CC BY
40
Э.Г. Куликова, И.А. Беляева
СОВРЕМЕННАЯ КОММУНИКАТИВНАЯ СИТУАЦИЯ
В обществе эпохи постмодерни-ти начали осмысляться процессы, связанные с функционированием языка. Вопрос об источниках языковой нормы,
о механизмах, задающих норму, приобрел особую актуальность. Чрезвычайно важной для осмысления нормативных процессов становится проблема языковой рефлексии. Речь идет не только о рефлексии профессионалов-лингвистов, отраженной в создании специальных метатекстов, а, в конечном счете, в словарях и грамматиках. Речь идет о массовой рефлексии носителей языка, о метаузусе как о части узуса, отраженной в речи оценке языковой единицы носителями языка. Такая рефлексия воплощается не столько в метатекстах (публицистических статьях на тему языка и стиля), сколько в различных формах обыгрывания в речи тех или иных единиц языка. Даже образование прецедентных антиобразцов, отраженных в анекдотах, киноцитатах (из речи отрицательных
персонажей) и непосредственно крылатых словах (вроде чревато боком из речи B.C. Черномырдина), также свидетельствует о языковой рефлексии. B последнем случае не важно, имело ли место интенциональное нарушение нормы, но важна интенция посредника при тиражировании высказывания как отрицательного примера. Это показывает, что квалификация нарушения нормы как интенционального или неинтенцио-нального не является решающей при определении коммуникативной целесообразности. Во всяком случае, всплески такой рефлексии всегда свидетельствуют об активизации нормативного процесса. Например, наряду с узуальным употреблением существительного кофе как слова среднего рода при нормативно закрепленном мужском роде, следует вспомнить и автонимическое употребление этого слова в анекдотах (Дай-
1 Там же. Оп. 7. Д. 17. Л.43.
2006 № 1 Вестник Ростовского государственного экономического университета «РИНХ»
те мне одно кофе и одну булку. - А мне один кофе и один булка) или цитатах (например, из кинофильма «Брильянтовая рука», где фонетически, с помощью нозализации, подчеркивается иноязычный, «шикарный» облик этого слова: «Принять ванну, выпить чашечку кофе») и просто в отдельных речевых высказываниях, выражающих узуальное, обыденное, в духе «народной лингвистики», отношение к родовой принадлежности этого слова, к факту его несклоняемости и к его фонетическому облику.
Каждый речевой акт имеет два измерения: он существует и как относительно автономная интеракция, и как часть общего дискурса. Чем больше у единичного высказывания возможных адресатов (тиражированность, способность существовать во времени, ориентация на цитированность), тем больший удельный вес приобретает то обстоятельство, что это высказывание принадлежит некоему целому. Скажем, очистить вместо отчистить в рекламном тексте моющего средства нисколько не влияет на понимание смысла и, возможно, усиливает апеллятивную функцию высказывания, так как очистить больше ассоциируется со словом чистый, чем «отчистить» (удалить грязь). Однако тиражирование рекламы ведет к утрате смыслового различия между глаголами очистить и отчистить. Семантическое различие глаголов одеть и надеть - любимый пример у авторов, выступающих за чистоту русского языка. Но первое слово ближе по фонетическому составу к глаголу одеваться,
имеющему, в частности, значение «манера подбирать одежду» (одеваться во все импортное), и это делает его гораздо более привлекательным для рекламы, чем слово надеть, имеющее значения, выходящие за пределы интересующей рекламодателя предметной области (надеть наконечник на шланг). Поэтому текст «Одел вещь и забыл проблемы»
можно толковать как оправданный задачами коммуникативной ситуации. Способность слова вызывать нужные ассоциации может идти вразрез с объемом его значения, и, если отклонение от нормы не эмфатизировано, не декларируется как заведомое отклонение, возникает ее размывание.
В.Г. Костомаров в середине девяностых годов ХХв. отмечал: «Сейчас наше общество, вне всякого сомнения, встало на путь расширения границ литературного языка, изменения его состава, его норм. История показывает, что это резко повышает нормальные темпы языковой динамики и, сильно изменяя формы выражения, создает нежелательный разрыв в преемственности традиций, в целостности культуры» [4, с. 2]. Для нас ценным в этом высказывании является ссылка на целостность культуры. Угрозу целостности автор видит в темпах языковой динамики.
