CC BY
30
НАРОДЫ КАВКАЗА: ТРАДИЦИИ И СОВРЕМЕННОСТЬ
СОЦИОКУЛЬТУРНЫЕ МЕХАНИЗМЫ СЕВЕРОКАВКАЗСКОГО ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА: ДРЕВНОСТЬ - НОВОЕ ВРЕМЯ
Б.С. Карамурзов, А.Х. Боров, К.Ф. Дзамихов, Е.Г. Муратова
Политические и социальные процессы последнего десятилетия резко обострили восприятие проблем социокультурного взаимодействия России и народов Северного Кавказа. С одной стороны, либеральные аналитики акцентируют глубокую культурную рознь и даже несовместимость между ними, тупиковый характер социокультурных процессов в регионе, протекающих на весьма архаичной социальной основе. С другой стороны, в этноориентированной историографии внутри региона подчеркивается разрушительный для местной этнокультурной традиции характер "исторического контакта" с Россией. Современный рафинированный либерализм (в центре) и этнокультурный фундаментализм (на периферии) применительно к прошлому и настоящему региона постулируют тотальность традиционалистской культурной матрицы.
Один из авторов книги [1] видит суть современной ситуации в развертывании кавказского конфликта. Попытки предложить практические решения вопроса и придать ситуации "торопливую и простую понятность" он считает иллюзорными: для России сегодня Кавказ предстает "почти мифическим пейзажем", который складывается из сверхустойчивых образований почвенного характера. То, что появляется здесь на облом-
Карамурзов Барасби Сулейманович - профессор, ректор Кабардино-Балкарского государственного университета;
Боров Аслан Хажисмелович - кандидат исторических наук, доцент, заведующий кафедрой всеобщей истории того же университета;
Дзамихов Касболат Фицевич - доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой отечественной истории того же университета;
Муратова Елена Георгиевна - кандидат исторических наук, доцент кафедры истории России того же университета.
ках "советскости", не умещается ни в какие "современные" формы социальности, и перед Россией поднимается тень "чужого". Причем с "чужим", который явился сегодня, - подчеркивает автор, - «уже нельзя договориться, он в ином топосе, поэтому невозможна коммуникация, невозможно то, что лежит в основе новоевропейской матрицы, - "общественный договор"» [1, с. 171-176].
Пожалуй, в этих рассуждениях суммированы все основные элементы современного политико-публицистического дискурса по "кавказскому вопросу". Сплошь и рядом пытаются осмысливать современные проблемы так, как если бы Кавказ существовал вне истории. В крайней форме это выражено в представлении о полной несовместимости будто бы господствующих на Кавказе иррациональных этнических "первоначал" с современными формами социальности. Но имеется и более "мягкое" выражение той же позиции, согласно которому адекватное понимание современных проблем Северного Кавказа может дать только этнография [2].
научно-исторические подходы к осмыслению социокультурного измерения исторического процесса сконцентрировались в последние годы на поисках адекватного феноменологического представления "северокавказской (горской) цивилизации" [3]. В этом контексте были сделаны важные наблюдения и высказаны весьма продуктивные идеи. Вместе с тем, вопросы типа "Что есть Кавказ?" скорее относятся к компетенции культурологических, социально-философских или даже историософских построений. Для целей же исторических исследований и еще более -для подготовки обобщающих исторических трудов наиболее ценными представляются два результата предшествующих дискуссий. Во-первых, они показали, что преемственный исторический субъект (или субъекты)
долговременных процессов регионального развития есть по преимуществу социокультурный субъект, требующий "понимающего" изучения. Во-вторых, они обозначили роль взаимодействия и диалога с окружающей регион культурно-цивилизационной средой в механизмах воспроизводства и трансформаций северокавказского этнокультрного мира.
Развитие исследований, на наш взгляд, могло бы пойти, в частности, по пути дальнейшей "историзации" социокультурного подхода и конкретизации представлений о социокультурных механизмах исторического процесса. в настоящей статье предлагается обзорный материал по этим проблемам и вариант его концептуализации.
ФОРМИРОВАНИЕ СПЕЦИФИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЫ ИСТОРИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА Истоки самобытности
На протяжении длительного времени (I тыс. до н.э.-Х в. н.э.) происходило тесное и постоянное взаимодействие древнего кавказского автохтонного населения со степными ираноязычными и тюркоязычными номадами [4]. В этом процессе постепенно складывается несколько этнокультурных общностей. Доминирующее положение в каждой из них, несмотря на разнообразный состав, занимали определенные этнические группы, к которым прямо или опосредованно восходят современные народности Северного Кавказа.
