Советское общество и культура времен «холодной войны»: Новые тенденции в современной западной историографии на рубеже столетий Текст научной статьи по специальности «История и археология»

С.И. Жук

СОВЕТСКОЕ ОБЩЕСТВО И КУЛЬТУРА ВРЕМЁН

«ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ»: НОВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В СОВРЕМЕННОЙ ЗАПАДНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ

В период «холодной войны» (1945-1991) - политического, экономического и идеологического противостояния СССР и капиталистического Запада, особенно до 1980-х годов, советское общество обычно представлялось одномерным, монолитным и достаточно предсказуемым учеными-обществоведами с обеих сторон идеологических баррикад - как советологами на Западе, так и специалистами по научному коммунизму и истории КПСС в Советском Союзе. Несмотря на господство различных теоретических моделей для интерпретации: концепции тоталитаризма / модернизации на Западе и ортодоксального марксизма-ленинизма в СССР, исследования советского общества на капиталистическом Западе и на социалистическом Востоке объясняли основные тенденции в развитии этого общества очень похоже, подчеркивая главным образом политические, экономические и идеологические моменты в скучной неизменной стабильности советской цивилизации. В течение 1970-х и 1980-х годов внезапный взлет «ревизионистской» школы в западной историографии советской истории, особенно в связи с публикацией блестящих исследований Шейлы Фицпатрик, Стивена Коэна, Леопольда Хеймсона и других западных ученых, привел к тому, что в научный оборот западной советологии были введены не только совершенно новые данные из советских архивов, но и свежие идеи и теории новой социальной и новой культурной истории. Совершенно новое поколение западных исследо-

вателей, таких, как Ричард Стайтс, Вера Данэм, Лора Энгельстейн, Шейла Фицпатрик, Джеффри Брукс и Денис Янгблад заменили одномерную традиционную интерпретацию истории советского общества многобразием различных культурных практик, которые они обнаружили в повседневной жизни советских людей. Всё это привело к изменению самого характера советологии и впоследствии к огромной популярности исследований культуры среди как западных, так и постсоветских историков1.

Внезапный взлет западной ревизионистской историографии совпал и стимулировался событиями перестройки и последовавшим распадом Советского Союза в 1991 г. В это время новые архивные документы были открыты для исследователей в СССР и постсоветских государствах. Многие бывшие советские историки могли теперь достаточно свободно выезжать за границу и использовать финансовую поддержку, свежую литературу и новые теоретические подходы и исследовательские методологии различных западных исследовательских центров. Именно в это время и установились уникальные по своему характеру научный диалог и интенсивное сотрудничество между западными и бывшими советскими учеными. Многие представители талантливой советской интеллигенции, такие, как Сергей Плохий (с образованием советского историка Украины и украинского казачества), Юрий Слёз-кин (с образованием советского лингвиста, специалиста по португальскому языку), Ирина Паперно (бывшая советская филолог, связанная с университетом Тарту), Дмитрий Шлапенток (получивший образование историка Франции в МГУ), Алексей Юрчак (советский радиоинженер и продюсер ленинградских рок-групп «Странные игры» и «АВИА»), Андрей Знаменский (советский историк американских индейцев), Владислав Зубок (советский специалист по политологии США) и я (советский исследователь ран-

1 О ревизионизме в американской советологии [см.: Engerman, 2009, p. 9, 286, 294, 305-308]. О новой популярности исследований культуры и о взаимных влияниях западных и прежних советских ученых [Engelstein, 2001]. Советские историки пережили также сильное влияние такого харизматического историка-медиевиста, как Арон Гуревич, который популяризировал идеи французского исторического журнала «Анналы» среди советских читателей [Markwick, 2006; Introduction: Why cultural studies, 1998]. О ревизионизме в историографии США и роли новой социальной истории и новой культурной истории [Жук, 1992 b, c. 172-177; Жук, 1994, с. 175-178; Жук, 1995 а, с. 208-222; Жук, 1995 b, с. 162-166].

ней истории США), покинули свои постсоветские страны и стали западными исследователями, и теперь преподают курсы советологии / русистики, российской, советской и постсоветской истории в университетах США. Все эти явления и культурные практики способствовали расширению и изменению характера западной советологии, которая сегодня становится реальным международным феноменом [Engelstein, 2001, p. 389]. Особенно это сказалось на западных исследованиях советского общества периода «холодной войны». Наиболее интересными и инновационными из них являются работы, посвященные истории культурного потребления, средств массовой информации и советской молодежи.

Культурное потребление, эпистемологическая революция в западной историографии и дискурс

В течение 1980-х и 1990-х годов британские культурологические исследования так называемого культурного потребления (потребление предметов культуры) и идентичности человека оказали значительное влияние на характер международной советологии. Согласно одному из пионеров культурологии (исследований культуры) в Великобритании Джону Стоури, «очень важно включить понятие культурного потребления в научное обсуждение природы идентичности, поскольку идентичности людей всегда формируются их повседневными актами взаимодействия в процессе различных форм потребления» [Storey, 1999, p. 135, 136]. Мэден Сэрап отметил: «Наши идентичности являются частью того, что мы потребляем. Или сказать по-другому, то, что мы потребляем, и то, как мы потребляем, говорит в значительной мере о том, кто мы есть, кем мы хотим быть, и как другие люди видят нас. Культурное потребление, возможно, есть один из самых важных способов того, как мы выказываем наши представления о нашем собственном Я. Это, конечно, вовсе не означает, что мы являемся тем, что мы потребляем, или то, что практики нашего культурного потребления определяют наше общественное бытие; но это значит, что то, что мы потребляем, обеспечивает нас сценарием, согласно которому мы разворачиваем и представляем разными способами драму того, чем мы на самом деле являемся» [Samp, 1996, p. 105, 125]. По мнению британских ученых, «человеческое Я никогда не является ни сугубо продуктом какой-то внешней символической системы, 390

ни каким-то фиксированным понятием, которое индивидуум может сразу же и непосредственно осознать, а скорее это человеческое Я есть своеобразный символический проект, который индивидуум активно строит из символических материалов, доступных ему или ей, материалов, вплетаемых этим индивидуумом в связный рассказ о том, кем он или она является, в нарратив собственной идентичности» [Thompson, 1995, p. 207, 210; Storey, 1999, p. 135, 136, 147]. В то же время Саймон Фрит почеркивал, что потребление книг, музыки и кинофильмов «создает человеческий смысл идентичности посредством непосредственного опыта, предлагаемого подобным потреблением человеческому телу, времени и социальному общению, опыта, который позволяет людям находить себе место в этих воображаемых нарративах предметов культуры». Или как Джон Б. Томсон объяснил, «это те нарративы, которые люди будут изменять в течение времени по мере того, как они привлекают все более новые символические материалы, переживают новый опыт и постепенно меняют свою идентичность в процессе своей жизненной траектории» [Frith, 1996, p. 122,124; Thompson, 1995, p. 210].

Под влиянием этих идей исследователей культуры в 1990-е годы появились работы «новой» культурологии, которые сосредоточили свое внимание на эффектах глобализации, на том, как потребление продуктов западной культуры, особенно поп-музыки и кино, влияет на локальные идентичности, в том числе на пограни-чье западного мира и в незападных странах1. Продукты массовой культуры Запада становились важнейшим фактором в формировании местной идентичности. Как отметили социологи музыки, «присваивая формы зарубежной популярной музыки и преобразуя их в свой отечественный продукт массовой культуры, потребители этой культуры одновременно создавали способы своего существования в контексте их повседневного местного окружения» [Bennett, 2000, p. 198]. Потребление иностранных культурных продуктов было (и все еще остается) процессом выборочного заимствования и присвоения, перевода и включения их в местный куль-

1 О глобализации и потреблении западной популярной музыки в различных регионах мира [см.: Manuel,1988; Music at the margins, 1991; Zuberi, 2001; Global pop, local language, 2003; Elteren, 1994]. О подключении культурного потребления к идеологии во времена «холодной войны» [см.: Poiger, 2000]. Сравните [Fenemore, 2007].

турный контекст1. Эти идеи повлияли в конечном счете на создание новой британской школы российско-советских культурных исследований, представители которой, такие, как Хилари Пил-кингтон и Катриона Келли, начали исследовать взаимодействие глобализации, культурного потребления и местной молодежной культуры в советской и постсоветской России [Рйк1^1:оп, 1996, р. 368-385]. Наиболее важной идеей для советской культурологии стала роль местного культурного контекста, в который потребление иностранных культурных продуктов инкорпорировалось и принимало различные формы. Другой концепцией, заимствованной из социологии культуры, была идея культурной фиксации. По мнению социолога Томаса Кушмана, ограниченное количество источников иностранных культурных практик всегда производит «интенсивную идеализацию» ранее доступных форм подобных практик, особенно в обществах с сильными идеологическими ограничениями и контролем. Как объяснил сам Кушман, в советском закрытом обществе литература, музыка и кино, первоначально достигшие местных потребителей и представлявшие существенные, но ограниченные количественно образцы своего жанра, «становились своеобразными моделями и центральными объектами», на которых все последующие культурные практики будут основываться [СшИшап, 1995, р. 43]. Продукты западной массовой культуры стали средоточием культурной фиксации для советской молодежи, которая значительно преувеличивала культурное значение этих продуктов.

Еще в начале 1990-х годов американский исследователь из Джорджтаунского университета Ричард Стайтс стал первым историком, написавшим самую полную и до сих пор читаемую в англоязычных странах историю популярной культуры и развлечений в России / Советском Союзе после 1900 г. до распада СССР. Он описывает в этой книге различные формы популярной культуры и средства массовой информации, включая музыку, кино, радио, телевидение, эстраду, цирк и всевозможную популярную литературу - от детективов до научной фантастики. Стайтс включил описание различных форм культурных практик, известных позже с подачи теретиков культурологии как «культурное потребление»,

1 Потребление иностранных товаров и услуг «всегда происходит в условиях местных обстоятельств и всегда деформировано ими» [см.: Elteren, 1994, p. 4, 18].

в свою книгу, которая стала первой серьезной (и до сих пор востребованной) попыткой анализа популярной культуры и повседневной жизни советского общества времен «холодной войны» [81:йе8, 1992, р. 98-203]. Затем бывшая советская эмигрантка из Ленинграда, Светлана Боим, попыталась представить (достаточно неудачно) свое собственное «импрессионистское» виПдение культурного потребления в ее родном городе детства после распада Советского Сюза [Боуш, 1994]. Чего не хватало в этих первых попытках исследования культурных практик, так это общей теоретической основы для исследования «культурной» истории советского общества периода «холодной войны».

Эпистемологическая революция в западной историографии

Расцвет так называемых «новых» социальной и культурной истории в Великобритании и США к 1990-м годам создал своеобразную концептуальную базу для новых подходов в изучении человеческого общества. Все это было связано с так называемой эпистемологической революцией в западной историографии. Начавшееся в 60-е годы движение «новых левых», молодежи, цветных и т. п., направленное против социально-политического истеблишмента Запада, против традиционных культурных ценностей, заставило историков пересмотреть привычное представление об истории. Этому способствовало и появление новых тенденций в общественных науках, что вело к осознанию исторической ограниченности господствоваших прежде концепций науки. Так, еще в 1962 г. американец Томас Кун представил все развитие научного знания как переход от «нормальной» науки к «научной» революции. Так, если «нормальная» наука развивается в пределах одной парадигмы (по Куну, это «признаннные всеми научные достижения, которые в пределах определенного времени дают научному сообществу модель постановки проблем и их решений»), то «научная» революция означает замену старой парадигмы новой, без чего немыслимо современное развитие знания [Кун, 1977, с. 11]. Параллельно с теорией Куна в 60-70-е годы среди историков распространяются идеи француза Мишеля Фуко об эпистемах и речевом дискурсе. Эпистема, согласно Фуко, - это определенный простор знания, сеть отношений между «словами» и «вещами», на

393

основе которой строятся присущие той или иной эпохе коды восприятия, коды практики и познания, рождаются отдельные идеи и концепции. Выразителем исторически и социально определяемой эпистемы становится дискурс (сущностный способ отражения, выражения эпистемы, концептуальный язык определенного общества) [Фуко, 1977; Engelstein, 1993, с. 338-353]. А историография теперь воспринимается как смена эпистем и дискурсов. В интерпретации М. Фуко возрождается структурализм в его новой постструктуралистской форме: речевые структуры детерминируют поведение и всю жизнь людей. В европейской интеллектуальной истории Фуко выделяет три эпистемы: Возрождение, классический рационализм и современность. Согласно этим эпистемам изменяется и дискурсивная практика: в период Ренессанса речь выступает как вещь среди вещей, потом - как трансцендентный способ выражения мыслей, а сегодня речь полностью самостоятельна и структурирует всю нашу жизнь. Фуко впервые в западной историографии связал понятие власти через дискурсивную практику с определенным простором знания, что потом дало возможность «левым» интеллектуалам критиковать культурную политику «буржуазного правительства как эксплуататорскую и лицемерную» [Mayfield, Thorne, 1992, p. 165-188].

