CC BY
49
ли исследователи, находившиеся в стороне от ведущих направлений. Их наследие составило богатый, мощный пласт отечественной науки. Те из них, кто не эмигрировал, начиная с середины 1920-х годов и на протяжении более полувека не имел возможности прямо выражать свои теоретико-методологические позиции1. При этом именно вненаправленческое литературоведение2 (основанное на близости мировоззренческих и гносеологических предпосылок) оказалось в большей степени свободно от крайностей редукционизма (как стадиально обусловленного, так и стимулирующегося групповыми пристрастиями и интересами, т.е. идеологизированного). Представить его в максимальном объеме, через осмысление наследия отдельно взятых ученых, особенностей их путей в науке, пристрастий, позволит формат предлагаемого словаря» (с. 8), -обобщает А. А. Холиков.
А.А. Ревякина
ПОЭТИКА И СТИЛИСТИКА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
2018.03.007. ЕВ. ЛОЗИНСКАЯ. СОЦИАЛЬНЫЕ СОЗНАНИЯ В ПОВЕСТВОВАНИИ: КОНЦЕПЦИЯ А. ПАЛМЕРА И ДИСКУССИИ ВОКРУГ НЕЕ. (Обзор).
Ключевые слова: нарратология; социальные сознания; интерментальное и интраментальное мышление; «мы»-повествования; неестественные повествования.
Практически любое повествование в той или иной мере изображает социальную активность персонажей, однако до последнего времени литературоведы рассматривали ее в плане взаимодействия отдельного индивида с обществом. Между тем довольно часто речь идет о коллективном опыте нескольких героев, при котором их индивидуальные личности соединяются между собой в нечто, весьма напоминающее единую сущность. Например, роман Дж. Элиот
1 См.: Хализев В.Е., Холиков А.А., Никандрова О.В. Русское академическое литературоведение: История и методология, (1900-1960-е годы). - М.; СПб., 2015. - С. 149-159.
2 Термин В.Е. Хализева.
«Миддлмарч» начинается с описания протагонистов, поданного в перспективе жителей города, имеющих общее мнение о них и общее мировоззрение. В иных случаях кто-то из героев буквально прозревает мысли и чувства своего визави, как, скажем, при взаимодействии Энн и Уэнтворта в «Доводах рассудка» Дж. Остин. Подобное явление может приобретать разные формы, и речь не идет о «телепатии» в буквальном смысле слова. В романе М. Эджворт «Хэлен» (1837) Дэвенанты, принимающие участие в общем светском разговоре, на самом деле ведут между собой мысленную беседу, получающую внешнее выражение во взглядах, которыми обмениваются родители и дочь, но эти взгляды передают то, что они думают. Внимание нарратологов к этому феномену привлек Алан Палмер, подробно рассмотревший данный аспект повествований в книге «Социальные сознания в романе» (2).
По его мнению, литература здесь успешно отражает явление, имеющее место в реальной жизни. Существует литературоведческое клише, что художественные произведения дают нам непосредственный доступ к сознанию персонажей в противоположность тому, что в реальной действительности мы такого доступа не имеем. По мнению А. Палмера, последнее - «полная чепуха», поскольку в повседневной жизни мы нередко, хотя отнюдь не всегда, прекрасно знаем, что думают другие люди (2, с. 2). Мы получаем это знание из эмпатического взаимодействия с окружающими и по их реакциям, жестам, позам, поскольку фактически между физической и ментальной деятельностью не существует четких границ, акты сознания имеют внешние проявления, и можно говорить о континууме «мысль-действие». Поэтому наряду с «интерналист-ской» (декартовской) моделью замкнутого в себе, отграниченного от окружающей действительности, сознания необходима модель «экстерналистская» - социальная.
А. Палмер выстраивает ряд оппозиций, характеризующих различия двух моделей: приватность / социальность, интрамен-тальное / интерментальное мышление, личностная / ситуативно обусловленная идентичность, атрибуция ментальных состояний по отношению к себе / к другим, собственная / чужая субъективность, фокализация / многообразие перспектив, интроспекция / Теория сознания, поток сознания / распределенное (социальное) мышление, внутренний монолог / Бахтинская диалогичность (2, с. 40).
При этом социальные сознания он понимает не в метафорическом, а вполне буквальном смысле - как полноценных экспериенциаль-ных субъектов, имеющих собственный опыт. «Существенная часть ментального функционирования в романах осуществляется организациями, небольшими группами, коллегами по работе, друзьями, семьями, любовными парами и другими интерментальными единицами» (2, с. 41). Исследователь разработал типологию таких единиц: интерментальные соприкосновения (intermental encounters), охватывающие ситуации минимального контакта между сознаниями, необходимого, например, для поддержания диалога; интерментальные сознания - группы, в которых ментальное взаимодействие весьма устойчиво и имеет долгую историю (например, семейные пары Крофтсов из «Доводов рассудка» Дж. Остен и Мигльсов из «Крошки Доррит» Ч. Диккенса); малые интерментальные единицы (друзья, супруги с детьми, нареченные и т.п.), средние (коллеги, кружки и пр.), большие (городское общество Миддлмарча).
Фундаментальным постулатом для А. Палмера является тезис, что повествовательная литература, в особенности роман, по сути дела, рассказывает о деятельности сознаний. Даже когда речь идет о действии в прямом смысле слова, на самом деле мы читаем об осуществлении намерений, о восприятии происходящего героями, об их отношении к событиям и другим персонажам и т.п. При этом для понимания того, что чувствуют, хотят, думают персонажи, читатель использует те же самые механизмы, что и в действи-тельности1. Мы пользуемся общей «теорией атрибуции» для идентификации мыслительных действий и состояний - как по отношению к себе, осознавая свои чувства и т.п., так и по отношению к другим людям или литературным героям. Впрочем, А. Палмер оговаривается, что он не ставит в этом плане знак равенства между живыми людьми и персонажами книг, но видит существенное сходство в процессах атрибуции конкретных ментальных состояний первым и вторым.
