CC BY
143
Библиографический список
1. БлокАА. Пола собр. соч.: В 20 т. - Т. 4. - М., 1999.
2. Краснов Г.В. Сюжеты русской классической литературы. - Коломна, 2001.
3. Краснов Г.В. В поисках национальной идеи (Некрасов на рубеже 1850-х - 60-х гг.) // Карабиха. Историко-литературный сборник. Вып. 2. - Ярославль, 1993. - С. 90-104.
4. НекрасовН.А. Полн. собр. соч.: В 15 т. - Л.; СПб., 1981-2000.
5. Прыжов И.Г. История кабаков в России. -М., 1992.
6. СкатовН.Н. Некрасов. - М., 1994.
7. Туркин А.М. Блок Александр Александрович // Русские писатели XX века. Биографический словарь. - М., 2000. - С. 96-98.
Котлов Александр Константинович
кандидат филологических наук Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
ak_kotlov@inbox.ru
СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ПРОЗА И КАТЕГОРИЯ НАРОДНОСТИ В ЛИТЕРАТУРЕ
Автор статьи обосновывает возможность применения к анализу современной «традиционной» русской прозы такой категории, как народность, на основе онтологического подхода.
Ключевые слова: современная русская литература, «традиционная» проза, народность в литературе, онтологический подход.
За последние двадцать лет многие категории в современной науке о литературе пережили своего рода опалу, иногда заслуженную - как идеологическое наследие прошедшей эпохи, вошедшее в советское литературоведение в 1930-е годы, иногда, по мнению авторитетных теоретиков литературы, неоправданную, связанную с вытеснением классического литературоведческого инструментария новыми, а часто просто модными подходами к анализу художественного произведения, которое перестало быть таковым и превратилось в текст. Среди подобных категорий обычно назывались такие, как классовость, партийность, реализм, социалистический реализм, автор, образ автора и многие другие. Какие-то понятия позднее реабилитировались или уточнялись (вспомним споры о соцреализме). Дискуссии вызвала и категория народности, в советском литературоведении являвшаяся одной из фундаментальных.
Так, С.И. Чупринин в справочном издании «Русская литература сегодня: жизнь по понятиям», ориентированном, как видим из названия, на понимание процессов, происходящих в современной русской литературе, не без сарказма заявил: «Сколько-нибудь ответственные, эстетически вменяемые люди о народности в литературе сегодня предпочитают не высказываться»; «подавляющее большинство современных критиков» должно «попросту вычеркнуть понятие народ-
ности из своего рабочего лексикона, сохраняя его разве лишь для диссертаций по истории русской литературы XIX века» [12].
В то же время А.Б. Есин в работе «Народность как категория современного литературоведения», на наш взгляд, справедливо указывает на актуальность данного понятия, обладающего «вполне реальным содержанием, которое надо раскрывать, убирая, естественно, идеологические наслоения и крайности» [4, с. 20]. Ключевой причиной негативного отношения к исследуемой категории ученый закономерно видел в утрате русским народом в 1990-е годы национальной самоидентификации, в аморфности национального самосознания [4, с. 29].
Сторонником своеобразной ревизии категории народности, но, безусловно, не ее изъятия из научного оборота стал и такой теоретик литературы, как В.Е. Хализев. Он говорит именно не о народности литературы а народности в литературе (выделено нами. -А.К.) [11, с. 9]. Следовательно, речь идет не о явлении, безусловно имманентном литературе, но и не о явлении спорадическом.