Деструктивные процессы связаны с контаминацией интенционального и стихийного отклонения от нормы. Мало того, что не всякий адресат способен различать «игровое» и нормативное употребление (дети; малообразованные люди; лица, для которых русский язык не является родным), но и сам адресант в пределах одного высказывания в одном случае позволяет себе «игровое» отклонение от нормы, в другом - допускает обыкновенную ошибку, вследствие чего остается невыясненным, что сказано в шутку, а что всерьез. Чтобы разобраться в этом, адресат зачастую должен уже не просто владеть нормами литературного языка, но и иметь специальное филологическое образование, быть в курсе происходящих в языке процессов. Это напоминает известную в психиатрии ситуацию, когда душевнобольной осложняет симптоматику одной психической болезни симуляцией другой. Речь идет об энтропии системы, прорыве адаптационного барьера, то есть о заведомо деструктив-
ных явлениях. Совершенно справедливо отмечается, что «...многообразие и вариативность современной грамматической нормы, допускающей параллельные или стилистически дифференцированные способы выражения сходного содержания, не отменяют противопоставления правильного и ошибочного, и аномального» [1, с. 68]. Трудности возникают там, где многообразие и вариативность соседствуют с ошибками. Более того, это глобальная трудность для всего современного общественного дискурса.
Конструктивные процессы связаны с поисками форм для нюансировки смыслов и с общим подъемом языковой рефлексии, привлекающим к явлению нормы общественное внимание.
Само понятие коммуникативной целесообразности может быть рассмотрено на микроуровне (целесообразность в рамках данного речевого акта) и на макроуровне (целесообразность в рамках дискурса). «Риторизация» нормы и связана с актуализацией целесообразности первого типа и игнорированием проблематики глобальной целесообразности. Намеренное и заведомое нарушение нормы выступает как актуализа-тор этой проблематики, переключает внимание с единичного акта (игровое проявление непрагматично в узком смысле слова) на общие проблемы коммуникации.
Интенциональное нарушение нормы все чаще привлекает исследователей, так как становится все более продуктивным явлением. «Для современного русского литературного языка характерен бурный рост интенционально обусловленного употребления грамматических форм, особенно в речи культурных людей, в связи с изменением отношения к норме в сознании носителей языка, что, в свою очередь, обусловлено отказом от диктата историзма» [5, с. 14]. Мы солидарны с этим высказыванием в том смысле, что отказ от
историзма, связанный с новой культурной парадигмой, можно рассматривать как основу для интенциональных употреблений. К этому, однако, мы добавили бы еще и нарушение дискурсивного неблагополучия, которое следует понимать уже как потребность в этих употреблениях. Речь идет о следующем. Если в 60-е гг. ХХв. отмечался пароними-ческий взрыв, проявившийся главным образом в деформации идиом и игре слов (собственно парономазии, ср. распространенность в этот период сатирического жанра фразы), то в 90-е гг. можно констатировать взрывообразный рост интенциональных девиаций.
Паронимический взрыв также может быть рассмотрен в двух аспектах: в аспекте возможности, связанной с бурным развитием письменных форм речи, и в аспекте потребности, продиктованной, по-видимому, заштампован-ностью позднего советского языка и неискренностью общественного дискурса. Ведь главный результат «паронимиче-ского взрыва» - ревизия готовых форм, речевых штампов, крылатых слов и лозунгов советского времени. Ср. окказиональные образования типа приспо-собленинец (из приспособленец и ленинец), обилие газетных и телевизионных штампов в сатирических песнях Владимира Высоцкого: Я хорошо усвоил чувство локтя,/Который мне совали под ребро. Сегодняшний взрыв интенцио-нальных употреблений грамматических форм можно интерпретировать не как желание потеснить норму, но, напротив, как сигнал бедствия - реакцию на утрату нюансировок. Главный результат -ревизия речевых и стилистических ошибок, актуализация зон колебания нормы. В процитированной выше работе М.В. Ласковой приводится пародия
З.С. Паперного на стихи Е. Евтушенко: Евтушенко писало, /Что стояла поэт. /Евтушенко считало,/Что родов больше нет. Поводом для пародии послужили строки Е. Евтушенко об Анне Ах-
матовой: Поэт стояла; с кем пошла на поединок поэт когда-то, проявив могучесть. В пародировании подоплека таких употреблений самым непосредственным образом. Их интенция может быть вербализована так: «Обратите
внимание на то, как обращаются с языком!». Однако у этого явления есть и другая сторона. В сознательных девиациях, допускаемых в речи культурных людей, можно было бы усмотреть новый виток развития языка, его усложнения, если бы речь громадного большинства носителей русского языка не утратила смысловой нюансировки и развитый язык не подменялся упрощенным жаргоном, если бы даже в речи писателей не отмечались массовые и отнюдь не интенциональные контаминации (к примеру, стилистическая небрежность у Бориса Акунина: положить ногу за ногу: из положить ногу на ногу и закинуть ногу за ногу).