В англо-американской науке аналогичные идеи в области политической истории декларировали Кв. Скиннер и Дж. Покок, применившие на историческом материале теорию речевого акта, согласно которой действие речи приравнивается к социальному действию, а посредством речевого акта историк может определить глубинные интенциональные (связанные с намерением) структуры действующих лиц в истории [The return of Grand Theory... 1985, p. 1-20; Pocock, 1985, p. 4-32]. Толкование исторического текста, попытки найти истинное намерение автора текста вынуждали Скиннера и его сторонников обращаться к проблемам герменевтики. Выяснилось, что согласно Х. Гадамеру, современный историк не может даже мысленно переселиться в изучаемую им эпоху, не может влезть в шкуру автора исследуемого им текста. Понимание историками интенций прошлого происходит в контексте и традициях их современности, их времени, что делает невозможным адекватное отражение событий прошлого. Во-вторых, исследуемый исторический текст также находится в контексте определенной историографической и источниковедческой традиции (мы никогда 394

не выясним исторические традиции, в которых был написан текст), в контексте исторически сложившейся традиции интерпретации, которая выросла вокруг текста со времени его возникновения [Гадамер, 1990; Оаёашег, 1984, р. 56-62].

Своеобразная духовная революция 60-х годов в жизни западного мира возродила интерес к неортодоксальному марксизму. Невозможно понять формирование и эволюцию «новой» исторической науки на Западе, игнорируя значение марксизма и других леворадикальных теорий в этом процессе. По мнению непосредственных участников этого процесса, только благодаря движению «новых левых», леворадикальному (с неомарксистской ориентацией) движению интеллектуальной молодежи Запада 60-70-х годов «новая» (прежде всего, культурная) история сложилась окончательно. Леворадикальные историки (включая и молодую тогда Шейлу Фицпатрик, будущего «ревизиониста» в англо-американской советологии) представляли новое поколение исследователей, как правило, еще не интегрированных в систему «научного истеблишмента» по причине возраста (большинство из них были совсем молодыми людьми), пола (много среди них было женщин), расы (негров и «цветных»), этнорелигиозного происхождения (скажем, в США среди «левых» преобладали не англосаксы протестанты, а евреи). Такая социокультурная оппозиционность сказалась и на выборе тем и методов исследования, главным образом нетрадиционных и леворадикальных [2искегшап, 1993, р. 9; Жегшая, 1989, р. 990-1010]. Благодаря именно «новым левым» усиливается интерес к демократически ориентированным социологическим концепциям и методам исследования общества. В США и Англии стали популярными сюжеты и научные подходы историков французского журнала «Анналы», которые изучали народ, «молчаливое большинство» в истории, менталитет (мировосприятие) различных социальных групп. В советской и постсоветской историографии с подачи медиевистов, таких, как А.Я. Гуревич, Ю.Л. Бессмертный, и их многочисленных последователей было принято значительно преувеличивать влияние «анналистов» на развитие современной западной исторической науки [Жук, 1992 а].

Действительно, новая культурная история США и Англии в 60-70-е годы во многом находилась под влиянием «Анналов». Но при этом не нужно забывать о традиционном влиянии на англоамериканскую историографию Х1Х-ХХ вв. и французской соци-

альной истории О. Тьерри, Ж. Мишле и А. Пиренна, которая наряду с государственно-правовыми подходами немецкой историографии заложила основы своеобразия англо-американской социальной и культурной истории. Многие исследователи рассматривают увлечение «Анналами» как результат традиционного заимствования и методологической моды в историографии Запада. Большинство американских историков подчеркивают опосредствованный характер влияния «Анналов» в исторической науке США, к примеру, через восприятие идей Э. Дюркгейма, Макса Вебера или структурно-функциональной социологии Талькотта Парсонса. Многие англо-американские историки обращают внимание на ограниченность исследовательских приемов историков «Анналов», которые сводят все многообразие развития человечества к истории повседнвености, быта и т.п. [БаПуп, 1982, р. 1-24; Degler, 1987, р. 1-12].

Сегодня школа «Анналов» фактически утратила позиции лидера даже у себя на родине, во Франции. В наше время леворадикальные историки, забыв об «Анналах», сами уже играют своеобразных «стимуляторов идей», вызывая разнообразные споры и дискуссии, предлагая необычные методы и виПдение истории. Достаточно напомнить о популярности среди историков современности такой уже неомарксисткой концепции, как теория Анто-нио Грамши о «культурной гегемонии», идей Э.П. Томпсона о «моральной экономике», Э. Хобсбаума об «ошибочной традиции» и Мишеля Фуко об эпистемах и дискурсе. Но в отличие от концепций ортодоксального марксизма, сфера интересов «новых левых» уже не экономика, а культура трудящихся масс, отношения между властью и культурой [Ои1тап, 1987, р. 3-69; Яо8еЬеггу, 1989, р. 55-59, 198-202].

Как правило, появление новых парадигм и дискурсов в западной историографии 60-70-х годов называют «эпистемологической революцией»1. Эта «революция» сопровождалась не только отказом от «буржуазной культуры», но и отказом от всякого «консенсуса» в науке, т.е. отрицанием общих (холистских), объединяющих разрозненные факты теорий. «Эпистемологическая революция» привела к смещению акцентов в интерпретации событий прошлого, дроблению предмета истории, полидисциплинарности

1 См. об этом подробнее: [Ыоукк, 1980].

самого исторического исследования. Всё это потребовало от историков не только умелой демонстрации и объяснения новых фактов, обнаруженных ими в исторических источниках, но и строго логического, выверенного эмпирически доказательства истинности приводимых фактов. Так и родилась «новая», «научная» история.

Большое влияние в становлении западной «новой» культурной истории в 60-80-е годы сыграли методы и подходы современных социологии и антропологии, позволявших историкам исследовать историю человека через призму его мировосприятия и посредством анализа его культурных практик. Одним из важнейших влияний, которое испытала в 70-е годы англо-американская культурная история, было воздействие британской социальной антропологии, «антропологической социологии», или как еще ее называют, антропологии социальной организации и социальных структур, начало которой положила образованная еще в 1964 г. «Кембриджская группа по истории народонаселения и социальных структур» (Э. Ригли, Р. Скофилд, П. Ласлетт и др.). Такой социо-структурный, историко-демографический метод исследования получил распространение не только на Британских островах, но и в США. Благодаря работам кембриджских и принстонских исследователей социальных структур были уточнены многие исторические данные (размеры семьи и церковного прихода в тюдоровской Англии, параметры естественного прироста и иммиграции накануне промышленного переворота и т.п.). Но этим историкам не хватало исследования внутреннего мира человека прошлого, воссоздания связи между его мировидением и поведением (что уже пытались делать во Франции такие ученые, как Ж. Дюби, Ф. Ариес, Ж. Ле Гофф и др.) [Жук, 1992 Ь, с. 175].

Выход из положения подсказала так называемая культурная («символическая») антропология. Американский антрополог Клиффорд Гирц предложил в 70-е годы, основываясь на идеях Макса Вебера, рассматривать культуру как «полагание смысла», как совокупность значащих для человека общественных символов. Гирц пишет: «Полагая вместе с Максом Вебером, что человек - это животное, повешенное в сети значений, которые он сам создает, я рассматриваю культуру как эту самую сеть; а анализ ее, исходя из этого, не будет уже экспериментальной наукой в поисках закона, а будет наукой интерпретации в поисках содержания» [Оеег!^, 1973, р. 5]. Гирц, Виктор Тернер и другие этнографы 70-х годов создали

«семиотическую концепцию культуры», которая объясняет культурные практики как «организованную систему значимых символов» [веег^;, 1973, р. 5]. Согласно Гирцу, все люди зависят от этих символов, которые играют роль «контрольных механизмов, культурных программ, определяющих их поведение». В культуре подобные символы служат, чтобы синтезировать этос людей - тонус, характер и качество их жизни - картинку мира, в которую они вмещают то, что их окружает, их основополагающие идеи мироздания [веейг, 1973, р. 44, 46, 89]. Именно благодаря символической антропологии с 70-х годов интерес исследователей постепенно акцентируется на менталитете, этосе людей прошлого, иерархии их духовных ценностей и моральных норм [Ыоуюк, 1980, р. 587].

Символическая антропология Гирца обострила внимание англо-американских историков к теоретическому наследию Макса Вебера (1864-1920), немецкого историка и социолога, ставшего актуальным после блестящих переводов и интерпретаций его трудов Талькоттом Парсонсом еще в 30-60-е годы. Согласно Веберу, всем людям присущи: 1) «осознание» окружающего их мира в виде определенных исторически изменяющихся «систем значений»; 2) связанная с этим внутренняя необходимость определения своего отношения к миру через эти «системы значений», которые проявляются в сфере культуры как системы ценностей общества. Люди как бы реконструируют в своем сознании (порой в неотрефлекти-рованной форме) окружающую их реальность, а созданные ими воображаемые модели этой реальности, своеобразные «картинки мира», уже в конечном итоге определяют поведение людей. Вебер противопоставляет экономическому редукционизму вульгарного марксизма концепцию этоса (своеобразного стиля жизни, общей направленности культуры, иерархии ценностей различных социальных групп), который отражает экономические реалии, но опосредованно, через мировосприятие, мироощущение людей. В противовес «всеобщему экономическому импульсу» либеральных теорий или «производительным силам» исторического материализма Вебер в центр внимания исследователя-историка поставил человека. Культура в его видении - это система символов, посредством которых человек придает значение («полагает смысл») своему собственному опыту (как бы «легитимирует» его, обращаясь к общепринятым в данном обществе ценностям) [Жук, 1992 Ь, с. 172].

В исследовании системы ценностей Вебер, по мнению Джойс Эпплби, старейшего представителя «новой» истории в США, создал модель для изучения сознания и связал через иерархию ценностей культуру и поведение людей. Общество нельзя исследовать в отрыве от его культуры. Следуя за Вебером, англоамериканские «новые» культурные историки концентрируют внимание на том, что человеческое существо - это «системообразующее и символопроизводящее создание» [Appleby, 1984, p. 292-294]1. Они исследуют реальное развитие социальных, значащих для его носителей, систем, изучают, как символы и ценности взаимодействуют с обычаями и институтами общества. В подобной интерпретации прошлое исследуется как иная культура, а чтобы изучить это общество, нужно понять средства выражения, используемые его представителями.

Общее направление развития «новой», «научной» истории -это движение от «рассказывающей» (нарративной, импрессионистской) к «проблеморазрешающей» (сциентистской) истории. Но этот путь был обречен на неудачу с самого начала. Уже опыт первых «новых» историков еще довоенного поколения, основателей «Анналов», свидетельствовал о бесперспективности попыток обойтись без нарратива в истории. «История-проблема» предполагает приоритет объяснения, интерпретаций перед нарративом, рассказом о прошедших событиях. Если же мы внимательно посмотрим известные работы «анналистов» (а не отдельные теоретические декларации Марка Блока или Люсьена Февра), то, к своему удивлению, обнаружим в них слишком много нарратива и совсем мало интерпретаций. Многие западные исследователи культурной и интеллектуальной истории (в том числе и сами «анналисты») на примере знаменитого труда Фернана Броделя «Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» опровергают тезис Февра об «истории-проблеме», ибо книга продолжателя дела основателей журнала «Анналы» является ярким примером талантливо написанной, но все-таки нарративной истории, т.е. «истории-повествования» [Kellner, 1979, p. 197-222; Kinser, 1981, p. 63-105].

«Новые» историки представляли обнаруженные ими факты не просто как свидетельство прошлого, но как аргумент опреде-

1 Ср. с попыткой обобщить развитие «новой» истории [Telling the truth about history, 1994].

ленной конструкции мысли. Теперь от историка требовалось не столько утверждение истинности найденных фактов, сколько доказательство их истинности при помощи строгих логических процедур и эмпирических (в том числе и клиометрических) методов. Дискурс исторического исследования при этом меняется: вместо утверждения чего-либо постоянно стремятся доказать что-то. Такая переориентация дискурса абсолютизирует мыслительный инструментарий историка, где последний уже не просто задает вопросы источнику, а полностью его преобразовывает в соответствии с той или иной моделью доказательства [Derrida, 1988, p. 14-22; Rosenau, 1992].

Все это привело к распространению среди западных историков 80-х годов постструктуралистских (деконструкционных) подходов французского философа Ж. Деррида, который всю историю превращает в «читаемый текст», а нарративный источник - в набор произвольно выбираемых оппозиций, когда не важна путаница между «означенным» и «означающим», а главное требование для историка - доказывая, избегать «логоцентризма». Несмотря на отдельные положительные примеры применения постструктуралистских подходов в анализе текстов у Д. Ля Капра, П. Де Мана, Х. Уайта и других представителей «новой» истории, в целом увлечение постструктурализмом в работе с нарративом ведет к откровенному произволу со стороны исследователя. Деструкционизм (разрушение при помощи языковых структур традиционной цельности / целостности прошлого) вначале в литературной критике США, а затем и в интеллектуальной истории усилил субъективизм и релятивизм, почеркивая произвольно оцениваемую многозна-чимость значений, смысла и т.п. [Derrida, 1967; LaCarpa, 1985, p. 9, 17; White, 1975, p. 427-428; Norris, 1982, p. 108-115].