Если в советские годы в определении сути народности ощущалась некая императивность: «выражение мыслей и чувств народных», «осознанное служение народу» [9, с. 234], то В.Е. Хали-зев, избегая подобного долженствования, говорит о народности как «вовлеченности (причастности)» творчества писателя в «жизнь больших
социумов и, прежде всего, народов». Однако исследователь указывает и главную причину сложности точного определения - «причастность писателя к жизни нации и ее культуре проявляется по-разному»: по словам, литературоведа, «здесь значимы и укорененность в отечественных традициях, и родство миропонимания народному менталитету, и пристальный интерес к современной участи широких слоев общества, и широкая опора на богатства национального языка, и уважительное внимание к истории своего народа и государства, и (далеко не в последнюю очередь) стремление создавать произведения, которые были бы понятны и сродни людям, удаленным от литературно-художественной среды, то есть обращенность творчества к широким общественным слоям» [11, с. 6]. Вследствие прежде всего последнего тезиса В.Е. Хализев устанавливает оппозицию: «народность» - «элитарность» [11, с. 9], отвергая, безусловно, претензии «массовой литературы» на некую народность в силу ее художественной неполноценности. С.И. Чупринин указывает на возможность наложения категории народности (не признавая ее в целом как категорию, а называя «первейшим и важнейшим признаком») именно на массив современной «массовой литературы»: «народность как соответствие творчества вкусам и ожиданиям большинства народонаселения» [12]. Нет надобности вновь заводить разговор о классическом разграничении, укоренившемся в русской традиции, народа и черни, чтобы понять изъяны утверждения, приведенного выше.
Совершив исторический экскурс в перипетии осмысления народности западными (И.Г Гердер, Я. Гримм) и, прежде всего, отечественными ху-дожниками-практиками и теоретиками искусства (А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, В.Г. Белинский, А.С. Хомяков, Н.А. Добролюбов, Ап.А. Григорьев, П.П. Муратов и др.), В.Е. Хализев отмечает взаимодополняемость, а не антагонизм: все они «ратовали за литературу, неразрывными узами связанную с национальной жизнью, с ее ценностями и противоречиями, тревогами и заботами», «сопрягали народность с этически ориентированным мироотношением писателей, с личностным началом, а также реалистическими установками творчества» [11, с. 8].
В то же время, думается, «выход литературы за рамки собственно художественной среды», как, согласимся, ключевой признак народности худо-
жественного явления, тоже еще не может быть признан главным. В чем в первую очередь должна выражаться указанная связь с жизнью нации? На наш взгляд, очень важной должна быть «нахо-димость» автора, его соположение с миром, нахождение той «точки опоры», которая помогает ему преобразовать мысль или чувство о мире в художественный образ. Г. Д. Гачев, наблюдая за работой двух рабочих-пильщиков, не без зависти заметил: «Их - двое. И потому нет для них проблемы точки опоры: она вне каждого» [2, с. 52]. Действительно, если «точка опоры» художника вне его самого (в другом человеке, в природе, в Боге), то и бытийная картина, запечатленная в художественном произведении, будет стремиться к той народности, о которой говорили А.Б. Есин и Е.В. Хализев и которая («мысль народная») столь ясна в произведениях русской классики. Причем конкретная историческая ситуация может изменить лишь колористические или композиционные характеристики подобной бытийной картины, но не ее суть.
При этом относительное осознание своего бытия возможно только в «со-бытии», в котором, по утверждению М. Хайдеггера, «время и бытие сбываются» [10, с. 404]. Как образно заметил М. Бубер, «пока распростёрт надо мной небосвод Ты, ветры причинности сворачиваются клубком у моих ног, и колесо судьбы останавливается» [1, с. 9].
Таким образом, конечно, не «сусальностью» образов отличается истинно народное произведение, герои которого живут в миру с миром или страждут от разъединенности с ним, а именно ощущением своей сопричастности либо времени «торжеств», либо поре «бед народных», либо глухому безвременью (Толстой - Достоевский -Чехов). «Изолированность от большого мира», «тяга к эстетизму» (В.Е. Хализев) (вспомним эпоху модернизма, например), напротив, могут в определенные периоды несколько потеснить литературу, в которой такое качество, как народность, ярко проявилось.
На рубеже ХХ-ХХ1 веков отчасти повторилась культурная ситуация эпохи модерна: постмодернистский эстетизм (иногда - антиэстетизм) на время заслонил иные художественные интенции, прежде всего связанные (вспомним размышления Е.В. Хализева) с открытой этической позицией автора, отсутствием в ней гиперамбивалентности, ориентацией на реалистически видимую картину мира.