В Закубанье идет формирование адыгского этнического массива, связанное в тот период с меотами, зихами и касогами, ассимилировавшими часть сарматов. В Центрально-Кавказской этнокультурной области преобладают аланы и автохтонные племена горной зоны, сыгравшие заметную роль в этногенезе осетин, карачаевцев и балкарцев; на Восточном Кавказе - дурдзуки, авары, леки и многие другие племена, составившие основу нахско-дагестанской группы народов [5].
С гибелью Хазарского, а затем и Алан-ского государств и установлением власти золотой Орды на Северном Кавказе сложилась новая этнополитическая ситуация, которая во многом изменила этническую картину региона. С равнины ушли аланы, дальше на восток продвинулись кабардинцы. С Восточного Причерноморья, с Северо-Западного Кавказа в горные ущелья бассейна р. Кубани перемещаются группы абазин. С распадом
Золотой Орды на этнической карте региона появляются ногайцы, которые в Х1У-ХУ вв. занимают обширные пространства Предкавказья. В XVII в. впервые на Северный Кавказ проникают калмыки. Таким образом, складывается в основных чертах современная этническая карта Северного Кавказа [6].
Вместе с этими процессами сложился и более широкий культурно-исторический контекст, который в решающей степени предопределил пути дальнейшего развития северокавказских народов.
В период великого переселения народов, "варваризации" Европы, упадка городской жизни и самых первых этапов складывания раннефеодальных монархий Северный Кавказ в целом не слишком выделялся на социально-политической и культурной карте Восточной Европы. Здесь также происходили процессы становления раннефеодальных обществ и государств. Но к Х в. четко обозначилось расхождение путей цивилизационного развития Северного Кавказа и окружающего его исторического мира, а на протяжении последующего периода этот разрыв приобретает качественный, стадиальный характер.
В Х-XV вв. в общих чертах сложилась современная западнохристианская цивилизация, возникли централизованные монархии, Европа подошла к началу Нового времени. На Руси сложилась восточнохристианская цивилизация (Киевская, затем Московская Русь), завершалось формирование централизованного государства. На востоке к концу этого периода мусульманский мир обрел устойчивую государственно-политическую структуру, сохранившуюся в основных чертах на всем протяжении нового времени. Северный Кавказ в целом так и не был включен в орбиту ни одной из великих современных цивилизаций. В масштабах всего региона не укоренилась какая-либо одна из мировых религий, не сформировалось ни одно крупное централизованное политическое образование, не получили развитие города, городская культура не проникла в толщу общественной жизни. В социокультурном плане он остался самостоятельным, самобытным, но при этом как бы задержался в предыдущей эпохе. Необычайная устойчивость традиционных социальных институтов, норм и ценностей блокировала запуск механизмов цивилизационного саморазвития местных народов.
Вместе с тем, регион, начиная с XVI в., все глубже втягивается в орбиту интересов крупнейших соседних государств, принадлежащих к различным цивилизациям. таким образом, обозначились предпосылки складывания специфических форм взаимодействия народов Северного Кавказа с окружающим миром, связанные с необходимостью каждый раз преодолевать цивилизационные расхождения и дисбалансы.
Кавказ в магнитном поле державной политики России
(середина XVI - середина XIX в.)
С конца XV в. и в течение XVI в. вокруг кавказского региона возник своеобразный силовой треугольник, представленный Османской турцией и ее вассалом - Крымским ханством, Сефевидским Ираном и Русским государством. С XVI в. до первой половины XVIII в. доминирующим процессом в рамках противостояния держав в регионе было ирано-турецкое соперничество, сопровождавшееся войнами и периодическими переделами сфер влияния. Россия поначалу не включалась напрямую в военно-политическое противоборство с другими державами, но реализовала политику, позволившую ей постепенно наращивать влияние и укреплять свое присутствие на Северном Кавказе. Это было началом длительного исторического процесса: с момента первых политических контактов (черкесское посольство в Москву 1552 г.) и до окончательного включения Северного Кавказа в состав Российской империи (завершение Кавказской войны в 1864 г.) прошло более 300 лет. В рамки этого периода уместились противоречивые события: политическое и военное сотрудничество в борьбе с общими врагами, покровительство, с одной стороны, и служба - с другой, военно-колонизационный натиск и вооруженное сопротивление [7].
