CC BY
158
УДК 94 (47+57)
Суслов Алексей Юрьевич
кандидат исторических наук, доцент кафедры гуманитарных дисциплин Казанского национального исследовательского технологического университета [email protected]
СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ РОССИЙСКИХ
СОЦИАЛИСТИЧЕСКИХ ПАРТИЙ: ТЕОРЕТИКОМЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ
Аннотация:
В статье рассматриваются современные теоретико-методологические подходы к изучению историографии российских социалистических партий - социалистов-революционеров и социал-демократов. Особое внимание обращается на понимание термина «историография», характерные черты советской и постсоветской исторической науки, категории дискурса, интеллектуальной истории и исторической памяти.
Ключевые слова:
историография, социалистические партии, интеллектуальная история, историческая память.
Suslov Aleksey Yurievich
PhD in History, Assistant Professor of the Department for the Humanities, Kazan National Research Technological University
CONTEMPORARY HISTORIOGRAPHY OF THE RUSSIAN SOCIALIST PARTIES:
THEORETICAL AND METHODOLOGICAL ASPECTS
The summary:
The article reviews contemporary theoretical and methodological approaches to the historiography of the Russian socialist parties: Socialist Revolutionary and Social Democrats. The author deals with the interpretation of the “historiography” term, specific features of the Soviet and postSoviet historical science, discourse category, intellectual history, and historical memory.
Keywords:
historiography, socialist parties, intellectual history, historical memory.
Модернизация России в начале ХХ века была связана с выбором одной из возможных моделей общественного развития: либеральной или социалистической. Однако выбор склонялся в пользу социалистического пути. Либеральная и консервативная альтернативы революции были утопичными. Социалистические идеи в первой четверти ХХ века в России были гораздо более популярны, о чем свидетельствует количество членов социалистических партий и итоги выборов во всероссийское Учредительное собрание в 1917 г., наиболее свободного и демократичного голосования. В 1917 г. основные разногласия были не между социализмом и либерализмом, а внутри самого социализма -между его революционным и эволюционным течениями. Социалистические лозунги проникли в общественное сознание в России глубже, чем в других странах.
Интерес к социалистическим партиям вызван не только их ролью в общественнополитической борьбе и одного из главных противников большевизма, но и в контексте предлагаемых альтернатив в выборе путей развития страны. История социалистических партий может рассматриваться как маркер возможности исторической альтернативы в ХХ в.
Выявление и анализ системы исследовательских представлений, формировавшихся и сложившихся в среде отечественных ученых в ходе изучения истории социалистических партий России после октября 1917 г. требует определения предметного поля историографии. Историк, как подчеркивают современные исследователи, должен демонстрировать не только профессиональную культуру, но и иметь собственную исследовательскую стратегию [1, с. 269], что невозможно без четкого представления о предмете своей науки.
Последние десятилетия характеризуются напряженным интеллектуальным поиском историков в сфере природы, особенностей и возможностей своей науки. Более того,
ряд исследователей описывают современную историографическую ситуацию как «историографическую революцию», основными чертами которой являются, с одной стороны, возрастание интереса к теоретико-методологическим проблемам исторической науки», а с другой - демонстративный «методологический нигилизм» довольно значительной части профессиональных историков.
Как подчеркивают авторы учебного пособия для вузов по истории исторического знания, в системе современных представлений о его задачах и функциях «на второй план отходит так называемая проблемная историография, акцент переносится на изучение функционирования и трансформации исторического знания в социокультурном контексте» [2, с. 3].
Сформировалось несколько тенденций относительно понимания предмета историографии. А.В. Клименко, автор соответствующего раздела в учебнике по историографии истории России до 1917 года, отмечает, что «большинство современных историографов в вопросе об определении предмета собственной науки разделяют позицию, в наиболее полном виде сформулированную в трудах А.М. Сахарова» [3, с. 16]. Под историей исторической науки в данном случае понимается процесс развития исторической науки и всех ее подсистем, а под историографией - научную дисциплину, изучающую этот процесс. Таким образом, историографией в широком смысле называют специальную историческую дисциплину, которая изучает процесс развития исторической науки и ее закономерности. Это традиционный для отечественной и российской науки (с XIX в., включая советскую эпоху) подход.
