Советский человек. История одного собирательного понятия Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ИСТОРИЯ ИДЕИ И ПОНЯТИЙ

Клаус ГЕСТВА

Советский человек1

История одного собирательного понятия

Произведения Светланы Алексиевич — это попытка построения литературной антропологии советского человека. С середины 1980-х годов социологи из группы Юрия Левады описали совсем иными методами социограмму homo sovieticus. Оба начинания достойные, в первом случае благодаря впечатляющим литературным достижениям, во втором — эмпирической основательности. Но все же и писатель, и социологи постулируют некий антропологический тип, вменяя при этом представление о его гомогенности, что не соответствует многообразию и открытости человеческого и общественного развития в СССР и его государств-наследников. Невзирая на некоторые константы, способы мышления и образы жизни людей значительно менялись в потоке времени. Дополнить эту картину — задача историков.

«Юбилеи подобны ковровым бомбардировкам»2. Они забрасывают политику и общественность уроками из истории, описывая дугу между прошлым и настоящим. Сколь велико бы ни было пресыщение неизбежным юбилейным бумом, пристрастие культурного производства к памятным датам дает еще и повод к тому, чтобы пристальнее присмотреться к определенным событиям и задаться вопросом, как и почему они решающим образом повлияли на ход истории. В 2017 году интерес историков в особой форме пробудило столетие русской революции. Книжные магазины, библиотеки, семинары и газетные фельетоны заполонили компактные исторические работы, а также мо-

1 Статья опубликована в журнале Osteuropa (Gestwa. K. Der Sovjetmensch. Geschichte eines Kollektivsingulars// Osteuropa, Jg. 68, H. 1-2. 2018. S. 55-82) Выражаем благодарность автору и редакции журнала за разрешение опубликовать перевод статьи.

2 Krastev I. Analogie zum Jahr 1917? Was uns die Russische Revolution über Donald Trump sagen kann // Aus Politik und Zeitgeschichte, 34-

35/2017. S. 4-8. С. 4.

нументальные труды. Их авторы повествуют не только о событиях, произошедших в 1917 году в Петрограде. Они также ставят вопрос, какой исторической формации проложили путь большевики своим государственным переворотом и что из нее сохраняет свое действие и после распада советской империи3.

Алексиевич: Homo sovieticus как конструкция, основанная на памяти

После крушения в 1989—1991 годы государственного режима социализма, многие видели в коммунизме, канувшем в небытие, величайшее освободительное движение и одновременно с этим преступление против человечества под маской освободительной утопии. Карл Шлё-гель не подводит в своей книге Archäologie einer untergegangenen Welt («Археология одного погибшего мира») итог режима. Для него советская история ни в коем случае не закончилась в 1991 году, но кончилась, «пожалуй, лишь империя, время которой истекло». Советский Союз, как считает Шлёгель, был «чем-то большим, чем только политическая система с датируемыми началом и концом», это была «форма жизни». Из-за протяженности существования СССР в пространстве и времени Шлёгель возвышает его (со всеми ее различными формами проявления и ступенями развития) до «советской цивилизации», которая со всеми ее различными форма-

3 AustM. Die Russische Revolution. Vom Zarenreich zum Sowjetimperium. München 2017. - Schlögel K. Das sowjetische Jahrhundert. Archäologie einer untergegangenen Welt. München 2017. - Koenen G. Die Farbe Rot. Ursprünge und Geschichte des Kommunismus. München 2017. - Steinberg M D. The Russian Revolution, 1905-1921. Oxford 2017. - Smith S.A. Russia in Revolution. An Empire in Crisis, 1890 to 1928. Oxford 2017. - Slezkine Y. House of Government. A Saga of the Russian Revolution. Princeton 2017. -Engelstein L. Russia in Flames: War, Revolution, Civil War, 1914-1921. Oxford 2017.

ми проявления и ступенями развития не может быть постигнута с помощью одних лишь текстов. Помимо них она «читается с помощью истории вещей, с помощью анализа знаков и форм передвижения, мест обитания и заведенных порядков; целое вырастает из детали»1. Преимущество истории цивилизации для Шлёгеля заключается в том, что она постоянно охватывает все сферы, это не история политики или повседневности, террора или восторженного одобрения, культуры или варварства, но и то, и другое, и более того — часто в одно и то же время и в том же месте1.

«Языки, стиль административных и школьных зданий, инфраструктура, пути получения образования и биографии, ненависть или сентиментальная привязанность к хозяевам прежних времен» в качестве материальных фрагментов и идеальных «осколков империи»3 оставляют свои следы в постсоветском мире4.

Впечатляющая попытка Шлёгеля реконструировать в постсоветском ландшафте и в головах людей длящееся влияние советской цивилизации в ее тотальности очень близка ангажированной документальной прозе Светланы Алексиевич. Если Шлёгель захвачен методом «панорамной открытости»5, а также интересом к заведенным порядкам и местам повседневной жизни, то Алексиевич увлечена6 приближением (посредством литературы) к «истории "домашнего", "внутреннего" социализма»7. Алекси-евич выступает и как очевидец, и как слуша-

1 SchlögelK. Das sowjetische Jahrhundert [Сн. 2]. S. 21.

2 Ibid. S. 22. Шлёгель воздерживается от цивилизационно-теоре-тических рассуждений. Он коротко ссылается на Фернана Броделя -Braudel F. Die Geschichte der Zivilisation. 15. Bis 18. Jahrhundert. Zürich 1971. [рус. изд. Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв. 1-е изд., Прогресс. Т. 1. 1986. 624 с. Т. 2. 1988. 632 с. Т. 3. 1992. 679 с.]. Но ясно, что понимание Шлёгеля не имеет ничего общего с сопоставительными концептами цивилизации Освальда Шпенглера и Самюэля Ф. Хантингтона. Сходным образом о «советской цивилизации» уже говорили Андрей Синявский и Стив Коткин. Sinjawskij А. Der Traum vom neuen Menschen oder Die Sowjetzivilisation. Frankfurt/Main 1989. - Kotkin S. Magnetic Mountain. Stalinism as a Civilization. Berkeley 1995.

3 SchlögelK. Das sowjetische Jahrhundert [Сн. 2]. S. 27.

4 Ibid. S. 20.

5 Ibid. S. 22.

6 Во время вручения премии мира Немецкой книготорговли (Friedenspreises des Deutschen Buchhandels) Шлёгель произнес в честь Алексиевич поздравительную речь и назвал ее «археологом коммунистического жизненного мира». SchlögelK. Stimmen im Chor: eine Epoche zur Sprache bringen. Laudatio auf Swetlana Alexijewitsch // Reden anlässlich der Verleihung des Friedenspreises des Deutschen Buchhandels 2013. S. 5-10, здесь S. 9, <www.friedenspreis-des-deutschen-buchhandels.de/ sixcms/ media.php/1290/Friedenspreis_2013_Reden_deutsch.pdf>.

7 Alexijewitsch S. Secondhand-Zeit. Leben auf den Trümmern des

Sozialismus. München 2013. S. 10. [Алексиевич С. Время секонд хэнд.

Время. М., 2016.]

тель-свидетель, чтобы вытащить «маленького человека» из забвения вместе с его переживаниями и опытом, подобного «песчинке истории»8, и дать ему право обрести голос в мировой литературе.

Белорусский лауреат Нобелевской премии понимает себя как летописца жизни тех людей, в которой запечатлелось придонное течение экзистенциальных потрясений и разочарований. В фокусе ее произведений не масса, но отдельный человек, весь жизненный план которого опрокидывается из-за войны и катастрофы, террора и распада, и он вынужден строить новую жизнь на руинах своего прежнего существования. Решающими выступают не великие общественные изменения, не поворотные пункты и вехи истории, а личные моменты, в которые горе и страдание, мужество и упорство выражают суть тягостного, сбивающего с толку опыта.

Алексиевич в своей захватывающей панораме человеческих жизней не делает различия между жертвами и виновниками; вместо этого она показывает индивидов, которые, попав во власть невообразимых, хаотичных обстоятельств, часто оказываются и теми, и другими. Литературно сгущенные коллажи трагических единичных судеб, несущих на себе печать исторических цезур, противостоят любому мастерскому героическому повествованию, которые так нравятся политике, медиа и культуре, использующих их для обоснования своего собственного смысла, единства и легитимности. Ставшее уже давно политически неугодным в Белоруссии и России изображение советской цивилизации как неизбежного злого рока и огромного Абсурдистана сделало Алексиевич для мировой общественности носителем «моральной памяти распавшейся советской империи»9.

Своими многоголосыми произведениями Алексиевич стремится писать историю. Но, назвав себя «исследователем человека», она осознанно отмежевывается от профессиональных историков, неверно считая, что их интересовали только факты, но не чувства людей10.

8 Swetlana Alexijewitsch: Warum bin ich in die Hölle hinabgestiegen? Dankesrede // Reden anlässlich der Verleihung des Friedenspreises des Deutschen Buchhandels. S. 11-15, здесь S. 11.

9 Так говорилось об Алексиевич по Немецкому радио (Deutschlandfunk), когда 8 ноября 2015 года стало известно, что она получает Нобелевскую премию по литературе, <www.deutschlandfunkkultur.de/weissrussische-autorin-literatur-nobelpreis-fuer-swetlana.1895.de.html?dram:article_ id=333314>.

10 Alexijewitsch S. Secondhand-Zeit [Сн. 8]. S. 13. Чувства уже давно стали предметом исторических исследований. Plamper J. Geschichte und Gefühl. Grundlagen der Emotionsgeschichte. München 2012. — Rosenwein B, Cristiani R. What is the History of Emotions? Cambridge 2018.

Ей важна не простая история событий, а реконструкция всего ужаса, но также и притягательной силы советской цивилизации, открывающихся в индивидуальных высказываниях. Эмпирическая основа, на которой Алексиевич конструирует свое человековедение, — это многочисленные биографические интервью, в которых субъективные потрясения облекаются в слова, чтобы через этот акт говорения восстановить, как кажется, разорванную взаимосвязь времен1.

Алексиевич хорошо осознает, что воспоминания — «прихотливая штука», потому что прошлое постоянно заново открывается через настоящее, так что прежде пережитое всякий раз толкуется по-иному, сквозь неизбежно меняющиеся фильтры2. Способ, которым рассказывается история, это со своей стороны всегда только история3. В собеседниках Алексиевич видит не аутентичных свидетелей, а «скорее актеров и изобретателей историй». Хотя они постоянно во всей красе рассказывают собственную версию истории, но «из их совокупности и множества пересечений возникает образ времени и людей, которые в нем жили»4.

Алексиевич считает, что все, «участвовавшие в социалистической драме», разделяют опыт неустанного воздействия на их души социализма, ставшего государственным. Даже сегодня советские люди все еще узнаваемы «с полуслова» своими очень «характерными представлениями о добре и зле, о героях и мучениках», а также в своем особом отношении к жизни и смерти. Из их насыщенных воспоминаний о близости со своими прежними советскими согражданами и из вспоминаемых ими аспектов советских реальностей, представляющихся существенными, Алексиевич конструирует антропологическую модель homo sovieticus, который как «новый человеческий тип» представляет собой то неповторимое, что «могло получиться на советской земле в лаборатории марксизма-ленинизма»5.

В книгах и интервью Алексиевич называет отдельные признаки своего homo sovieticus. Но она не сводит их вместе в систематизированный каталог дефиниций. Поэтому остается неясным, идет ли речь в ее «пессимисти-

1 Hartsock J.C. Literary Journalism and the Aesthetics of Experience. Amherst, Boston 2016.

2 Alexijewitsch S. Warum [Сн. 10]. S. 13.

3 Об устной истории (Oral History) как методе см.: Obertreis J. Polyphonie auf den Trümmern des Sozialismus Aleksievics Werk and Oral History // Osteuropa H.1—2, 2018. S. 117-134.

4 Alexijewitsch S. Warum [Сн. 10]. S. 13.

5 Ibid. S. 9.

ческой ностальгии»6 только лишь о чистой игре мысли, подкупающей ее литературным изяществом, или все же о продуктивной исторической конструкции, обладающей научным объяснительным потенциалом. Литературная конструкция Алексиевич homo sovieticus, опирающаяся на память, стоит в одном ряду с другими известными проектами идеально-типических конструкций советского человека, пересматривавшими амбициозную претензию партийного государства осуществить не только политико-экономическую, но и антропологическую революцию и создать тем самым лучший мир.

Социалистическое строительство новой жизни и советский «Парк людей»7

Издавна люди, исполненные страстным желанием и фантазиями о всемогуществе, стремятся к тому, чтобы стать иными или новыми, чтобы подняться благодаря самотранс-цендентации над отталкивающим их миром. Так что мечта о «новом человеке» существует с незапамятных времен, это не советское изо-бретение8. Она наложила печать на выходящие за пределы границ и систем «наваждения XX века»9. Однако ни в одной другой стране эта мечта все же не имела столь сильного влияния на политическое действие и социальное формирование идентичности, как в Советском Союзе. Формирование «нового человека», его обработка и дисциплинирование были в центре предвещаний социалистически-коммунистической эсхатологии. В советском партийном государстве 1920-1930-х годов проект был возведен в ранг центральной идеологемы. Для этого на службу большевистской миссии освобождения и покорения мира были поставлены экспериментально-эстетические поиски культурного авангарда. «Новый человек» должен был отречься от всякого эгоизма и индивидуализма и целиком проникнуться коллективным этосом. Самореализоваться он мог, только полностью пожертвовав собой, влившись в новый нарождающийся пролетариат, слившись воедино с этим сообществом,

6 Lee A. Portrait of the Author as a Historian: Svetlana Alexievich // History Today, 6/2016. P. 86.

7 Автор использует метафору общества как парка, за которым ухаживают, который формируют, нормируют те, кто за ним следит.