Л.А. Брусенская, исследуя множественность грамматической нормы, отмечает, что наряду с грубыми нарушениями системной нормы, за которыми обычно стоит оправданная интенция говорящего, «ошибочные употребления, связанные с тем, что не учтены особенности грамматической семантики словоформ, распространены даже среди тех, кто профессионально работает со словом» [1, с. 64]. Сосуществование этих случаев (иногда в пределах одного текста) не дает повода для оптимизма.
Приведем характеристику современной языковой ситуации, содержащуюся в опубликованных в «Вестнике МГУ» выступлениях членов кафедры русского языка МГУ.
О.Г. Ревзина: «Число владеющих литературным языком в полном объеме имеет тенденцию к снижению. Наиболее массовым является неполное владение литературным языком, проявляющееся в незнании кодифицированных норм, в неграмотности, в стилистической некомпетентности, в неспособно-
сти к этической и эстетической оценке письменной и устной речи во всех ее разновидностях. Неполное владение сопровождается очевидным снижением качества владения, что находит выражение в бедном словарном запасе, в использовании внелитературных средств: грубого просторечия, уголовного жаргона, бранной лексики, мата. Неполное владение характерно для молодого поколения, с некоторой дифференциацией в зависимости от уровня образования» [6, с. 81-82].
Л. О. Чернейко: «Информация
(знания) о языке, вне учебных заведений, особенно в современных условиях, оказывает, скорее, отрицательное влияние на говорящих и пишущих на русском языке. Телевидение и радио насаждают «новояз», представляющий собой невероятную смесь сленгов молодежи, одна часть которой ориентирована на американский образ жизни, а другая - на «новый русский». У многих журналистов культура речи не выдерживает никакой критики» [6, с. 84].
Сознательное отступление от нормы изучается либо в связи с той или иной грамматической категорией, что проливает дополнительный свет на семантику этой категории, либо в связи с экспрессией и комическим, что позволяет расширить представления о ресурсах комического или экспрессивного. Иными словами, исследователи идут либо от формы к содержанию, либо от содержания к форме. При этом сама ин-тенциональность задается как булева переменная: либо она есть (и тогда исследования возможны), либо ее нет (и тогда речь может идти лишь об ошибках). Но при нормативном подходе необходимо различать адекватно понятую и неадекватно понятую интенцию, интенцию источника и интенцию наррато-ра, посредника.
Орфографический режим испытывает сегодня огромное давление со стороны современной информационной
среды, устроенной таким образом, что возникает зазор между фактической публичностью (предъявленностью) и публичным одобрением (санкциониро-ванностью). Например, не выверенный орфографически текст может быть размещенным на активно посещаемом сайте. В этом смысле сознательное влияние на орфографию сегодня не облегчено, а затруднено.
Сложности в унификации правописания были также и в средние века, что тоже было связано с особенностями информационной среды (переписывание рукописей в скрипториях). Но тогда не было и потребности в такой унификации, и не случайно она не была достигнута в отношении мер веса, объема и даже единиц измерения времени, различных в разных областях европейского мира [3]. Сейчас потребность в унифицированной орфографии есть, а возможность ее осуществления затруднена. Это и означает наличие дисфункции в системе.
Неодинаковая прочность норм свидетельствует о разной скорости информационного обмена между средой и разными подсистемами одной системы. Функционально это подобно обновлению клеток живого организма или ротации кадров в учреждении. При этом необходимо поддержание каждой подсистемы, ее культивирование. Там, где необходимость культивирования выходит за пределы возможного, наступает распад подсистемы или всей системы.