На этом длительном историческом отрезке прослеживается определенная направленность эволюции русско-кавказских отношений и выделяются три крупных этапа, которые различаются объемом, характером и интенсивностью установившихся связей.
Первый этап (середина XVI - начало XVIII вв.) укладывается в рамки Московского периода российской истории и может быть определен как этап партнерства феодальных элит. Инициатива сближения с Россией заро-
дилась в феодальных верхах некоторых народов самого региона. Она питалась поисками альтернативы в условиях внешнего натиска со стороны соседних мусульманских государств и взаимной борьбой между наиболее развитыми этнополитическими образованиями Северного Кавказа. Устойчивые систематические связи с Москвой на этом этапе имели Кабарда и ряд дагестанских феодальных владений. длительное взаимное сотрудничество поддерживалось наличием общей внешней угрозы и элементами общности феодальной политической культуры, что делало возможным их "взаимопонимание". По содержанию и функциям это сотрудничество приобретало порой характер военно-политического союзничества.
Но уже в этот период проявились проблемы и трудности, которые впоследствии приобрели трагический характер. Неодинаковое прочтение договорных обязательств горцами и самодержавной властью имело место изначально [8]. Шертные грамоты (присяги), оформлявшие подчинение горских народов царю, понимались Москвой как "вечное подчинение", не допускавшее никакого отхода или отделения, которые в последнем случае трактовались как "измена". Со своей стороны северокавказские "партнеры" Москвы рассматривали свои отношения с Россией как союзнические, что охотно закреплялось в шертных договорах и присягах, предполагавших взаимные обязательства. В их глазах право на смену коалиций и союзников было естественным.
XVIII век в отношениях России и Кавказа образует второй этап, суть которого можно охарактеризовать как переход от взаимодействия к имперскому "монологу". Он начался вместе с "петербургским" периодом российской истории. На этом этапе постепенно теряют силу факторы, делавшие возможным взаимопонимание и сотрудничество, и, напротив, накапливаются предпосылки военно-силового противостояния. Углубляется стадиальный разрыв уровней их социокультурного развития. Нахождение общего языка для оформления взаимных отношений становится все более затруднительным.
Еще в начале XVIII в. Петр I напрямую обращается к "кабардинским владельцам и всему кабардинскому народу", апеллируя к формам взаимоотношений, сложившимся еще
в прежние времена [9]. Но уже в 1720-30-е годы Россия подписывает серию договоров (Стамбульский 1724 г., Рештский 1732 г., Гянд-жийский 1735 г. и Белградский 1739 г.), в которых народы и территории Северного Кавказа выступают только как объект соглашений с Ираном и Турцией.
Противоречивый итог векового развития русско-кавказских отношений заключался в том, что культурная дистанция между ними существенно увеличилась, а пространственная и политическая были стерты. В непосредственное взаимодействие вступили общества с различной социальной структурой и хозяйственными традициями, с качественно разнородными системами организации власти. Культуры этих обществ различались теперь не только по цивилизационной принадлежности и религии: в то время как в русской культуре уже присутствовали и развивались элементы модернизации, культура народов Северного Кавказа оставалась сугубо традиционной.
В этих условиях обозначился целый набор возможных реакций местных обществ на российское присутствие. С одной стороны, кабардинские феодальные круги начинают борьбу за сохранение своих земель, за право суда и власти над своими подданными. С другой стороны, в Чечне начинается первое заметное движение под религиозными лозунгами (восстание шейха Мансура 1785 г.). Однако в то же самое время продолжается процесс добровольного перехода в русское подданство целого ряда феодальных образований и вольных обществ дагестана, Ингушетии, Осетии [10].
Третий этап российско-кавказских отношений совпадает с тем, что обозначается в исторической науке понятием "Кавказская война" и характеризуется актуализацией проблемы взаимопонимания социокультурных систем.
Многообразие концептуальных подходов и острая дискуссионность проблематики Кавказской войны объясняется тем, что она представляла собой сложный, многомерный исторический феномен. Его целостная интерпретация в какой-либо отдельной плоскости - истории международных отношений, геополитики, социальной истории народов Северного Кавказа, политической истории России и т.д. и т.п. - невозможна.
Здесь необходим осознанный выбор точки зрения. Если рассматривать Кавказскую войну на фоне всего длительного исторического цикла российско-кавказских отношений от их истоков до наших дней, обнаруживается, что различные подходы к ее осмыслению не столько опровергают, сколько дополняют друг друга, а главное, становится очевидным, что проблема Кавказской войны, помимо прочего, - это проблема диалога и взаимопонимания культур.