Как отмечает Т.А. Попова, с рубежа 1970-1980-х гг. эта модель получила определенную коррекцию с позиций системного подхода (И.Д. Ковальченко); была предложена экспликация понятий «историографические процессы», «историографическая ситуация» (Л.Е. Кертман), «проблемная историография», «история историографии» (Р.А. Киреева); историографы обратились к категориальному аппарату и исследовательским методикам науковедения (А.М. Сахаров, Д.П. Урсу, Г.П. Мягков, И.И. Колесник и др.) [4, с. 50]. К рубежу 1980-1990-х гг. историографию воспринимали как специальную дисциплину, изучающую закономерности развития исторических знаний и исторической науки (распространилась формула «история знания и исторической науки как социального института») в широком социокультурном контексте. Как уже отмечалось, данная традиция в «постсоветский» период в целом сохранилась.
Другой подход весьма ярко обозначен в серии работ известного отечественного историографа и методолога истории Л.П. Репиной. В них обосновывается мысль о превращении историографии в рамках «новой культурно-интеллектуальной истории» в самостоятельную и самоценную историческую дисциплину, которую сегодня, стремясь обозначить ее новое качество, именуют клиографией, а в сочетании с изучением методологических и эпистемологических проблем исторической науки - клиологией. Ее особым предметным полем становится «история историографии в человеческом измерении». По мысли Л.П. Репиной, «история историографии как часть интеллектуальной истории - это и не дисциплинарная история исторической науки, и не философская история исторической мысли, и тем более не вспомогательная проблемно-тематическая историография, а прежде всего история исторической культуры, история исторического познания, сознания и мышления - история исторических представлений и концепций, образов прошлого и «идей истории», задающих интерпретационные модели и выступающих как мощный фактор личностной и групповой идентичности, общественно-политических размежеваний и идеологической борьбы» [5, с. 44-45].
На наш взгляд, вполне возможно позиционировать историографию как интеллектуальную историю, изучающую процесс осмысления исторического прошлого в пространственно-временных системах и субъективно-личностных восприятиях: персоналии, их предмет изучения, эпистемы, технологии, научный инструментарий. Истории исторической науки присуща функция ретрансляции в концентрированном виде сгустков коллективной памяти об историческом прошлом, если подразумевается совокупный опыт осмысления «исторического», воссоздание образов этого прошлого, отраженного в теориях и концепциях, несущих на себе печать индивидуальности их создателей и «знаков» их времени.
В Советской России после октября 1917 г. исторические исследования были во многом подчинены обоснованию и реализации задач создания новой формы общественного развития. В силу этого советскую историографию политических партий нельзя рассматривать как чистую историю науки, но в то же время и только как атрибут идеологии. Это был сложный феномен в социальной структуре советского общества, сочетавший элементы научного знания наряду с функциями идеологического воздействия.
История социалистических партий является прекрасным примером для изучения парадоксов советской и постсоветской историографии. С одной стороны, она была типичной, так как отражала характерные ее черты; с другой - имела существенные отличия, так как переплеталась с историей большевистской (правящей) партии. К типичным чертам, многократно рассмотренным в работах самых разных авторов, можно отнести идеологизацию и политизацию исторической науки, априоризм, в силу которого факты подгонялись под заданные теорией схемы, ограниченность проблематики исследований. Содержание этих черт зависело, безусловно, от объекта, выбранного для изучения.
В этом плане историография социалистических партий, эсеров и меньшевиков, имела весьма яркую специфику. Все социалистические партии России (в том числе большевистская, правящая с октября 1917 г.) вышли из единого интеллектуального поля российской революционной традиции XIX в., испытали воздействие идей народничества и европейского социализма. Они были связаны базовыми ценностями, личными отношениями, обусловленными наличием общих целей и общего врага. Эти и другие факторы привели к формированию своеобразной субкультуры российского революционера рубежа Х1Х-ХХ вв. [6, с. 24-43]. Наличие этой субкультуры наложило отпечаток на историографию социалистических партий на всем протяжении ее развития.
Как работы эсеро-меньшевистских авторов, так и советские исследования формировались в результате исторической практики и политической культуры, корни которой далеко не обязательно датируются 1917 г. Безграничная вера в правоту своего учения была характерна и для большевиков, и для их оппонентов. С другой стороны, и до, и особенно после 1917 г. отчетливо ощущаются различия субкультур большевиков и их оппонентов - демократических социалистов. Водоразделом стало отношение к демократии, приведшее к расколу внутри всех российских социалистических партий. Правящая партия видела в социалистической оппозиции опасность куда более реальную, чем возрождение «белой альтернативы», поскольку имела основания бояться синтеза опыта революционных партий и недовольства различных слоев российского общества в 1921-1922 гг. Поэтому советская историография социалистических партий стала формироваться под огромным влиянием политической среды.
