CC BY
25
В.Р.ТИМИРХАНОВ
(Уфа)
СОВРЕМЕННЫЙ МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ РЕСУРС ЛИНГВОФИЛОСОФСКИХ КАТЕГОРИЙ РУССКОГО ИМЯСЛАВИЯ
Анализируются набор и содержание некоторых ключевых лингвофилософских категорий имяславия, сохраняющих мощный объяснительный
потенциал и являющихся неустаревающим методологическим ресурсом для современной науки о языке.
Сегодня, несмотря на объективные трудности, в т. ч. обусловленные исторически, заметно усиливается интерес лингвистики к оценке своего объекта в категориях синергетических процессов. Все более очевидной становится неформальная вовлеченность нашей науки в онтологическое поле, в сферу лингвистического реализма, отмечается объективное усиление лингвофилософской составляющей специального анализа.
Известные ученые не без удовлетворения фиксируют признаки нарастающего влияния синергетической парадигмы в характеристике динамики и причин лексической номинации, внутреннего строения и функционирования текста, равно как и иных лингвистических проблем. Так, видный отечественный семантолог профессор Р.М. Гайсина весьма симптоматично формулирует содержание и направление нового вектора в современном языкознании: «Синергетический аспект выявляется при анализе единиц разных уровней языка. Поэтому в рамках становящейся синергетической парадигмы признается си-нергетичность языка в целом, при этом подчеркивается, что синергетический подход позволяет создать целостную концепцию языка» [1: 35]. В названной работе, например, предложена убедительная концепция синергетического устройства и этапов становления частеречных образцов русского языка. При этом мировоззренчески, философски решение указанных проблем вписывается в рамки онтологического подхода, находит сущностное обоснование, а восприятие языкового развития, отстраняясь от логицизма и номинализма, интегрируется с идеями эйдетической ин-
терпретации природы имени, мысли и вещи. Скажем, функционально-семантическая диффузность частей речи анализируется ученым с позиции оригинальных лингвофилософских категорий и регулятивных понятий «семантического пространства», «энергетического импульса», «энергетического влияния (воздействия)», «тройственной симметрии значения-формы-функ-ции», «диалектики триединства» (Там же: 36, 39, 44, 49, 50, 51).
Подобный опыт, как нам кажется, является достойным подтверждением мысли о том, что сегодня мы наблюдаем черты методологического обновления лингвистики на пути объяснения внутренних механизмов языка в его энергетической органике, возрождения в современных условиях чуть было не утраченной мировоззренческой традиции сущностного отношения к языку. Серьезно меняется и модус научного текста, концептуально-семантическое пространство которого организуется вокруг стержневых лингвофилософских категорий, подчиняющих себе идейные и дискурсивные стратегии автора. Происходит весьма симптоматическое смещение односторонних структурного и когнитивного векторов описания в сторону системно - энергетических, онтологических ориентиров. В новейшей истории лингвистики это означает начало закономерного поворота к имяславской методологии. Такой поворот, по нашему глубокому убеждению, именно сегодня имеет все необходимые условия: критическое ощущение научной неудовлетворенности уровнем ве-рифицируемости языковой теории и языковых фактов; наличие надежной и плодотворной традиции реалистического подхода к языку и ее укорененность в отечественном лингвофилософском сознании; растущее понимание мощного познавательного ресурса ключевых научно-методологических категорий имяславия; привлекательная альтернативность принципов теоретической интерпретации объекта при сохранении возможности стыковки, согласования аналитических процедур в двух и более системах научных координат.
Рассмотрение мира сквозь призму имени в философских концепциях П.А. Флоренского, С.Н. Булгакова и А.Ф. Лосева выдвигает слово в центр их научных и мировоззренческих интересов. Понимая под
© Тимирханов В.Р., 2008
словом «интимное единство разъятых сфер бытия» (определение Лосева), философы привлекают к его анализу категории диалектики, сущности и явления, энергии, отражения, прерывности и непрерывности, конечности и бесконечности, части и целого и др. Причем сами эти категории как бы несут на себе отпечаток СЛОВА.