В самом деле, интенсивная фаза военного подавления началась после того, как Северный Кавказ уже оказался во внутреннем геополитическом пространстве России. Показательно, что сразу после победы в русско-турецкой войне 1828-1829 гг. Николай I поставил перед командующим русскими войсками на Кавказе И.Ф. Паскевичем задачу начать другое, "столь же славное" и более важное дело - "усмирение навсегда горских народов или истребление непокорных" [11]. Эта установка не связывается с какими-либо внешними угрозами государству, а сфокусирована на самих местных народах. Это обстоятельство уже получило четкое отражение в современных подходах к Кавказской войне. Непонятность образа жизни, обычаев, психологии народов Северного Кавказа, отсутствие у них государственных институтов (за исключением приморского дагестана) требовали значительного такта, времени и терпения. Русское правительство, "спешившее поскорее навести порядок на Северном Кавказе и посчитавшее излишним глубоко вникать в местные тонкости, решило попросту разрубить мечом гордиевы узлы горской политики. Но вместо решения проблемы оно получило Кавказскую войну...", - пишет известный специалист в этой области [12, с. 334]. С другой стороны, для горцев "подчинение чьей-то посторонней, чуждой власти означало катастрофическое крушение всего миропорядка, потерю органичного мироощущения и самовосприятия. Отсюда и уровень непримиримости", - отмечает другой известный автор [13].
СИСТЕМЫ ВЛАСТИ И ПРЕОБРАЗОВАНИЕ ОБЩЕСТВ (ПЕРИОД ИМПЕРСКОЙ МОДЕРНИЗАЦИИ) Окончательное включение народов Северного Кавказа в социально-экономическую, административно-политическую и
культурную среду российского общества и государства привело к радикальному изменению основ и механизмов их исторического развития. Можно сказать, что между эпохой их автономного общественного бытия на основе собственной социокультурной традиции и эпохой пребывания в составе России действительно существует глубокий разрыв исторической преемственности. С другой стороны, эпоха с 1860-х годов и вплоть до наших дней характеризуется принципиальным единством своего содержания. Внешне противоположные политико-идеологические формы имперского, советского и постсоветского периодов пронизываются сквозными линиями становления современных форм экономики, социальности и культуры. В рамках этой эпохи тема "Россия и Кавказ" приобретает качественно новое звучание. В XVI-XVIII вв. основным мотивом в ней являлась проблема политического взаимодействия различных исторических субъектов, сохраняющих свою самостоятельность и самобытность: в период Кавказской войны - проблема совместимости в одном государственном организме существенно различных социокультурных систем, а с 60-х годов XIX в. основным мотивом становится проблема совместного развития, т.е. органичного включения Северного Кавказа в процессы российской модернизации. Ключевым для государственной политики России на Северном Кавказе с этого времени становится вопрос о соотношении системы власти и управления в регионе с процессами преобразования местных обществ.
Имперский опыт управления и реформ: подходы и методы
Современное научное кавказоведение дает достаточно взвешенные оценки имперской правительственной политики в регионе. При этом выделяются две ее характерные черты - компетентность и прагматизм.
Исследователи отмечают, что завоевание Кавказа Россией шло одновременно со складыванием российского кавказоведения. Среди российских военных, в чьих руках оказалось управление Северным Кавказом, было немало членов Кавказского отдела Императорского русского географического общества [14, с. 148]. С другой стороны, в политике "центра" на Северном Кавказе в тот период в конечном итоге верх брал прагматизм. Россия
скорее сама приспосабливалась к "периферийным" реалиям, нежели приспосабливала их к какому-то единому управленческому стандарту. Конечно, неизменной целью правительственной политики в регионе оставались водворение в горских обществах "прочного порядка" и "подчинение их общим с русским населением гражданским учреждениям". Но эта цель достигалась не любой ценой.
Вот почему на всем протяжении пребывания Кавказа в составе Российской империи сохранялись особые формы управления краем. Уже первый наместник М.С. Воронцов оставил прежние попытки принять здесь российскую губернскую систему и отказавшись от прежнего территориального деления, вернул естественные границы этносов [15]. В дальнейшем этот подход реализовался в системе так называемого военно-народного управления [16].
В связи с этим важным представляется наблюдение, что в течение всего "имперского периода" развития региона одной из основных тенденций в его административном устройстве явилось постепенное, но неуклонное приближение контура административных границ к очертаниям границ этнических - социально-культурная дистанция между различными группами населения края отторгала унифицированное управление [17].