В то же время в ходе развития советской историографии под сомнение все более и более ставились (разумеется, неосознанно) основополагающие принципы советского образа природы и эволюции социалистических партий. Это достаточно хорошо заметно со второй половины 1960-х гг. и особенно в 1970-е гг., когда возглавляемый академиком И.И. Минцем Научный совет АН СССР по комплексной проблеме «История Великого Ок-
тября и последующих социалистических революций» обратился к тематике истории «непролетарских» партий России, в том числе партий социалистов-революционеров и меньшевиков. Целый ряд научных форумов (многие из них проводились в г. Калинине) был посвящен истории, историографии и источниковедению российской многопартийности в разные исторические периоды.
При сохранении стандартной советской риторики, включавшей обязательные «крах», «банкротство», «агонию» мелкобуржуазных партий, на этих конференциях, как отмечает В.П. Булдаков, развернулся фактический поиск альтернатив «руководящей роли КПСС» [7, с. 24-25]. Несмотря на искреннюю (у большинства советских историков) веру, что они ничуть не подрывают идеологические устои, а скорее укрепляют их, происходил обратный процесс. Именно наработки советских историков позволили уже в 1990-е гг. современным российским авторам - в сотрудничестве с зарубежными коллегами - развернуть обширные исследовательские программы по истории российской многопартийности.
Советская историографическая традиция вызывает разное отношение, безусловно связанное с оценкой событий 1917 г. и Октябрьской революции. Представление о советской историографии как о своеобразном научном феномене вошло в конце XX в. в общественное сознание. Безусловно, ее толкование как «научно-политического феномена», наиболее ярко обозначенного в известных работах Ю.Н. Афанасьева, имеет под собой серьезные основания [8, с. 11].
С другой стороны, советскую историографию нельзя сводить только к властнополитическим аспектам, особенно в период 1960-1980-х гг. В СССР всегда в той или иной форме действовали принципы «нормальной науки» (термин, введенный Т. Куном) применительно к деятельности научного сообщества, т. е. группы специалистов со сходной научной подготовкой и одинаковым пониманием целей и задач научной деятельности внутри определенной парадигмы со всеми плюсами и минусами. Нормальную науку, по Т. Куну, отличает невосприимчивость ко всему, что не соответствует господствующей научной парадигме, поэтому нормальная наука развивается в основном количественно, прирастая фактическим материалом, повышением его точности и распространением на все более широкие области бытия. Но «аномальные» факторы, не вписывающиеся в парадигму, накапливаясь, в конце концов подрывают и приводят к ее кризису, а затем и к формированию новой научной парадигмы [9]. В этой связи кажется удачной формулировка польского историка Г. Жалейко о том, что советская историография была нормальной наукой в «аварийных условиях» («abnormal conditions») [10, р. 179]. При том, что результаты исследований советских историков были предопределены господствовавшей марксистско-ленинской парадигмой, сами исследования проводились все-таки в соответствии с научными принципами. Следует признать внутреннюю интеллектуальную органичность советской историографии даже в том случае, когда создававшийся в ней образ российских социалистических партий имел, с современных позиций, мифический характер.
Существенной научной проблемой является анализ языка как советской, так и эсероменьшевистской историографии социалистических партий. Лингвистический поворот поставил в центр изучения дискурсивную практику историков. «Лингвистическим поворотом» называют тенденцию рассматривать исторические факты и их репрезентации субъектами истории и историками с точки зрения лингвистических «протоколов», которые в них отразились. В историографии (в первую очередь американской) такая тенденция распространилась в 1970-е гг. под влиянием постмодернистской литературной критики [11, с. 33].
На философском, эпистемологическом уровнях было выработано представление о тексте, о его читателе, об определенном типе культурной коммуникации и об общих свойствах литературно-художественных, научных, вербальных и даже невербальных текстов
вообще с данной точки зрения [12, с. 110]. В этом направлении первостепенное значение принадлежит понятию деконструкции как особому методу анализа текста. Исследование научных или философских текстов привело основателя деконструктивизма Ж. Деррида к убеждению в том, что в любом тексте присутствуют стереотипы, формальные клише, принимаемые как аксиомы, как некая данность. «Историки и хотели бы говорить буквально и ничего, кроме истины, не рассказывать об объекте своего исследования, - пишет Х. Уайт, -но невозможно повествовать, не прибегая к фигуративной речи и дискурсу, который по своему типу является скорее поэтическим (или риторическим), нежели буквалистским» [13, с. 13]. Можно констатировать, что лингвистический поворот ввел и обосновал идею конструирования фактов историком, закрепил релятивизм в историческом знании.