Кстати, если говорить о «воскрешении» реалистических традиций в современной прозе, то данный процесс, на наш взгляд, как раз не может мыслиться без приобретения именно такого качества, как народность. Стоит напомнить слова, сказанные В.М. Жирмунским еще в 1916 году в работе «Преодолевшие символизм» о той тенденции в русской поэзии, которую он определил как «неореалистическую»: «Мы не считаем возможным возникновение нового и широкого реалистического направления вне выхода из индивидуалистически искаженного, уединенного восприятия жизни на вольный воздух жизни настоящей и непосредственно воспринимаемой, вне отказа от личной оторванности и смирения перед объективной жизненной правдой» [5, с. 401]. Современный прозаик, вольно или невольно испытавший на себе множество разнородных эстетических воздействий (от символизма и неореализма начала ХХ века до постмодернизма), не может, естественно, эпигонски «копировать» реалистическую классику: далеко не тот мир ни внутри искусства, ни вне его. Часто (особенно в 1990-е годы) мир воспринимается современным художником пугающим, чуждым, как когда-то в «Концерте на вокзале» (1921) О. Мандельштама: Нельзя дышать, и твердь кишит червями,
И ни одна звезда не говорит... [6, с. 95]
Без сомнения, и современному прозаику иногда могло показаться, подобно Б. Пастернаку («Разрыв», 1919), что выход в мир почти равнозначен смертельному испытанию:
А в наши дни и воздух пахнет смертью: Открыть окно - что жилы отворить [7, с. 181].
В результате произошло то, что В.М. Жирмунский назвал «сужением душевного мира» [5, с. 402]. Так, «я-повествование» стало играть, пожалуй, не меньшую роль в современном литературном процессе (и в произведениях, называемых критикой «реалистическими»), чем в эпохи романтизма или символизма. Сам по себе подобный тип повествования, безусловно, еще не говорит об исключительной акцентуации автора на собственной личности. В то же время параллель с постсимволистской эпохой напрашивается. Вновь В.М. Жирмунский о символистах и «преодолевших» их: «Индивидуалистическая искушенность слишком глубоко вошла в самое восприятие жизни того поколения, которое воспитывалось на символизме» [5, с. 400]. А наши современные прозаики не просто «воспитывались», но
и продолжают жить в эпоху постмодерна, не менее индивидуалистическую, а, скорее, более, да еще с утратой «прекраснодушной» веры в трансцендентности.
Даже мандельштамовский «железный мир», при всей его жуткой экспрессии, не был замкнут в себе:
Но, видит Бог, есть музыка над нами... [6, с. 95]
Не случайно В.М. Жирмунский, размышляя о «новом реализме» начала ХХ века, указывал на необходимость того, чтобы этот реализм «основывался на твердом и незыблемом религиозном чувстве, на положительной религии, вошедшей в историю и в быт и освещающей собою всю жизнь и все вещи в их стройном взаимоотношении (выделено нами. -А.К.)» [5, с. 404]. Что есть эта «положительная религия»? Не есть ли это та народность, о которой мы размышляем? Думается, эти понятия оказываются очень близкими. Г.Д. Г ачев как-то, анализируя свою «ежед-невность», заметил рождение в своей душе того чувства, что он выразил словом «религия», акцентировав при этом в нем этимологический смысл:
«Итак, зарядка, как молитва, приводит тебя в состояние и гармонии с бытием, и в состояние боевой готовности. Да, а главное: в ходе этих телодвижений начинается забвение своего “я”, себя как чего-то корыстного и особого; “я” словно рассасывается; забываются и мои особые цели, заботы, мысли, и вот уже я - просто как все, и приемлем для всех; т.е. это и есть связывание (re-ligia) всех существ в одно мировое тело, которое бессмертно, - и через это ты чувствуешь и свое бессмертие, и непринужденную пересе-ляемость своего “я” - во что угодно: в дерево, в комара, в барса, в другого человека...» [2, с. 33].
Сложно говорить о «непринужденной пере-селяемости своего “я”» в отношении современной прозы, в которой господство «я»-повество-вания (при всех нюансах) раскрывает сосредоточенность на собственной экзистенции, в то время как весь внешний мир воспринимается исключительно отражением «я», а не самостоятельно ценной субстанцией. Однако в «традиционной» прозе, при всей ее нынешней «экзистенциально-сти», сохраняется главное, что характерно для собственно народной по своему мировидению литературы, - ощущение непреходящей «связанности» двух сторон бытия: «я» и окружающего мира. Именно это создает ощущение целостнос-
ти жизни, бытия как такового в произведениях Д. Бакина, А. Варламова, Б. Евсеева, З. Прилепи-на и многих других «традиционных» по духу и часто современных по стилю русских прозаиков.