8 Küenzlen G. Der Neue Mensch. Zur säkularen Religionsgeschichte der Moderne. München1994, S. 25-56. - Ders. Der alte Traum vom Neuen Menschen. Ideengeschichtliche Perspektiven // Aus Politik und Zeitgeschichte, 37-38/2016. S. 4-9.

9 Der Neue Mensch. Obsessionen des 20. Jahrhunderts. Lepp N., Roth M., Vogel K. (Hg.): Dresden 1999.

новым в мировой истории, и отбросив все старые образцы идентичности и ложные формы сознания.

В вихре мощнейших из всех революций, в пучине общественного прогресса «новый человек», как громогласно провозглашал Лев Троцкий в 1924 году, будет стремиться к цели «стать хозяином своих собственных чувств, возвысить свои инстинкты до высоты сознания», чтобы сотворить более «высокий общественно-биологический тип» на уровне «Аристотеля, Гёте и Маркса»1. «Советский народ», формирующийся из такого замечательного «человеческого материала», сможет положить конец всякой эксплуатации и угнетению и наряду со свободой проложить дорогу для осуществления идеалов равенства и братства2.

С самого начала для большевизма и сталинизма базовой духовно-моральной составляющей была «комбинация этического ригоризма и революционной практики»3. Политика большевиков построения нового общества из «новых людей» приняла форму воспитательной дрессуры. Советское партийное государство навязало «новым людям», освобожденным от унаследованных традиций и зависимостей, культ вождя, утверждавшийся посредством социальной инфантилизации и подчинения. Так, ради «построения социализма» людям вменялось в обязанность переносить все лишения и одновременно участвовать в доносах и репрессиях против «бывших». Эти мнимые или действительные симпатизантны «прошлого мира» потеряли свое право на существование в первом социалистическом государстве. Они должны были либо через социальный катарсис целиком отдаться революционному строительству, либо быть надолго устранены из советского «Парка людей»4.

В то время как великие промышленные стройки, советские массовые праздники и мо-

1 TrotzkiL. Literatur und Revolution. Berlin 1968 (1924). S. 214.

2 Sinjawskij. Traum [Fn. 4]. - Müller D. Der Topos des Neuen Menschen in der russischen und sowjetrussischen Geistesgeschichte. Bern 1998. -Der Neue Mensch. Aufbruch und Alltag im revolutionären Russland. Kommentar, Filmografie und Materialien. Alexander Schwarz, Rainer Rother (Hg.). Bonn 2017.

3 Riegel K.-G. Der Marxismus-Leninismus als politische Religion / Hans Maier, Michael Schäfer (Hg.): „Totalitarismus" und „Politische Religionen". Konzepte des Diktaturvergleichs, Bd. 2. Paderborn u.a. 1997. S. 75-128, см. S. 83 и далее.

4 ShearerD.R. Policing Stalin's Socialism. Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924-1953. New Haven 2009. - Goldman WZ. Inventing the Enemy. Denunciation and Terror in Stalin's Russia. Cambridge 2011. -Hoffmann D. Cultivating the Masses. Modern State Practices and Soviet Socialism, 1914-1939. Ithaca 2011.

сковский парк Горького служили инсценировками социального плавильного котла и культовых мест эффективной социализации5, бесчеловечная система ГУЛАГа, депортации и принудительный труд представляли обратную сторону сталинистского landscaping the human garden6. Сегодня исторические исследования исходят из того, что между 1917 и 1956 годами прямым и косвенным репрессиям тоталитарного партийного государства были подвергнуты свыше 50 миллионов человек7. Как эти бездны советской промышленной цивилизации, так и мощность всемирно-исторического разлома, повлекли за собой глубокие психологические последствия. Радужные символы советской современности, подобно витринам будущего, передавали — и не только партийным вождям — захватывающее впечатление, что на их стороне не только история, но и наука, и технология. Пропаганда продуцировала нескончаемый поток мнимых политических истин, а также и научных достижений; она постоянно предупреждала о воображаемой вездесущности внутренних и внешних врагов. Перед лицом этого непрекращающегося медийного огня даже те, кто по своему происхождению или из-за своих сомнений испытывал трудности с этим принуждением к вере, едва ли могли противиться мощи изобилующей обещаниями идеологии8.

В мобилизованном, милитаризованном и репрессивном обществе люди вынуждены были, усваивая советский жаргон, учиться языку, в центре которого были трудовой энтузиазм и вера в изменчивый курс партийного государства9. В публичном пространстве многие люди придерживались официальных язы-

5 GestwaK. Die „Stalinschen Großbauten des Kommunismus". Sowjetische Technik- und Umweltgeschichte 1948-1967. München 2010. - Rolf M. Das sowjetische Massenfest. Hamburg 2006. - Kucher K. Der Gorki-Park. Freizeitkultur im Stalinismus 1928-1941. Köln 2007.

6 Landscaping the Human Garden. Twentieth Century Population Management in a Comparative Perspective. Amir Weiner (Hg.). Stanford 2003. - Das Lager schreiben. Varlam Salamov und die Aufarbeitung des Gulag. Berlin 2007 [= Osteuropa, 6/2007]. - Gulag: Texte und Dokumente 1929-1956. Julia Landau, Irina Scherbakowa (Hg.). Göttingen 2014. -Soviet Gulag. Evidence, Interpretation, and Comparison. Michael David-Fox (Hg.). Pittsburgh 2016.

7 Эту цифру последним называл Лев Гудков. Gudkov L. Der Sowjetmensch. Genese und Reproduktion eines anthropologischen Typus / Gudkov L. Wahres Denken. Berlin 2017. S. 13. (В статье Л. Гудкова имеются в виду не только жертвы репрессий, но и Голодомора, Гражданской и Второй мировой войны и других военных конфликтов. - Прим. пер.)

8 Brooks J. Thank You, Comrade Stalin. Soviet Public Culture from Revolution to Cold War. Princeton 2000. - Brandenberger D. Propaganda State in Crisis. Soviet Ideology, Indoctrination, and Terror under Stalin, 1927-1941. New Haven 2011.

9 Kotkin. Magnetic Mountain [Сн. 4]. S. 198-237.

ковых и поведенческих правил, но, по существу, они жили в своем частном мире, в языке повседневности. Приходилось скрывать мнения, убеждения и жизненные обстоятельства, которые отклонялись от официальных норм и ценностей. Замалчивание и шепот стали важными коммуникативными практиками1. Поскольку никто не знал, что именно скрывалось за публичной маскировкой, доносы и сообщения о тайных врагах представлялись правдоподобными2.

В стесненных условиях жизни бараков, общежитий и коммунальных квартир почти не было возможностей для уединения и интимности. В дурмане страха и недоверия люди часто теряли опоры и моральные ориентиры3. Они жили в постоянной раздвоенности, поскольку должны были выбирать между образцами поведения, навязываемыми им политикой и собственными желаниями, часто несовместимыми4. Тот, кто при тоталитарной мобилизационной диктатуре не мог с надлежащим энтузиазмом восторгаться далеко идущими целями советского общественного эксперимента, отгораживался от других, подвергая себя опасности. Одновременно социалистическое строительство государства предлагало всем заманчивые пути для самореализации и социального подъема. Вера в советский проект общества и участие в нем представляли модус выживания, помогавшего придать смысл собственным лишениям и не отчаиваться перед лицом постоянного чрезвычайного положения, связанного с войной, голодом, террором.

Впрочем, советское общество принуждения 1920-1930-х годов не представляло собой гомогенную социалистическую общность, объединенную единой верой. Наряду с энтузиазмом и оппортунизмом существовали многочисленные формы скрытого инакомыслия, девиантного поведения, а также уклонения

1 Figes O. Die Flüsterer. Leben in Stalins Russland. Berlin 2008. S. 28 и сл.

2 Fitzpatrick Sh. Tear off the Masks! Identity and Imposture in Twentieth-Century Russia. Princeton 2005. - Beyrau D. Ketman oder „Worte sind Masken" / Heidrun Hamersky u.a. (Hg.) Eine andere Welt? Kultur und Politik in Osteuropa 1945 bis heute. Festschrift für Wolfgang Eichwede. Stuttgart 2007. S. 71-85.

3 Obertreis J. Tränen des Sozialismus. Wohnen in Leningrad zwischen Alltag und Utopie 1917-1937. Köln 2004. - Pott Ph. Moskauer Kommunalwohnungen 1917 bis 1997. Materielle Kultur, Erfahrung, Erinnerung. Zürich 2009. - Evans S. Sowjetisch wohnen. Eine Literatur- und Kulturgeschichte der Kommunalka. Bielefeld 2011.

4 Такие диссонансы прогресса особенно ярко описал Андрей Платонов. Platonov A. Die Baugrube. Berlin 2016. [Андрей Платонов, Котлован.] - Utopie und Gewalt. Andrej Platonov: Die Moderne schreiben. Osteuropa, 8-10/2016. Berlin.

и протеста, которые задавали границы экспансии тоталитарного режима5. Режим глубоко проникал в жизнь отдельного человека, навязывая ему свои смыслы, системы поощрений. Характер господства влиял на структуру личности многих советских людей. Это была «революция в голове»6 и «террор в душе»7, как показала группа историков в конце 1990-х на основе тщательно отобранных дневников и других биографических документов8. Эти, нередко ошеломляющие, самосвидетельства красноречиво показали, какая чрезвычайная сила воли требовалась людям, чтобы сопротивляться индоктринации со стороны партийного государства. Особенно дневники, последнее прибежище индивидуальности, дают понять, как подло поступал большевистский социализм в своем попечительстве и опеке, разлагая ядом недоверия социальные и семейные связи и тем самым разрушая моральную сплоченность общества. Российский историк Михаил Гефтер констатировал, что неизбывное наследие советского террора 1920-х и 1930-х — «это сталинизм, который завладел всеми нами»9. Это глубоко усвоенное интер-нализованное, часто неосознанное приспособление превращало отдельного человека в продукт и в производителя тоталитарной системы принуждения.

Клаус Менерт: Новый советский и старый русский человек

С самого начала зарубежные наблюдатели демонстрировали восхищение усилиями советского партийного государства, целью которого было посредством кампаний, патетических инсценировок и грандиозных технологических проектов создать новый антропологический тип, для которого старый мир не должен был значить ничего, но завтрашний,

5 Viola L. Peasant Rebels under Stalin. Collectivization and the Culture of Peasant Resistance. Oxford 1996. - Contending with Stalinism. Soviet Power and Popular Resistance in 1930s. Ithaca 2002. - Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. Terror, Propaganda and Dissent. 1924-1941. Ders. (Hg.): Cambridge 1997. - Gorsuch A.E. Youth in Revolutionary Russia. Enthusiasts, Bohemians, Delinquents. Bloomington 2000.

6 Hellbeck J. Revolution on my Mind. Writing a Diary under Stalin. Cambridge 2006.

7 Halfin I. Terror in my Soul. Communist Autobiographies on Trial. Cambridge 2003.

8 Halfin I. From Darkness to Light. Class, Consciousness, and Salvation in Revolutionary Russia. Pittsburgh 1999. - Ders. Red Autobiographies. Initiating the Bolshevik Self. Seattle 2011. - Tagebuch aus Moskau 1931-1939. Hellbeck J. (Hg.). München 1996. - Ders. Fashioning the Stalinist Soul. The Diary of Stepan Podlubnyi, 1931-1939 / Stalinism. New Directions. Sheila Fitzpatrick (Hg.). London, New York 2000. P. 77-116.

9 Цит по: Figes. Die Flüsterer [сн. 30]. S. 30.

социалистический мир — все. Кремль не жалел средств на широкую пропаганду предполагаемых достижений своего общественного эксперимента. Знаменитые советские интеллектуалы, такие как Максим Горький, позволили вовлечь себя в историю восхваления первых сталинских пятилеток, отмеченных жестоким характером коллективизации и индустриализации, как в великую программу перевоспитания криминальных элементов, «паразитов» и «вредителей»1.

Вместе с тем Кремль приглашал небольшие делегации западных интеллектуалов. Отчасти из симпатии, отчасти из любопытства Ромен Роллан, Андре Жид, Артур Кёстлер, Лион Фейхтвангер, Джордж Бернард Шоу и другие «политические паломники»2 объездили первую социалистическую страну, чтобы уже на месте получить представление об образцово-показательных проектах, о том, с каким рвением «новые люди» под мудрым руководством партии готовы возводить свой восточный социализм. Такой showcasing the great experiment достигал эффекта. Но не все приезжавшие с Запада позволяли ослепить себя «техникой и гостеприимством» и показными достижениями Советского Союза. Многие, напротив, обретали собственный, критический образ «новых людей»3.