Задачами философии языка, по мнению А.Ф. Лосева, не являются ни поиск, ни нахождение, ни установление каких-либо новых фактов языка. Лингвистика имяславия «имеет своей целью только точное определение тех категорий и принципов, которыми традиционный языковед пользуется либо только технически, либо бессознательно, либо вовсе некритически» [4: 178]. Для нее существенно «точно определить все эти категории и точно распределить их в одной определенной системе» (Там же: 180). Ее целью не является даже сам метод науки, «но метод изложения науки» (Там же: 179), метод нового изложения добытых языковых фактов.
Краеугольным основанием лингвофилософского метода имяславия является характеристика языка в категориях сущности и явления. «В генетическом плане всякая сущность появилась в сознании человека, конечно, в результате бесконечного числа наблюдений соответствующего явления. Но раз сущность явления возникла, она уже не сводима только на одни явления» [4: 99]. Наблюдать различные явления можно как угодно долго, но чтобы перейти от отдельных фактов к их пониманию, необходим язык с его словом, осмысливающим чувственные восприятия в сверхчувственные сущности. Нужен «диалектический скачок, т. е. переход в совсем другое качество» (Там же: 100). Отношения между сущностью и самой вещью не являются отношениями копии и оригинала, поскольку и оригинал, и его копия суть оба вещи. Понятие сущности находится за пределами физического разделения вещей. Сущность в языковом сознании есть своего рода ментальное образование, отражающее существенные черты реальности, но только некоторые из них, поскольку абсолютное понимание сущности недостижимо. В.Н. Лосский называет сущность «непознаваемой основой вещей» [5: 24], А.Ф. Лосев - «непознаваемой глубиной» предмета и «апофатическим иксом» [3: 803, 874]. А.М. Камчатнов и Н.А. Николина отмечают: «Термины «апофатизм», «апофатиче-
ский»... являющиеся очень важными в контексте лосевской философии имени, восходят к традициям восточно-православного богословия... Сколько мы ни познаем предмет, наше познание никогда не может исчерпать его содержания... Будучи сама в себе неопределимой, сущность диалектически служит источником всех своих определений. Этот-то иррациональный остаток, эту неопределимую до конца сущность А.Ф. Лосев называет апофатическим иксом» [2: 46]. Сущность открывает себя, свои черты в своих явлениях. Однако сущность как таковая не сводится к тем чертам и свойствам, которые можно увидеть в ее явлениях. Диалектический парадокс сущности состоит в том, что нигде и ни при каких условиях нельзя увидеть сущности, кроме как в тех явлениях, в которых она раскрывает себя через свои энергии в качестве фиксированных здесь и сейчас существенных признаков этих сущностей. «Чтобы о сущности можно было что-то сказать, она должна явиться... Сущность, чтобы явиться, должна действовать, то есть необходима энергия сущности» [2: 47, 55]. Сущность представляет собой основу предмета действительности, любой реалии, в которой нерасторжимо и источно содержится вся информация об этом предмете, его бытии. Одновременно сущность дает понять себя в предмете настолько, насколько велик объем информации, отражаемый человеческим языком в мысли об этом предмете. «Противопоставляя сущность и явление, диалектика хорошо знает, что реально существуют не просто сущности и просто явления, но вещи, которые одновременно суть и сущности вещей и их явления» [4: 166]. Анализ в категориях сущности и явления оказывается методологически ключевым, представляя собой такой ценностный мировоззренческий ориентир для языковеда, который позволяет ему философски отчетливо увидеть и саму онтологическую природу языка и суть его отдельных единиц в системе их отношений. Мировоззренческая отсылка к категориальному вза-имоопределению сущности и явления содержится в рассмотрении целого комплекса лингвофилософских вопросов от общих проблем языковой номинации и структуры слова до обоснования частных решений в определении смысловой связи фонемы и звука. Критикуя дуализм Ф. де Соссюра в разграничении понятий языка и речи,
А.Ф. Лосев и здесь применяет противоположение и единство сущности и явления: «... Соссюр имел в виду как раз то самое, о чем говорим и мы, т. е. о языке в его действительном существовании, в его явлении, и об языке в его сущности» [4: 166]. Свидетельством такого диалектического единства выступает «... только реальный текст, устный или письменный, в котором как раз и совмещается сущность произносимого с его конкретным произношением» (Там же).