Самое удивительное - это то, что при постоянной критике постструктурализма в истории идеи Ж. Деррида и М. Фуко по-прежнему пользуются успехом у определенной группы историков, которые принадлежали к поколению «новых левых» 60-х годов. По нашим подсчетам, в англо-американской историографии 90-х годов почти все последователи Фуко и Деррида - это или бывшие «левые» историки, увлекавшиеся в свое время марксизмом и фрейдизмом, участвовавшие в оппозиционных политических движениях, или молодые исследователи, следующие своеобразной интеллектуальной «оппозиционной моде» в силу своего возраста (90% из них до 35 лет), пола (более 70% из них - женщины) и / или 400

расового / этноконфессионального происхождения (более 85% из них не англосаксы - евреи, афроамериканцы и др.) Новые методы и подходы для этих историков стали поначалу своеобразным вариантом интеллектуального эпатажа ими существующего академического истеблишмента, частью которого эти исследователи сами же и являются. По нашему мнению, постструктурализм в истории предстает как совокупность сциентистских средств самолюбования, самоудовлетворения историков; как способ интеллектуального протеста не только против консервативного характера самой исторической науки, но и против ограниченности средств «проникновения» исследователем в исторический источник [Ankersmit, 1989, p. 137-153; Zagorin, 1990, p. 265-274; Watts, 1991, p. 625-660; The American Quarterly forum... 1992, p. 439-462].

Антропология дискурса

К концу 90-х годов ХХ в. в результате длительной эпистемологической революции символическая антропология, интерпретирующая культуру как систему символов, и постмодернистские теории Фуко и Деррида о дискурсах и эпистемах стали своеобразной теоретической основой для расцвета культурологических исследований в западной советологии. И наиболее популярными становятся в этих исследованиях концепции культурного потребления и культурных практик, позволявших сравнивать два различных проявления одной и той же эпистемы современности / модер-ности - капитализма и социализма1. Пионерами в употреблении этих концепций в исследовании социализма периода «холодной войны» стали англо-американские антропологи, такие, как Кэте-рин Вердеры [Verdery, 1991; Szemere, 2001].

Многие идеи этих исследователей культурных практик эпохи социализма основывались также на концепциях французских философов Пьера Бурдье и Мишеля де Серто, которые продолжали дискурсивные традиции М. Фуко. Согласно Мишелю де Серто, в современных социальных системах, таких как общества капитализма и социализма, «знание и символы, навязываемые извне, становятся объектами, манипулируемыми людьми их использующи-

1 Ср. как используются при этом различные подходы Вебера / Гирца и Фуко [Б^еЫет, 1993; КЬагкЬоМт, 1999; 7Иик, 2004; Кгу1оуа, 2010; Б1кта, 2011].

ми, которые их не производят». В интерпретации Мишеля де Сер-то зачастую эти люди (называемые им «практикующие производство знаний») в повседневной жизни искажают и трансформируют культурные практики и символику, навязываемые им извне, по-иному - не отрицая их совсем и не изменяя их совершенно (хотя и это иногда случается). Практикующие производство знаний «как бы переводили в плоскость метафор основные элементы доминирующего интеллектуального порядка: они заставляли функционировать этот порядок в другом регистре. Это позволяло им оставаться иными в пределах господствующей системы, которую они ассимилировали, но которая в свою очередь их также ассимилировала, но только внешне. В результате они отклонялись от норм этой системы, все время оставаясь в ней» [Сейеаи, 1989, р. 31].

Эти идеи в сочетании со старой концепцией советского российского исследователя Михаила Бахтина об авторитетном слове (или авторитарном дискурсе, согласно современной антропологии) повлияли на современные исследования о теориях и практиках зрелого социализма, о дискурсивных практиках и формировании идентичности в постсталинском советском обществе, особенно работы Алексея Юрчака начала ХХ1 в.1 Алексей Юрчак, некогда советский физик и продюсер рок-групп из Ленинграда, получивший образование антрополога в американском вузе, стал первым англо-американским исследователем, который использовал все эти идеи для изучения советского общества в период постсталинского социализма. Юрчак исследует «внутренние сдвиги, происходящие в советской системе позднего социализма на уровне дискурса, идеологии и знания, которые стали очевидны только много позднее, когда эта система рухнула» [УигсИак, 2005, р. 32]. Согласно Юрчаку, «по мнению Бахтина, авторитарный дискурс складывается вокруг строгих внешних идей или догм... и занимает особое положение в

1 Ср. с особо популярным в США изданием Бахтина [Bakhtin, 1994, p. 342343; Yurchak, 2005]. См. также работы западных исследователей, которые используют подобные подходы [Gerovitch, 2004; Lovell, 2000; Fürst, 2010]. Тезис о роли авторитарного дискурса и акцент на а-историчные дискурсивные практики, который очевиден в исследовании антрополога Юрчака, стал объектом серьезной критики со стороны историков. См., к примеру: Шейла Фицпатрик [Fitzpatrick, 2006, p. 18-20], Андрей Козовой [Kozovoi, 2007, p. 767-769], и Кевин Плетт и Бенджамин Натенс [Плетт, На-тенс, 2010, с. 167-184], и по-английски их статью [Platt, Nathans, 2011, p. 301-323].

дискурсивном режиме периода», в то время как «все другие типы дискурса группируются вокруг него» [УигсИак, 2005, р. 14]. Таким авторитарным дискурсом для советских людей была идеология марксизма-ленинизма, основанная на интерпретации Сталина. По мнению Юрчака, после хрущёвской десталинизации коммунистическая идеология в советском обществе претерпела так называемый «перформативный сдвиг» (изменение в форме подачи этой идеологии), когда сталинский авторитарный дискурс утратил свою значимость и превратился в простой ритуал для многих советских людей, которые старались существовать вне этого идеологического дискурса начиная с 1950-х годов. Юрчак использует в основном этнографический материал из своего родного города, Ленинграда / Санкт-Петербурга, чтобы показать, как различные формы культурного производства и потребления периода позднего социализма повлияли на советскую молодежь, включая комсомольских активистов и чиновников. По мнению Юрчака, «рок-н-ролльная культура» становится частью «неофициальных дискурсов и практик позднего социализма». Возражая авторам, подобным Томасу Кушману, которые настаивают на контркультурном характере рок-музыки в Советском Союзе, Юрчак уверждает, что неофициальные практики (прослушивание и исполнение рок-музыки) «предполагали не столько противостояние, сопротивление, или оппозицию государственной власти, сколько простое избегание ее и попытку создания символически значащего пространства и идентичности вне ее. Подобное избегание включало и пассивный конформизм перед этой государственной властью, притворную поддержку ее, игнорирование ее идеологических моментов и одновременную вовлеченность в совершенно несовместимые (с идеологией социализма) практики и действия за спиной официальной власти» [УигсИак, 2005, р. 36-76]. Так антропологические исследования начала века предложили популярную теоретическую базу для изучения советской культуры и общества периода «холодной войны».

Воображаемый Запад и советское послевоенное поколение

Согласно Алексею Юрчаку, массовое поклонение продуктам западной популярной культуры стало наиболее важным элементом культурного потребления в закрытом социалистическом обществе

403

после Сталина. Юрчак особенно фокусирует свое внимание на специальном культурном и дискурсивном явлении, известном среди западных обществоведов под названием «воображаемый Запад»1. По его мнению, «воображаемый Запад» - это «местная придуманная ментальная конструкция, основанная на формах знания и эстетике, ассоциируемой с "Западом", но не обязательно связанная с каким-либо "реальным" Западом, конструкция, которая приводит к де-территориализации (отстраненности) мира повседневного социализма изнутри» [УигсИак, 2005, р. 34-35, 161-162]2. Юрчак отрицает конфронтационный / контркультурный характер «воображаемого Запада» в советском культурном потреблении. Он предлагает консенсусное / конформистское объяснение этой метафоры. Используя идеи российского культурного критика Татьяны Чередниченко, Юрчак пытается показать как западная музыка (часть «воображаемого Запада») влияла на «формирование идентичности целого поколения», так называемого последнего советского поколения [Чередниченко, 1994]. В то же время он игнорирует проблемы национальной и региональной идентичности, которые формировались в процессе потребления продуктов западной культуры в различных местностях Советского Союза. Юрчак отбрасывает какие-либо связи между советскими диссидентами и идеей Запада, которая играла важную роль среди правозащитников в СССР. В своем объяснении Юрчак преувеличивает роль дискурсивных практик. При подобной интерпретации визуальные элементы, особенно западное кино, теряют каую-либо роль влияния на идеологический дискурс и местную идентичность советских потребителей. Главная проблема с исследованием Юрчака - это его попытка делать общие заключения обо всем советском обществе, используя только материал из одного советского (далеко не типичного) города Ленинграда. Более того, большинство информации для своего исследования он получил из интервью образованной элиты этого города, лояльных представителей советского среднего и высшего классов, конформистской советской интеллигенции Ленинграда. Он полностью игнорирует рабочую молодежь, основ-

1 О том, как разные ученые использовали эту метафору до Юрчака [см.: Lewis, 1968, p. 57; English, 2000, p. 22].

2 Он начинает генеалогию этой метафоры с идей Мишеля Фуко [Foucault, 1998, p. 312].

ных потребителей рок-музыки и приключенческих кинофильмов в советском обществе. Другая проблема в работе Юрчака - это его некритический подход к интервью. Он брал интервью в очень трудный период перехода российского общества к стадии постсоветского капитализма (1994-1998). Многие из тех, кого интервьюировал Юрчак, стремились идеализировать или преувеличить свой «социалистический опыт» без каких-то конфликтов по контрасту с грубой реальностью «бандитского капитализма» в ельцинскую эпоху. Зачастую используя свой анализ «актов речи», Юрчак воспринимает информацию интервьюируемых дословно, некритично, без проверки современных архивных материалов1. В итоге Юрчак объясняет советское общество периода позднего социализма как общество, лишенное каких-то серьезных социальных проблем или конфликтов. Такие важные проблемы, как вовлечение советских чиновников в активность черного рынка, русификация, молодежные криминальные формирования крупных промышленных городов, проявление повседневной религиозности, национализм и антисемитизм полностью игнорируются в исследовании Юрчака. Юрчак не учитывает значение вмешательства КГБ и милиции в культурное потребление позднего социализма, которое особенно чувствовалось в провинциальных городах, где проживало большинство советской молодежи2.

Идеи Юрчака повлияли на новые исследования истории послевоенного советского общества, особенно истории советской молодежи. Одна из недавних книг о послевоенной советской молодежи, называемой «последним сталинским поколением», также демонстрирует очевидное следование идеям и подходам Юрчака. Но в противовес Юрчаку ее автор, Джулиан Фюрст, использовала не только материал столичных советских городов Ленинграда и Москвы, но и документы из различных российских и украинских региональных архивов, создав при этом живую картину культурного потребления и различных культурных практик среди разных групп (от рабочей молодежи до «стиляг» и комсомольских активи-

1 О его методах [см.: УигсИак, 2005, р. 29-33].

2 Даже список запрещенных рок-групп, который Юрчак приводит в своей книге, происходит из провинциального украинского города Николаева [УигсИак, 2005, р. 214-215]. Источник основного же материала для автора - Ленинград / Санкт-Петербург.

стов) советских молодых людей в течение конца 1940-х и начала 1950-х годов. В определенной степени она представила богатый фактический материал о жизни советской молодежи периода позднего сталинизма, основываясь на работах российских исследователей, таких, как Елена Зубкова, и используя новые концепции западной культурологии. И опять, в противоположность Юр-чаку, Фюрст убедительно доказывает, что корни либерализации и массовой вестернизации послевоенного советского общества следует искать в периоде позднего сталинизма, а не во время хрущёвской оттепели [Fürst, 2010, p. 25, 100, 103, 297, 301, 362]1. Стараясь избегать чрезмерной концептуализации антрополога Юрчака, историк Владислав Зубок посвятил свое интересное исследование послевоенной советской интеллигенции, которую он называет «детьми Живаго». И опять же, в противовес Юрчаку, Зубок демонстрирует, насколько важна была роль Великой Отечественной войны для формирования менталитета и мировосприятия советской интеллигенции [Zubok, 2009]2. Подавляющее большинство современных западных исследований, используя концепции символической антропологии и различные идеи о дискурсивных практиках, включая работы того же Зубока, Фюрст, Льюиса Зигель-баума, Мириам Добсон, Стивена Биттнера, Стивена Ловелла, Бенджамена Тромли и Глеба Цыпурского, подчеркивают роль послевоенного периода в формировании советского общества и его культуры, отвергают упрощенную интерпретацию хрущёвской эпохи как революционной предтечи перестройки и предлагают более нюансированное изображение позднего социализма, нежели анализ «речевых актов», предлагаемых Юрчаком [Zubok, 2009; Fürst, 2010; Siegelbaum, 2008; Dobson, 2009; Bittner, 2008; Lovell, 2010; Tromly, 2009 a; Tromly, 2009 b; Tsipursky, 2010; Tsipursky, 2008].

«Холодная война» и эра Брежнева

Леонид Брежнев сменил Хрущёва в качестве генерального секретаря ЦК КПСС в октябре 1964 г. Его правление (1964-1982)

1 См. американское издание ^иЬкоуа, 1998]. Ср. ро^оп, 2009; Ешк^, 2010].

2 Зубок здесь обыгрывает скандальную популярность легендарного романа Пастернака, пришедшуюся на время формирования советской послевоенной интеллигенции. Этот его проект вырос из предыдущей книги [7иЬок, 2007].