Одним из тех, кто охотно пользовался возможностью посетить Советский Союз, был Клаус Менерт (1906—1984). Во время поездок и за почти трехлетнюю работу корреспондентом в Москве он обзавелся множеством контактов благодаря превосходному знанию русского языка. Он родился и рос в Москве в семье немецких предпринимателей и художников. В 1928 году в Берлине защитил диссертацию под руководством Отто Хёча (проложившего путь немецким исследованиям Восточной Европы), получил ученую степень и уже очень

1 Более всего ужасает сборник текстов 36 советских литераторов о Беломорско-Балтийском канале. Это была первая из великих строек, канал был построен в основном заключенными под надзором НКВД и стоил десятков тысяч жизней. Книга вышла на русском и английском: Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства. Государственное издательство «История фабрик и заводов». Москва, 1934. Переиздание. Москва, 1998. - Belomor. An Account of the Construction of the New Canal between the White Sea and the Baltic Sea. New York 1935. Fischer von Weikersthal F. Die „inhaftierte" Presse. Das Pressewesen sowjetischer Zwangsarbeitslager 1923-1937. Wiesbaden 2011. - Draskoczy J. Belomor. Criminality and Creativity in Stalin's Gulag. Brighton, MA 2014.

2 Holland P. Political Pilgrims. Travels of Western Intellectuals to the Soviet Union, China and Cuba 1928-1978. New York, Oxford 1981.

3 David-FoxM. Showcasing the Great Experiment. Cultural Diplomacy and Western Visitors to the Soviet Union, 1921-1941. Oxford 2011.

скоро сделал себе имя в качестве немецкого эксперта по Советскому Союзу. Среди прочего он был редактором журнала Osteuropa. В 1936— 1941 годы он в качестве профессора преподавал в университетах США — в Беркли и Гонолулу. Окольными путями он вернулся в 1946 году в Германию через Китай, чтобы продолжить там карьеру редактора, ученого и публициста4.

В 1955 году Менерт принял участие в привлекшей всеобщее внимание поездке канцлера Конрада Аденауэра в Москву, а затем совершил путешествие по Советскому Союзу. Свои впечатления о том, насколько страна изменилась после 1953 года при новом партийном главе Никите Хрущеве, он соотнес со своими прежними знаниями и опытом сталинской эпохи. За три года было продано полмиллиона экземпляров опубликованной им в 1958 году книги Der Sowjetmensch («Советский человек»)5. Этот бестселлер сформировал образ Советского Союза, сложившийся у западногерманской публики6. Менерт не только описал политическую систему и общественные структуры, но и рассмотрел отношение жителей Советского Союза, преимущественно русских, к семье, собственности, свободе и государству7. Для Менерта важна была попытка «добиться более четких контуров и конкретного образа для слишком туманного понятия "советский человек"»8. Для этого он соотнес пролетарско-коллективистский идеал «нового человека» с трудовой и повседневной жизнью, которую он мог наблюдать в Советском Союзе.

Описания Менерта не опираются на тщательно подобранный и проверенный источниками материал. Он полагался на собственные включенные наблюдения. Информацию он черпал из советской литературы и театра, а также из многочисленных бесед, которые вел со случайными знакомыми во время своих поездок. Он не делал тайны из того, что был про-

4 KohlstruckM. Der Fall Mehnert / Helmut König (Hg.). Der Fall Schwerte im Kontext. Opladen 1998. S. 138-172. - Ders. „Salonbolschewist" und Pionier der Sozialforschung. Klaus Mehnert und die Deutsche Gesellschaft zum Studium Osteuropas 1931-1934 // Osteuropa, 5/2005. S. 29-47. -Merk E. Klaus Mehnert. Publizist, Politologe, Professor // Osteuropa, 10/2006. S. 123-137.

5 MehnertK. Der Sowjetmensch. Versuch eines Porträts nach zwölf Reisen in die Sowjetunion 1929-1957. Stuttgart 1958. До 1981 г. выходило много переизданий [рус. Менерт К. Советский человек. М.: Издательство иностранной литературы, 1959. Рассылалась по специальному списку - Прим. пер.].

6 Schmid U. Wie bolschewistisch ist der „Sowjetmensch"? Klaus Mehnert erkundet die russische Mentalität // Zeithistorische Forschungen, 3/2007. S. 466-471, здесь S. 466.

7 MehnertK. Sowjetmensch [сн. 43]. S. 10 и далее.

8 Ibid. S. 18.

тивником Советского Союза как политической системы; одновременно он настаивал на взаимопонимании, потому что видел в социалистическом партийном государстве «смирительную рубашку, которую большевики надели на в общем дружелюбный и открытый русский народ»1. Менерт настойчиво предостерегал, что при успешной большевизации русских «перспективы того, что человечество живым и свободным войдет в третье тысячелетие после Рождества Христова [были бы] невелики»2. Но все же, успокаивая читателя, он полагал, что советский человек 1950-х годов, несомненно, уже не тот, «каким был русский в прошлом»3. «Советам» не удавалось до сих пор «сделать из русского человека некое новое советское, коллективное существо, которое ведет себя, думает, чувствует, желает только так, как это было бы нужным партийным вождям и их советскому проекту»4.

Оценки Менерта не полностью совпадали с результатами работ исследовательской группы в Гарварде. Ее участники после 1945 года систематически опрашивали советских эмигрантов об их отношении к пропаганде. Было установлено, что даже в сознании тех, кто повернулся спиной к родине социализма, отложились главные пропагандистские политические послания5.

Менерт, как и исследовательская группа в Гарварде, диагностировал у советского населения, наряду с патриотизмом и доверием к властным авторитетам, сильную склонность к «обуржуазиванию и интеллектуальному развитию», которые противоречили диктаторскому проекту общества Кремля. Исходя из его стремления к свободе, приватности и духовному развитию, считал Менерт, советский человек — это прежде всего человек, «советский» лишь в определенном смысле. Этого человека больше заботит собственный достаток, а не коммунизм6. Как полагал Менерт, после того как в сталинской Конституции 1936 года с определенностью было закреплено право наследования частной собственности, отношение между индивидом и государством заметно изменилось. Менерт ни в коем случае не счи-

1 Schmid. Wie bolschewistisch ist der „Sowjetmensch"? [сн. 44]. S. 469.

2 Mehnert. Sowjetmensch [сн. 43]. S. 460.

3 Ibid. S. 10-11.

4 Ibid. S. 447.

5 Bauer R, Inkeles A, Kluckholm C. How the Soviet System Works. Cambridge, Mass. 1956. - Inkeles A. Public Opinion in Soviet Russia. A Study in Mass Persuasion. Cambridge, Mass. 1956.

6 Mehnert. Sowjetmensch [сн. 43]. S. 447-449.

тает, что советское общество стало «бесклассовым», скорее оно вступило в свою «буржуазную эпоху»7.

У Менерта речь идет не о социологически подтверждаемом типе советского человека, а о модели существа, которое советское партийное государство хотело создать для своих целей установления мирового господства, но до тех пор без решительного успеха. Бестселлер Менерта можно читать и как источник представлений о советской повседневной жизни, и как документ эпохи коммуникативных угроз в разделенной Германии времен холодной войны. Мировой бестселлер Менерта вызвал резкую критику в Советском Союзе. Советская пресса, кипя от ярости, обвиняла автора в том, что во время своих поездок он посещал только «задворки и темные переулки», соединил совершенно искаженные впечатления в клеветническую книгу, написанную «по заказу своих господ, западногерманских империалистов»8.

«Великое отступление» или новое видение социализма?

Со своими наблюдениями о начавшихся уже в сталинскую эпоху процессах обуржуази-вания и индивидуализации Менерт оказался в хорошей компании. В 1946 году социолог Николай Тимашев, русский эмигрант, преподававший в США, пришел к выводу, что Кремль с середины 1930-х пошел навстречу советскому населению, изнуренному и взбаламученному после насильственного, воинственного насаждения коллективизации и индустриализации. Компромиссные и умиротворяющие предложения делались для того, чтобы преодолеть расколы в обществе. Тимашев видел в этом «великое отступление». Он констатировал сознательный отход от социалистической доктрины и обращение к традиционным ценностям патриотизма, семьи, потребления, религии и собственности9. Позже Вера Данхэм (Vera Dunham) на основе тщательного анализа советской литературы вычленила присутствие в ней сильных «ценностей среднего класса». Она говорила о некой big deal (большой

7 Там же. S. 122. О значении предоставленных в 1936 году прав собственности см.: Cowley M.K. The Right of Inheritance and the Stalinist Revolution // Kritika, 1/2014. P. 103-123.

8 Der Spiegel, 44/1959. S. 94. - Bidder B. Generation Putin. Das neue Russland verstehen. München 2016. S. 218.

9 TimasheffN.S. The Great Retreat. The Growth and Decline of Communism in Russia. New York 1948.

сделке) между возникшими в 1930-е функциональными элитами и позднесталинским партийным государством. Этот неформальный социальный пакт связал между собой обе стороны и заставил режим идти на материальные уступки, чтобы обеспечить политическую благонадежность1.

Работы Тимашева и Данхэм дали импульс новым исследованиям2. Из последнего выделим прежде всего Анну Крылову с ее исследованием советских образовательных реформ, педагогики, молодежной политики, журналистики, которое показало, что уже к концу 1930-х произошло заметное изменение в отношениях между индивидом, коллективом и классом. Крылова пишет, что, после того как Советский Союз одним мощным усилием преодолел индустриализацию и урбанизацию, антииндивидуалистический дискурс партийного государства хотя и не исчез, но утратил формирующую силу. Отныне индивид больше не должен был ориентироваться только на коллектив и отказываться от своей личности. Вместо уравниловки и переплавки теперь речь шла о том, чтобы целенаправленно поощрять таланты отдельного человека, укрепляя тем самым коллектив разными личностями. Принудительное единство индивида и коллектива размылось; теперь стали больше и глубже думать, как соотнести личное и общее блага, как их можно связать самым рациональным для партийного государства образом.

Эти меняющиеся процессы социализации и индивидуализации Крылова интерпретирует не так, как Менерт, Тимашев и Данхэм, т.е. не как остатки традиционных русских ценностей или же возвращение к ценностному канону XIX века. Она видит в этом не доказательство исторической непрерывности, но понимает это скорее как свидетельство прогресса и модер-ности. Советский общественный проект, меняющийся в ритме поступательного движения индустриализации и урбанизации, может предложить больше, чем одно только нормативное видение социализма. Как считает Крылова, наряду с большевистским энтузиазмом и аскетизмом, чаще всего воплощаемыми в образе рабо-

1 Dunham V. In Stalin's Time. Middleclass Values in Soviet fiction. Cambridge 1976. Об улучшении ситуации с потреблением в позднюю сталинскую эпоху см.: Gronow J. Caviar with Champagne. Common Luxury and the Ideals of Good Life in Stalin's Russia. Oxford 2003. -Randall A.E. The Soviet Dream World of Retail and Consumption in the 1930s. Basingstoke 2008.

2 Hoffmann D.L. Was There a „Great Retreat" from Soviet Socialism? Stalinist Culture Reconsidered // Kritika, 4/2004/ P. 651-674. - Lenoe M. In Defense of Timasheff's Great Ret.eat // Kritika, 5/2004. P. 721-730.

чего, в конце 1930-х в качестве нового образца идентификации появился советский индивид в целом. Усиление его роли связано со стремительно растущим числом служащих управленцев, техников, инженеров, ученых и других экспертов3. Меняющиеся структуры труда и знания, досуга и частной жизни сделали актуальными начало дебатов о социальной справедливости, об экономической ответственности и индивидуальной самореализации4.

После Сталина: С «полосы обгона» на «стоянку» истории

Советский режим еще до смерти Сталина реагировал на ощутимо возросшую сложность общества. Но после 1953 года Social engineering изменился в решающей степени. Советский физик и диссидент Юрий Орлов с облегчением вспоминал об этой десталинизации: «Общество оставалось тоталитарным, но оно прекратило кататься в крови и блевотине»5. Теперь партийное руководство обратилось к продуктивным формам господства, усилив внимание к социальной сфере, чтобы посредством градостроения, потребительских, социальных и жилищных программ приобщить советских граждан к достижениям промышленного прогресса6. Политический террор сменился социальным контролем. Постсталинистское государство предлагало людям новые возможности для участия в обустройстве своей повседневной и социальной жизни, в том числе и для того, чтобы вновь разжечь огонь революционной эйфории строительства страны. В новой программе партии 1961 года КПСС подчеркивала, что новый человек формируется «благодаря своему активному участию в строительстве коммунизма», а также «развитию коммунистических

3 Между 1941 и 1983 годами число принадлежащих к этому новому советскому среднему классу утроилось, достигнув 35 млн человек. Lewin M. The Gorbachev Phenomenon. A Historical Interpretation. Berkeley 1988. P. 46.

4 Krylova A. Identity, Agency, and the „First Soviet Generation" / Stephen Lovell (Hg.): Generations in Twentieth-Century Europe. Basingstoke 2007. P. 101-121. - Ders. Soviet Modernity: Stephen Kotkin and the Bolshevik Predicament // Contemporary European History, 2/2014. P. 167-192. -Ders. Imagining Socialism in the Soviet Century // Social History, 3/2017. P. 315-341.