Для того чтобы сущность была явлена, необходимо, чтобы она проявила свое движение. Это движение энергетично, ведь сущность только и проявляет себя в своих энергиях. В них та же сущность, т. е. сущность и есть ее энергии, но сущность и ее энергия не одно, энергия не есть сама сущность. В понимании подобной диалектики сущности и ее энергии лингвофило-софия имяславия прямо апеллирует к положениям православного энергетизма, учению Отцов Церкви о нетварных и твар-ных энергиях, типах энергийного образа человека (см., например, [6; 7; 8]).
Понимание образования образно-мыслительных конструктов, ментальных сущностей языка связано с философской категорией отражения. Однако отражение не понимается как слепое копирование или воспроизведение действительности, либо как сугубо свойство только самой материи, одной лишь материи (ср. марксистское понимание отражения). В основе отражения лежат сложные функциональные отношения между действительностью и ее переработкой в человеческом языке. В работе отражения на первый план выходит активный характер обратного воздействия человеческого сознания и мышления на действительность. «Сознание не только отражает действительность, но и переделывает ее» [4: 145]. Лосев называет это категорическим требованием (Там же: 69), ибо иначе не могло бы быть вообще никакого отражения. Язык Лосев называет потенциальным и направленным отражением действительности, видя специфику языкового отражения в коммуникативной функции языка.
Методология имяславия требует безусловного преодоления эмпиризма, понимаемого как бесконечное перечисление отдельных языковых фактов вне их лингвофилософского упорядочения. Для этого необходимо иметь такую точку зрения
на язык, которая бы особым образом «заставляла исследователя интуитивно воспринимать все эти бесконечные оттенки» (Там же: 254) категориального и семантического варьирования. С этой целью на основе диалектики и математической теории множеств вырабатываются понятия части / целого и предела. Совокупность как множество есть всегда нечто целое, в свете которого только и должны представляться и оцениваться отдельные его факты. Такую цельность Лосев называет «единораздельной», подчеркивая, что в ней «точно фиксируется как она сама, в своей самостоятельности и неделимости, так и все ее элементы, наглядно демонстрирующие эту цельность в ее конкретном явлении» [4: 21], «целое не расчленяется без остатка на свои части, когда оно по сравнению с ними представляет собой новое качество и не является простой и механической их суммой, и когда все части целого, будучи совершенно различными и даже раздельными, в то же самое время сохраняют в себе свою соотнесенность с целым, и это целое присутствует в них нерасчлененно и нераздельно» (Там же: 267). Такое понимание, как видно, имеет универсальное значение для построения любой теоретической модели языка. В лингвистике, которая оперирует бесконечным числом оттенков смысла и бесконечным варьированием единиц и категорий в живой речи, нельзя обойтись без лингвофилософского понятия предела в отношении к целому множеству.
А.Ф. Лосев более чем здраво относится к познавательным возможностям лингвофилософских категорий, понимая всю их условность и ограниченность, как и апофатизм любого умозрительного и умопостигаемого анализа, в отличие от мистического опыта «умной молитвы» на пути цельного знания о мире и человеке. И тем не менее лишь такой метод изучения языка только и дает возможность конкретно соприкоснуться с бесчисленными смысловыми возможностями языков и позволяет восполнить «недостаток конструктивной мысли у лингвистов» (Там же: 220), зафиксировав «какой-нибудь условно постоянный элемент в окружении его бесконечных вариаций» (Там же: 255). Эта условная фиксация представляет собой методологический механизм создания лингвистикой своей собственной и строгой теории языка без превращения его в мерт-
вую материю и намерение «отразить в теории языка то, что создается самим же языком в процессе его исторического развития, когда он является живым организмом» [4: 278].