открыло новую главу в «социалистическом потреблении» в СССР1. Брежнев был первым советским руководителем, который всенародно объявил и затем включил в официальные партийные документы идею «активного социалистического потребления» как часть официальной социальной политики коммунистической партии и советского государства. В противоположность Сталину и Хрущёву, которые всегда акцентировали внимание на приоритетном развитии тяжелой промышленности в экономических планах страны, Брежнев подчеркивал, что производство предметов массового потребления должно быть главной целью всей советской экономики. Впервые в официальных документах КПСС, при обсуждении девятой «пятилетки» на 24-м съезде партии, Брежнев ввел фразу о необходимости всемерного удовлетворения потребностей советских людей за счет повышения роста производства предметов массового потребления и сферы услуг. Со времен Брежнева «советский консьюмеризм» стал частью концепции «развитого социализма», введенной советскими идологами в официальный оборот еще в 1967 г. Все съезды КПСС под руководством Брежнева подчеркивали приоритет сферы потребления и услуг для удовлетворения «потребностей советских граждан»2. В действительности советская экономическая система не удовлетворяла возрастающих потребностей советских людей, и зачастую черный рынок и система блата компенсировали недостатки в обеспечении продуктами и услугами3.

В течение 1960-х и 1970-х годов советские идеологи акцентируют внимание на формах досуга и культурного потребления в советском обществе. Согласно идеологическим требованиям развитого социализма социалистическое потребление отличалось от

1 Первая научная постсоветская биография Брежнева была опубликована в серии «Жизнь замечательных людей» [Млечин, 2008]. О советском культурном потреблении во времена Сталина [Осокина, 1998; Kelly, Volkov, 1998; Лебина, 1999; Fitzpatrick, 1999; Gronow, 2003, p. 69-86]. О туризме и потреблении при Сталине [см.: Gorsuch, 2003, p. 760-785]. О «сталинской культуре как особом советском варианте современной массовой культуры» [см.: Hoffmann, 2003, p. 10], о массовом потреблении [см.: Hoffmann, 2003, p. 118-145].

2 Популярные в США тексты для изучения брежневской эпохи [Brezhnev, 1971, p. 12-53; Brezhnev, 1976, p. 99; Брежнев, 1972, с. 24, 124, 235]. О потреблении и развитом социализме [см.: Бутенко, 1972, с. 48-58; Millar, 1985, p. 694-706].

3 См. первую работу об этом на английском [Ledeneva, 1998].

капиталистического потребительства и исключало понятия личной выгоды и накопления богатства. Советские идеологи старались сочетать традиционные цели сталинских времен о «рациональном потреблении» и «рациональном использовании досуга» с новыми требованиями теории «развитого социализма»1. Как утверждает британский социолог Хилари Пилкингтон, эта теория стремилась «доказать различия в культурных формах социалистической и капиталистической версии современности. В то время как обе общественные системы акцентировали внимание на более высоких уровнях жизни и развитии отраслей промышленности, ориентированных на потребителей, советское общество отличалось от капиталистического прежде всего рациональным потреблением, а не дешевым потребительством» [РИкт^оп, 1996, р. 373].

Несмотря на то что западные советологи публиковали много работ о советской политике, экономике и культуре времен «холодной войны», эпоха Брежнева по-прежнему игнорируется историками. Современная западная историография включает общие обзоры «мифологий» повседневной жизни в советской России от Ленина до Горбачёва, написанные Светланой Боим и Ниной Тумаркин, в которых «брежневский период» упоминается лишь вскользь как время «застоя и реакции» [Боут, 1994; Титагкт, 1994; Титагкт, 1997]2. Фредерик Старр, Тимоти Рыбак и Ричард Стайтс также отвели специальные главы «эре застоя» в своих книгах об истории развлечения и музыки в России и Восточной Европе3. Некоторые

1 О сталинских установках и подходах к проблемам досуга [см.: Gorsuch, 2003, p. 781; Kelly, Volkov, 1998, p. 293].

2 Правда, в разговоре со мной Дональд Рэйли, профессор российской истории из университета Северной Каролины, признался, что он начал писать историческую биографию Брежнева.

3 Лучшие работы о потреблении поп-музыки в СССР исследуют в основном производство этой музыки местными рок-группами, в основном из столичных советских городов [Starr, 1985, p. 289-315]; а также [Troitsky, 1987; Ryback, 1991, p. 50-65, 102-114, 149-166, 211-222; Stites, 1992, p. 148-177; Rocking the state... 1994]. Последний сборник содержит две стаьи о Белоруссии и Украине [Survilla, 1994, p. 219-242; Bahry, 1994, p. 243-296]. К сожалению, основной материал этих статей посвящен периоду после 1985 г. Основные западные работы исследуют только ситуацию в Москве и Ленинграде [Cushman, 2004; Urban, Evdokimov, 2004; McMichael, 2005, p. 664-684; Yurchak, 2005; Shiraev, Zubok, 2000, p. 19-21, Richmond, 2003, p. 11-13, 205-209]. Ср. со сборником о советской молодежи [Soviet youth culture, 1989] и исследованием о социалистических двор-

исследователи, такие как Эллен П. Микиевич, Энн Уайт, Дмитрий и Владимир Шлапентохи, Денис Янгблад и Судха Раджагопалан посвятили несколько глав своих исследований и проблемам потребления кино во времена Брежнева [Mickiewicz, 1981; White, 1990; Shlapentokh D., Shlapentokh V., 1993; Youngblood, 2007; Shaw, Youngblood, 2010]1. Историки книжного потребления анализировали парадоксы «читательской революции» в советском обществе после Сталина [Lovell, 2010]. После распада СССР все больше исследователей начали писать о «национальном вопросе» в СССР в период развитого социализма [Fowkes, 2002, p. 68-89; Simon, 1991; Yitzhak, 1998]. Несколько историков, особенно Энн Горзуч и Андрей Козовой, начали исследовать проблемы туризма в брежневскую эру [Долженко, 1988, с. 150]2. Многие западные ученые отметили массовую идеализацию советскими людьми такого феномена как «воображаемый Запад», особенно в период позднего социализма3. Тем не менее большинство западных историков продолжают игнорировать историю брежневской эпохи, предпочитая изучать «сталинский террор» или «хрущёвскую оттепель» вместо скучного «периода застоя».

Такое игнорирование этого периода западными исследователями связано с преобладающим стереотипом в современном обществоведении, что период правления Брежнева маловажен для понимания советской истории4. Недавно некоторые британские историки, в частности Бэйкон, отметили, что одна из главных при-

цах культуры [White, 1990]. См. также западную книгу о советской эстраде [MacFadyen, 2001].

1 О популярности индийских фильмов среди советских любителей кино после Сталина [см.: Rajagopalan, 2006, p. 83-100; Rajagopalan, 2009].

2 Ср. [Shaw, 1999, p. 137-140]. О туризме и советских профсоюзах [см.: Ruble, 1981]. О туризме в социалистических странах в различные времена см. статьи из интересной коллекции под редакцией Д. Кенкер и Э. Горзуч [Qualls, 2006, p. 163-185; Noack, 2006, p. 281-304]. Ср. с новой книгой А. Госач [Gorsuch, 2011] и различными публикациями Козового на французском и английском, особенно его статью [Kozovoi, 2011].

3 Среди многих работ об этом феномене [см.: Friedberg, 1977; Friedberg, 1985; Mickiewicz, 1988, p. 32-34; Shlapentokh, 1989, p. 139-152; Shlapentokh, 1990, p. 120-121, 123-125, 150, 225-226; English, 2000].

4 См. интересный анализ постсоветских социологических исследований в России, посвященных проблемам «Homo Soveticus» в исторической антропологии позднего социализма [Гудков, 2007, с. 398-436].

чин игнорирования брежневской эпохи современными учеными -это результат «реформационного дискурса того политического проекта, известного как перестройка и начатого советским лидером Михаилом Горбачёвым», который объявил брежневские годы правления «эрой застоя». К сожалению, этот дискурс стал «преобладающей моделью для концептуализации периода почти двух десятилетий правления Брежнева. Коллеги Бэйкона считают это неправильным объяснением, поскольку Брежнев «привнес беспрецедентную стабильность в советскую систему, под его руководством происходил подъем жизненного уровня советских людей, он консолидировал положение СССР как мировой супердержавы и играл важную роль в предупреждении мирового ядерного конфликта, который, по мнению обозревателей, реально угрожал человечеству в годы его правления. Он до сих пор является самым популярным политическим лидером СССР / России в ХХ веке» [Brezhnev reconsidered, 2002, p. 1, 4, 19].

Только сравнительно недавно отдельные историки попытались исследовать детально социальную и культурную историю повседневной жизни в брежневскую эру. Фактически моя книга, опубликованная в 2010 г., и стала первым историческим исследованием (на любом языке), посвященным повседневной жизни советской городской молодежи во времена Брежнева. Этот мой научный проект 20-летней давности начался с дискуссий в Днепропетровском дворце ученых в 1989 г., в период создания так называемой Советской ассоциации молодых историков времен перестройки, когда молодые и не очень, историки, такие, как Юрий Мыцык, Виталий Подгаецкий, Евгений Чернов и Сергей Плохий, начали обсуждать различные нетрадиционные проекты написания истории. Именно тогда-то я и задумал проект о диалоге западной (прежде всего американской) и славянской культур и политических традиций со времен Реформации и колонизации Северной Америки до наших дней. В 1990 г. я и начал этот проект, задуманный как историческая трилогия. Первая книга этой трилогии задумывалась как сравнительная история западной религиозной традиции в колонизации Северной Америки и южной Украины и России [Zhuk, 2004]. Вторая часть посвящалась истории восприятия западной массовой культуры молодежью советского «закрытого» общества

на примере секретного «закрытого» города Днепропетровска времен Брежнева1. Последняя, третья, часть этого проекта задумывалась как социальная и культурная история американистики в России и Украине со времен Сталина до наших дней, т.е. как исследование своебразной модели вестернизации элиты советского и постсоветского общества2. Единая идея всего проекта - это взаимоотношения западной и восточно-славянской культурных традиций от времен Российской империи до наших дней. Эта идея позволяла мне использовать новые исторические документы, в том числе и источники устной истории, и новые теоретические подходы, основанные на концепциях символической антропологии и англоамериканской «новой» историографии.

Используя свою подготовку в Институте всеобщей истории АН СССР как советский американист, я решил применить популярные среди моих американских коллег в 80-е годы методы устной истории, такие, как интервью непосредственных участников событий. Так, в течение 90-х годов я взял интервью более чем у ста людей, которые жили в период Брежнева, собрал интересные личные дневники, отражавшие различные аспекты жизни интеллигентов и рабочих с конца 60-х до начала 80-х годов. Используя свой многолетний опыт ведущего советской студенческой дискотеки, я также накопил интересный материал, собранный среди своих коллег, о роли западной массовой культуры в формировании вкусов и интересов людей, выросших во времена Брежнева. В 1997 г. я вынужден был вместе с семьей перебраться из Украины в США, где начал новую академическую карьеру, поступил в аспирантуру в университет Джонса Гопкинса и защитил на основе своего первого проекта новую диссертацию о влиянии западных религиозных традиций на крестьян Юга имперской России. Эта диссертация была опубликована в 2004 г. в виде книги, что способствовало началу моей преподавательской карьеры в американском вузе.

Начав преподавать советскую историю в вузе США, я сразу же вспомнил о второй части моего научного проекта, над которым я работал еще в советской Украине. Я столкнулся с тем, что большинство книг, которые американцы используют для преподавания

1 Она тоже опубликовна в США [Zhuk, 2010 b].

2 Новая книга будет опубликована в США под названием: «People's diplomacy: History of American studies and national politics in Russia and Ukraine after Stalin».

советской истории, посвящены преимущественно только двум темам - насилию русской революции и Гражданской войны и террору сталинизма. Либерализация советского режима и его эволюция во времена Хрущёва и Брежнева представлена слабо или вовсе отсутствует в учебной литературе. Более того, основной материал, предлагаемый американским студентам их американскими преподавателями, базируется на исследованиях преимущественно только двух столичных советских городов - Москвы и Лениграда, где американские исследователи традиционно предпочитали (и предпочитают это делать и сейчас) проводить свои исследования вдали от бытовых неудобств советской провинции. Столкнувшись с подобной ситуацией, я решил использовать свой собственный текст для преподавания истории брежневской эры в американском университете. В противовес исследованиям столичных советских городов, открытых для иностранцев, я использовал материалы своего (еще перестроечного) исследования повседневной жизни Днепропетровска, типичного советского провинциального промышленного города, который был закрыт для иностранцев с 1959 по 1987 г. из-за нахождения в нем Южно-машиностроительного завода, крупнейшего в мире производителя ракетных (в том числе и для космических носителей) двигателей, историю которого можно было бы использовать как своеобразную модель всего закрытого советского общества. Более того, история этого города, связанного с влиянием клана Брежнева и других днепропетровских политиков в советские и постсоветские времена (от 53 до 80% украинских политиков были выходцами из Днепропетровска), позволяла мне связать изучение локального советского социума с общесоюзными проблемами.