Так, в рассказе Д. Гуцко «Лю» неговорящий ребенок с этимологически значимым именем Алешка, кормя бананом игрушечного мишку, подаренного соседкой Евлампихой, рядом с далеко не святой «троицей», собирающейся выпивать, произнесет свое первое слово «лю» - то ли «люди», то ли «люблю»: «Алешка прижимается к мишке щекой.
- Лю, - повторяет он и с серьезной нежностью заглядывает в выпуклый черный глаз и серую пуговку.
- Лю, - и кормит его бананом (ждет, чтобы тот откусил, и только потом отводит руку).
- Лю...» [3, с. 318]
И пусть автор с печалью замечает: «Это его первое слово, но ни Нинка, ни Сом, ни Васька, ни даже Евлампиха об этом, конечно, не знают» [3, с. 318], в душе мальчика, в этом потенциально готовом развернуться мире, пока еще в неком «бытии в себе», прозревает забитая во взрослых бытом гармония Бытия. Детское целостное сознание позволяет маленькому герою почувствовать большую значимость мира вне себя.
Кажется, нет большего антипода Алешке, чем герой рассказа Р. Сенчина «На черной лестнице» - Максим, в финале произведения думающий о «впустую прожитых» тридцати восьми годах: «Ну, пусть не все тридцать восемь впустую, но двадцать - точно. Отпечатались они на лицах, ничем эти отпечатки не смоешь, не соскоблишь. И от новых таких же пустых не спасешься. Вот так все и будет еще очень долго - очень долго, тяжело и пусто» (выделено нами. -А.К.) [8, с. 297]. Сгущение самого ощущения пустоты, подчеркнутого лексическим повтором, неминуемо говорит о своей противоположности: невостребованная полнота души заставляет испытывать боль, не утихающую в герое и от большого количества выпитого. Сознание Максима (хочет он того или нет) «подключено» к миру, взыскующего его душу.
Таким образом, современные прозаики-«тра-диционалисты» наследуют от русской классики такое качество, как народность, проявляющееся отнюдь не во всех их произведениях, но «народность в литературе» остается одним из доминантных ориентиров в творческих поисках подобных писателей. Данное качество сродни понятию сим-
фонизма в экспрессивных размышлениях Г. Д. Г а-чева, невольно указывающего на явную слабость современной русской прозы (отсутствие «большого дыхания») и выводящего наши размышления в область непреходящих этических ценностей:
«Мне нужно большое дыхание. А как его набрать в калейдоскопической жизни, которая раз-драбливает сознание и где в лучшем случае можно подобрать осколки ...Нет, это - поношение и крошение человека. Этот жребий удручает. Воспрянь, е.м..! собери себя - и собери мир вокруг себя, стяни его. И я знаю, что я это умею делать. Потому я чувствую себя крупным и должным вызывать благоговейное и радостное удивление у людей: что не только праотцы, писатели прошлого, имели эпическую силу построить - не просто свой (это делает в наше время каждый интеллигент), но именно народно общезначимый, внятный всем людям мир нравственности и мысли, но что и в наше время -Ecce Homo!Жив человек! - бытие может быть разломано и сотворено вновь» (выделено нами. - А.К.) [2, с. 55].
Библиографический список
1. Бубер М. Я и Ты: пер с нем., послесл. П.С. Гуревича. - М.: Высшая школа, 1993. - 175 с.
2. ГачевГ.Д. 60 дней в мышлении (Самозарождение жанра). - М.; СПб.: Летний сад, 2006. - 480 с.
3. Гуцко Д. Лю // Гуцко Д. Покемонов день. -М.: Время, 2007. - С. 314-318.
4. Есин А.Б. Литературоведение. Культурология: Избранные труды. - 2-е изд., испр. - М.: Флинта; Наука, 2003. - 352 с.
5. Жирмунский В.М. Преодолевшие символизм // Жирмунский В.М. Поэтика русской поэзии. - СПб.: Азбука-классика, 2001. - С. 364-404.
6. Мандельштам О. Э. Собр. соч.: В 4 т. - Т. 1. -М.: ТЕРРА, 1991. - 684 с.