В этом плане советская историография социалистических партий весьма характерна. Начиная с работ В.И. Ленина, фиксируются речевые шаблоны по отношению к социалистам: социал-предатели, социал-изменники, соглашатели, ренегаты, обнаглевшая шайка, слуги капитализма, лакеи буржуазии, прихвостни, Иуды и т. п. Эти экспрессивные, эмоционально-насыщенные слова и выражения активно использовались в пропагандистской кампании, на многочисленных митингах, массовках, собраниях, агитационных пунктах. Понимание термина «социалисты-революционеры», «меньшевики» подменялось в рамках советской культуры привычкой использовать речевые шаблоны вплоть до начала 1990-х гг., а у определенной части историков - и по сей день. Яркий пример - книга В.А. Клименко «Москва: крах политики мелкобуржуазных демократов». Автор не в состоянии вырваться из советского клишированного языка: «социал-соглашатели», «социал-предатели», «эсеровские демагоги», «мелкобуржуазные контрреволюционеры» и др. [14, с. 8, 17, 22].
В текстах этих историков можно выявить некие постоянно воспроизводимые образцы или эталоны, в границах которых мы этот текст осмысливаем. В итоге структурными элементами текстов являются не исторические личности или события, а некое содержание образцов употребляемых слов, что хорошо заметно на примере термина «мелкобуржуазный».
Термин «мелкобуржуазный», регулярно использовавшийся в советской историографии, также активно внедрялся В.И. Лениным. В ленинской историко-философской системе категория «мелкобуржуазности» занимала важное место. К ней фактически он относил все, что не укладывалось в классическое марксистское определение буржуазии. Причем между понятием «мелкая буржуазия» и производным от него прилагательным «мелкобуржуазный» у Ленина имеется существенное различие. Если первое - суть политэкономический термин, то второе имело скорее социально-психологический подтекст [15, с. 57]. Термин «мелкобуржуазность» стал маркированным, эмоционально окрашенным, а его использование, наряду с другими, стало средством управления массовым сознанием.
С другой стороны, эсеро-меньшевистская публицистика, лозунги и резолюции, выдвигаемые на собраниях и митингах представителями ПСР и РСДРП отличались от большевистских, может быть, меньшей категоричностью и большей благозвучностью. Язык эсеровской, как и социал-демократической публицистики был близок большевистскому, что ограничивало возможности антибольшевистского сопротивления. В этом смысле лингвистический поворот показал, что существуют различные «языки» для суждений об исторической реальности. Значение слов в этих языках не всегда точно соответствует друг другу. Таким образом, представления о прошлом часто имеют своим происхождением не конкретные исторические факты, а язык, который использовался участниками событий или был предложен историком.
Важной теоретической проблемой современной интеллектуальной истории является обращение к феномену исторической памяти. Историческая память - не только один
из главных каналов передачи опыта и сведений о прошлом, но и важнейшая составляющая самоидентификации индивида, социальной группы и общества в целом, ибо оживление разделяемых образов исторического прошлого является таким типом памяти, который имеет особенное значение для конституирования социальных групп в настоящем. Зафиксированные коллективной памятью образы событий в форме различных культурных стереотипов, символов, мифов выступают как интерпретационные модели, позволяющие индивиду и социальной группе ориентироваться в мире и в конкретных ситуациях [16, с. 414]. Проблему исторической памяти (на примере Великой Отечественной войны) образно выразил писатель Д. Гранин в книге «Мой лейтенант», описывая выступление одного из участников обороны Ленинграда на собрании ветеранов: «Рассказ его получился для меня о совершенно незнакомой войне, где наш батальон действовал в той же самой местности, в те же месяцы. Там должен бы быть и я, но меня там не было» [17]. Это доказывает, что у разных людей и у разных социальных групп существует иной опыт, иная память о прошлом, в основе которой может лежать совсем иное мировоззрение.
Современная российская историографическая традиция в области изучения российской многопартийности представляет собой сложное и многоплановое явление, отражая общие проблемы отечественной науки. Большую позитивную роль сыграло преодоление национальных границ в историографии, доступность публикаций и исследований зарубежных ученых. Началось становление единого историографического пространства. Развиваются самые разные формы поддержки исторической науки, формируются элементы негосударственной научной институциональной структуры. Возникли разные гуманитарные среды, автономные и пересекающиеся, устроенные по принципу более-менее открытых профессиональных сообществ, в своей основе использующих клубную схему функционирования. Появились журналы, которые стали не просто коммуникационной средой, но и новыми формами научной жизни и новыми местами знания («Новое литературное обозрение», «АЬ 1трепо» и др.). Одним из важных центров гуманитарного пространства стал Интернет.