Используя документы местных, а также центральных украинских и российских архивов, личные дневники, современную периодику и более чем сто интервью в качестве источников для своего исследования, я написал историю культурного потребления в Днепропетровске времен Брежнева, концентрируя свое внимание на потреблении книг, кино и популярной музыки. Главный фокус моего исследования - это продукты западной массовой культуры и их восприятие советскими потребителями, прежде всего молодежью. Большинство книг, кинофильмов и музыки, популярных среди советских потребителей провинциальных городов, таких как Днепропетровск, были, прежде всего, продуктами западной бур-412

жуазной культуры (только в середине 70-х годов более 90% музыкальной продукции на городских танцплощадках и более 80% всей кинопродукции на киноэкранах города происходили из капиталистического Запада). Исследуя три разные стадии потребления продуктов западной культуры на фоне трех массовых музыкальных увлечений советской молодежи: 1) 60-е годы - период «битлома-нии», хиппи и бит-музыки; 2) начало 70-х - пик популярности британской хард-рок и глэм-рок музыки, влияние разрядки международной напряженности; 3) дискотечное движение конца 70-х -начала 80-х годов и преследование панк-рока и хеви-метал - я демонстрирую как различные формы культурного потребления - от украинских исторических романов до рок-оперы «Иисус Христос - суперзвезда» - воздействуют на советских потребителей и способствуют формированию различных региональных, национальных и даже религиозных идентичностей. В противовес Юрчаку, который подчеркивает консенсусный, бесконфликтный характер потребления предметов западной поп-культуры преимущественно образованной советской элитой, я показываю разные формы культурных конфликтов брежневской эпохи, культурный протест рабочей молодежи, русификацию местной национальной культуры и рост противостояния советской периферии культурному центру (Москве). Анализируя феномен «диско-мафии» (связи комсомольских и советских аппаратчиков с черным рынком и энтузиастами западной поп-музыки и кино), я исследую истоки постсоветского препринимательства (девять из десяти «бизнесов» Восточной Украины выросли на базе этих связей) среди таких представителей постсоветской элиты Украины, как Юлия Тимошенко и Сергей Тигипко ^Иик, 2010 Ь]1.

Всё больше западных историков, большинство которых по происхождению - из стран бывшего советского блока, используя результаты эпистемологической революции западной историографии и новые материалы, в том числе и источники устной истории, изучают сегодня брежневскую эпоху. Многообещающим является новое исследование британского историка (родом из советской Белоруссии) Натальи Чернышовой. Изучая бытовое потребление

1 См. также другие мои публикации на эту тему рИик, 2008 Ь; 7Иик, 2008 а; 7Иик, 2009 Ь; 7Иик 2009 а; Жук, 2009 а; Жук, 2009 Ь; 7Иик, 2010 а; 7Иик, 2011 Ь; гИик, 2011 а; 7Иик, 2011 с].

во времена Брежнева, она демонстрирует, как городские советские потребители разбирались в технологических деталях новых товаров и стремились изучать новые тенденции в производстве товаров массового потребления, изучая материалы советских периодических изданий; как они становились независимыми в их решениях по поводу выбора разных технологий и разновидностей товаров, напоминая в своем поведении типичных западных потребителей. Она использует пример кухонных и кулинарных бытовых механизмов для иллюстрации роста советского «потребительства». Несмотря на относительную изолированность от Запада и строительство социалистического образа жизни, СССР после Сталина переживал социальные перемены, которые не были уникальными или специфическими для социалистического общества. Особенно заметны эти изменения в сфере потребления. С точки зрения уровня жизни ситуация изменилась к лучшему со времен Хрущёва, но брежневская эпоха стала настоящим бумом индивидуального потребления, что привело к важным социальным и культурным последствиям. Чернышова также исследует потребление горожанами технологических товаров, таких как стиральные машины, холодильники, телевизоры. Она убедительно доказывает, что процессы, происходившие в советской городской среде во времена Брежнева, характеризовались целым рядом параллелей с западной культурой потребления. Чернышова демонстрирует продуктивность смещения в исследованиях акцента с провалов социалистического производства товаров народного потребления на исследование культуры потребления в разных, пусть даже антагонистических политических и экономических системах. Она справедливо полагает, что такое исследование позволит представить более полный и нюансированный портрет жизни в эпоху развитого социализма, чем всем известные анекдоты про очереди и дефицит в СССР1.

К сожалению, подавляющее большинство современных западных исследований о постсталинском социализме в Советском Союзе по-прежнему основывается на материале двух самых вестер-низированных «открытых» столичных советских городов, Москвы и

1 После защиты своей диссертации в Великобритании Чернышова подготовила ее текст к публикации в США. Среди ее недавних публикаций см. статью, подготовленную для редактированного мною форума о «закрытом» советском обществе периода развитого социализма [СЬегпу8Ьоуа, 2011, р. 188-219, 220].

Ленинграда, которые всегда были открыты непосредственным западным влияниям через иностранных туристов и журналистов [Боут, 1994; Рйк^1:оп, 1994]1. В результате подобного подхода история культурного потребления, средств массовой информации и молодежи в «закрытых» советских провинциальных городах и поселках, где подавляющее количество этой самой молодежи проживало, исчезает из научного анализа. Трудно делать далеко идущие обобщения обо всем советском обществе (как это делают Бо-им, Юрчак и другие), фокусируясь на материале далеко не самых типичных советских городов - Москвы и Ленинграда2. Только сравнительно недавно новое исследование Кейт Браун о режимных закрытых городах стратегического назначения, устная история выпускников средней школы в Саратове в интерпретации Дональда Рэйли, социальная история Байкало-Амурской магистрали в изложении Кристофера Уарда, анализ Карла Куэллса городской культуры Севастополя, книга Пола Стронски о Ташкенте и интересное исследование Уильяма Риша о советском Львове изменили традиционное внимание западных историков к Москве и Ленин-граду3. Традиции исследования советских закрытых городов продолжает Екатерина Емельянцева, еще один эмигрант из советского Ленинграда, преподающая советскую историю в Великобритании и пополнившая группу англо-американских историков, изучающих культурное потребление в брежневскую эпоху. Исследуя поведенческие стратегии советских граждан - жителей закрытого города Северодвинска, выпускавшего подводные лодки стратегического назначения, Емельянцева предлагает рассматривать брежневский этап в истории Советского Союза как период «гибкого социализма». В своем исследовании она выявляет модусы артикуляции личных интересов в поле потребительских практик и в свете контролирующих функций государственных органов. Емельянцева

1 О социологии потребления рок-музыки в Ленинграде [см.: Cushman, 1995; Yurchak, 2006].

2 Недавние постсоветские исследования молодежи добавили материал о Самаре и Ульяновске [Looking West? 2002; Омельченко, 2004].

3 Среди недавних публикаций Кейт Браун см. статью, подготовленную для редактированного мною форума о «закрытом» советском обществе периода развитого социализма [Brown, 2011]. См. также: [Russia's sputnik generation, 2006] и недавнюю книгу Ролей, где он сраванивает жизнь выпускников Москвы и Саратова [Raleigh, 2011; Ward, 2009; Quails, 2009; Stronski, 2010; Risch, 2011].

исследует черный рынок и фарцовку среди студентов втуза и рабочих Севмаша; личные контакты с иностранцами и сотрудниками КГБ; досуг и неформальные личные связи. Она убедительно демонстрирует, что в Северодвинске динамику «гибкого социализма» определяла специфическая конфигурация государственных структур, материальных преимуществ, связанных с закрытым статусом города, и неформальных социальных связей. Сложившийся там модус вивенди между индивидуумами, группами и государством опирался в значительной степени именно на функционирование личных связей. На этой модели основывалась и внутренняя стабильность северодвинского сообщества, которая смягчала идеологические и пространственные ограничения и нейтрализовы-вала конфликты1.

Что интересно, все эти новые авторы, от Кейт Браун до Уильяма Риша и Емельянцевой, главным в их исследовании делают различные культурные практики и их символическое значение, сочетая тем самым теоретические подходы символической антропологии и теории дискурса. В той или иной степени все они освещают то, как различные формы культурного потребления различных групп советского населения отражали развитие советских медиа (средств массовой информации) - от кино до радио и телевидения.

Средства массового распространения культурного потребления в СССР

Попытка наиболее полного анализа советских медиа (средств масовой информации) после Сталина была осуществлена новым поколением англо-американских историков, которые уже испытали на себе влияние постсоветской культурологии. Так, Кристин Рот-Ай, представитель этого поколения, посвятила свое исследование трем наиболее важным формам советских медиа -кино, радио и телевидению. Хотя много хороших работ было уже написано о каждой из этих форм медиа, Рот-Ай предлагает интересный исследовательский эксперимент, объединив все три формы в одной книге, сосредоточив свой интерес на периоде 1950-1960-х

1 См. ее статью, подготовленную для редактированного мною форума о «закрытом» советском обществе периода развитого социализма [ЕшеНаг^еуа, 2011, р. 238-258, 258-259]. 416

и начала 70-х годов. Она изучает культурные практики советской бюрократии, технологии, социальные связи и повседневные стратегии советских потребителей этих средств массовой информации [ЯоЛ-Еу, 2011, р. 12]1. Главная тема ее книги - постоянная бюрократизация и регулирование всей советской визуальной культуры и радио в постсталинский период.

Рот-Ай демонстрирует, как Советский Союз стал настоящей медийной империей после Сталина. СССР был «пропагандистским государством»: культура в советском контексте всегда была делом воспитания, подготовки, мотивации и мобилизации советских граждан для строительства социализма. Различные медийные формы играли роль средств в этом процессе, главная цель которого была облагораживать каждого и противостоять «дешевой» массовой культуре, ассоциируемой с капиталистическим Западом; а потребление социалистического искусства предполагало дальнейшее достижение цели морального воспитания и массовой политической мобилизации всего населения СССР.

Изучая кино как хронологически первую массовую форму советских медиа, Рот-Ай отметила такое важное противоречие в советской киноиндустрии, как «ее прямая зависимость от кассового успеха и рыночных правил». С одной стороны, советский кинематограф являлся формой антикоммерческого искусства, но с другой стороны, его развитие определялось способностью привлекать массового зрителя и создавать доходы государству. В итоге успех киноиндустрии «приводил к смешению границ между искусством и коммерцией, средством самовыражения и интереса прибыли, службой обществу и государственным бюджетом». По подсчетам Рот-Ай, в СССР в течение 60-х годов продажа билетов в кино ежегодно приносила прибыль около 1 млрд. руб., из которых государство получало более 440 млн. руб. «чистой прибыли» [ЯоШ-Еу, 2011, р. 27]2.

Такое понятие коммерческого успеха в советской киноиндустрии привело к ее индустриализации и покупке иностранных фильмов, которые приносили все больше прибыли. Советские чиновники учитывали то, что каждый вложенный в покупку

1 Ср. с первой книгой об истории русских комиксов [Alaniz, 2010].

2 Ср. со старой литературой о советской киноиндустрии [Mickiewicz, 1981, p. 73-88; Shlapentokh D., Shlapetokh V., 1993, p. 147-175; Lawton, 1992, p. 7-51; Faraday, 2000, p. 87-109; Youngblood, 2007; Woll, 2000; Rajagopalan, 2009].

заграничного фильма 1 руб. приносил прибыль 5 руб., а коммерческие западные фильмы - 20 руб. Советское министерство культуры начало закупать большое количество кинофильмов за рубежом -от 63 в 1955 г. до 113 в 1958 г., с планами закупки более 150 в 1960 г. Согласно цифрам, которые Рот-Ай нашла в материале Валерия Головского и Судхи Раджагопалан, с 1954 по 1991 г. СССР импортировал 206 фильмов из Индии, 41 из США и 38 из Франции. В 1960 г. каждый фильм из западных стран привлекал более 500 тыс. зрителей в Москве, в то время как советское кино интересовало 357 тыс. зрителей, фильмы из советского блока -133 тыс. человек [Roth-Ey, 2011, p. 36; Golovskoy, Rimberg, 1986].

Согласно моему собственному исследованию советской киноиндустрии в период Брежнева только за один 1973 год Совэкс-портфильм закупил более 150 художественных кинофильмов из 70 стран. За время разрядки международной напряженности количество закупки иностранных фильмов росло с каждым годом. В итоге эти зарубежные фильмы играли бойльшую роль в вестерни-зации советского общества, чем западные литература и музыка. Если в 1966 г. почти 60% всего кино на экранах советской Украины было иностранного происхождения, и 50% из них представляли капиталистический Запад, то через 10 лет, в 1975 г., уже почти 90% были зарубежными фильмами, и почти 80% - западного происхождения, в 1981 г. более 95% всей кинопродукции было иноземным, и 90% этого кино представляли западный кинематограф. Более 90% всего западного кино происходило из Западной Европы и менее 10% - из США. Согласно личным дневникам советских школьников из Восточной Украины в 70-е годы каждый из них смотрел от двух до трех кинофильмов в неделю. Во время школьных каникул они смотрели шесть-семь фильмов в неделю, 90% этих фильмов были западноевропейского происхождения [Zhuk, 2010 b, p. 125, 126, 166; Zhuk, 2011 с].