5 Цит. по: Baberowski J. Der rote Terror. Die Geschichte des Stalinismus. München 2003. S. 258.

6 Reid S.E. Cold War in the Kitchen. Gender and the Destalinization of Consumer Taste in the Soviet Union under Khrushchev // Slavic Review, 2/2002. P. 211-252. - Harris S.E. Communism on Tomorrow Street. Mass Housing and Everyday Life after Stalin. Baltimore 2013. - Ivanova G, Plaggenborg S. Entstalinisierung als Wohlfahrt: Sozialpolitik in der Sowjetunion 1953-1970. Frankfurt/Main 2015. - Varga-Harris Ch. Stories of House and Home. Soviet Apartment Life during the Khrushchev years. Ithaca 2015.

принципов в хозяйственной и общественной жизни»1. Режим, используя общий символ политической оттепели, внушал населению идею сопричастности и социального участия, чтобы добиться лояльности и укрепить собственную легитимность2.

Чтобы придать весомость новым формам общественного самовоспитания и связанной с этим moral engineering3, московские пропагандистские стратеги разыграли фигуру первого человека в космосе — космонавта Юрия Гагарина — как образцового homo communisticus4. Он якобы всю жизнь ровнялся на «Моральный кодекс строителя коммунизма», введенный после 1961 года (что не совсем соответствовало действительности), и тем самым давал всем советским гражданам ярчайший пример для подражания5. Никита Хрущев, воодушевленный свершениями пионеров советской космонавтики и достижениями «мирного атома», «ведущего к коммунизму»6, громогласно пообещал, что к 1980 году Советский Союз обгонит США по объему производства и уровню жизни, начав таким образом «переход к коммунизму»7.

Обещания Хрущева обернулись чистой демагогией. Героическая эра советской современности в 1970-е окончательно сменилась фазой потребительства. Авторитарный

1 Programm und Statut der Kommunistischen Partei der Sowjetunion. Berlin 1961. S. 111.

2 Schröder H.-H. „Lebendige Verbindung mit den Massen". Sowjetische Gesellschaftspolitik in der Ära Chruscev // Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte, 34/1986/ S. 523-560. - Merl S. Entstalinisierung: Reformen und Wettlauf der Systeme // Stefan Plaggenborg (Hg.): Handbuch der Geschichte Russlands. Bd. 5, 1945-1991. Vom Ende des Zweiten Weltkriegs bis zum Zusammenbruch der Sowjetunion. Stuttgart 2001. S. 175-318, особенно S. 238-272.

3 Kelly C. Refining Russia. Advice Literature, Polite Culture, and Gender from Catherine to Yeltsin. Oxford 2001. P. 321-367. - FieldD.A. Private Life and Communist Morality in Khrushchev's Russia. New York u.a. 2007. -LaPierre B. Hooligans in Khrushchev's Russia. Defining, Policing and Producing Deviance during the Thaw. Madison 2012.

4 Грушин Б. Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина: в 4 кн. М., 2001. С. 545.

5 Gestwa K. „Kolumbus des Kosmos". Der Kult um Jurij Gagarin // Osteuropa, 10/2009. S. 121-152. - Anding K. Agent des Fortschritts. Wissens- und Diskursstrukturen am Beispiel Jurij Gagarins. München 2012. - Jenks A.L. The Cosmonaut who couldn't stop smiling. The Life and Legend of Yuri Gagarin. Dekalb 2014.

6 Josephson P.R. Atomic-Powered Communism. Nuclear Culture in the Postwar USSR // Slavic Review, 2/1996. S. 297-324.

7 The Dilemmas of De-Stalinization. A Social and Cultural History of

Reform in the Khrushchev Era. Polly Jones (Hg.). New York 2005. -

Kozlov D, Eleonory Gilburd E. (Hg.). The Thaw. Soviet Society and

Culture during the 1950s and 1960s. Toronto 2013. - De-Stalinisation

Reconsidered. Persistence and Change in the Soviet Union. Bohn Th. M., Einax R., Abeßer M. (Hg.). Frankfurt/Main 2015.

государственный патернализм, заключив с населением хрупкий потребительский пакт, спасался от внутренних кризисов благодаря форсированному экспорту нефти и газа8. Советский социализм преодолел свой тоталитарный характер. И, сохраняя нормативную значимость с собственными ценностями и планами, он больше не воодушевлял, а вскоре стал объектом двусмысленного пародирования9. К тому моменту, когда коммунистическая партия наконец-то отказалась от заветной цели достичь коммунистического рая в обозримом будущем, социализм уже оказался расколдованным. Тем не менее в своей реально существовавшей форме он предлагал советским гражданам известные социальные гарантии и мало-мальски надежные общие условия для индивидуальных действий и решений. Советский народ особо не возражал против существующего общественного порядка и надеялся на его постепенное улучшение. Люди закрывали глаза на то, что политически они оставались недееспособными. Приспособление превратилось в привычку. Экономия и культура выживания в бедности определяли политический и социальный ход событий.

В отличие от своих предшественников Леонид Брежнев, правивший в Кремле с 1964 по 1982 год, был озабочен не коммунистическим счастьем, а прежде всего благополучием людей. Гордо — и не без основания — он провозглашал, что с началом его руководства жизнь советских людей «стала богаче как материально, так и духовно»10. Авторитарный дискурс о прогрессе и социализме, тщательно поддерживавшийся и далее, стал застывшим ритуалом, состоявшим из бюрократической рутины, лозунгов, плакатов и публичной инсценировки. Идеология превратилась в нечто перформативное. Патерналистский социализм стал политической декорацией и лишился общественной формообразующей силы11.

Это предоставляло людям больше возможностей проявлять в частной жизни свою энергию и активность, тем более, что партийное государство вместо того, чтобы насаждать

8 Cold War Energy. A Transnational History of Soviet Oil and Gas. Perovic J. (Ed.): Basingstoke 2017.

9 PlattK.M.F, Nathans B. Socialist in Form, Indeterminate in Content: The Ins and Outs of Late Soviet Culture // Ab Imperio, 2/2011. P. 301-324.

10 BreschnewL. Rechenschaftsbericht des Zentralkomitees der KPdSU, in: Dokumente und Resolutionen. XXV. Parteitag der KPdSU. Moskau 1976. S. 4. - Schattenberg S. Leonid Breschnew. Staatsmann und Schauspieler im Schatten Stalins. Eine Biographie. Köln u.a. 2017.

11 YurchakA. Everything Was Forever, Until It was No More. The Last Soviet Generation. Princeton 2006.

унификацию приватной сферы, допускало растущее социокультурное многообразие. Советские граждане все больше уходили во внутреннюю эмиграцию. Дачи, автомобили и поездки в отпуск (впрочем, доступные не всем) позволяли пользоваться приятными новшествами индустриальной современно-сти1. С 1966 по 1977 год Советский Союз достиг «максимума того», на что был способен. Это была «вершина "советского"», потому что уже вскоре оказалось, что московское партийное государство хозяйствует не по средствам, и руководство, и население подстраивали свою жизнь под наступавший — после бурной фазы догоняющего развития — застой, жизнь на «стоянке» истории2.

При «зрелом социализме» позднего Советского Союза общность и сплоченность людей основывались уже не на принадлежности к партии или классу, а на знакомствах и профессиональных, а также неформальных связях. Происходила дифференциация социальных сред и идентичностей3. К тому же культура и медиа все критичнее рассматривали противоречия и дефициты советской реальности. В 1970-е статус Советского Союза как супердержавы представлялся утвердившимся как никогда прежде, социалистический лагерь имел самую большую протяженность, однако уверенность в способности партийного государства к прогрессу и развитию уже начала разрушаться4.

1 Lovell S. Summerfolk. A History of the Dacha, 1710-2000. Ithaca 2003. P. 163-208. - Gatejel L. Warten, hoffen und endlich fahren. Auto und Sozialismus in der Sowjetunion / Rumänien und der DDR (1956-1989/91). Frankfurt/Main 2014. - Gorsuch A.E. All this is your World. Soviet Tourism at Home and Abroad after Stalin. Oxford 2011. - Noack Ch. Brezhnev's „Little Freedoms". Tourism, Individuality, and Mobility in the Late Soviet Period / Fainberg D., Kalinovsky A.M. (Hg.) Reconsidering Stagnation in the Brezhnev Era. Ideology and Exchange. Lanham 2016. P. 59-76.

2 Dubin B. Gesellschaft der Angepassten. Die Breznev-Ära und ihre Aktualität // Он же. Das Unmögliche leben. Studien, Essays, Erinnerungen. Berlin 2013. S. 105-119.

3 Gorlicki Y. Too Much Trust. Regional Party Leaders and Local Political Networks under Brezhnev // Slavic Review, 3/2010. S. 676-700. - Fürst J. Friends in Private, Friends in Public: The Phenomenon of the Kompaniia Among Soviet Youth in the 1950s and 1960s / Siegelbaum L.H. (Hg.) Borders of Socialism. Private Spheres of Soviet Russia. Basingstoke 2006. P. 229249. - Он же. Josie McLellan (Hg.). Dropping out of Socialism: Alternative Cultures and Lifestyles in the Soviet Bloc. Lexington 2016. - Belge B. Klingende Sowjetmoderne. Eine Musik- und Gesellschaftsgeschichte des Spätsozialismus. Köln u.a. 2018.

4 Goldenes Zeitalter der Stagnation? Perspektiven auf die sowjetische Ordnung der Breznev-Ära. Belge B., Deuerlein M. (Hg.). Tübingen 2014. -Reconsidering Stagnation in the Brezhnev Era. Ideology and Exchange. Fainberg D., Kalinovsky A.M. (Hg). Lanham 2016. - Trust and Distrust under State Socialism, 1953-1991. Tichomirov A. (Hg.) // Journal of Modern European History, 3/2017.

Взгляд диссидентов: От энтузиастов к оппортунистам

Хотя ученые продолжали распространяться на тему «личности социалистического типа»5, болтовня о «новом человеке» давно превратилось в клише. В 1982 году логик и социолог Александр Зиновьев (1922—2006), который за четыре года до этого был выдворен из Советского Союза, представил язвительный автобиографический роман-коллаж Homo Sovieticus. Его темы — противоречия советской реальности и сложное взаимодействие между авторитарной партийной властью и приспособлением отдельного человека.

Зиновьев, этот «дизайнер парадоксов» (Philipp Hanson), «беспощадной и бескомпромиссной критикой» (Лев Митрохин)6 самым решительным образом поставил вопрос: чем должен характеризоваться человеческий тип, который породило советское общество? В то время как сталинская эпоха с ее предписанным энтузиазмом представляла собой «беспрецедентный в истории культурный, духовный и творческий подъем огромных народных масс», когда каждому индивиду была предоставлена возможность «влиться в какую-нибудь речушку большой истории», тусклая нормальность позднего застойного социализма оказалась «убожеством, серой посредственностью, безнадегой»7.

Зиновьев демонстративно использует понятие homo sovieticus (в смысле, далеком от социальных утопий раннего Советского Союза) как знак негативной идентичности. Вместо «сверхчеловека» партийное государство создало народ оппортунистов, нытиков и циников, которые не чурались никаких средств, чтобы уклониться от чрезмерных несправедливых требований советской жизни и полностью отдаться исполнению своих материальных желаний. Коррумпированные и деморализованные системой советские граждане поэтому без зазрения совести пользовались созданной постсталинским партийным государством системой социального обеспечения и здравоохранения, а также гарантиями работы, правом на отдых8.

5 Смирнов Г. Советский человек. Формирование социалистического типа личности. Москва, 1971.

6 Hanson Ph. Alexander Zinoviev on Stalinism. Some Observations on „The Flight of Our Youth" // Soviet Studies, 1/1988. P. 125-135, здесь P. 134. Fn. 1. - Mitrokhin L.N. On the Zinov'ev Phenomenon // Russian Social Science Review, 1/2009. P. 61-93, здесь P. 61.

7 Sinowjew A. Homo Sovieticus. Roman. Zürich 1984. S. 305f. [ЗиновьевА. Гомо советикус. 1982 г.]

8 Müller. Topos des Neuen Menschen [сн. 22]. S. 251f., 298f. - Bauer S. Lenin spannt aus. Alexander Sinowjews „Homo sovieticus" - eine mehrfache Provokation // Zeithistorische Forschungen, 11/2014. S. 485-492.

Гротескная и мозаичная проза Зиновьева изображает крайне изобретательную диалектику безделья и непокорности советского человека, которого он в полном восторге и в ужасе характеризует как «гомососа», то есть в буквальном смысле кровопийцу. Homo sovieticus у Зиновьева — несговорчивый и подобострастный, нетерпимый и самоуверенный, не требующий особого ухода и живучий. В своем социальном поведении он руководствуется преимущественно не убеждением и энтузиазмом, а собственным интересом, и это в конечном счете приводит его к «самозакрепощению»1. Возникший таким образом «тоталитаризм снизу» позволяет Зиновьеву подчеркивать необратимость исторического развития Советского Союза, прогнозировать его долговечность. Его сведение счетов с реальным социализмом хорошо вписывалось в тогдашний образ советского общества на Западе. Он изобразил социалистическое партийное государство как систему, которая своими механизмами коллективизации и уравниловки подавляла индивидуальную волю к достижению, вырастив общество оппортунистов и бездельников, единственное в своем роде во всемирной истории2.