В целом нельзя не согласиться с оценкой В.В. Дегоева, считающего, что хотя политика России на Кавказе, как и всякий сложный процесс, осуществлялась методом проб и ошибок, системное начало в ней преобладало над стихийным [12, с. 348].
Пореформенный период: развитие территории и эволюция этносоциальных общностей региона
Масштабы и глубина воздействия реформ на внутренний строй местных обществ, на хозяйственно-бытовой уклад и религиозную жизнь сельских общин были весьма незначительными. Произошел скорее подрыв устоев традиционного общества, чем его преобразование. Положение усугублялось тем, что привилегированные сословия местных обществ не получили прав российского дворянства, а население в целом имело статус инородцев. Но при этом происходили динамичные изменения в окружающей народы Северного Кавказа экономической, социальной и культурной среде.
В 1875 г. была открыта железная дорога Ростов - Владикавказ, затем вслед за главной линией был построен ряд новых, и к началу XX в. Владикавказская железная дорога связывала между собой все основные центры Северного Кавказа. Железнодорожная сеть получила дальнейшее развитие в начале XX в. С постройкой железных дорог промышленный характер приобретают добыча нефти, цветная металлургия, производство цемента, обработка хлопка. Из отраслей по переработке сельскохозяйственной продукции существенное развитие получили мукомольная и табачная. Происходил интенсивный рост торговли, одним из показателей которого является увеличение объема перевозки грузов по Владикавказской железной дороге за 1875-1904 гг. более чем в 90 раз.
Вместе с тем, к 1913 г. во всем регионе на учете фабричной инспекции состояло только 259 предприятий, на каждом из которых работало более 15 человек. Промышленность была сосредоточена в нескольких городах - Новороссийске, Грозном, Владикавказе, Екатеринодаре, Порт-Петровске, причем ни один из них нельзя считать индустриальным центром в собственном смысле слова. Около половины всех торговых оборотов было сосредоточено в шести городах, пять из которых - Новороссийск, Екатеринодар, Армавир, Ейск и Ставрополь - находились в степной, и только один - Владикавказ - в горной части региона [18, с. 312-319, 398-399].
Коренное население втягивалось в рыночные отношения почти исключительно через реализацию продуктов ремесла, традиционных промыслов, земледелия и животноводства. Случаи предпринимательской активности в переработке сельскохозяйственной продукции, коневодстве, промышленности носили единичный характер. Сохранялось безусловное доминирование традиционных видов деятельности, прежде всего земледелия и животноводства. Например, в Терской области в целом в сельском хозяйстве было занято 81,2 %, а в обрабатывающей промышленности и городских промыслах - 5,4 % населения. Среди балкарцев их доля составляла, соответственно, 90 и 1,2 %; среди чеченцев и ингушей - 97 и 0,5 %; среди кабардинцев - 97,6 и 0,3 % [19, с. 140-141, 146-147].
Коренные народы оставались в местах традиционного проживания. Из общего числа
всех чеченцев 90 % проживали в Грозненском и 8 % в Хасавюртовском округах, 98 % ингушей - в Сунженском, 77 % кабардинцев - в Нальчикском и 19 % - в Сунженском округах, 85 % балкарцев - в Нальчикском, 84 % ногайцев - в Кизлярском, 82 % кумыков - в Хасавюртовском округах, 91 % осетин были жителями Владикавказского округа, все карачаевцы (26,9 тыс. чел.) жили в Баталпа-шинском отделе Кубанской области [19, с. V]. В своем подавляющем большинстве это было сельское население. Если в целом по Терской области доля городского населения составляла почти 13 %, то среди кабардинцев, например, она составляла 0,8 %; чеченцев и ингушей -соответственно, 0,3 и 0,8 %, а среди осетин, наиболее урбанизированных из горских народов, - 4 % [19, с. II; 20]. В Дагестане основное население городов, расположенных на этнической территории тюркоязычных народов, в этот период составляли русские, азербайджанцы, персы, горские евреи и армяне. Из числа дагестанских народов заметную долю среди горожан составляли только кумыки, остальные дагестанцы почти не были представлены в городах области [21].