7. Пастернак Б.Л. Стихотворения и поэмы: В 2 т. - Т. 1. - Л.: Сов. писатель, 1990. - 504 с.
8. Сенчин Р. На черной лестнице // Сенчин Р.В. На черной лестнице: рассказы. - М.: АСТ; Аст-рель, 2011. - С. 274-297.
9. Словарь литературоведческих терминов / ред.-сост.: Л.И. Тимофеев, С.В. Тураев. - М.: Просвещение, 1974. - 509 с.
10. Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления: пер. с нем. - М.: Республика, 1993. - 447 с.
11. Хализев В.Е. О народности в литературе [Электронный ресурс]. - Режим доступа: http://
www. literary. ru/readme.php?subaction= showfull&id=1206020739& (Дата обращения: 18.08.2011).
12. Чупринин С.И. Русская литература сегод-
ня: Жизнь по понятиям [Электронный ресурс]. -Режим доступа: http://www.e-reading.org.ua/ bookreader.php/101082/СМрйпт (Дата обращения: 18.08.2011).
УДК 82(091)
Криволапова Елена Михайловна
Курский государственный университет elena_ vroble vska @mail. т
ПРОСТРАНСТВЕННО-ВРЕМЕННАЯ КАРТИНА МИРА В РАННИХ ДНЕВНИКАХ М. ПРИШВИНА
В статье рассматривается специфика пространственно-временных отношений в ранних дневниках М. Пришвина. Анализируется творческий метод писателя, особенности стиля дневника, категории времени и пространства. Сопоставление эмпирического и духовного пространства в дневниках М. Пришвина позволяет выявить характер поэтического мировосприятия писателя и созданную им пространственно-временную картину мира.
Ключевые слова: дневник, категории времени и пространства, художественный метод, стиль, картина мира, поэтическое мировосприятие.
Гжоря о пространственно-временных типологических моделях, М.М. Бахтин подчеркивал взаимосвязь хронотопа и жанра произведения: «Можно прямо сказать, что жанр и жанровые разновидности определяются именно хронотопом» [1, с. 122]. Наличие временной и пространственной датировки является одним из основных атрибутов дневника как жанра литературы non-fiction, поскольку «в самом жанровом названии содержится указание на периодичность как главную особенность дневника» [2, с. 58]. Хронотоп в данном случае играет определяющую роль и как структурообразующий элемент жанра, и, что еще более значимо, как способ постижения и осмысления действительности. «Приметы времени раскрываются в пространстве, и пространство осмысливается и измеряется временем» [1, с. 122]. Хронотоп в дневнике представляет в «развернутом виде» эволюцию взглядов его автора. В этом отношении справедливо определение О. Егорова, где он называет дневник «духовным хронометром, по которому автор прослеживает этапы своей жизни» [2, с. 59].
М.М. Пришвин принадлежал к числу тех писателей, кого в литературно-общественных кругах России начала XX века называли «ищущими». Жизненное кредо писателя можно выразить его же собственными словами из повести «У стен града невидимого»: «Ищу правильную веру» [3, с. 405]. Писательской позицией Пришвина обус-
ловлены особенности пространственно-временной организации дневникового текста. Его ранние дневники охватывают период с 1905 по 1913 годы. По словам В.Д. Пришвиной, первоначально они представляли собой «разрозненные записи на отдельных листах разного формата и разной сохранности», иногда без точной датировки. Но все они были распределены самим автором по отдельным темам, что послужило основанием для издателей выстроить текст раннего дневника по тематическому принципу, в отличие от традиционного - хронологического. Основной объем текста дневников составляют материалы, связанные с религиозно-философскими исканиями писателя: отдельные тематические главы посвящены знакомству Пришвина с «петербургскими мистиками» и его участию в Религиознофилософском обществе Петербурга, общению с представителями хлыстовской секты «Начало века», с новгородскими сектантами. Помимо этого, в дневник включен материал о его поездках в Киргизию («Сибирский дневник») и Крым.
Поскольку в данном случае тематический принцип построения дневника является определяющим, значение времени как жанрообразующего фактора минимизируется: записи датируются, хотя их реальная последовательность нарушена, поскольку редакторы ранних дневников были сориентированы на определенные темы, изначально обозначенные самим писателем. Что касается пространственных отношений, то прин-