Радио и телевидение прошли через подобный опыт, как и советская киноиндустрия после Сталина, и эти обе медийные формы так и не смогли предложить возвышенных форм советской культуры и стали вместо этого главными средствами массового развлечения. Рот-Ай убедительно демонстрирует, как советское радио проиграло идеологическое и культурное соревнование с западным радио еще в 1950-1960-е годы. Парадокс заключался в том, что введение новых радиотехнологий, и в первую очередь пе-418

реносных транзисторных радиоприемников, создало уникальную возможность для советских радиолюбителей услышать западные радиопередачи, которые звучали более привлекательно и современно, чем советские. В течение 50-х годов транзисторное радио в СССР привело к замене коллективного радиопрослушивания индивидуальным и к утрате государственного контроля за тем, что слушали советские люди [ЯоИ-Еу, 2011, р. 138]. Глушение «иностранных голосов» не помогало, так как оно порой действовало даже на собственное радиовещание. Да и время было потеряно - в 1968 г. более половины советских городских жителей регулярно слушали зарубежное радио по своим транзисторным приемникам. В борьбе с западным радио советская администрация вынуждена была заимствовать отдельные формы радиовещания западных радиостанций. Так, в 1964 г., заимствуя западный радиоформат и стиль, советское радио начало вещание новой радиостанции Маяк с круглосуточной программой, представленной в формате пяти минут новостей и 25-минутной развлекательной программы каждые полчаса эфирного времени.

К сожалению, в своем описании эксперимента с этой радиостанцией Рот-Ай, как и многие другие западные исследователи, игнорирует интересную и достаточно хорошо известную советским историкам радиоисторию радиожурналиста Виктора Татарского, пришедшего на радиостанцию Маяк в 1967 г. и создавшего наиболее популярные радиопередачи в истории советского радиовещания, которые повлияли на вкусы и культурные предпочтения миллионов советских радиослушателей. В 1967 г. он создал свою первую радиопередачу Встречи с песней, которая популяризировала советскую эстрадную песню. А уже с 1968 по 1975 г. московский Маяк выпускает в эфир совершенно новую музыкальную радиопередачу Татарского и журналиста Григория Либергаля под названием Запишите на ваши магнитофоны. Татарский включал в эту программу наиболее популярные песни западной (в основном рок-) музыки. Обычно ему отводилось только 25 минут для передачи. Иногда ему удавалось быть в эфире по часу каждое воскресенье. Советская публика любила музыку Татарского и его оригинальные, с юмором, комментарии. Администрация радио пыталась несколько раз закрыть его передачу. После 1976 г. Татарский перешел на другие московские радиостанции, где посвятил свои передачи джазу и советской эстраде. Вместе с центральной советской

радиостанцией Юность Виктор Татарский и молодые радиожурналисты, такие как Екатерина Тарханова, Владимир Познер и Игорь Фесуненко, организовали две новые радиопередачи На всех широтах и Музыкальный глобус. Эти передачи освещали различные темы популярной музыки, включая джаз и рок-н-ролл, и они стали важным источником информации о западной поп-музыке для миллионов советских меломанов [2Иик, 2010 Ь, р. 90, 97, 246]1.

Наиболее интересная часть книги Рот-Ай - это ее главы о советском телевидении. Используя мемуарную литературу как основной источник, она демонстрирует революционные усилия советских инженеров, организующих телевизионное вещание в течение 1950-х годов, когда СССР стал четвертым в мире государством по количеству индивидуальных телевизоров после США, Канады и Великобритании. К 1970 г. 70% советского населения имели доступ к телевидению (с 35 млн. телевизоров), к 1985 г. -уже 93% (с 90 млн. телевизоров). Телевизор становится наиболее желаемым объектом советского потребления. Для советских идеологов телевидение стало символом современности. Они представляли телевидение как «фундаментальный элемент современного стиля жизни и как символ мощи советской науки, которая способна воссоздавать этот стиль жизни и объединять людей всего СССР» [ЯоШ-Еу, 2011, р. 210, 212]2.

Первая стадия в развитии советского телевидения включала создание «живого эфира» со многими смелыми экспериментами, проводимыми местными энтузиастами этого нового средства массовой информации. Рот-Ай подробно описывает создание таких транслирующихся «живьем» телепередач, как Голубой огонек, Кинопанорама и КВН - Клуб веселых и находчивых, которые стали наиболее оригинальными и популярными передачами на советском телевидении в 1960-1970-е годы. Но в то же время Рот-Ай отмечает усиливающуюся централизацию и русификацию телевизионной индустрии и телевещания, которые привели к полной замене «живого эфира» трансляцией заранее записанных телепередач к 1970 г. [ЯоЛ-Еу, 2011, р. 212]. Согласно ей, советские

1 См., как западные средства массовой информации писали о Татарском [Melodiya uses radio program as promotion, 1972].

2 Ср. с первой западной монографией о советском телевидении [Mickie-wicz, 1981].

телевизионщики-профессионалы рассматривали всю культуру как механизм морального воспитания и политической мобилизации, а советских телезрителей как «объект постоянного перевоспитыва-ния». Но телезрители игнорировали эти идеологические требования и передачи возвышенного культурного содержания, такие как трансляция балета или оперы. Они превращались в пассивных потребителей «легкого» телевизионного развлечения, которые предпочитали смотреть кино, нежели некую «культурно возвышенную» передачу. В итоге наиболее популярным среди советских телезрителей в течение всех 70-х годов был показ советских приключенческих телесериалов, таких как Семнадцать мгновений весны и Адъютант его превосходительства [ЯоЛ-Еу, 2011, р. 224]. Но в то же время Рот-Ай игнорирует другую популярную группу телесериалов - кинофильмы из социалистических стран. Это были приключенческие фильмы из Польши Ставка больше, чем жизнь и сериалы для детей: польский Четыре танкиста и собака и венгерский исторический сериал Капитан Тенкеш. Несмотря на ряд досадных ошибок в общем, Рот-Ай правильно характеризует СССР к началу 70-х годов как «сугубо внутреннюю домашнюю империю на двух уровнях своего развития: всесоюзная информационно-транслируемая империя телеэфира, управляемого из Москвы, и империя бытовой повседневности, основанная на десятках миллионов домашних телевизоров, которые объединялись вокруг общих телевизионных образов и сюжетов» [Яой-Еу, 2011, р. 281]. Традиции изучения советского телевидения продолжает сегодня еще одна молодая англо-американская исследовательница. Кристин Эванс, ученица Юрия Слёзкина из университета Калифорнии в Беркли, исследует социальную и культурную историю советского телевидения вплоть до 80-х годов. В ее исследовании визуальная культура и культурные практики просмотра и обсуждения телевизионных передач структурируют всю повседневную жизнь брежневской эпохи. Да и в постсоветской России телевидение по-прежнему является наиболее важным средством массовой информации, более популярным, чем комиксы, радио, кино и Интернет. А традиции советского телевидения по-прежнему определяют главные формы телевизионной культуры и сегодня во всем постсоветском информационном пространстве1.

1 Она работает сейчас над книгой «From truth to time: A history of Soviet

421

Современные западные исследования культурных практик и культурного потребления в СССР периода «холодной войны» являются серьезным вкладом в «новую» культурную историю современной России и СССР. Хотя многие из этих исследований упоминают вестернизацию советской и российской культуры, все они игнорируют наиболее важный хронологический период советской истории, который и привел к массовой вестернизации культурной жизни в СССР при Брежневе. Это период разрядки международной напряженности (называемый détente в западной историографии), период 1970-х годов, особенно время между 1972 и 1979 гг. Именно в этот период советская администрация приобрела первые официальные лицензии на выпуск грампластинок с записями западной популярной музыки; дискоклубы официально разрешались для поощрения новых форм досуга; в СССР появились первые издания западных комиксов; новые западные фильмы массово демонстрировалсь в советских кинотеатрах; советское телевидение впервые транслировало концерты западных поп-звезд, некоторые из них даже выступали в концертных залах Москвы, а западная музыка стала регулярно включаться в официальные радио- и телепрограммы, такие как Международная панорама и Весёлые ребята. В 1976 г. Мелодия, советская фирма грамзаписи, подписала первую в историии СССР официальную лицензию с голландской фирмой OLD ARK на выпуск музыкального альбома голландской рок-группы «Teach-In». Ранним утром 1 января 1975 г. советское Центральное телевидение неожиданно для всех допустило трансляцию необычно длинного концерта с участием известных звезд западной поп-музыки. Список этих звезд включал наибиолее популярные имена, звучащие на советских дискотеках, такие как ABBA, Boney M, Dowley Family, Donny Osmond, Silver Convention, Joe Dassen, Amanda Lear, Smokey и Baccarat. Начиная с 11 января 1977 г. советское телевидение организовало регулярную трансляцию телепередачи «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», которая включала музыку известных западных рок- и диско-музыкантов. Вплоть до перестройки эта передача была единственным источником видеоинформации о западной поп-музыке для миллионов советских любителей рока и диско. В течение 1970-х годов советское телевидение организовало ряд эстрадных программ, в

television, 1957-1982» [см. также: Evans, 2010; Evans, 2011].

422

которых советские ВИА и эстрадные певцы исполняли различные западные «хиты». Так, «Телевизонные бенефисы» известных советских киноактрис - Ларисы Голубкиной (1975) и Людмилы Гурченко (1978) - и телевизионное шоу Евгения Гинзбурга «Волшебный фонарь» (1976) предлагали достаточно профессиональное исполнение арий из британской рок-оперы Иисус Христос - Суперзвезда, а также песни из альбомов «Битлз» и Пола Маккартни различными ВИА, такими как Весёлые ребята из Москвы и Поющие гитары из Лениграда [2Иик, 2010 Ь, р. 239, 240; Раззаков,

2009, с. 7-260, 76, 96-97, 109-110].

***

Несмотря на отмеченные мною упущения и ошибки в целом западная историография после своей эпистемологической революции и инкорпорирования не только новых подходов и источников, но и исследователей из бывшего советского пространства проде-монстировала новые идеи и интерпретации в изучении советского общества и культуры времен «холодной войны». Как видим, культурное потребление и различные медийные формы, особенно телевидение, стали наиболее влиятельными моментами повседневной жизни во время «холодной войны». А советские традиции этого культурного потребления и советские культурные практики и образцы вестернизации по-прежнему игрют важную роль в постсоветских России и Украине. Современные исследования западных историков советской культуры и общества являются серьезным напоминаием всем нам, насколько важны медийные формы, такие как телевидение, и культурное потребление для нашего понимания нынешнего развития постсоветского общества и культуры. Современные исследования о культурном потреблении в СССР времен «холодной войны» вскрывают также полный провал советских идеологов в их усилиях защитить советское общество от «идеологического загрязнения» в период конфронтации «холодной войны» между «капиталистическим Западом» и «гуманным социализмом». В то же время эти исследования убедительно демонстрируют, как вкусы и практики, связанные с потреблением продуктов западной популярной культуры, создают новые ценности и потребности культурного потребления, которые постепенно транс-

формировали и заменили традиционные советские ценности и коммунистические идеологические практики.

Список литературы

Брежнев Л.И. Ленинским курсом. Речи и статьи. - М.: Политиздат, 1972. - Т. 3. -535 с.

БутенкоА. О развитом социалистическом обществе // Коммунист. - М., 1972. -№ 6. - С. 48-58.

Виктор Татарский: «"Встрече с песней" рейтинги не нужны». - М., 2009. -1 ноября. - Режим доступа: http://www.гadiopoгtal.гu/aгticles/5005/viktoг-tataгskii-У81хесЬе-8-ре8пеьге11;т§ьпе-пшЬпу (Дата посещения: 18.03.13.)

ГадамерХ. Истина и метод: Основы философской герменевтики / Пер. с нем.; Общ. ред. и вступ. ст. Б.Н. Бессонова. - М.: Прогресс, 1988. - 704 с.

Гудков Л.Д. Перерождения советского человека (Об одном исследовательском проекте Левада-центра) // Одиссей: Человек в истории. 2007. - М.: Наука, 2007. -С. 398-436.

Долженко Г.П. История туризма в дореволюционной России и СССР. - Ростов н/Д: Изд. Рост. ун-та, 1988. - 150 с.

Жук С.И. Одномерна ли история? // Вопросы истории. - М., 1992 а. - № 8-9. -С. 186-188.

Жук С.И. «Битва за культуру» в закритому мют советсько! Украши в перюд тзнього сощалiзму, 1959-1984 рр. // Схid/Зaхid: 1сторико-культуролпчнш збiрниk. - Харк^: ЛТБ "ХТМТ," 2009 а. - Випуск 13-14, N 13-14. - С. 54-79.

Жук С.И. «Эффект зеркала» (журнал «Уильям энд Мэри Куотерли» и американская историография 1940-1990-х гг.) // Американский ежегодник. 1994. - М.: Наука, 1995 а. - С. 208-222.

Жук С. И. Заметки о современной американской историографии // Вопросы истории. - М., 1995 Ь. - № 10. - С. 162-166.

Жук С.И. Запад в советском «закрытом» городе: Чужое кино, идеология и проблемы культурной идентификации на Украине в эпоху Брежнева (1964-1982) // Новое литературное обозрение. - М., 2009 Ь. - № 100, декабрь. - С. 548-565.

Жук С.И. Макс Вебер и социальная история // Вопросы истории. - М., 1992 Ь. -№ 2-3. - С. 172-177.

Жук С. И. Современная историография ранней Америки: Путь к историческому синтезу // Вопросы истории. - М., 1994. - № 2. - С. 175-178.

Кун Т. Структура научных революций / Пер. с англ. И.З. Налетова; Общ. ред. и послес. С.Р. Микулинского и Л.А. Марковой. - 2 изд.- М.: Прогресс, 1975. -300 с.