На фоне относительной социальной малоподвижности горских народов Северного Кавказа наиболее зримым выражением социально-экономических и культурных сдвигов в регионе стала радикальная перестройка его этнодемографической структуры. Уже в период Кавказской войны существенные демографические потери некоторых народов Северного Кавказа сопрягались с мощным миграционным притоком русского и украинского населения в регион. Численность адыгейцев за период 1830-х - 1860-х годов уменьшилась с 571 тыс. до 44,4 тыс., чеченцев - с 190 до 143,6 тыс., аварцев - с 161,9 до 128,9 тыс. В 60-е-90-е годы XIX в. в населенных горскими народами районах Терской и Дагестанской областей сохранялся пониженный (по сравнению с общероссийским) естественный прирост населения. С другой стороны, доля русского и украинского населения Северного Кавказа росла необычайно высокими темпами. С 12,7 % в конце XVIII в. она выросла до 53,8 в 1867 г., в 1897 г. составила уже 66,3, а в период Первой мировой войны равнялась 71,5 %. Абсолютное доминирование русскоязычного населения к концу XIX в. имело место в Кубанской области (90,4 %) и Ставропольской
губернии (95 %). Но и места традиционного проживания горских народов в Терской области приобрели полиэтничный характер. Русское население составляло здесь 33,7 %, но и местное население было этнически пестрым и разноязычным [22, с. 173-174, 198-201, 144145, 203-207].Незначительным было русское население дагестана, где на долю многочисленных местных народов приходилось 95 % населения области [18, с. 385].
Социокультурный дуализм и реакция на него горского общества
те изменения, которые мы представляем в виде статистического материала, для народов региона выступали как изменение всей картины окружающей мира. С этого времени фундаментальной чертой социального бытия горцев Северного Кавказа становится дуализм, двойственность социальной структуры и социальных институтов, в которых и через которые они осуществляют свою жизнедеятельность. Привычные, "естественные" институты, представления и нормы, коренящиеся в этносоциальной и этнокультурной традиции каждого народа, включаются теперь в современный ("имперский", "русский") социокультурный и правовой контекст, взаимодействуя с ним, испытывая его мощное давление. эту двойственность, переходный и противоречивый характер положения горских народов Северного Кавказа в конце XIX - начале XX вв. остро ощущали представители местной интеллигенции. Глубокий анализ этой ситуации дал в 1896 г. осетинский публицист А.Г. Ардасенов [22]. Издавая "Исторические сведения о кабардинском народе", В.Н. Куда-шев обосновывал необходимость такого рода исследований тем, что в народной памяти уже стираются предания о его прошлом. "Новые формы жизни, - писал он, - благодаря русской и европейской культуре отвлекают внимание народа в другую сторону, приковывают его больше к современности и заставляют постепенно забывать старые исторические предания. Пройдет еще полстолетия, и характерные основные черты старого кабардинца исчезнут" [23, с. VI]. С еще большей драматической силой выразил подобное восприятие горской действительности А.Х. Цаликов: "Вместе с ломкой натурального хозяйства гибнет весь общинно-родовой быт горца, все его верования, обычаи, традиции разлетаются
прахом, все его старинные понятия о чести, о человеческом достоинстве, весь освященный веками семейно-родовой уклад... Самый характер горца начинает сильно видоизменяться. горец чувствует, как исчезает гармония в его мыслях и в его жизни, которые давали столько уверенного спокойствия и самообладания его предкам. Жизнь выбивает его каждодневно из обычной колеи" [24].
Реакция местного общества на ситуацию дуализма была далеко неоднозначной. В каждом народе проявили себя и тенденции адаптации к новой реальности, и стремление "уйти" от непривычного порядка, и попытки сопротивления.
В условиях пореформенного развития города утрачивают свою роль военных крепостей и становятся очагами хозяйственной и культурной жизни. Они превращаются в центры притяжения и для горского населения. Административная и военная служба, наем на промышленные предприятия, на железные дороги, трудовая миграция не только в пределах региона, но и в Европейскую часть России (отходничество) фактически являлись формами освоения новых условий и возможностей. этнические общества Осетии, Ингушетии, Балкарии и Карачая использовали рычаги имперской администрации, добиваясь решения проблемы малоземелья в нагорной полосе терской области. Наиболее ярким выражением тенденции адаптации к модернизационным сдвигам являлось медленное, постепенное, но неуклонное распространение среди народов Северного Кавказа современных форм образования и культуры. Уже в период с 1850 по 1887 гг. в Ставропольской гимназии прошли обучение 1 739 горцев. В дальнейшем сеть образовательных учреждений расширялась, те или иные их виды возникли во всех округах Кубанской, терской и дагестанской областей [18, с. 342]. Сложился заметный слой местной интеллигенции. К 1897 г. в сельских местностях терской области насчитывалось 88 педагогических и 29 медицинских работников из горцев [19, с. 146-147]. Общественная жизнь региона включала в себя и культурно-просветительскую деятельность, и периодическую печать. В общественно-политической публицистике развернулось активное обсуждение проблем социального и культурного развития региона. Через нее налаживался диалог местных этносоциальных общностей со светскими
формами российской культуры. В наибольшей степени по пути адаптации к условиям российской власти и процессам модернизации продвинулись осетины.