Особенно интересна коммуникативная ситуация, порождающая такие высказывания. Если «сознательную кодификацию» осуществляют лингвисты «с оглядкой» на обычных носителей языка, то следует ли из этого, что обычные носители языка чужды языковой рефлексии и не высказывают оценок относительно тех или иных вариантов речи? Многочисленные примеры из художественной литературы и наш собственный опыт подсказывают, что языко-
вая рефлексия обычных носителей языка имеет место всегда и обостряется в моменты, переломные для истории языка. Обострение этой реакции и означает назревшую необходимость новой кодификации. Активные участники знаменитой полемики «шишковистов» и «карамзинистов» не были профессиональными языковедами, а граница, отделявшая активных участников от пассивных, была зыбка и условна.
Кодификация выступает как конечный результат языковой рефлексии, причем вопрос о том, профессиональная это рефлексия или нет, имела она институциональные формы или нет, представлена ли она в развернутых текстах или разрозненных высказываниях, должен, видимо, решаться по-разному в каждом отдельном историческом случае.
Уровень языковой рефлексии (в частности, оценочности языковых явлений) удобно рассматривать как часть языковой ситуации. Формы языковой рефлексии, ее характер составляют важную подсистему языковой деятельности.
Современные ученые, в частности, обращают внимание на своеобразие сегодняшней ситуации. B современной лексикографии все большее предпочтение отдается «эластичной кодификации», «кодификации рекомендательной», когда, вместо простых ограничений (запретов), используется расширенная подача ненейтральных единиц с указанием на их стилистическую или коммуникативную ценность [5, с. 256]. При этом отмечается, что терпимая к отклонению кодификация должна после отклонения как бы вновь пружинить в стабильное состояние [7, с. 43].
Эластичность кодификации de facto является приметой наших дней. Вопрос о том, насколько такая «эластичность» адекватна задаче сохранения языка, разумеется, остается открытым. Вопрос о том, ведет ли такая кодифика-
ция, даже если она адекватна такой задаче, к усовершенствованию языка (реальной полифункциональности и от-шлифованности), также открыт. Чтобы приблизиться к ответам на эти вопросы, надо проанализировать сложившуюся ситуацию в возможно более широком контексте.
Современная коммуникативная ситуация обусловлена не только известными социальными реалиями, специфичными для российской действительности (крушение старой идеологии, появление в относительно короткий срок новых социальных реалий, снятие цензурных запретов и т.п.). Одним из признаков современных обществ, активно формирующих отношение к норме, является плюрализм элит. Множественность элит, их принципиальная неие-рархичность, отсутствие среди них той элиты, которую можно назвать языковой, приводит к тому, что искусство говорить и писать правильно перестает восприниматься как нечто ценное.
Функция задания нормы перешла от художественной литературы к средствам массовой информации (коммуникации). В языке СМИ отмечается смешение стилей и, как следствие, разрушение системы жанров и жанровых ожиданий. Скажем, в газетной статье, посвященной серьезной теме, крайне трудно прогнозировать наличие или отсутствие жаргонных слов и даже зачастую невозможно предвидеть уровень орфографической и пунктуационной грамотности (ср. написание названия улицы - «Буденов-ский» на рекламных щитах в центре города, существительного «ученные», причастия «увидивший» в достаточно профессионально сделанной «Столичной» газете; сталица в «Московском комсомольце»). Размывание в языке СМИ даже столь понятной и естественной оппозиции, как «официальное - фамильярное», говорит само за себя. Реальность состоит в том, что, относясь к сфере регулированного речевого поведения, язык
СМИ регулирует его на свой манер, не так, как это делалось в художественной литературе. Унифицированные СМИ советских времен, когда идеологические нормативы влекли за собой определенные словесные формулы, эвфемистически называвшиеся в те времена газетными штампами (тем самым авторство приписывалось журналистам, что не всегда соответствовало действительности!), представляли собой исключение, а не правило. Средства массовой информации в информационном обществе функционируют по-другому, и то, что норма находится в ведении этих средств, с присущей им, в частности, установкой на сенсационность, создает объективно иную картину, отличную и от того времени, когда норма определялась образцовой речью писателей, «властителей дум» и мастеров слова, и от тех времен, когда языковая политика была частью политики идеологической. В современных устных СМИ представлена речь всевозможных персонажей, но поскольку «автор» (телеведущий) находится в диалоге с героями своих передач, особенности его речи так или иначе дрейфуют в сторону речи «персонажей», то есть приглашенных в студию лиц. Ненормативные явления в устных СМИ завуалированы и, можно сказать, не освоены до конца адресатом передачи. Даже такой артистичный и грамотный телеведущий, как Дмитрий Нагиев, безусловно, владеющий большим стилевым диапазоном, не в состоянии взять под контроль речь приглашенных в студию и организовать ее так, чтобы речевые ошибки этих приглашенных воспринимались зрителями именно как ошибки, а норма - как норма. В устных медиальных СМИ для установления сиюминутного, одномоментного коммуникативного контакта с массовой аудиторией происходит снижение языковой «планки», которая дрейфует между языковой компетенцией необразованного носителя русского языка средних лет с ограничен-
ным словарным запасом и языком подростка с его «вестернизированным» сленгом (юзать) и социальными этно-графизмами из жизни активных пользователей компьютера (чат, аська).