С другой стороны, сохраняется определенная преемственность, в том числе методологическая, с советской историографией. Внутренние ценности российской историографической культуры пока еще размыты, неотрефлексированы [18, с. 296-297]. Многие исследователи подчеркивают «институциональную слабость» современной российской исторической науки, отсутствие в полном смысле этого слова исторического сообщества, отсутствие дисциплины, отсутствие среды, которая критически воспринимает научную продукцию [19; 20]. «Архивная революция», публикация весьма обширной и добротной источниковой базы не привели сами по себе к созданию современного, конкурентного исторического сообщества.
История исторического знания, рассматриваемая нами в статье как интеллектуальная история, состоит, таким образом, из различных уровней, тесно взаимосвязанных. Исследование отечественной историографической традиции в сфере истории социалистических партий требует использования различных методов. Как подчеркивает Л.П. Репина, «в историографии допустимо не только сохранение и использование старых моделей, но и возрождение «хорошо забытых» интерпретаций, а также продолжительное полемическое соперничество старых подходов и концепций с новыми, как и поглощение первых последними» [21, с. 76-77]. Поэтому наряду с традиционными подходами, сформированными в предметных полях дисциплинарной истории, проблемно-тематической историографии и истории исторической мысли, необходимо разрабатывать историю исторической культуры, образов прошлого, проблем исторической памяти и исторического сознания, исследовательскую психологию и практику в широком интеллектуальном и
культурном контексте. Неразрывно связанными аспектами являются и идеологическая политика государства, задачи развития конкретных социальных систем. Ресурсы интеллектуальной истории позволяют дополнить историографическую традицию и сконцентрировать внимание не только на анализе учений и концепций, но и анализировать творческий процесс их создания и осмысления.
Ссылки:
1. Корзун В.П. Поиск образа историографии в современном интеллектуальном пространстве // Мир Клио : сб. ст. в честь Лорины Петровны Репиной. М., 2007. Т. 2. С. 266-278.
2. Репина Л.П. История исторического знания. М., 2006. 288 с.
3. Историография истории России до 1917 года : учеб. для высш. учеб. заведений. В 2 т. / под ред. М.Ю. Лачае-вой. М., 2003. Т. 1. 384 с.
4. Попова Т.Н. Историография сегодня: три штриха с резюме к проблеме институционального кризиса //
Історіографічні дослідження в Україні. 2008. Вип. 19. С. 42-72.
5. Репина Л.П. Проблемное поле и когнитивный потенциал современного историографического исследования // Историки в поиске новых смыслов. Казань, 2003. С. 37-45.
6. Морозов К.Н. Судебный процесс социалистов-революционеров и тюремное противостояние (1922-1926): этика и тактика противоборства. М., 2005. 736 с.
7. Булдаков В.П. Историографический зигзаг эпохи застоя // Из архива тверских историков. Вып. 5. К 85-летию со дня рождения первого ректора Тверского государственного университета В.В. Комина. Тверь, 2005. С. 22-28.
8. Афанасьев Ю.Н. Феномен советской историографии // Советская историография. М., 1996. С. 7-41.
9. Кун Т. Структура научных революций. М., 2001. 605 с.
10. Zalejko G. Soviet Historiography as a «normal Science» // Historiography between modernism and postmodernism / E.Topolsky ed. Rodopi, 1994. P. 179-191.
11. Копосов Н.Е. Замкнутая вселенная символов. К истории лингвистической парадигмы // Социологический журнал. 1997. № 4. С. 33-47.
12. Медушевская, О.М. Теоретические проблемы источниковедения // Источниковедение. Теория. История. Метод. М., 1998. С. 99-121.
13. Уайт Х. Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург, 2002. 528 с.
14. Клименко В.А. Москва: крах политики мелкобуржуазных демократов. 1918-1920 гг. М., 2010. 75 с.
15. Историческая наука в России в ХХ веке. М., 1997. 512 с.
16. Репина Л.П. Историческая наука на рубеже XX-XXI вв.: социальные теории и историографическая практика. М., 2011. 560 с.
17. Литературная газета. 2012. № 4 (1-7 февраля).