Лебина Н.Б. Повседневная жизнь советского города: Нормы и аномалии 19201930-х годов. - СПб.: Журнал «Нева»: Издательско-торговый дом «Летний Сад», 1999. - 320 с.

Млечин Л.М. Брежнев. - M.: Молодая гвардия, 2008. - 624 с. - (Серия «Жизнь замечательных людей»).

Омельченко Е. Молодежь: Открытый вопрос. - Ульяновск: Изд-во Симбирская книга, 2004. - 184 с.

Осокина Е. За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927-1941. - M: РОССПЭН, 1998. -271 с.

Плетт К., Натенс Б. Социалистическая по форме, неопределенная по содержанию: Позднесоветская культура и книга Алексея Юрчака «Все было навечно, пока не кончилось» // Новое литературное обозрение. - М., 2010. - № 101. - С. 167-184.

Раззаков Ф.И. Гибель советского ТВ: Тайны телевидения от Сталина до Горбачёва, 1930-1991. - M.: Эксмо, 2009. - 524 с.

Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. Н. Автономовой и В. Визгина. - М.: Прогресс, 1977. - 488 с.

Чередниченко Т. Типология советской массовой культуры. Между «Брежневым» и «Пугачёвой». - М.: РИК Культура, 1994. - 256 с.

Alaniz J. Komiks: Comic art in Russia. - Jackson, Mississippi: Univ. press of Mississippi, 2010. - 269 p.

AnkersmitF. Historiography and postmodernism // History and theory. - Middletown, CT: Wesleyan univ., 1989. - Vol. 28. - P. 137-153.

Appleby J. Value and society // Colonial British America: Essays in the new history of the early modern era / Ed. by J. Greene, J. Pole. - Baltimore: Johns Hopkins univ. press, 1984. - P. 292-294.

Appleby J., Hunt L., Jacob M. Telling the truth about history. - N.Y.: Norton, 1994. -322 p.

Bahry R. Rock culture and rock music in Ukraine // Rocking the state: Rock music and politics in Eastern Europe and Russia / Ed. by S.P. Ramet. - Boulder: Westview press, 1994. - P. 243-296.

Bailyn B. The challenge of modern historiography // American historical review. -Bloomington, 1982. - Vol. 87. - P. 1-24.

Bakhtin M. The dialogical imagination: Four essays / Ed. by M. Holquist. - Austin: Univ. of Texas press, 1994. - 443 p.

Bennett A. Popular music and youth culture: Music, identity and place. - Houndmills; Basingstoke; Hampshire; N.Y.: Palgrave, 2000. - 223 p.

BittnerS.V. The many lives of Khrushchev's thaw: Experience and memory in Moscow's Arbat. - Ithaca, N.Y.: Cornell univ. press, 2008. - 235 p.

Boym S. Common places: Mythologies of everyday life in Russia. - Cambridge, Mass.: Harvard univ. press, 1994. - 356 p.

Brezhnev L.I. Report to the 24 th Congress of the CPSU. - M.: Progress, 1971. - 124 p.

Brezhnev L.I. Report to the 25 th Congress of the CPSU. - M.: Progress, 1976. - 111 p.

Brezhnev reconsidered / Ed. by E. Bacon, M. Sandle. - N.Y.: Palgrave Macmillan, 2002. - 233 p.

Brown K. The closed nuclear city and Big Brother®: Made in America // Ab Imperio. -Казань, 2011. - № 2. - P. 159-187.

Brudny Y.M. Reinventing Russia: Russian nationalism and the Soviet state, 1953-1991. -Cambridge, MA: Harvard univ. press, 1998. - 352 p.

Certeau M. de. The practice of everyday life / Translated by S. Rendall. - Berkeley, Calif.: Univ. of California press, 1988. - 229 p.

Chernyshova N. Consuming technology in a closed society: Household appliances in Soviet urban homes of the Brezhnev era // Ab Imperio. - Казань, 2011. - № 2. -P. 188-220.

Cushman T. Notes from underground: Rock music counterculture in Russia. - N.Y.: State univ. of New York press, 1995. - 403 p.

Degler C. In Pursuit of an American Dream // American historical review. - Blooming-ton, 1987. - Vol. 92. - P. 1-12.

Derrida J. De la Grammatologie. - Paris: Edtions de Minuit, 1967. - 448 p.

Derrida J. Signeponge. - Paris: Seuil, 1988. - 125 p.

Dobson M. Khrushchev's cold summer: Gulag returnees, crime, and the fate of reform after Stalin. - Ithaca: Cornell univ. press, 2009. - 264 p.

Elteren M. van. Imagining America: Dutch youth and its sense of place. - Tilburg, Netherlands: Tilburg univ. press, 1994. - 297 p.

Emeliantseva E. The Privilege of Seclusion: Consumption Strategies in the Closed City of Severodvinsk // Ab Imperio. - Казань, 2011. - № 2. - P. 238-259.

Engelstein L. Combined underdevelopment: Discipline and law in imperial and soviet Russia // American historical review. - Bloomington, 1993. - Vol. 98. - P. 338-353.

Engelstein L. Culture, culture everywhere: Interpretations of modern Russia, across the 1991 divide // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian history. - Baltimore, 2001. - Vol. 2, N 2. - P. 363-393.

Engerman D.C. Know your enemy: The rise and fall of America's Soviet experts. - N.Y.; Oxford: Oxford univ. press, 2009. - 459 p.

English R. Russia and the idea of the West: Gorbachev, intellectuals, and the end of the Cold War. - N.Y.: Columbia univ. press, 2000. - 401 p.

EtkindA. Internal colonization: Russia's imperial experience. - N.Y.: Polity Press, 2011. -289 p.

Evans C.E. Song of the year and Soviet mass culture in the 1970 s // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian history. - Bloomington, 2011. - Vol. 12, N 3. - P. 617-645.

Evans C.E. A «Panorama of time»: The chronotopics of Programma Vremia // Ab Imperio. - Казань, 2010. - № 2. - P. 121-149.

EwingE.T. Separate schools: Gender, policy, and practice in postwar Soviet education. -DeKalb: Northern Illinois univ. press, 2010. - 300 p.

Faraday G. Revolt of the filmmakers: The struggle for artistic autonomy and the fall of the Soviet film industry. - Univ. Park, Pa.: Pennsylavania state univ. press, 2000. -252 p.

Fenemore M. Sex, thugs and rock 'n' roll: Teenage rebels in Cold-War East Germany. -N.Y.: Berghahn Books, 2007. - 277 p.

Fitzpatrick S. Everyday Stalinism: Ordinary life in extraordinary times: Soviet Russia in the 1930 s. - N.Y.: Oxford univ. press, 1999. - 288 p.

FitzpatrickS. Normal people // London review of books. - L., 2006. - Vol. 28, N 10. -P. 18-20.

FoucaultM. Aesthetics, method, and epistemology / Ed. by J. Faubion. - N.Y.: New Press, 1998. - 486 p.

Fowkes B. The national question in the Soviet Union under Leonid Brezhnev: Policy and response // Brezhnev reconsidered / Ed. by E. Bacon, M. Sandle. - N.Y.: Palgrave Macmillan, 2002. - P. 68-89.

FriedbergM. A decade of euphoria: Western literature in post-Stalin Russia, 1954-64. -Bloomington: Indiana univ. press, 1977. - 371 p.

FriedbergM. Russian Culture in the 1980 s. - Washington, D.C.: Georgetown univ.: Center for Strategic and International Studies, 1985. - 88 p.

Frith S. Music and identity // Questions of cultural identity / Ed. by S. Hall, P. du Gay. -L.: Sage, 1996. - 198 p.

Fürst J. Stalin's last generation: Soviet post-war youth and the emergence of mature socialism. - N.Y.: Oxford univ. press, 2010. - 391 p.

GadamerH. Lob der Theorie. - Frankfurt/M.: Suhrkamp, 1984. - 175 S.

Geertz C. Interpretation of Cultures: Selected essays. - N.Y.: Basic Books, 1973. - 470 p.

Gerovitch S. From newspeak to cyberspeak: A history of Soviet cybernetics. - Cambridge, Mass.: The MIT Press, 2004. - 378 p.

Global pop, local language / Ed. by H.M. Berger, M.T. Carroll. - Jackson: Univ. press of Mississippi, 2003. - 352 p.

Golovskoy V.S., Rimberg J. Behind the Soviet screen: The motion-picture industry in the USSR 1972-1982. - Ann Arbor: Ardis, 1986. - 144 p.

Gorsuch A. All this is your world: Soviet tourism at home and abroad after Stalin. - N.Y.: Oxford univ. press, 2011. - 222 p.

GorsuchA.E. «There's no place like home»: Soviet tourism in late socialism // Slavic review. - Urbana, 2003. - Vol. 62, N 4. - P. 760-785.

Gronow J. Caviar with champagne: Common luxury and the ideals of the good life in Stalin's Russia. - Oxford: Berg, 2003. - 196 p.

Gutman H. Power and culture // Essays on the American working class / Ed. by I. Berlin. - N.Y., 1987. - P. 3-69.

Hoffmann D.L. Stalinist values: The cultural norms of Soviet modernity, 1917-1941. -Ithaca: Cornell univ. press, 2003. - 247 p.

Introduction: Why cultural studies / Kelly C., Pilkington H., Shepherd D., Volkov V. // Russian cultural studies: an introduction / Ed. by C. Kelly, D. Shepherd. - N.Y., Oxford: Oxford univ. press, 1998. - P. 1-17.

Isserman M. The not-so-dark and bloody ground: New works on the 1960 s // Blooming-ton, Indiana: Indiana univ., 1989. - Vol. 94. - P. 990-1010.

KellnerH. Disorderly conduct: Braudel's mediterranean satire: (A review of reviews) // History and theory. - Middletown, CT: Wesleyan univ., 1979. - Vol. 18. - P. 197-222.

Kelly C., Volkov V. Directed desires. Kulturnost' and consumption // Constructing Russian culture in the age of revolution, 1881-1940 / Ed. by C. Kelly, D. Shepherd. - Oxford, N.Y.: Oxford univ. press, 1998. - P. 293-313.

Kharkhordin O. The collective and the individual in Russia: A study of practices. -Berkeley: Univ. of California press, 1999. - 406 p.

Kinser S. Annaliste' paradigm? The geohistorical structuralism of Fernand Braudel // American historical review. - Bloomington, 1981. - Vol. 86. - P. 63-105.

KozovoiA. Eye to eye with the «Main enemy»: Soviet youth travel to the United States // Ab Imperio. - Казань, 2011. - № 2. - С. 221-236.

Kozovoi А. Alexei Yurchak, everything was forever, until it was no more // Cahiers du Monde russe. - Paris, 2007. - Is. 48/4. - P. 767-769.

Krylova A. Soviet women in combat: A history of violence on the Eastern Front. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2010. - 320 p.

LaCarpa D. History and criticism. - Ithaca, N.Y.: Cornell univ. press, 1985. - 145 p.

Lawton A. Kinoglasnost: Soviet cinema in our time. - N.Y.: Cambridge univ. press, 1992. - 288 p.

LedenevaA.V. Russia's economy of favours: Blat, networking and informal exchange. -N.Y.: Cambridge univ. press, 1998. - 235 p.

Lewis G.K. The growth of the modern West Indies. - N.Y.: Monthly Review Press, 1968. - 506 p.

Looking West? Cultural globalization and Russian youth cultures / H. Pilkington, E. Omel'chenko et al. - Univ. Park, Pa.: Pennsylvania state univ. press, 2002. - 300 p.

Lovell S. The Russian reading revolution: Print culture in the Soviet and post-Soviet eras. - N.Y.: St. Martin's press, 2000. - 215 p.

Lovell S. The shadow of war; Russia and the USSR, 1941 to the present. - Chichester, West Sussex, U.K.; Malden, Mass.: Wiley-Blackwell, 2010. - 370 p.

MacFadyen D. Red stars: Personality and the Soviet popular song, 1955-1991. - Montreal: McGill-Queen's univ. press, 2001. - 319 p.

Manuel P. Popular music of the non-western world: An introductory survey. - N.Y.: Oxford univ. press, 1988. - 287 p.

MarkwickR.D. Cultural history under Khrushchev and Brezhnev: From social psychology to mentalities // The Russian review. - Lawrence, KS, 2007. - Vol. 65, N 2. - P. 283301.

MayfieldD., Thorne S. Social history and its discontents: G.S. Jones and the politics of language // Social history. - Oxford, 1992. - Vol. 17. - P. 165-188.

McMichaelP. «After all, you're a rock and roll star (at least, that's what they say)»: Roksi and the creation of the Soviet rock musician // The Slavonic and East European review. - L., 2005. - Vol. 83, N 4. - P. 664-684.

Melodiya uses radio program as promotion // Billboard. - L.A., Calif., 1972. - February 19, Vol. 84, N 8. - P. 61.

Mickiewicz E. Split signals: Television and politics in the Soviet Union. - N.Y.: Oxford univ. press, 1988. - 286 p.

Mickiewicz E.P. Media and the Russian public. - N.Y.: Praeger Publishers, 1981. - 156 p.

Millar J.R. The little deal: Brezhnev's contribution to acquisitive socialism // Slavic review. - Urbana, 1985. - Vol. 44, N 4. - P. 694-706.

Music at the margins: Popular music and global cultural diversity / Ed. by D. Campbell Robinson et al. - L.: Sage Publications, 1991. - 312 p.