Характерно, что крупные коммерческие фирмы, кровно заинтересованные в своей репутации и тратящие колоссальные средства на рекламу и вообще на поддержание своего имиджа, проявляют полную беззаботность в отношении орфографии. В дорого изданных буклетах встречается даже написание слова Россия с одной с - Росия. И это не сознательная бравада вроде распространенной в компьютерных рекламных обращениях манеры злоупотреблять двойными согласными: «Обррати
внимммание», а молчаливо узаконенная небрежность. Ситуация вокруг предполагаемой реформы орфографии показала, помимо всего прочего, и уровень общественного авторитета самих лингвистов в вопросах нормирования языка. Это, разумеется, центральная проблема, и, анализируя ее, нужно поставить вопрос о том, совпадает ли распространенная интерпретация отношения носителей языка к норме (коммуникативная гибкость нормы как свидетельство высокого уровня развития языка) с реальным отношением говорящих и пишущих к правильности и чистоте речи. Ведь граница действия языковой нормы устанавливается узусом [2, с. 45-46]. Притом, что сама языковая норма обнаруживает функциональное и структурное сходство с нормой правовой, их нарушения влекут за собой социальные санкции, а в их основе лежит этический принцип. Отметим, кстати, что правовая норма состоит из трех частей, первая из которых (так называемая гипотеза) излагает условия, при которых следует руководствоваться данной нормой.
Следует признать неоднородность языкового сообщества в отношении владения литературным языком, но при этом надо отметить еще одну, более
важную, с нашей точки зрения, черту -бесструктурность языкового сообщества, то есть отсутствие осознанной и ин-ституализованной иерархии в отношении владения языком. Иными словами, владение или невладение литературным языком в современной России не связано жестко с социальной структурой общества, с наличием особо выделенной культурной элиты. Эту проблему мы называем проблемой множественности элит. Изменения, которые привели к языковой неряшливости, касаются не только изменений в языке, но и изменений в преобладающих речевых стратегиях, которыми пользуются носители языка. В этих стратегиях ценится новизна и креативность, но низко оценивается точность и правильность, а также ясность, что вызывает конфликт не только с ортологией, но и с риторикой, если понимать последнюю в аристотелевском смысле.
Отношение к норме в обществах постмодернити способно объяснить многое из того, что происходит сегодня, и создать ясное представление о том, что мы имеем дело не с техническими проблемами вроде подготовки квалифицированных кадров, а с особой культурной парадигмой. Это выделяет в проблеме отношения к норме вообще проблему отношения к норме в обществах постмо-дернити. В обществах эпохи постмодер-нити деформации подвергается не только языковая норма, но и нормы этики, отношения государства и индивида и т.п. В такой ситуации, с одной стороны, это обусловливает индивидуальное языковое экспериментирование, а с другой - снижает ощущение коллективной ответственности за сохранность языка в целом, за гомеостат языка. Нетрудно увидеть в обоих проявлениях наиболее характерные черты ситуации, складывающейся вокруг языковой реформы. Индивидуальное экспериментирование - это активно изучаемое сегодня явление, которое в ряде работ оценивается положи-
тельно и связывается со степенью зрелости литературного языка. Отсутствие коллективной ответственности за язык, скорее, осуждено публицистически, чем осмыслено научно. В нем принято отмечать частные моменты, вроде падения культуры редакторско-корректорской работы и связывать его со скоростью российских «перестроечных» процессов. Тем самым, во-первых, смешивается национальная и временная специфика развития языка, во-вторых, игнорируются глубинные культурные процессы. Тем самым в современном описании нормы оказывается упущенным глобальный лингвофилософский аспект. Вместе с тем процессы, о которых идет речь, достаточно серьезны и ставят ряд проблем, в том числе даже выходящих за рамки языка. Ведь расшатывание грамматики -в несуммируемые слабо типизируемые эксперименты при безразличии к целому и есть расшатывание грамматики - ведут к расшатыванию логики. Карл Бюлер, ссылаясь на Эдмунда Гуссерля и полемизируя с Хейманом Штейнталем, утверждал: «грамматическая правильность предшествует логической, и грамматика в целом служит основой логики». Разрушение гомеостата языка, по-видимому, создает угрозу не только языку, но и мышлению.