Похожий критичный диагноз, укрепивший образ советского общества на Западе, высказал литературный критик Андрей Синявский (1925—1997), тоже советский диссидент, расправившийся как с анахронизмом с навязанным каноном социалистического реализма. Под псевдонимом Абрам Терц он опубликовал литературные произведения, вызвавшие большой интерес. За них Синявский в 1966 году был приговорен к семи годам трудовых лагерей. В 1973-м он эмигрировал в Париж. Там в большом труде, вышедшем в 1989-м, он рассмотрел историю советской мечты о «новом человеке», проследив ее вплоть до ее мнимой реализации, которая — таким был его вывод — превращается в «трагический фарс» из-за вечного дефицита, порождаемого советскими социальными структурами. Советский образ жизни «строится в безлюдной пустыне, где нет ни личности, ни общества, а только лишь — государство»3. Советский человек стал двуличным благодаря смешению лояльности, оппортунизма, неуве-

1 Hanson Ph. Soviet State and Society. Alexander Zinoviev: Totalitarianism from Below // Survey, 1/1982. P. 29-48.

2 Alexander Zinoviev as Writer and Thinker. Hanson Ph., Kirkwood M. (Hg.). Basingstoke 1988. - Kirkwood M. Alexander Zinoviev. An Introduction to his Work. Basingstoke 1993. - Schmid U. Die Kritik der reinen Unvernunft. Zum Tod des sowjetischen Dissidenten Aleksandr Zinov'ev // Osteuropa, 5/2006. S. 145-146.

3 Sinjawskij. Der Traum [сн. 4]. S. 272.

ренности, своенравия и цинизма, из-за смеси купленного или принудительного одобрения человека, сформированного как лояльностью и оппортунизмом, так и своенравием, неуверенностью и цинизмом. Синявский характеризовал Советский Союз как «государство ученых», в котором господствует маленькая группа специалистов и функционеров. В то же время он видел в партийном государстве «церковь без бога, оформленную соответствующей иерархией»4. Поскольку руководство СССР претендовало на то, чтобы осчастливить мир собственным стремлением к будущему господству, Синявский определял советскую цивилизацию как «самое провокативное и угрожающее явление двадцатого века»5.

Левада: homo sovieticus и распад СССР

Книга Синявского появилась, когда Михаил Горбачев, «генеральный диссидент»6, в 1985 году переместившийся в Кремль, начал сталкиваться со все большими трудностями в своей амбициозной политике реформ перестройки и гласности, во многих областях не имевшей успеха7. СМИ и деятели культуры, отпущенные с поводка цензуры, заглянули за кулисы изолгавшейся политики. Они безжалостно обнажали общественные катастрофы и неурядицы. Сквозь советское общество прошел импульс такой силы, что оно политизировалось как никогда8. При этом многие советские граждане, оказавшиеся в головокружительном водовороте беспрестанных сенсационных разоблачений, перестали понимать, во что верить. Опыт политической и культурной шоковой терапии привел к тому, что, как вспоминает собеседница Светланы Алексиевич, многие перестали воспринимать критическую информацию, дистанцируясь от репортажей как от «невообразимого ужаса», зато стали воспринимать «правду как врага», все больше чувствуя «раздражение от свободы»9.

4 Там же. С. 376. В этом высказывании Синявский отталкивается от книги советского историка и диссидента Михаила Восленского. Он описывал Советский Союз как эксплуататорское общество, диктаторски управляемое паразитарной номенклатурой. Voslenskij M.S. Nomenklatura. Die herrschende Klasse der Sowjetunion. Wien 1980 [рус. Восленский М. Номенклатура. М.: МП «Октябрь» - Советская Россия, 1991; ВосленскийМ. Номенклатура. М.: «Захаров», 2005. 640 с.].

5 Sinawskij, Traum [сн. 4]. S. 7.

6 Ibid. S. 383.

7 Altrichte H. Russland 1989. Der Untergang des sowjetischen Imperiums. München 2009.

8 GestwaK. Von der Perestroika zur Katastroika. Michail Gorbatschow und der Zerfall der Sowjetunion // Einsichten und Perspektiven, 1/2016. S. 2233 und 2/2016. S. 4-25.

9 Alexijewitsch. Secondhand-Zeit [сн. 8]. S. 11 и далее.

В стремительно нараставшем процессе унижения и фрустрации homo sovieticus мутировал в «совка». Это понятие, ставшее популярным в конце 1980-х, имело уничижительный смысл. Двойственный смысл подобной самохарактеристики буквально втаптывал в грязь традиционную идентичность советского человека, вызывая острый аффект в форме мазохистского самоуничижения1.

В это время подъема и перемен, выходящих из-под контроля, многократно воспетый wind of change привел к позднему расцвету до тех пор хронически недофинансировавшейся социологии. Ему сопутствовало первое основательное научное исследование homo sovieticus2. Основанный в 1987 году Всесоюзный центр изучения общественного мнения (ВЦИОМ) должен был прежде всего проводить репрезентативные опросы общественного мнения, чтобы выявлять, насколько велика была готовность советского общества к демократическим переменам. Между 1989 и 1991 годами люди отвечали на вопросы анкет, включавшие более 100 вопросов (каждый раз по стандартной выборке: 2700 респондентов, представлявших регионы и республики Советского Союза), которые выявляли установки и ценностные ориентации в работе и семье, религии и традиции, любви и власти. Задавались и вопросы о политических убеждениях и ожиданиях. Тем самым впервые были получены социологические данные, репрезентативные для населения страны, что позволило построение эмпирически надежной социограм-мы homo sovieticus3, выходящей за рамки суждений личного опыта, прочитанного и размытых оценок.

Анализ и интерпретация полученных данных были проделаны исследовательской командой Юрия Левады, а сделанные на их основе общественные прогнозы опубликованы в книге «Советский простой человек»4. Команда Левады обращалась к фатальным политическим ошибкам реформаторов, обнажала турбулент-

1 Lewada J. Die Sowjetmenschen 1989-1991. Soziogramm eines Zerfalls. Berlin 1993. S. 17. - Schumatsky B. Der neue Untertan. Populismus, Postmoderne, Putin. Salzburg, Wien 2016. S. 42.

2 О переменчивой истории социологии в Советском Союзе см.: Ahlberg R. Sowjetgesellschaft im Epochenwandel. Studien zur Selbstaufklärung der sowjetischen Gesellschaft in der Zeit der Perestroika, 1985-1990. Frankfurt/Main 1992. - Weinberg E. Sociology in the Soviet Union and Beyond. Social Inquiry and Social Change. London 2004.

3 Имеется в виду программа социологических исследований Центра «Советский человек», первая волна которых была проведена в 1989 году.

4 Левада Ю. и др. Советский простой человек: Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М.: Мировой океан, 1993. 300 с.

ность политики перестройки и констатировала, что, несмотря на все актуальные проблемы, другой альтернативы, кроме большей демократии, толерантности и эмансипации, нет5.

Команда Левады полагала, что длившаяся более семи десятилетий практика советского партийного государства сформировала особые личностные структуры. Для антропологического типа советского человека характерны «вынужденная самоизоляция, государственный патернализм, эгалитаристская иерархия и имперский синдром»6. Советский Союз рушится не столько из-за внешних процессов и факторов, сколько из-за выхода на свет внутренних разломов своего государственного и общественного порядка7.

Незадолго до распада СССР команда Левады отметила, что исход демократического развития, запущенного политикой реформ Горбачева, носит открытый характер. Изначально группа исследователей исходила из того, что с крахом советского режима уйдет и homo sovieticus, потому что молодые люди лишь условно перенимают советские идеалы, нормы и установки. Они надеялись, что освободившийся от принуждения советского общества человек станет другим и будет формировать себя и другую действительность в соответствии со своими надеждами и ожиданиями перемен. Но скепсис перевешивал в социальных прогнозах уже в 1990-х, поскольку «официальные структуры [...] меняются быстрее, чем их фундамент»8. «Среднестатистический человек», выделяемый в опросах, со своими советскими способами жить и думать еще долгое время будет пытаться найти собственное место в быстро меняющемся мире. Как «глубоко фрустрированное существо» советский человек, пишут авторы, объединяет в себе чувство превосходства и исключительности с комплексом неполноценности и синдромом обиды.

Хотя он и отбрасывает «с радостной готовностью социалистическую фразеологию», но в собственной приверженности «патерналист-ско-тоталитарному порядку» настойчиво верит,

5 Lewada. Sowjetmenschen [сн. 90]. - Gestwa K. Der Homo Sovieticus und der Zerfall des Sowjetimperiums. Jurij Levadas unliebsame Sozialdiagnosen // Zeithistorische Forschungen, 2/2013. S. 331-341. См. пер. на рус.: Гества К. Хомо советикус и крах советской империи. Неприятные социальные диагнозы Юрия Левады // Вестник общественного мнения. 2013. № 3-4. С. 30-35.

6 Lewada. Sowjetmenschen [сн. 90]. S. 26.

7 Dubin B. Late Soviet Society in the Sociological Writings of Yuri Levada from the 1970s // Sociological Research, 4/2012. P. 28-43. - Gessen M. The Future is History. How Totalitarianism Reclaimed Russia, 2017. P. 58-66.

8 Lewada. Sowjetmenschen [сн. 90]. S. 300.

что сможет «возложить миссию спасения народа на лидеров новых политических течений»1.

После распада Советского Союза Левада вынужден был констатировать, что многие из его скептических прогнозов оправдались. В апреле 2004 года он с большим разочарованием писал, что, когда советского человека освободили, он побежал назад, причем не только во вчерашний, но в позавчерашний день2. Когда в 2006 году Левада умер, руководителем Центра по изучению общественного мнения («Левада-Центр») стал социолог и философ Лев Гудков. Невзирая на козни властных органов и политическую диффамацию в качестве «иностранного агента», «Левада-Центр» продолжает исследования, являясь важной трибуной общественного самопознания. В репрезентативных опросах исследователи общественного мнения раз за разом констатируют, что, хотя люди очень недовольны своим государством, жалуются на широко распространенную коррупцию, это недовольство не переходит в политическое действие. Очевидно, люди не избавились от каиновой печати советского авторитаризма. Структура их личности все еще несет отпечатки сильной зависимости от государства и социального инфантилизма, оппортунизма и цинизма, а также негативных мобилизации и идентичности. В связи с этой сохранившейся «верноподданнической культурой»3 homo putinicus4 во многих отношениях предстает как прямой наследник homo sovieticus. Советские нормы и практики, которые как ментальные и поведенческие свойства и привычки слоями отложились в сознании людей в России (включая тех, кто родился после 1991 года), оказываются причиной и следствием блокировок модернизации, которые не дают им разрушаться, а репродуцируются «путинским синдикатом» для удержания своей власти5.

Проблематика сопереживающих современников

Описанный Левадой антропологический тип советского человека как аналитическая категория и социальный диагноз вносит вклад

1 Ibid.

2 Цит. по: Mrowczynski R. Zum Tod von Juri Alexandrowitsch Lewada // Russland-Analysen, 119/2006. S. 15-16, здесь S. 16.

3 Makarenko B. Repressionsindolenz. Politische Kultur und autoritäre Herrschaft in Russland // Osteuropa, 8/2014. S. 113-120, здесь S. 115.

4 Eidman I. Die Russen werden sich nicht ewig ducken // NZZ, 22.11.2016, <https://nzz.ch/ meinung/kommentare/aufstieg-und-fall-des-homo-putinicus-die-russen-werden-sich-nicht-ewig-ducken-ld.129623>.

5 GudkovL. Wahres Denken [сн. 27]. - MommsenM. Das Putin-Syndikat.

Russland im Griff der Geheimdienstler. München 2017.

в понимание советского и российского общества. Произведение Светланы Алексиевич предлагает «литературно-эстетический» эквивалент этой работы6. Она тоже отмечает глубоко укорененные личностные структуры «людей, которые накрепко срослись с идеей социализма» «и лишь медленно просыпались от наркоза идеи»7. Поначалу все были «опьянены свободой», но «не готовы к свободе»8. Ни литературная антропология Алексиевич, ни социологическая аналитика «Левада-Центра» не прошли незамеченными исследовательским сообществом историков. Например, недавно историк из Майнца Ян Кусбер отметил, что советский социализм «утратил всякую привлекательность как модель политического устройства». При этом наблюдаемый с 2014 года сильнейший пропагандистский напор и форсированный патриотический накал свидетельствуют, что «наследием Красного октября [остаются] авторитарно-имперские институты и менталитет "советского человека"»9.