18. Чеканцева З.А. Идентичность современного историка и ресурсы дисциплинарной рефлексии // Мир историка: историографический сборник. Вып. 6. Омск, 2010. С. 295-317.
19. Кикимбаева А.С. Интервью с Мариной Могильнер и Ильей Герасимовым 26 января 2009 года // Мир историка: историографический ежегодник. Вып. 5. Омск, 2009. С. 411-433.
20. Свобода у историков пока есть. Во всяком случае - есть от чего бежать. Беседа Кирилла Кобрина с Павлом
Уваровым // Неприкосновенный запас. 2007. № 4. С. 54-72.
21. Репина Л.П. Историческая наука на рубеже XX-XXI вв. ...
References (transliterated):
1. Korzun V.P. Poisk obraza istoriografii v sovremennom intellektual'nom prostranstve // Mir Klio : sb. st. v chest' Loriny Petrovny Repinoy. M., 2007. Vol. 2. P. 266-278.
2. Repina L.P. Istoriya istoricheskogo znaniya. M., 2006. 288 p.
3. Istoriografiya istorii Rossii do 1917 goda : ucheb. dlya vyssh. ucheb. zavedeniy. In 2 vols. / ed. by M.Y. Lachaeva.
M., 2003. Vol. 1. 384 p.
4. Popova T.N. Istoriografiya segodnya: tri shtrikha s rezyume k probleme institutsional'nogo krizisa // Istoriografichn і dosl idzhennya v Ukrain і. 2008. Issue 19. P. 42-72.
5. Repina L.P. Problemnoe pole i kognitivniy potentsial sovremennogo istoriograficheskogo issledovaniya // Istoriki v poiske novykh smyslov. Kazan', 2003. P. 37-45.
6. Morozov K.N. Sudebniy protsess sotsialistov-revolyutsionerov i tyuremnoe protivostoyanie (1922-1926): etika i taktika protivoborstva. M., 2005. 736 p.
7. Buldakov V.P. Istoriograficheskiy zigzag epokhi zastoya // Iz arkhiva tverskikh istorikov. Issue 5. K 85-letiyu so dnya rozhdeniya pervogo rektora Tverskogo gosudarstvennogo universiteta V.V. Komina. Tver', 2005. P. 22-28.
8. Afanas'ev Y.N. Fenomen sovetskoy istoriografii // Sovetskaya istoriografiya. M., 1996. P. 7-41.
9. Kun T. Struktura nauchnykh revolyutsiy. M., 2001. 605 p.
10. Zalejko G. Soviet Historiography as a «normal Science» // Historiography between modernism and postmodernism / E. Topolsky ed. Rodopi, 1994. P. 179-191.
11. Koposov N.E. Zamknutaya vselennaya simvolov. K istorii lingvisticheskoy paradigmy // Sotsiologicheskiy zhurnal. 1997. № 4. P. 33-47.
12. Medushevskaya, O.M. Teoreticheskie problemy istochnikovedeniya // Istochnikovedenie. Teoriya. Istoriya. Metod. M., 1998. P. 99-121.
13. Uayt K. Metaistoriya. Istoricheskoe voobrazhenie v Evrope XIX veka. Ekaterinburg, 2002. 528 p.
14. Klimenko V.A. Moskva: krakh politiki melkoburzhuaznykh demokratov. 1918-1920 gg. M., 2010. 75 p.
15. Istoricheskaya nauka v Rossii v XX veke. M., 1997. 512 p.
16. Repina L.P. Istoricheskaya nauka na rubezhe XX-XXI vv.: sotsial'nie teorii i istoriograficheskaya praktika. M., 2011. 560 p.
17. Literaturnaya gazeta. 2012. № 4 (February 1-7).
18. Chekantseva Z.A. Identichnost' sovremennogo istorika i resursy distsiplinarnoy refleksii // Mir istorika: istorio-graficheskiy sbornik. Issue 6. Omsk, 2010. P. 295-317.
19. Kikimbaeva A.S. Interv'yu s Marinoy Mogil'ner i Il'ey Gerasimovym 26 yanvarya 2009 goda // Mir istorika: istorio-graficheskiy ezhegodnik. Issue 5. Omsk, 2009. P. 411-433.
20. Svoboda u istorikov poka est'. Vo vsyakom sluchae - est' ot chego bezhat'. Beseda Kirilla Kobrina s Pavlom Uva-
rovym // Neprikosnovenniy zapas. 2007. № 4. P. 54-72.
21. Repina L.P. Istoricheskaya nauka na rubezhe XX-XXI vv. ...