Специфической формой "катастрофического" восприятия нагрянувших перемен и стремления уйти от их пугающей новизны стало переселение горцев Северного Кавказа за пределы Российской империи, главным образом в Турцию. В той или иной мере это сложное и неоднозначное явление затронуло практически все народы Северного Кавказа. На завершающем этапе Кавказской войны массовое переселение в Турцию было вынужденным и может рассматриваться как форма их насильственного изгнания. Но переселенческие волны питались и неприятием осуществляемых российской властью реформ, и влиянием религиозного фактора. Эмиграционное движение продолжалось вплоть до начала 1920-х годов. Эта форма реакции на ситуацию социокультурного дуализма в большей мере характерна для адыгских народов.
Активное сопротивление российской власти, налоговому гнету, административно-судебным, земельным и иным преобразованиям выражалось в спорадических волнениях, а порой в достаточно массовых и мощных восстаниях горского населения всего Северного Кавказа. Но в длительной перспективе наиболее существенным его проявлением было глубокое и всепроникающее влияние на население Дагестана и Чечни радикальных форм ислама. Именно в пореформенный период распространяется и закрепляется в чеченском обществе мистическое исламское учение - зикризм, а мюридизм Накшбандий-ского тариката на протяжении всего пореформенного периода оставался питательной средой антироссийских выступлений.
Преодолеть их военно-административными или собственно политическими методами было практически невозможно. Их подкрепляла своеобразная "мозаичность" социально-экономической структуры региона. Границы социально-экономических секторов и укладов зачастую совпадали здесь с границами этническими. С другой стороны, для местных этнических обществ, сохранявших исключительно аграрный характер, наиболее важным и острым был вопрос о земле. И здесь он, в отличие от губерний коренной России, имел не столько социальное, клас-
совое, сколько "национальное" содержание. В его основе лежал не конфликт помещичьего и крестьянского землевладения внутри отдельных этнических обществ, а противоречия между отдельными народами, населявшими высокогорную, предгорную и равнинную части региона, и главное - между собственно северокавказскими народами и казачьим населением [25].
Нельзя преувеличивать масштабы и глубину включения северокавказских народов в модернизационные процессы пореформенного периода. Этносоциальные общности региона имели теперь усеченную, неполную социопо-литическую структуру, были раздроблены и замкнуты в пределах низовых социальных единиц - сельских общин. жесткий административно-полицейский контроль допускал функционирование элементов общественного самоуправления только на общинном уровне. Весьма ограниченными оставались масштабы включения местных этнических ареалов в систему всероссийского рынка. Сохранившаяся на протяжении этого периода социокультурная изоляция, своеобразная "анклавность" северокавказских обществ резко снижала возможности органичного и позитивного усвоения социальных и культурных инноваций, успешной адаптации к общественной динамике модернизирующейся России.
Но с другой стороны, главные коллизии и антагонизмы общественно-политического развития предреволюционной России также не находили прямого отражения на Северном Кавказе. Основные предпосылки нарушения социально-политического равновесия в регионе создавались противоречиями самой российской имперской модернизации и назреванием ее революционного "срыва".
ЛИТЕРАТУРА
1. Сухачев В.Ю. Этническая и национальная составляющая в кавказском конфликте: пришествие "чужого" // Россия и Кавказ: сквозь два столетия. СПб., 2001.
2. Известия. 2004. 27 февр. С. 7.
3. Черноус В.В. К вопросу о горской цивилизации // Россия в XIX - начале XX века. Научные чтения, посвященные памяти профессора Ю.И. Серого. Ростов н/Д., 1992; Абдулатипов Р.Г. Кавказская цивилизация: самобытность и целостность // Научная мысль Кавказа. 1995. № 1; Аникеев А.А., Лубский А.В. Теоретические поиски в современной исторической науке и проблемы изучения истории
Северного Кавказа // Научная мысль Кавказа. 1997. № 3; Черноус В.В. Россия и народы Северного Кавказа: проблемы культурно-цивилизаци-онного диалога // научная мысль Кавказа. 1999. № 3; Давидович В.Е. Существует ли кавказская цивилизация? // Научная мысль Кавказа. 2000. № 2; Лубский А.В. Северный Кавказ - периферия российской цивилизации // Научная мысль Кавказа. 2000. № 2; Майборода Э.Т. О сосуществовании цивилизаций различного типа // Научная мысль Кавказа. 2000. № 2; Черноус В.В. Кавказ - контактная зона цивилизаций и культур // Научная мысль Кавказа. 2000. № 2; Шадже А.Ю. Кавказская цивилизация или кавказская культура? // Научная мысль Кавказа. 2000. № 2.