Анализ языка в лингвофилософских категориях, хотя и не способен быть совершенным, крайне необходим для языковедческой науки. «... В лингвистике имеется своя собственная строгость, отнюдь не количественная и отнюдь не математическая. Эта строгость заключается в понимании языковых фактов в их ясной и раздельной цельности и в подведении всех отдельных частей и элементов этой цельности под ясную, точно усматриваемую цельность (Там же: 25). Роль подобного регулятора лингвистических представлений на методологическом уровне призвана обеспечить система лингвофилософских категорий.
Лингвофилософская категория в имя-славии - базовое понятие, умственное построение методологического характера, отображающее фундаментальные свойства онтологического отношения мира и языка и упорядоченно представляющее конкретные факты этого отношения, философски синтезированные мистическим опытом православной антропологии и восточно-христианского реализма, транспонированное в системном изложении в качестве гносеологической основы (модели) лингвистического познания языка. Лингвофилософские категории - это набор регулятивных философских понятий методологического порядка, выполняющих по отношению к теории языка конститутивно-дефиницион-ную функцию. Применение лингвофилософских категорий к анализу лингвистического материала позволяет раскрыть концептуальное содержание решаемых проблем, сформулировать идейно значимые позиции исследователя и дать целостную и ценностную мировоззренческую характеристику представленной автором системы фактических данных и теоретических положений. Накладываясь на сеть лингвофилософских категорий текста, лингвистические единицы получают методологическую мотивированность и приобретают статус онтологических объектов.
По отношению к семантическому пространству лингвофилософского текста лингвофилософские категории выполняют функцию ключевого элемента, по отношению к семантическому пространству
научного лингвистического текста они играют роль метатекстового элемента. В первом случае лингвофилософская категория в силу своей смысловой нагружен-ности и концентрированного выражения обобщенного содержания текста функционирует в нем в качестве редуцированного концепта внутриуровневого типа. Восприятие лингвофилософского текста происходит с опорой на лингвофилософскую категорию как ключевой знак, занимающий сильную позицию в тексте. В нем информация целого текста свертывается и представляется в акцентированном виде. Во втором случае лингвофилософская категория, будучи дискурсивно автономным образованием, обладает свойствами связности и цельности и выступает в качестве такой части научного текста, референтом которой является весь обрамляющий текст. Также существуя на правах сильной позиции, метатекстовый элемент становится организатором отсылки к пространству целого текста. В виде сверхконцепта над-уровневого типа такая лингвофилософская категория расценивается получателем в качестве обозначающе-характеризующей фиксации к обрамляющему тексту-объекту как обозначаемому. Она воспринимается как своего рода обобщение, иллюстрацией которого становится целый текст или часть этого текста. Указанные различия становятся основанием для формулировки двух различных, но пересекающихся в части использования лингвофилософских категорий текстовых парадигм научно-философского и научного дискурса.
Набор и содержание лингвофилософских категорий в концентрированном виде отражают мировоззренческие предпочтения ученого и, как показывает предварительный анализ лингвистических текстов последнего времени, их направленность и оснащение сегодня объективно свидетельствуют об упрочении синергетической парадигмы отечественного языкознания, а следовательно, знаменует собой поворот к имяславской методологии в нашей науке. Искреннее убеждение автора этой статьи заключается в том, что ни сегодня, ни в перспективе лингвистика, если она претендует, по мнению А.Ф. Лосева, относиться «к области точных наук о действительности» [4: 275], не может притязать на реализм, полноту и взвешенность своих оценок, игнорируя наследие имя-славия.
Литература
1. Гайсина, Р.М. Становление частей речи в свете синергетической парадигмы (на примере взаимодействия имени существительного и глагола) / Р.М. Гайсина // Исследования по семантике. Уфа: РИО БашГУ, 2004. Вып. 22. С. 34 - 53.
2. Камчатнов, А.М. Введение в языкознание / А.М. Камчатнов, Н.А. Николина. М.: Флинта, 2004.
3. Лосев, А.Ф. Бытие - имя - космос / А.Ф. Лосев. М., 1993.
4. Лосев, А.Ф. Введение в общую теорию языковых моделей / А.Ф. Лосев. М.: Едито-риал УРСС, 2004.