Суждения Алексиевич, Левады и Гудко-ва обретают особый вес благодаря тому, что их авторы — свидетели, и эти «исследователи человека» оказываются в привилегированной познавательной позиции. Алексиевич цитирует одного из своих собеседников: «Только советский человек может понять советского человека»10. Помимо этого особый ореол их заключениям придают нравственная безупречность и моральный авторитет: Алексиевич, Левада и Гудков сделали себе имя как борцы за демократическое общество. Восхищение, с которым их работы встречают именно за рубежом, не в последнюю очередь вызывает то, что социологически фундированный и литературно эстетизированный проекты во многом отвечают ожиданиям и оценкам западных чита-телей11. В связи с этим публицист Соня Марго-лина критически отмечает, что работы Левады и его команды «скорее "заглатываются", чем понимаются»12. Миша Габович говорил даже о «вредящем познанию поклонении», потому что академический цех на Западе опасается подвер-

6 Schlögel K. Lev Gudkov oder die Schule der Soziologen / Gudkov, Wahres Denken [Fn. 27]. S. 289-294, hier S. 291.

7 Alexijewitsch, Secondhand-Zeit [Fn. 8]. S. 10 u. 12.

8 Ibid. S. 13.

9 Kusber J. Was nach hundert Jahren bleibt. Russland und der Rote Oktober 1917, in: Osteuropa, 6-8/2017. S. 231-241, her S. 231 u. 241.

10 Alexijewitsch, Secondhand-Zeit [Fn. 8]. S. 11.

11 Schröder H.-H.Tiefste Barbarei", „höchste Civilization". Stereotypen im deutschen Russlandbild // Osteuropa, 10/2010. S. 83-100.

12 Margolina S. Dialogstörung als Norm. Levada & Co. als einsame Rufer in der Wüste // Osteuropa, 1/2008. S. 17-20, her S. 20.

гать критической проверке безусловно впечатляющие с научной точки зрения определения советского человека, хотя именно в России они годами оживленно дебатируются1.

Однако афоризм, что очевидец — злейший враг историка, не утратил значимости. Личный опыт может заострить взгляд, но может и исказить его. Он часто ведет в интерпретации объекта к смешению «эмпирических данных, теории общества и моральных ценностных суждений»2. Включенность современника в само действие и пересечение разных плоскостей дискуссии должны с теоретико-познавательной точки зрения вновь и вновь подвергаться рефлексии, как это неоднократно делают сами Алексиевич, Левада и Гудков. Поэтому их произведения дают материал для существенных возражений против их же собственных интерпретаций, которые нельзя оставлять без внимания.

Грубая сетка и слепые зоны

Использование концепта советского человека в разных значениях представляется большой проблемой. Так, в одном случае речь идет об «антропологическом типе»; этому человеку приписывается сознание и ментальность. В другом, в перспективе общества, речь идет о «точке нормативной ориентации», а в следующем, эвристическом, смысле — об «идеально-типическом конструкте» в исследовательской перспективе3. Такая многозначность, связанная с различными методологическими подходами, ведет к недоразумениям и нечеткостям4.

Лучше всего, и на это в последнее время указывал Гудков, интерпретировать homo sovieticus как генерализирующую абстракцию в смысле диагноза общества, чтобы понимать социальное действие и мышление с точки зрения их культурного значения. Для этого Алексие-вич, Левада и Гудков переводят наблюдаемые действия, позиции и установки в идеализированную, но логически когерентную систему высказываний. Они выделяют предполагаемое общее в многообразных, часто противоречивых эмпирических феноменах, чтобы лучше ухва-

1 Gabowitsch M. Wissenssoziologie statt Weihrauchschwenken. Selbstverschuldete Rezeptionshürden der Levada-Schule // Osteuropa, 2/2008. S. 33-52, HiER S. 34.

2 Ibid. S. 35.

3 Есть определенные привязки к концепту «авторитарной личности» Теодора В. Адорно. Adorno T.W. Studien zum autoritären Charakter. Frankfurt/Main 1973. - Fahrenberg J, M. Steiner J.M. Adorno und die autoritäre Persönlichkeit // Kölner Zeitschrift für Soziologie und Sozialpsychologie, 56/2004. S. 127-152.

4 Gabowitsch. Wissenssoziologie [сн. 108]. S. 43.

тить в ходе описания и анализа неопределенность предмета, подлежащую изучению, его непрозрачность. Цель этого — упорядочить множественность опыта и таким образом преобразовать социальную и историческую вариативность в социологически или литературно релевантное значение.

Согласно Гудкову, приписанный советскому человеку типичный набор качеств обнаруживается у 35—40% населения России. Эта группа представляет твердое ядро описываемого типа и обеспечивает «нормозада-ющую релевантность». У 55—60% людей эти личностные характеристики выражены слабее, но они могут активизироваться «во времена общественного возбуждения и мобилизации, вызываемой агрессивной пропагандой». Созданный таким образом общественный консенсус повышает одобрение правительственного курса. Так, это происходит с 2014 года после аннексии Крыма. Гудков признает, что в российском обществе есть и другие антропологические типы, которые носят определяющий характер для конкретных институтов и социальных групп. Но они не обладают «фундаментальным значением» для общества в целом, поэтому остаются маргинальными и нишевы-ми феноменами, тем более что им не хватает привлекательной ролевой модели, на которую могли бы ориентироваться большие социальные группы5. Однако именно исторические исследования доказали, что подобные второстепенные явления и небольшие зоны разрыва часто оказываются превосходными средствами, стимулирующими понимание того, что же скрепляло общественную жизнь, а что ее разъединяло6.

Но, когда Левада и Гудков посредством макросоциологической абсолютизации объявляют типическими способы мышления и действия, установки и позиции, которые обнаруживают в советском и постсоветском обществе, они помещают своего «советского человека» в «функционалистскую смирительную рубашку»7 классических социальных исследо-

5 Gudkov. Der Sowjetmensch [Fn. 27]. S. 23f.

6 Fürst J. The Importance of Being Stylish. Youth, Culture and Identity in late Stalinism, Fürst J. (Hg.) Late Stalinist Russia. Society between Reconstruction and Reinvention. London, New York 2006. S. 209-231. -Ders. Between Salvation and Liquidation: Homeless and Vagrant Children and the Reconstruction of Soviet Society // Slavonic and East European Review, 2/2008. P. 232-258. - На «краю» советского общества. Социальные маргиналы как объект государственной политики 19451960-е гг. / Под ред. Е. Зубковой, Т. Жуковой. Москва, 2010.

7 Gabowitsch. Wissenssoziologie [сн. 108]. S. 49.

ваний1. Если взгляд направлен только на предположительно центральный modus operandi общества в целом, то скрываются разнообразие и неопределенность человеческого действия, а также принципиальная открытость исторических ситуаций и социальных процессов. Характерным для подобного познавательного интереса предстает обращение с данными собственных стандартных опросов. С конца 1980-х команда Левады в основном представляет результаты, полученные в опросах, для изучения их концепта советского человека в агрегированном, обобщенном виде. Слишком редко за этим следуют распределения по возрасту, профессии, региону, полу и другим параметрам2. Поэтому нюансы и значимые полутона общественного мнения часто проскакивают сквозь грубую сетку репрезентативных для страны выборок3. Кроме того, не учитывается высокая доля людей, отказывающихся участвовать в опросах. Как следствие, закрепившийся с конца 1980-х образец сбора данных раз за разом дает весьма идентичные результаты обследования, а интересные процессы, которые намечаются в определенных средах и группах, захватываются столь же мало, как и другие содержательные, сложные и амбивалентные проявления мнений, требующие дальнейшего объяснения4.

Как известно, идеальный тип доказывает свою аналитическую пользу в особенности в том случае, когда нельзя достичь покрытия изучаемой социальной действительности, тождественного ей. Поэтому некоторые начали замерять «мертвый угол социологического зеркала заднего вида»5, которое внутренне присуще социограмме советского человека, ставшей самореференциальной. Вот почему Мария Липман подчеркивает относительность тезиса Гудкова об «инертности пассивного приспособления». Хотя и она подтверждает, что верноподданническая государственная политическая культура, насаждаемая сверху «репрессивная стабилизация»6 широко принимается снизу. Поэтому, особенно по сравнению с общим недовольством, таким невысоким

1 Точно формулирует это Соня Марголина. Она указывает, что, «когда на Западе Вебер уже стоял в шкафу классиков», для Левады & Co. он был как «Руководство по применению». Margolina. Dialogstörung [сн. 107]. S. 19.

2 Gestwa. Homo Sovieticus [сн. 92]. S. 341.

3 Bidder. Generation Putin [сн. 54]. S. 223 и далее и 231.

4 Lipman M. Angepasst, aber nicht passiv. Anmerkungen zu Lev Gudkovs Gesellschaftsinterpretation / Gudkov L. Wahres Denken [сн. 27]. S. 301307, здесь S. 302.

5 Gabowitsch. Wissenssoziologie [сн. 108]. S. 50.

6 Mommsen. Putin-Syndikat [сн. 100]. S. 110.

оказывается политическое участие и критика режима. Тем не менее, пишет Липман, российское общество ни в коем случае не бездеятельно, даже если оно чаще всего избегает прямой конфронтации с политической системой. Протест и сопротивление проявляются среди российских граждан прежде всего тогда, когда собственное благополучие оказывается под угрозой из-за неправомерного вмешательства непосредственно в их жизненный мир. Бесцеремонное уничтожение парков, близлежащих мест отдыха, исторических зданий, принудительное городское планирование, строительные проекты и другие административные действия властей негативно воспринимаются населением, провоцируют все новые и новые протесты на местах. На этом фоне выстроенная Кремлем вертикаль власти не может и не хочет пресекать формирование горизонтальных сетей в обществе и политическую самостоятельность населения7.

Кроме того, пишет Липман, в России существует значительная культурная и социальная благотворительная активность, направленная на хотя бы частичное преодоление существующего неблагополучия. Периодически удается организовать общественное давление, чтобы склонить государственные учреждения к сотрудничеству и таким образом продвигать новые стандарты в здравоохранении, образовании и социальной работе. Вопреки политическим блокировкам и репрессиям «все же четверть века постсоветского развития не пропали втуне для социальной модернизации» в России, пишет Липман. «Сегодня население куда лучше владеет навыками социальной кооперации и общественной организации», чем прежде. Правда, население отстраняется от политической оппозиции, но оно все же не совсем отказалось от притязаний на участие в формировании судеб страны и лучших общественных условий. Поэтому речь может идти о приспособлении, но не о пассивности8.

Такое заключение об актуальной ситуации соответствует новейшим знаниям о постсталинском обществе. Частная, личная инициатива и изобретательное взаимодействие с государственными учреждениями демонстрировали социальную динамику, невзирая на стагнацию системы. В сегодняшней России, в отличие от позднего Советского Союза, жиз-

7 Gabowitsch M. Putin kaputt!? Russlands neue Protestkultur. Berlin 2013. - Greene S.A. From Boom to Bust: Hardship, Mobilization and Russia's Social Contract // Daedalus 2/2017. P. 113-127.

8 Lipman. Angepasst [сн. 118]. S. 307.

ненные стили не регламентированы, потребление свободно, а экономическая самостоятельность возможна. Благодаря новым формам коммуникации, информации и мобильности российское общество сегодня куда более открыто, чем до 1991 года, горизонт российских граждан намного шире, чем раньше. В настоящее время существуют гораздо больше возможностей обустроить свою приватную жизнь по собственному желанию, не завися при этом от государства, чем прежде1.

Кроме того, во время болезненной фазы трансформации 1990-х многие русские обрели опыт, показывающий, что они могут обустроить свою жизнь и без государственной помощи и в любой момент взять ее в свои руки. Это усиливало уверенность в себе и способствовало тому, что многие сегодня используют шанс, чтобы «освободиться от большой истории» и просто жить без «большой идеи», это, кстати, наблюдает и Алексиевич. Тем самым давно уже «малое стало большим»2.

Таким образом, многое указывает на то, что фундаментальное изменение социальных институтов, последовавшее после структурного слома советской современности в 1991 году, не прошло бесследно для советского человека. Расширившиеся возможности социализации и индивидуализации смыкаются с давно идущими изменениями, развитием и усиливают их.

Проблематика собирательного понятия

В связи с нарастающей сложностью советского общества, которая обнаруживала себя еще до 1991 года в формировании множественных идентичностей и в культурном многообразии, Светлана Алексиевич обращает особое внимание на то, что детали и свободы — это то, что делает нашу жизнь реальной [...]. Достоверность, аутентичность возникает благодаря множеству взглядов и пониманий3.

Однако осознание этого не мешает Алек-сиевич пользоваться в интервью проблемным собирательным понятием, когда она подчеркивает, что в России «из индивидов испекли коллективное тело»4, и говорит о возвращении

1 Ibid. S. 305.

2 Alexijewitsch. Secondhand-Zeit [сн. 8]. S 10.

3 Alexijewitsch S. Dank der Preisträgerin // Ilma Rakusa, Andreas Tretner: Leipziger Buchpreis zur Europäischen Verständigung 1998. Ansprachen aus Anlass der Verleihung. Frankfurt/Main 1998. S. 27-33, здесь S. 28 и далее.

4 Die Russen ertragen keine Freiheit. Ein Gespräch mit der Literaturnobelpreisträgerin Swetlana Alexijewitsch. FAZ, 30.11.2015, <http:// faz.net/aktuell/feuilleton/buecher/autoren/ literaturnobelpreistraegerin-swetlana-alexijewitsch-im-interview-13936028.html>.

«старого рабского сознания», «которое очевидно из нас не выбить»5.

Алексиевич сильнее интересуется структурами, чем изменениями. В своем мастерском повествовании о непрерывном авторитарном дискурсе она исходит из того, что, сколь бы ни развилась советская современность, индивид, проникнутый сталинистскими императивами и находящийся во власти жесткой системы ценностей, следует лишь одному социально-нормативному сценарию. Поэтому структура его личности, как представляется, осталась неизменной. Произошедшая (вместе с насильственной советской модернизацией) деформация общества и души предстает в таком случае не-исцелимой6.