Noack C. Coping with the tourist: Planned and «Wild» mass tourism on the Soviet Black Sea coast // Turizm: The Russian and East European tourist under capitalism and socialism / Ed. by A.S. Gorsuch, D.P. Koenker. - Ithaca: Cornell univ. press, 2006. -P. 281-304.

Norris Ch. Deconstruction: Theory and practice. - L.: Methuen, 1982. - 157 p.

NovickP. That noble dream: The «objectivity question» and the American historical profession. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1980. - 648 p.

PilkingtonH. «The future is ours»: Youth culture in Russia, 1953 to the present // Gender, generation and identity in contemporary Russia / Ed. by H. Pilkington. - L.; N.Y.: Routledge, 1996. - P. 189-237.

Pilkington H. Russia's youth and its culture: A nation's constructors and constructed. -L.: Routledge, 1994. - 358 p.

Platt K., Nathans B. Socialist in form, indererminate in content: The ins and outs of late Soviet culture // Ab Imperio. - Казань, 2011. - № 2. - С. 301-323.

PocockJ.G.A. Virtue, commerce, and history: Essays on political thought and history, chiefly in the eighteenth century. - Cambridge, N.Y.: Cambridge univ. press, 1985. -321 p.

Poiger U.G. Jazz, rock, and rebels: Cold war politics and American culture in a divided Germany. - Berkeley, Calif.: Univ. of California press, 2000. - 333 p.

QuallsK.D. «Where each stone is history»: Travel guides in Sevastopol after World War II // Turizm: The Russian and East European tourist under capitalism and socialism / Ed. by A.S. Gorsuch, D.P. Koenker. - Ithaca: Cornell univ. press, 2006. - P. 163-185.

Qualls K.D. From ruins to reconstruction: Urban identity in Soviet Sevastopol after World War II. - Ithaca, N.Y.: Cornell univ. press, 2009. - 214 p.

Rajagopalan S. Emblematic of the Thaw: Hindi films in Soviet cinemas // South Asian popular culture. - L., 2006. - Vol. 4, Is. 2. - P. 83-100.

Rajagopalan S. Indian films in Soviet cinemas: The culture of movie-going after Stalin. -Bloomington: Indiana univ. press, 2009. - 241 p.

Raleigh D.J. Soviet baby boomers: An oral history of Russia's Cold War generation. -N.Y.: Oxford univ. press, 2011. - 420 p.

Richmond Y. Cultural exchange and the Cold War: Raising the iron curtain. - Univ. Park: Pennsylvania state univ. press, 2003. - 249 p.

Risch W.J. The Ukrainian West: Culture and the fate of empire in Soviet Lviv. - Cambridge, Mass.: Harvard univ. press, 2011. - 360 p.

Rocking the state: Rock music and politics in Eastern Europe and Russia / Ed. by S.P. Ramet. - Boulder: Westview Press, 1994. - 317 p.

Roseberry W. Anthropologies and histories: Essays in culture, history, and political economy. - New Brunswick: Rutgers univ. press, 1989. - 278 p.

Rosenau P. Post-modernism and the social sciences: Insights, inroads, and intrusions. -Princeton, N.J.: Princeton univ. press, 1992. - 229 p.

Roth-Ey K. Moscow prime time: How the Soviet Union built the media empire that lost the cultural Cold War. - Ithaca: Cornell univ. press, 2011. - 315 p.

Ruble B. Soviet trade unions: Their development in the 1970 s. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1981. - 190 p.

Russia's sputnik generation: Soviet ba0by boomers talk about their lives / Trans. and ed. by D.J. Raleigh. - Bloomington: Indiana univ. press, 2006. - 299 p.

Ryback T.W. Rock around the Bloc: A history of rock music in Eastern Europe and the Soviet Union. - N.Y.: Oxford univ. press, 1991. - 272 p.

Sarup M., Raja T. Identity, culture and the postmodern world. - Edinburgh: Edinburgh univ. press, 1996. - 192 p.

C.H. MyK

Shaw D.J.B. The Soviet Union // Tourism and economic development in Eastern Europe and the Soviet Union / Ed. by D.R. Hall. - L.: Belhaven Press, 1999. - P. 137-140.

Shaw T., Youngblood D. Cinematic Cold War: The American and Soviet struggle for hearts and minds. - Lawrence: Univ. press of Kansas, 2010. - 301 p.

Shiraev E., Zubok V. Anti-Americanism in Russia: From Stalin to Putin. - N.Y.: Palgrave, 2000. - 182 p.

Shlapentokh D., Shlapentokh V. Soviet cinematography, 1918-1991: Ideological conflict and social reality. - N.Y.: Aldine de Gruyter, 1993. - 278 p.

Shlapentokh V. Public and private life of the Soviet people: Changing values in postStalin Russia. - N.Y.: Oxford univ. press, 1989. - 281 p.

Shlapentokh V. Soviet intellectuals and political power: The post-Stalin era. - Princeton, NJ: Princeton univ. press, 1990. - 330 p.

Siegelbaum L.H. Cars for comrades: The life of the Soviet automobile. - Ithaca, N.Y.: Cornell univ. press, 2008. - 309 p.

Simon G. Nationalism and policy toward the nationalities in the Soviet Union: From totalitarian dictatorship to post-Stalinist society / Trans. by K. Forster, O. Forster. -Boulder: Westview Press, 1991. - 483 p.

Soviet youth culture / Ed. by J. Riordan. - Bloomington, Ind.: Indiana univ. press, 1989. -148 p.

Starr S.F. Red and hot: The fate of jazz in the Soviet Union 1917-1980. - N.Y.: Limelight Editions, 1985. - 368 p.

Steinholt Y.B. Rock in the reservation: Songs from the Leningrad Rock Club, 1981-86. -N.Y.: Mass Media Music Scholars' Press, 2004. - 230 p.

Stites R. Russian popular culture: Entertainment and society since 1900. - Cambridge, N.Y.: Cambridge univ. press, 1992. - 269 p.

Storey J. Cultural consumption and everyday life. - L.: Arnold, 1999. - 191 p.

StronskiP. Tashkent: Forging a Soviet city, 1930-1966. - Pittsburgh, Pa.: Univ. of Pittsburgh press, 2010. - 350 p.

SurvillaM.P. Rock music in Belarus // Rocking the state: Rock music and politics in Eastern Europe and Russia / Ed. by S.P. Ramet. - Boulder: Westview Press, 1994. -P. 219-242.

Szemere A. Up from the underground: The culture of rock music in postsocialist Hungary. - University Park, PA: Pennsylvania state univ. press, 2001. - 253 p.

The American Quarterly forum on S. Watts' «Idiocy...» // American Quarterly. - Baltimore, 1992. - Vol. 44. - P. 439-462.

The return of Grand Theory in the human sciences / Ed. by Q. Skinner. - Cambridge, N.Y.: Cambridge univ. press, 1985. - 215 p.

Thompson J.B. The media and modernity: A social theory of the media. - Stanford, CA: Stanford univ. press, 1995. - 314 p.

Troitsky A. Back in the USSR: The true story of rock in Russia. - L.: Omnibus Press, 1987. - 154 p.

Tromly B. An unlikely national revival: Soviet higher learning and the Ukrainian «six-tiers», 1953-65 // The Russian review. - Lawrence, KS, 2009 a. - Vol. 68, N 4. -P. 607-622.

Tromly B. Soviet patriotism and its discontents among higher education students in Khrushchev-era Russia and Ukraine // Nationalities papers. - L., 2009 b. - Vol. 37, N 3. - P. 299-326.

Tsipursky G. «As a citizen, I cannot ignore these facts»: Whistleblowing in the Khrushchev era // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. - München, 2010. - March, 58.1. -P. 52-69.

Tsipursky G. Citizenship, deviance, and identity: Soviet youth newspapers as agents of social control in the Thaw-era leisure campaign // Cahiers du Monde russe. - Paris, 2008. - October-december, Is. 49(4). - P. 629-49.

Tumarkin N. Lenin Lives!: The Lenin cult in Soviet Russia. - Cambridge, Mass.: Harvard univ. press, 1997. - 315 p.

Tumarkin N. The living & the dead: The rise and fall of the cult of World War II in Russia. - N.Y.: Basic Books, 1994. - 242 p.

Urban M., Evdokimov A. Russia gets the blues: Music, culture, and community in unsettled times. - Ithaca, N.Y.: Cornell univ. press, 2004. - 179 p.

Verdery K. National ideology under socialism: Identity and cultural politics in Ceau^escu's Romania. - Berkeley: Univ. of California press, 1991. - 406 p.

Ward C.J. Brezhnev's folly: The building of BAM and late Soviet socialism. - Pittsburgh, Pa.: Univ. of Pittsburgh press, 2009. - 218 p.

Watts S. The idiocy of American studies: Poststructuralism, language, and politics in the age of self-fulfillment // American Quarterly. - Baltimore, 1991. - Vol. 43. - P. 625660.

White A. De-Stalinization and the house of culture: Declining state control over leisure in the USSR, Poland and Hungary, 1953-89. - L.: Routledge, 1990. - 195 p.

White H. Metahistory: The historical imagination in nineteenth-century Europe. - Baltimore: Johns Hopkins univ. press, 1975. - 448 p.

Woll J. Real images: Soviet cinema and the thaw. - L.: I.B. Tauris; N.Y.: St. Martins Press, 2000. - 267 p.

YoungbloodD.J. Russian war films: On the cinema front, 1914-2005. - Lawrence: Univ. of Kansas press, 2007. - 319 p.

Yurchak A. Everything was forever, until it was no more: The last Soviet generation. -Princeton, NJ: Princeton univ. press, 2006. - 331.

Zagorin P. Historiography and Postmodernism: Reconsiderations // History and theory. -1990. - Vol. 29. - P. 265-274.

ZhukS.I. «Fascist music from the West»: Anti-rock campaigns, problems of national identity and human rights in the «closed city» of Soviet Ukraine, 1975-1984 // Popular music and human rights. - L.: Ashgate, 2011 a. Vol. 2: World music / Ed. by I. Peddie. - P. 147-160.

Zhuk S.I. «National cultural elements» and advertising the international tourism in the Soviet tourist agencies during the Brezhnev era, 1964-1984 // Sprawy Narodowo-sciowe. - Warsaw-Poznan, 2010 a. - N 36. - P. 7-25.

Zhuk S.I. Book consumption and reading practices in Soviet Dniepropetrovsk during the Brezhnev era // Ab Imperio. - Казань, 2009 a. - № 3. - P. 207-243.

Zhuk S.I. Building the Ukrainian identity through cultural consumption in the «closed» city of Soviet Ukraine: Dnipropetrovs'k KGB files and «transgressions» of everyday

life during late socialism, 1959-1985 // Nationalisms today / Ed. by T. Kamusella, K. Jaskulowski. - Oxford: Peter Lang, 2009 b. - P. 227-256.

Zhuk S.I. Closing and opening Soviet society (Introduction to the Forum «Closed city, closed economy, closed society: The utopian normalization of autarky») // Ab Imperio. - Казань, 2011 b. - № 2. - P. 123-158.

Zhuk S.I. Popular culture, identity and Soviet youth in Dnepropetrovsk, 1959-1984 // The Carl Beck Papers in Russian and East European Studies. - Pittsburgh, PA: the University of Pittsburgh Press, 2008 a. - N 1906. - 72 p.

Zhuk S.I. Religion, «westernization», and youth in the «closed city» of Soviet Ukraine, 1964-84 // The Russian review. - Lawrence, KS, 2008 b. - Vol. 67, N 4. - P. 661-679.

Zhuk S.I. Rock and roll in the rocket city: The west, identity, and ideology in Soviet Dniepropetrovsk, 1960-1985. - Baltimore, MD: The Johns Hopkins univ. press; Washington, D.C.: Woodrow Wilson Center Press, 2010 b. - 440 p.

Zhuk S.I. Russia's lost reformation: Peasants, millennialism and radical sects in southern Russia and Ukraine, 1830-1917. - Baltimore, MD: The Johns Hopkins univ.: Woodrow Wilson center press, 2004. - 457 p.

Zhuk S.I. The closed soviet society and the West: Consumption of the western cultural products, youth and identity in Soviet Ukraine during the 1970 s // The crisis of socialist modernity: The Soviet Union and Yugoslavia in the 1970 s / Ed. by M.-J. Calic, S. Dabringhaus, D. Neutatz, J. Obertreis: Freiburg Institute for Advanced Studies. -Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2011 c. - P. 87-117.

Zuberi N. Sounds English: Transnational popular music. - Urbana, Il.: Univ. of Illinois press, 2001. - 276 p.

Zubkova E. Russia after the War: Hopes, illusions, and disappointments, 1945-1957 / Trans. and ed. by H. Ragdale. - Armonk, N.Y.: M.E. Sharpe, 1998. - 238 p.

Zubok V.M. A failed empire: The Soviet Union in the Cold War from Stalin to Gorbachev. - Chapel Hill: Univ. of North Carolina press, 2007. - 467 p.

Zubok V.M. Zhivago's children: The last Russian intelligentsia. - Cambridge, Mass.: Belknap Press of Harvard univ. press, 2009. - 453 p.

Zuckerman M. Almost chosen people. Oblique biographies in the American Grain. -Berkeley, CA: Univ. of California press, 1993. - 315 p.