5. Лосский, В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви / В.Н. Лосский. М., 1991.
6. Мейендорф, И. (прот.) Православие и современный мир / И. Мейендорф (прот.). Минск, 1995.
7. Мейендорф, И. (прот.) Жизнь и труды святителя Григория Паламы. Введение в изучение / И. Мейендорф (прот.). СПб., 1997.
8. Синергия. Проблемы аскетики и мистики православия. М.: Изд-во «Ди-Дик», 1995.
Е.Н. СОКОЛОВА (Тюмень)
ОДНОСЛОВНЫЕ МУЖСКИЕ НЕКАЛЕНДАРНЫЕ ИМЕНА В ПИСЬМЕННЫХ ТЕКСТАХ СТАРШЕЙ ЭПОХИ
Памятники письменности эпохи Киевского государства фиксируют значительную долю однословных мужских некалендарных имен. Среди них имеются одноосновные: Глебъ, Игорь (Инъгварь), Олегъ, Рюрикъ и двухосновные композиты: Брячиславъ, Всеволодъ, Владимиръ, Всеславъ, Изяславъ, Мстиславъ, Ратимиръ, Ростиславъ, Святополкъ, Святославъ, Ярославъ (Ярославьць), Ярополкъ, среди них -неполное Борисъ (др.-рус. и болг. усечение имени Бориславъ).
Традиция называния лица только одним личным некалендарным именем отражена в следующих примерах при упоминании о деяниях святых мучеников Бориса и Глеба: «... посреди насада стояша
святая мученика Бориса и Глебъ въ одеждах чръвленых...» (ЖАН: 430) (в статье приводится адаптированный древнерусский текст), «Рече Борисъ: «Брате Глебе, вели грести, да поможемь сроднику своему князю Александру» (Там же), «... испьр-ва писавъшю ми о житие и о погублении и о чюдесьхъ святою и блаженною страсто-трьпьцю Бориса и Глеба...» (ЖФП: 304). В «Поучении» Владимира Мономаха встречается пример именования знатного половца русским именем Глебъ (известно, что русские имена у половцев встречаются неоднократно): «... и у Глебовы чади пояхом дружину свою всю...» (ПВМ: 404). Глебъ - др.-рус. (сканд. Гудлейфр: др.-герм. гуд бог + лейб отдавать (под защиту).
Фиксируются в «Поучении» Владимира Мономаха имена князей Бориса Вячеславича: «То и пакы ходихомъ, том же лете, со отцемь и со Изяславомь битъся Чернигову с Борисомь и победихомъ Бориса и Олга» (ПВМ: 402) и Бориса Владимировича: «... богъ и святыи Борисъ не да имъ мене в користь, - неврежени доидохомъ Переяславлю» (Там же: 404). Кроме того, имя Бориса Владимировича, память о котором праздновалась 24 июля, встречается в составе хрононима Бориса день: «И вы-идохом насвятаго Бориса день ис Чернигова, и ехахомъ сквозе полкы половьч-ские...» (Там же).
Некалендарное имя Рюрикъ (при упоминании князя Рюрика Ростиславича) отражено в «Слове о полку Игореве»: «... сего бо ныне сташа стязи Рюриковы, а дру-зии - Давидовы...» (СПИ: 384).
Имя Олегъ - др.-рус. (сканд. Хельге: хельги святой) используется в «Слове о полку Игореве» в контексте: «Олегъ и Святъ-славъ, тъмою ся поволокоста» (СПИ: 380). Речь идет об Олеге Игоревиче, сыне Игоря Святославича. Неоднократно только личным некалендарным именем назван в «Слове...» и Олег (Михаил) Святославич, дед Игоря (ум. 1115 г.), князь тмуторо-канский и черниговский: «Тъи бо Олегъ мечемъ крамолу коваше...» (Там же: 376). Упоминает об этом князе и игумен Даниил, рассказывая о его пребывании на о. Родос: «И в томъ острове был Олегь князь русскыи 2 лете и 2 зиме» (ХИД: 30). Любопытно, что о данном событии нет упоминания ни в одном письменном источ-
© Соколова Е.Н., 2008
