывающее доступный именно массовому сознанию уровень чудесного. Рассказчик - человек из народа, носитель массового, коллективного сознания, выразитель народной точки зрения на балладное событие. Поэтому в стихотворении вполне уместны устные повествовательные интонации, просторечная лексика, грубоватые выражения и другие приметы «простонародного» стиля. Устный рассказчик судит о событии как внешний наблюдатель. Он-то и повествует о событии как чуть ли не очевидец. Это он знает, как выглядит изба убийцы, где находился постоялый двор, в каком селе все это произошло. Но полной информацией он не обладает. Внимательный читатель вряд ли сможет так однозначно оценить характер героя, и смысл случившегося кажется ему куда более сложным и глубоким. В балладе имплицитно обнаруживается оппозиция между обыденным сознанием устного рассказчика, мыслящим традиционными, общепринятыми категориями, и сознанием особенным, необычным, одарённым способностью проникать в скрытые сферы бытия, причастным чудесным тайнам и загадкам душевной жизни человека. Таково собственно авторское сознание, которое не тождественно сознанию устного повествователя. Это то самое балладное сознание, что, затаившись, умолкает, потрясённое открывшейся ему лично и недоступной обычному человеку, более высокой и сложной сферой
чудесного. Автору открыты самые потаённые глубины души героя. В силу своей исключительности он может в какой-то момент переживать то же, что и герой, их сознания могут даже сливаться. В самом деле, кто это говорит?
Но что чины, что деньги, слава,
Когда болит душа?
Тогда ни почесть, ни забава,
Ни жизнь не хороша [8, с. 83].
Простонародный устный рассказчик? Здесь совсем другой стиль. «Чины, деньги, слава» - все это категории и лексика из иного мира, весьма далёкого от реальности простонародного быта. Не о чинах и славе мечтал убийца, задумывая своё чёрное дело. Но ёмкое «болит душа» вмещает в себя все муки главного героя, это он так чувствует, он сам мог бы так определить своё состояние. Однако в тексте привлёкшая наше внимание фраза не выделена в прямую речь. Думается, что в данном фрагменте на мгновение сливаются воедино лирическая зона сознания автора баллады и зона сознания героя. Тем самым ещё более укрупняется масштаб личности преступника, и без того незаурядной, а с другой стороны, усиливается лирическое, субъективное начало балладной структуры: автор баллады в чем-то близок герою, он и в самом себе прозревает присутствие чудесных, непостижимых начал, что ещё более усиливает потрясённость его «затаившегося» сознания.
Таким образом, в балладе Катенина обнаруживают себя два сознания, находящиеся в сложных взаимоотношениях: собственно авторское и имитируемое, точнее, стилизованное простонародное, обыденное сознание устного рассказчика. М.М. Бахтин так характеризует подобные структуры: «Всякая подлинная стилизация <...> есть художественный образ чужого языка. В ней обязательно наличны два индивидуализированных языковых сознания: изображающее (то есть языковое сознание стилизатора) и изображаемое, стилизуемое» [2, с. 174]. Н.Д. Тамарченко уточняет: «.в стилизации чужая форма воссоздана в качестве не единственно возможного способа изображения того предмета, с которым она в данном случае связана» [10, с. 460-461]. Тем самым эта чужая форма сама становится объектом художественного изображения. Если не учитывать этой особенности, смысл «Убийцы» сведётся к ещё одной вариации на тему «Ивиковых журавлей». Но так, по Катенину, может воспринять происходящее в балладе обычный, любой человек. Автор баллады - не всякий и не любой. Он видит в сюжете иной смысл, доступный людям с исключительной натурой, не таким, как все, и сознательно противопоставляет своё понимание балладного события массовому. Эта антитеза помогает поэту сосредоточить внимание читателя на специфике авторского мировосприятия, которая и оказывается главным смысловым центром произведения.
Таким образом, на наш взгляд, в «Убийце» заметно сгущается лирическая атмосфера. Подлинный смысл баллады обнаруживается в специфических взаимоотношениях между стилизуемым и стилизирующим сознаниями: чем проще и понятнее суть балладных событий с точки зрения простонародного рассказчика, тем сложнее они для авторского сознания, необычного, наделённого особой, исключительной чуткостью к таинственному, загадочному аспекту бытия. «Затаившаяся» душа автора сама становится носительницей исключительного, чудесного, поскольку герой баллады - плод его собственной фантазии воображения. Автор словно передал своему герою часть своей особой, могучей натуры. Таким образом, на наш взгляд, поэт активно модифицирует жанровую структуру баллады, заметно психологизируя её и усиливая лирическое начало. Катенин действует решительно и дерзко, превращая балладный художественный мир в откровенную проекцию собственной мятежной и необыкновенной души, противопоставленной обыденному, массовому сознанию. Тем самым актуализируются не замеченные предшественниками и современниками потенциальные возможности жанра, превращающие его в специфическую форму поэтического самовыражения автора.
Литература
1. Балашов, Д.М. История развития жанра русской баллады [Текст] / Д.М. Балашов. - Петрозаводск : Карел. кн. изд-во, 1966. - 72 с.
2. Бахтин, М.М. Вопросы литературы и эстетики: исследования разных лет [Текст] / М.М. Бахтин. - М. : Худож. лит., 1975. - 502 с.
3. Галич, А.И. Опыт науки изящного [Текст] / А.И. Галич // Русские эстетические трактаты первой трети XIX века : в 2 т. - М. : Искусство, 1974. -Т. 2. - С. 205-275.
4. Гегель, Г.В.Ф. Эстетика : в 4 т. [Текст] / Г.В.Ф. Гегель. - М. : Искусство, 1969. -Т. 3. - 621 с.
5. Ермоленко, С.И. Жанр романтической баллады в эстетике первой трети XIX века [Текст] / С.И. Ермоленко // Проблемы стиля и жанра в русской литературе XIX - начала XX века. - Свердловск : Свердл. гос. пед. ин-т, 1989. -С. 4-21.
6. Ермоленко, С.И. Лирика М.Ю. Лермонтова: жанровые процессы [Текст] / С.И. Ермоленко. - Екатеринбург : Урал. гос. пед. ун-т, 1996. - 420 с.
7. Иезуитова, Р.В. Баллада в эпоху романтизма [Текст] / Р.В. Иезуитова // Русский романтизм. - Л. : Наука, 1978. - С. 138-162.
8. Катенин, П.А. Избранные произведения [Текст] / П.А. Катенин. - Л. : Сов. писатель, 1965. - 743 с.
9. Кулагина, А.В. Русская народная баллада [Текст] / А.В. Кулагина. - М. : Изд-во Моск ун-та, 1977. - 104 с.
10. Тамарченко, Н.Д. Стилизация, подражание и стиль [Текст] / Н.Д. Тамарчен-ко, В.И. Тюпа, С.Н. Бройтман ; под ред. Н.Д. Тамарченко // Теория литературы : учеб. пособие для студ. филол. фак. высш. учеб. заведений : в 2 т. -Т. 1 : Теория художественного дискурса. Теоретическая поэтика. - М. : Издательский центр «Академия», 2004. - С. 460-461.