В марте 2015 года после аннексии Крыма и радикализации политических и общественных настроений в России Алексиевич обвинила Россию в «возвращении к губительным временам» и недоумевала, «с какой легкостью люди скатились назад к старым образцам жизни» и Россия со своим национализмом и милитаризмом вновь приняла «естественное состояние» воюющей супердержавы. Алексиевич использовала выражение «прошлое нас еще нагонит», чтобы подчеркнуть невозможность для русских выйти из колеи советской истории7.

Таким образом, макросоциологический конструкт советского человека превращается в телеологически направленный функциона-листский подход и в эссенциалистское объяснение. Последнее раз за разом служит обоснованием тревожных процессов в российском обществе посредством «диагноза» врожденного дефекта советской современности8. Советскому человеку вместе с этими «догмами» о невозможности уйти от прошлого и его неизменяемости ставится «безнадежный диагноз»9.

Для исторической науки такой образец интерпретации представляется слишком упрощенным. Историки как эксперты по общественному изменению должны сфокусироваться на социальных и ментальных структурах, которые толкуются как неизменные, чтобы выявить допущения и упрощения, лежащие в основе этих интерпретаций. Исторические исследования выработали восприимчивость к тому,

5 Rückfall in unselige Zeiten. Ein Gespräch mit der Schriftstellerin Swetlana Alexijewitsch. NZZ, 24.3.2015, <https://nzz.ch/feuilleton/rueckfall-in-unselige-zeiten-1.18501579>.

6 См. к этому критику: Krylova. Soviet Modernity [сн. 59]. P. 178. - Она же. Imagining Socialism [сн. 59]. P. 340.

7 Rückfall in unselige Zeiten [сн. 127].

8 Gabowitsch. Wissenssoziologie [сн. 108]. S. 41f.

9 Bidder. Generation Putin [сн. 54]. S. 217.

чтобы, рассматривая социальную реальность, учитывать ее многообразие и противоречивость, а также мимолетность и взрывной потенциал сопротивления. Наряду с этим историки в последнее время стараются преодолеть использование традиционных дихотомий, структурирующих мышление, но и ограничивающих его, чтобы освободиться от предпосылок, которые зачастую направляют их анализ1.

В социограмме советского человека обращает на себя внимание внутренне присущий ей культурный бинарный код: авторитарному, оппортунистическому, ориентированному на коллектив человеку противостоит модерный, ответственный индивидуалистичный тип лич-ности2. Эта дихотомия спорна. Homo sovieticus, следуя дефиниции, укоренен в цивилизацион-ном дискурсе. В этой логике идеализированному Западу противопоставляется особое положение Советского Союза и России, тем самым актуализируется парадигма отсталости, унаследованная еще из XVIII и XIX веков3.

Это вызывает критику. Соня Марголина писала: «Ценности, которые московские "лева-динцы" хотят видеть на Западе чистыми и неизменными во времени, "только на звездном небе представляются вечными"»4. Не в последнюю очередь свидетельство тому — мощный подъем авторитарного правого популизма в Западной Европе и Северной Америке. Это наблюдение поднимает вопрос: только ли исторически обусловленные дефекты демократии российского общества и неуверенность, вызванная форсированной глобализацией, приводят к тому, что кремлевская патриотически-популистская повестка дня, осуществляемая сверхсовременными коммуникативными и манипулятивны-ми средствами, находит в обществе активный отклик? Чтобы убедительно ответить на этот вопрос, требуются международные сравнительные исследования. Они помогают глубже объяснить, какую, собственно, роль играет зависимость от исторической колеи в соотношении с актуальными проблемами.

Пока не появятся систематические сравнительные исследования, отсылка к уникальности homo sovieticus, которая выводится из предпола-

1 Yurchak. Everything Was Forever [Fn. 72]. S. 4-8.

2 Berelowitch A. Idealtyp und analytische Kategorie. Überlegungen zum „Sowjetmenschen" // Gudkov. Wahres Denken [сн. 27]. S. 294-300, здесь S. 297. - Krylova A. The Tenacious Liberal Subject in Soviet Studies // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History, 1/2000. P. 119-146.

3 Die Zukunft der Rückständigkeit. Chancen - Formen - Mehrwert. Festschrift für Manfred Hildermeier zum 65. Geburtstag. David Feest, Lutz Häfner (Hg.): Köln u.a. 2016.

4 Margolina. Dialogstörung [сн. 107]. S. 20.

гаемого исторически обусловленного особого положения советского и российского общества, будет оставаться «не фальсифицируемым догматом веры»5. Некоторые исследования дают повод не так уж настойчиво подчеркивать часто полагаемую пропасть между ценностями Востока и Запада. Если внимательно присмотреться, при международном сравнении для России можно констатировать догоняющее развитие, но не особый путь6.

Лежащая в основе социограммы дихотомия Восток — Запад таит опасность застрять в ловушке отсталости: если идеализированная ментальная зрелость западного либерального субъекта становится нормативной точкой соотнесения, служащей доказательством незрелости homo sovieticus, такой социологически выстроенный антропологический тип служит выявлению неполноценной модерности России и поиску причин этого в структуре личности людей. Однако и сам Левада критиковал эту дихотомию Восток — Запад как «миф конфронтации», деформирующий «культурный код восприятия реальности». Гудков сходным образом говорил о «невротическом сравнении», поскольку вместе с ним воспроизводится представление, что спасение России как отстающей страны состоит в том, чтобы повернуть на западный курс развития и твердо следовать указателям. Тогда кроме этого пути существует только путь собственный, ведущий в очевидный тупик7.

Критики указывают, что Левада и Гудков уделяют недостаточно внимания собственным размышлениям в ходе их исследовательской практики. Так, московский журналист Виталий Лейбин критикует социограмму «советский человек» за то, что она следует вместе со своим особым человеком, измеряемым по западной планке, тезису: начатая после 1991 года политика реформ в принципе хороша, но народ, к сожалению, оказался не тот. Кто ставит в центр рассмотрения тяжелое наследие прошлого советского человека (как причину неудачи политики трансформации), тот теряет из виду, насколько неудачными в действительности были реформы 1990-х, считает автор. Только этот политический провал привел к тому, что в России начался ментальный откат и не сложилась политическая культура «открытого общества»8.

Если команда Левады изучает только рос-

5 Gabowitsch. Wissenssoziologie [сн. 108]. S. 46.

6 Schröder H-H. Ein Land wie jedes andere in Europa. Russland und Deutschland im Wertevergleich // Osteuropa, 6-8/2012. S. 101-123.

7 Цит. по: Gabowitsch. Wissenssoziologie [сн. 108]. S. 47.

8 См.: Bidder. Generation Putin [сн. 54]. S. 220f.

сийское общество, то Алексиевич претендует на литературное осмысление всей постсоветской цивилизации. Как бы ни отличались жизненные пути очень разных жителей советской империи, они предстают со своей «одинаковой памятью о коммунизме товарищами по воспоминаниям», считает Алексиевич1. Это утверждение игнорирует тот факт, что живущие в постсоветских государствах люди уже более 25 лет подвергаются различным процессам формирования идентичности. Связанная с этим форсированная национализация исторического сознания, например, на Украине, привела вместе с «декоммунизацией» собственного прошлого к возникновению больших провалов в памяти2. Последние не только раскалывают украинское общество, но и ведут к тому, что обращение к советской истории превратилось в поле боя конфликтующих, политически ин-струментализированных толкований и мнений между двумя государствами. Политики памяти постсоветских стран тесно соотносятся друг с другом, правда, благодаря и сложившейся общности, и объявленной вражде. Поэтому речь больше не может идти об одинаковой памяти. Сегодня конфронтация часто выступает связующим звеном для сотоварищей по культуре памяти.

Притягательность и вызов

Идея homo sovieticus вызывает сильное притяжение со времен Октябрьской революции. На свой лад она написала историю. Изначально чрезмерно оптимистический проект сверхчеловека (целиком в духе Ницше), который сам создает свой собственный мир, уверенно пренебрегая существующими ценностями и моральными представлениями, представлял собой заманчиво зияющую пробелами формулу, позволяющую заполнять эти пробелы мечтами и чаяниями. Пробуждение и освобождение «нового человека» способствовали использованию большевизмом и сталинизмом переживаний и обретения новой веры, будоражащих людей. И то, и другое служило для режима лишь средством для подчинения общества своим целям и достижения общественного одобрения.

В ходе дальнейшего развития советский человек утратил героически-коллективистский образ, отмеченный самопожертвованием и эн-

1 Alexijewitsch. Secondhand-Zeit [сн. 8]. S. 11.

2 Peters F. Roter Mohn statt Rotem Stern. „Entkommunisierung" der

Geschichtskultur in der Ukraine // Osteuropa, 3/2016. S. 59-77. -Zhurzhenko T. Neuerfindung und Entsorgung. Ukraine: Die Revolution im Lichte des Majdan // Osteuropa, 6-8/21017. S. 273-289.

тузиазмом, и стал превращаться в оппортуниста, ориентированного на потребление. Наблюдатели приписывали homo sovieticus личность, характеризующуюся политическим притворством и покорностью, а также значительной способностью приспосабливаться, — личность, сохранившуюся и после распада Советского Союза.

Homo sovieticus как антропологический тип, каким его рисуют социологи «Левада-Центра» и нобелевский лауреат по литературе Светлана Алексиевич, представляется большим вызовом для исторической науки. Как академической дисциплине ей надлежит обеспечить аналитический баланс континуальности и изменения. С одной стороны, необходимо изучать с помощью научно-исторического инструментария процессы социализации и индивидуализации, не поддающиеся полному контролю даже со стороны партии-государства. Это позволяет лучше видеть, как, невзирая на все константы, изменялись в потоке времени способы мышления и образы жизни. С другой — нужно задаться вопросом об убедительности данных и предпосылок, на основе которых команда Левады и Алексиевич делают выводы о советском человеке. Такая проблематизация помогает переосмыслить и широко известные, устоявшиеся и принятые научно-исторические схемы интерпретации.

Использование собирательного понятия (советский человек. — Прим. пер.) всегда составляет проблему для историка, потому что сокрытыми оказываются многообразие, текучесть и открытость общественного развития. Сколь бы фундированными эмпирически и выразительными литературно ни были исследования о homo sovieticus, связанному с ними пониманию общества и образу человека присущ редукционизм и детерминизм. Поэтому необходим более сильный акцент на противоречиях, которые обнаруживаются в трудах Юрии Левады, Льва Гудкова и Светланы Алексиевич. Они требуют объяснения. Только так можно предотвратить ситуацию, когда некритическая рецепция этих заслуживающих размышлений текстов, мастерское, но одномерное повествование о неистребимости в культуре верноподданничества утвердится в науке и публичном пространстве3.

Перевод Наталии Зоркой

3 Gel'man V. Authoritarian Russia. Analyzing Post-Soviet Regime Changes. Pittsburgh 2015.

АКТУАЛЬНЫЕ СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ

Владимир (Зеэв) ХАНИН

Выборы президента РФ в Израиле: социально-политическое аспекты

По итогам состоявшихся 18 марта 2018 года выборов президента Российской Федерации вновь (во второй раз в рамках нынешнего варианта Конституции и в четвертый раз за его политическую карьеру) был переизбран действующий глава РФ Владимир Путин. Наряду с почти 109 миллионами зарегистрированных избирателей в самой России право принять участие в этих выборах имели еще 1,8 миллиона граждан РФ, постоянно проживающих за рубежом, в том числе в Израиле.

«Израильский электорат» российских кандидатов

Очевидно, что голосование российских граждан, находящихся в Израиле — как, впрочем, и в любой другой стране «российской гражданской диаспоры», — почти никак не могло повлиять на итоги выборов. Но само по себе оно представляет несомненный социологический интерес.

СРАВНИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ ВЫБОРОВ ПРЕЗИДЕНТА РФ В 2018

Итак, на сегодняшний день в Израиле проживают 319,335 репатриантов, прибывших с территории России за 28 лет (т.е. с возобновления свободной еврейской эмиграции из СССР в сентябре 1989 года). В том числе 242,778 человек, репатриировавшихся после распада СССР, т.е. имевших возможность сохранить российское гражданство, немногим более 230 тысяч из которых в возрасте 18 лет и старше. Около 2/3 из них (примерно 154 тысяч по данным посольства РФ в Израиле) состоят на учете в российских консульствах в Тель-Авиве и Хайфе как обладающие активным избирательным правом и имеющие действующий российский паспорт.