4. Гадло А.В. Этническая история Северного Кавказа IV-X вв. Л., 1979.
5. Гадло А.В. Этническая история Северного Кавказа X-XIII вв. Л., 1983.
6. Анчабадзе Ю.Д., Волкова Н.Г. Народы Кавказа: Кн. 1. М., 1991.
7. Кушева Е.Н. Народы Северного Кавказа и их связи с Россией. Вторая половина XVI - вторая половина XVII вв. М., 1963; Дзамихов К.Ф. Адыги в политике России на Кавказе (1550 - начало 1770-х гг.). Нальчик, 2001.
8. Ходарковский М. В королевстве кривых зеркал (основы российской политики на Северном Кавказе до завоевательных войн XIX в.) // Чечня и Россия: общества и государства. М., 1999.
9. Кабардино-русские отношения в XVI-XVIII вв. Сборник документов: В 2 т. Т. 2. М., 1957. С. 3.
10. Блиев М.М. К вопросу о времени присоединения народов Северного Кавказа к России // Вопросы истории. 1970. № 7; Он же. О некоторых проблемах присоединения народов Кавказа к России // История СССР. 1991. № 6; История и историки. М., 1995. С. 32, 126-127.
11. См.: Фадеев А.В. Россия и Кавказ в первой трети XIX в. М., 1960. С. 340.
12. Дегоев В.В. Большая игра на Кавказе: история и современность. М., 2003.
13. Гордин Я.А. Кавказ: земля и кровь. Россия в Кавказской войне XIX века. СПб., 2000. С. 69.
14. Бобровников В.О. Мусульмане Северного Кавказа: обычай, право, насилие: Очерки по истории и этнографии права Нагорного Дагестана. М., 2002.
15. Национальные окраины Российской империи: становление и развитие системы управления. М., 1998. С. 301.
16. Малахова Г.Н. Становление и развитие российского государственного управления на Северном Кавказе в конце XVIII-XIX вв. Ростов н/Д., 2001. С. 337-340.
17. Цуциев АА, Дзугаев Л.Б. Северный Кавказ. 17801995. История и границы. Владикавказ, 1997. С. 8.
18. История народов Северного Кавказа (конец XVIII в.-1917 г.). М., 1988.
19. Первая Всеобщая перепись населения Российской империи, 1897 г. т. 68. терская область. СПб., 1905.
20. Анчабадзе Ю.Д., Волкова Н.Г. Этническая история Северного Кавказа XVI-XIX вв. М., 1993. С. 184.
21. Народы Дагестана. М., 2002. С. 38.
22. Ардасенов А.Г. Переходное состояние горцев Северного Кавказа // А. Ардасенов. Избранные труды. Владикавказ, 1997.
23. Исторические сведения о кабардинском народе. Киев, 1913.
24. Цаликов А.Х. Кавказ и Поволжье. Очерки инородческой политики и культурно-хозяйственного быта. М., 1913. С. 55-56.
25. Магомедов М.А. О некоторых особенностях Октябрьской революции и гражданской войны на Северном Кавказе // Отечественная история. 1997. № 2.
11 апреля 2006 г.
К ВОПРОСУ О СЕВЕРОКАВКАЗСКОМ ФРОНТИРЕ
Э.А. Шеуджен
Относительно новой областью российской исторической науки является история фронтира*. Истоки этого понятия уходят в культовую для американцев работу Фредерика Тёрнера
шеуджен Эмилия Аюбовна - доктор исторических наук, профессор Адыгейского государственного университета.
* От англ. frontier - граница между освоенными и неосвоенными поселенцами землями, приграничная зона.
"Фронтир в американской истории" (1893). Основные положения теории Тёрнера сводятся к следующему: фронтир - это граница между варварством и цивилизацией; территория динамики, постоянной обновляемости жизни. Более того, именно на фронтире, по мнению Тёрнера, создавались идеальные условия для духа предприимчивости, укреплялась демократия, формировался американский характер. Теория Тёрнера стала частью не только американской историографии, но и национальной