Процессы, о которых идет речь, достаточно серьезны и ставят ряд проблем, в том числе даже выходящих за рамки языка. Множественность элит (политических, экономических, интеллектуальных, спортивных, артистических и пр.) создает ситуацию, в принципе отличную от жизни сословных обществ, в недрах которых и формировались литературные языки. Социальный престиж размывается: самые образованные (интеллектуальная элита), самые влиятельные (политическая элита), самые богатые (финансовая элита) и самые известные (артистическая элита) не совпадают в одном сословии. В настоящее время указать на элиту, чей язык
признавался бы образцовым, достаточно сложно. Политическая элита не была в этом отношении авторитетной с советских времен. Над речевой манерой «вождей», то есть руководителей партии и государства, выступавших в печати, по радио, а затем и по телевидению, втихомолку посмеивались. Эта речь была постоянной темой анекдотов, обыгрывалась в мемуарах, опубликованных в постсоветское время. Авторитетность недавно появившейся финансовой элиты также сомнительна в свете многочисленных анекдотов о «новых русских», где высмеивается все: от речевых манер до жестового поведения («пальцы веером»). Отсутствие языковой элиты, на роль которой пока реально претендуют только телеведущие, приводит к тому, что говорить правильно перестало быть престижным. Уровень полученного образования является лишь формальным критерием, не гарантирующим ни корректности использования литературной нормы, ни, тем более, принадлежности индивидуума к числу ее носителей. Сниженное или неустойчивое знание литературной нормы приводит к столкновению речевых навыков самых различных социальных слоев, что, с одной стороны, несомненно, делает лабильной литературную норму; с другой - побуждает лингвистов снижать порог нормативных запретов. Эффект «обманутого ожидания» в отношении корректного текста можно рассматривать и как глобальный процесс, то есть на макроуровне. Огромное количество интен-циональных нарушений нормы, массовые игры со словом, обыгрывание грамматических форм порождают иллюзию того, что создан некий «текст культуры», где зрелый язык, переживающий расцвет своего совершенства, демонстрирует свои огромные возможности, раскрывает свои потенции. Однако «текст современной культуры» на большинство современников такого впечатления не производит. Напротив,
жалобы на падение речевой культуры стали приметой нашего времени.
Нелепо полагать, что язык подобен устройству вроде будильника, заранее запрограммированному на динамические изменения, независимые от того, что происходит вокруг, и вызванные потребностью в непрерывном прогрессе. Изменения возникают в языке как результат столкновения адаптивной системы с экстралингвистической внешней средой. Развитие есть реакция на вызовы времени, с которыми постоянно сталкивается язык. Лишь результат этих столкновений можно толковать как прогресс или, напротив, как регресс. Ясно одно: языку постоянно приходится выживать, и выживание это имеет пределы, о чем свидетельствует феномен мертвых языков.
Библиографический список
1. Брусенская Л.А. Множественность грамматической нормы и языковая аномалия // Функционально-семан-
тические категории: языковой и речевой аспекты. Ростов-на-Дону, 1999. С.61-68.
2. Горбачевич К.С. Вариантность слова и языковая норма. Л.: Наука, 1978. 234с.
3. Гуревич А.Я. Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Ехешр1а XIII века). М.: Искусство, 1989. 366с.
4. Костомаров В.Г. Языковой вкус эпохи. М.: Русский язык. 1994. 219с.
5. Ласкова М.В. Грамматическая категория рода в аспекте гендерной лингвистики. Дис. ... докт. филол. наук. Краснодар, 2001. 302с.
6. Русский язык сегодня. Русский литературный язык на современном этапе его развития: несколько оценочных суждений // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 2002. № 2. С. 81-108.
7. Саари X. Норма, потенциал и эластичная кодификация // Общелитературный язык и функциональные стили. Вильнюс, 1986. С. 30-73.