На практике в день выборов на избирательные участки, развернутые в 14 израильских городах (Иерусалиме, Тель-Авиве, Араде, Ашдоде, Ашкелоне, Беэр-Шеве, Кармиэле, Нацрат-Илите, Нетании, Реховоте, Ришон ле-Ционе, Хадере, Хайфе и Эйлате), согласно данным, предоставленным посольством Россий-

ГОДУ

Кандидат Голосование в РФ Голосование в Израиле

Владимир Путин 77% 72,6%

Павел Грудинин (КПРФ) 12% 5,5%

Владимир Жириновский (ЛДПР) 6% 1,4%

Ксения Собчак («Гражданская инициатива») 2% 13,4%

Григорий Явлинский («Яблоко») 1% 5,7%,

Борис Титов («Партия РОСТа») 0,76% 0,75%

Сергей Бабурин («Российский общенародный союз») 0,65% 0,39%

Максим Сурайкин («Коммунисты России») 0,68% 0,27%

Явка 67,5% 8%

ской Федерации в Израиле, явилось чуть более 12 тысяч человек (12,007 бюллетеней были признаны действительными). Таким образом, явка по Израилю составила около 8% — в 8 раз меньше, чем в России, и вчетверо меньше, чем в зарубежных избирательных «округах» в целом.

В процентном отношении либеральные кандидаты Ксения Собчак («Гражданская инициатива») и Григорий Явлинский («Яблоко») получили в Израиле в 6—7 раз больше голосов, чем в России, «рыночник» Борис Титов («Партия РОСТа») — примерно столько же, представитель КПРФ Павел Грудинин и «национал-популисты» Сергей Бабурин («Российский общенародный союз») и Максим Сурайкин («Коммунисты России») — вдвое меньше, а лидер ЛДПР Владимир Жириновский — более чем вчетверо меньше.

Все это практически соответствовало тенденции российских выборов в Израиле прошлых лет, за исключением одного, но весьма драматичного момента: в этот раз доля голосов, которые самовыдвиженец Владимир Путин получил от российских граждан, голосовавших в Израиле, была близка к доле голосов, которую он получил в самой России (соответственно 72,6 и 77%), что позволило ему радикально (почти в 5,5 раза) оторваться от ближайшего конкурента.

Более того, достаточно близкой оказалась доля проголосовавших за действующего президента и в географическом контексте: процент голосов, которые В. Путин собрал в Иерусалиме и Тель-Авиве, был немногим меньше, чем в Москве и Санкт-Петербурге, а в населенных пунктах прибрежных мегаполисов центра и севера Израиля эта доля сопоставима с полученной им в центральных областях европейской России, и, наконец, она на 10—12 процентных пунктов больше, чем в среднем по стране, в таких городах как Нацрат-Илит и Хедера (84,96 и 81,76%), что похоже на модели голосования в российской периферии.

Именно долей, а не абсолютной численностью голосов, полученных действующим российским президентом, и впечатлились израильские комментаторы, хотя больше всего реакций было в самой русскоязычной среде, где комментарии варьировались от сравнительно нейтральных заключений о том, что явившиеся на избирательные участки шли туда под лозунгом «За Путина и пенсии!» (имея в виду, что в Израиле живут около 42 тысяч человек, успевших до эмиграции заработать российские пенсии), и до определения голосовавших как представителей

«русского гетто, которые, несмотря на годы, прожитые в Израиле, интересами и ментально остались в стране исхода».

В пользу первой версии в израильских русскоязычных и ивритоязычных СМИ приводят оценки наблюдателей, согласно которым большинство голосовавших в Израиле как раз были людьми пенсионного возраста. Более того, до трети голосов в некоторых городах, по тем же данным, собирались по домам престарелых, куда выезжали представители избирательной комиссии. «Многие люди преклонного возраста, для которых сумма от нескольких сотен до тысячи шекелей (около 300 долларов США) в месяц — значимая, благодарны Путину за российские пенсии, — пишет в Facebook главный редактор обладающего высоким рейтингом русскоязычного израильского информационного сайта NewsRu.co.il Евгений Финкель, — именно ему. Даже если они об этом забывают, напомнить просто и это может стать стимулом для голосования».

Сторонники второй версии упоминали такие факты, как централизованное участие в досрочном голосовании 15—16 марта активистов «Конгресса российских соотечественников». Но чаще аналитики обосновывали свои выводы об упомянутом «русском гетто» рассуждениями на тему о высокой концентрации в нем «агрессивных совков и ватников», находящихся под влиянием бесконечного просмотра российских федеральных каналов.

В то время как первая версия выглядит вполне логичной (заметим, что если это так, то в выборах приняли участие не более 15% живущих в Израиле российских пенсионеров), то аргументы в пользу второй нуждаются, на наш взгляд, в дополнительном и скорее критическом рассмотрении. Если принять эту аргументацию, то в категорию членов «русского гетто», которых больше интересует российская, чем израильская действительность, следует занести и тех, кто проголосовал не за «консерватора» Путина или правых и левых националистов (соответственно Бабурина и Сурайкина), а за экономических, политических и гражданских либералов (Собчак, Явлинского и Титова), каковых, повторим, в процентном отношении было в разы больше, чем в России. А это, как представляется, несколько портит версию захвата избирательных участков членами израильского филиала «русского мира». Далее попробуем для чистоты эксперимента допустить, что все, кто голосовал за кандидатов оппозиции и противостоял «русским старожилам-ватни-

кам», были репатриантами последних 4—5 лет, чьим основным мотивом эмиграции из России, согласно популярной в израильских медиа версии, была неготовность мириться с ущемлением свобод в стране исхода. Сомнительно, что именно таковым было реальное размежевание голосов, но даже в таком, самом крайнем случае голосовать 15—18 марта в Израиле пришли не более 1,5—2% той самой «путинской алии». Разумеется, если не предположить, что «новенькие» составляли и большинство избирателей Путина, что по всем признакам не так. Да и в таком, почти фантастическом варианте это бы обеспечило явку не более пятой части репатриантов из России «путинского призыва». Все это очевидно ставит под вопрос всю версию «русского гетто».

Внутриполитический контекст

В качестве элегантного решения этой проблемы те, кто все же настаивает на версии успеха «русского мира» на выборах президента РФ в еврейском государстве, выдвигают концепцию, что итоги этих выборов — не российская, а израильская история. То есть итоги голосования следует сравнивать не с процентами голосов, поданных за Путина и его либеральных оппонентов в России, а исключительно друг с другом, причем интерпретировать их в контексте внутренней идеологической повестки дня в самом Израиле. Например, размежевания между левыми либералами и правыми консерваторами-националистами.

«Меня не столько смущает голосование израильских пенсионеров за В.В. Путина, — пишет левонастроенный израильский журналист и востребованный политтехнолог Давид Эйдельман, — сколько неуклонное сползание Израиля к путинской политической модели безальтернативного политического лидера, за которого будут голосовать, несмотря на ухудшение экономического положения, несмотря на коррупционные скандалы, несмотря на рост напряженности».1

Заметим, что данный подход не нов. Еще в 1990-е в составе «свежих» тогда репатриантов была сравнительно небольшая группа, в основном из числа выходцев из крупных культурных центров бывшего СССР, идентифицировавших себя больше с собственно русской, чем еврейской или «русско-еврейской» культурой. И среди них доля сторонников израильского «левого» лагеря была существенно выше этой доли среди репатриантов в целом. (Впрочем, выход-

1 [Электронный ресурс]. https://relevantinfo.co.il/golosuet-za-putina/

цами из тех же центров и столь же диспропорционально широко, по сравнению со средними значениями по общине, представленными были и их визави из русскоязычного сегмента правого светского и религиозно-сионистского лагеря страны.)

Для группы русскоязычных «левых либералов» нередко была характерна тенденция автоматического перенесения оценок этнополити-ческой ситуации в постсоветских государствах, особенно после начала первой чеченской войны 1995—1996 годов, на противостояние Израиля с палестинскими арабами. Кроме того, среди этой категории было довольно много представителей художественной интеллигенции, для которой в принципе характерен определенный крен влево. И, поскольку подобные настроения абсолютно доминируют в творческих и гуманитарных кругах Израиля, левая идеология часто была «входным билетом» (или, по крайней мере, надеждой получить таковой) в эти круги и для интеллигенции из числа репатриантов. В этой связи показательны два витка дискуссии на тему «Может ли интеллигенция быть "правой"», имевшей место в определенных кругах общины и «русских» газетах Израиля в самом начале 1990-х и десятилетие спустя.

Нечто подобное, хотя и в минималистском и даже в каком-то смысле гротескном виде происходит и сегодня. В том числе благодаря усилиям некоторых из прибывших в Израиль в последние пару лет бывших российских медийных фигур, которые обнаружили здесь, как выразилась одна из них, «"русский мир" как способ опасного и заразного агрессивного мышления».

Понятно, что именно такая интерпретация событий укладывается в устоявшиеся представления части традиционного политического, академического и особенно информационного истеблишмента Израиля, который, несмотря на все контраргументы, продолжает рассматривать выходцев из СССР/СНГ в качестве носителей «советской и постсоветской тоталитарной идеологии». Поэтому неудивительно, что именно она оказалась востребована многими ивритоязычными медиа и сейчас (во всяком случае, таков был контекст первого или второго по частоте вопроса, который интервьюеры задавали автору этих строк, приглашая его прокомментировать итоги российских президентских выборов).

Сомнительность попыток делать столь драматичные выводы в отношении всего русско-еврейского сообщества Израиля на основании итогов голосования, которое профессор ВШЭ

Александр Шпунт небезосновательно назвал «сложно организованным соцопросом нерепрезентативной аудитории» (при явке ниже одной десятой любая цифра, по его мнению, находится на грани социологической погрешности), представляется очевидной. Но даже если принять гипотезу того, что отношение к российским выборам «русских израильтян» отражает политико-идеологическое размежевание в их среде, то в рамках этой логики им придется считать всех или большинство из 92—93% не-явившихся на выборы российских граждан сторонниками либеральной оппозиции, принявших идею бойкота выборов как единственной эффективной формы выражения политического протеста авторитарному режиму. Это выглядит весьма обескураживающим выводом для по-прежнему непоколебимо уверенных в том, что выходцы из бывшего СССР и через два с половиной десятилетия в Израиле продолжают оставаться носителями советской и постсоветской нелиберальной политической культуры, в корне отличающейся от «демократической культуры» коренных израильтян ашкеназского (то есть европейского) происхождения

Что говорят опросы

Таким образом, реальные процессы, идущие в среде «русского Израиля», похоже, имеют мало общего с устоявшимися в определенных кругах негативистскими клише. Это вполне подтверждается многочисленными исследованиями разных лет, включая шесть масштабных репрезентативных опросов выходцев из (бывшего) СССР, проведенных по сходной методике под руководством или при участии автора этих строк. Все замеры показывают, что доминирующей формой гражданской идентичности этой группы является израильская, причем это характерно не только для этнических евреев, но и для членов семей репатриантов нееврейского и смешанного происхождения.

Так, последнее по времени (март 2017 года) исследование такого рода, проведенное по инициативе упомянутого портала NewsRu.co.il социологическим институтом ПОРИ по программе, предложенной автором этой статьи1, по-

1 Серия структурированных личных интервью 950 русскоязычных респондентов, прибывших в Израиль в 1989-2017 годах, отобранных в соответствии с базовыми социально-демографическими характеристиками генеральной совокупности - пол, возраст, стаж в Израиле, постсоветское государство исхода и место проживания (регион), характеристики были рассчитаны на основе статистических данных ЦСБ и Министерства алии и интеграции Израиля. Исследование также включало подвыборку 209 репатриантов 2014-2017 годов, чьи ответы были пропорционально учтены в итоговой выборке.

казало, что почти 70% русскоязычных граждан страны считают себя израильтянами «в большой степени» или «только израильтянами», и больше никем. Немногим более четверти опрошенных заявили, что ощущают себя израильтянами в «некоторой степени», и менее 5% признались в отсутствии у них израильской идентичности или затруднились ответить на этот вопрос. Понятно, что уровень устойчивости израильской идентичности, как и в прошлых замерах, оказался пропорционален жизненному стажу в Израиле, но среди респондентов, которые на момент опроса имели израильское гражданство не более трех лет, отсутствие идентификации с Израилем (что бы ни имелось при этом в виду) показали менее пятой части опрошенных в этой подгруппе.

В свете этих данных и представляется корректным оценивать отношение респондентов к идее израильско-российского стратегического партнерства, вопрос о котором также трижды был задан в ходе исследований последних лет. Итак, лишь около 7—8% репатриантов, прибывших в Израиль с начала «большой алии» за последние 28 лет из России, три четверти из которых, как было показано выше, сделали это после распада СССР и сохранили право на российское подданство, оказались индифферентны к данному вопросу. Но и тех из опрошенных, кто полагал, что «Израилю имеет смысл отказаться от односторонней ориентации на США и заняться поиском и других стратегических партнеров, включая Россию», оказалось немногим больше — около 10%. Примерно вдвое-втрое большей была доля тех, кто придерживался прямо противоположной точки зрения: «Интересы России всегда будут лежать преимущественно в арабском мире, потому надежность ее партнерства с Израилем всегда будет под вопросом». (Отметим, что среди выходцев из Москвы и Санкт-Петербурга доля сторонников такой точки зрения оказалась почти в полтора раза выше, чем среди репатриантов из российской провинции.)

Самым популярным суждением оказалась готовность поддержать «укрепление и расширение отношений Израиля с РФ, но не за счет его особых отношений с США». Как и в прошлом, «русские» израильтяне вполне понимают, что Израиль, будучи технологической сверхдержавой и важнейшим фактором региональной и отчасти мировой политики, тем не менее в существующем глобальном политическом контексте не может себе позволить принципа «постоянного нейтралитета» («изоляционистов»,