Однако нарратология всегда уделяла основное внимание мышлению индивидуальному, интраментальному, что объясняется сосредоточенностью ученых, работающих в этой области, преиму-
1 Эта концепция подробно изложена в предыдущей работе того же автора: Palmer A. Fictional minds. - Lincoln, 2004.
щественно на модернистских текстах. А. Палмер сопоставляет в этом плане «Тома Джонса» Филдинга и «Улисса» Джойса, считая, что в первом из них ярко проявляется экстерналистский подход к изображению сознания, а во втором - интерналистский. Современный нарратологический аппарат более приспособлен к анализу текста Джойса, чем Филдинга, и своей задачей А. Палмер видит расширение понятийной парадигмы нарратологии.
Большую часть книги А. Палмера занимает анализ конкретных повествовательных текстов («Миддлмарч» Дж. Элиот, «Крошка Доррит» Ч. Дикенса, «Доводы рассудка» Дж. Остин, «Невыносимая любовь» И. Макьюэна), выполненный в технике, близкой к «пристальному прочтению» («close reading»). Репрезентация интерментального мышления не ограничивается непосредственным, эксплицитным его изображением, как, например, в сцене из «Доводов рассудка», где Энн осознает, что Уэнтворт ее любит, и которая читается, по словам А. Палмера, как образцовый учебник по теории атрибуции (2, с. 155). Иногда интерментальные явления передаются тонкими дискурсивными средствами. Дж. Элиот в «Миддлмар-че» использует с этой целью: во-первых, риторическую референцию к гипотетической воспринимающей группе («it was only to close observers that her dress differed from her sister's», «those who approached Dorothea»), на самом деле отсылающую к другой интерментальной единице, действительно существующей в текстовой реальности; во-вторых, пассивный залог («[Dorothea Brooke] was usually spoken of as being remarkably clever»), ставящий вопрос о том, кто является субъектом действия; в-третьих, неявную пресуппозицию («the Brooke connections, though not exactly aristocratie, were unquestionably "good"»), акцентирующую, но не эксплицирующую источник мнения; и т. п. Даже наиболее суровые критики теоретических положений исследователя отмечают тонкость и убедительность его практических интерпретаций и наблюдений.
Концепция А. Палмера получила серьезный резонанс среди нарратологов. Еще до выхода в свет самой книги авторитетный литературоведческий журнал «Стиль» (3) отвел целый номер подробному обсуждению сокращенного изложения теории в виде статьи (3, с. 196-240). Сам А. Палмер причисляет себя к числу сторонников когнитивного подхода и активно ссылается на работы из области когнитивных наук, однако с критикой части его основопола-
гающих постулатов выступили некоторые литературоведы-когнитивисты. Так, П.К. Хоган утверждает, что говорить об интерментальном мышлении как таковом бессмысленно, поскольку сознание является функцией мозговой деятельности (3, с. 247), а никакого физического мозга у социальных групп не имеется. М. Ян объясняет, что, заявляя о нашем доступе к чужому сознанию, А. Палмер смешивает два значения глагола «знать» - «постигать в непосредственном опыте» или же «быть абсолютно уверенным в своем умозаключении». То, что А. Палмер считает интерментальным мышлением, описывается в терминах мышления индивидуального, при котором участники коммуникации заключают нечто относительно мыслей и чувств других людей на основании внешних признаков (3, с. 250). Сам А. Палмер полагает, что подобная критика исходит в основном от тех исследователей, которые ориентированы в первую очередь на нейрофизиологию, а не весь спектр когнитивных наук (3, с. 374).
И действительно, другие когнитивисты идею интерментального мышления поддерживают, хотя иногда и с оговорками. Один из ведущих представителей когнитивной нарратологии Д. Херман указывает на то, что на самом деле оппозиции «экстерналистская / интерналистская» перспективы, индивидуальное / социальное, ин-траментальное / интерментальное не являются бинарными множествами, а задают своего рода полюса континуума. В рамках энак-тивизма (как части когнитивной научной парадигмы) модель человека строится на представлении о личности как совокупности ментальных и материальных предикатов. Энактивизм предполагает, что сознание возникает на основе сенсомоторной взаимосвязи между организмом и окружающей средой (3, с. 268-269). В связи с этим Д. Херман переосмысляет противопоставление стиля Фил-динга и Джойса у Палмера: нарратив «Улисса» и нарратив «Тома Джонса» не принципиально разные методы изображения сознаний, при одном из которых внимание уделяется внешнему, а при другом -внутреннему. В обоих текстах создается модель сознания как продукта взаимодействия между субъектом и средой, но с разной степенью детализации: в «Улиссе» - детально, момент за моментом, в «Томе Джонсе» на более обобщенном уровне (3, с. 270).
Теория интерментального мышления для многих исследователей оказалась созвучна их собственным идеям о сущности чело-
веческого сознания, и они прослеживают ее источники не только в области современных когнитивных наук. Культуролог и литературовед Й. Брокмейер убежден, что «любая, даже самая индивидуалистичная попытка перевести в нарратив содержимое частного сознания может быть осуществлена лишь в культурно и социально обусловленном, фактически коммунальном, модусе» (3, с. 261). Он связывает концепцию А. Палмера с идеями Л. Витгенштейна, Л. Выготского, М. Бахтина относительно языка как субстанционально социального явления, в силу чего «индивидуальное сознание неотрывно вплетено в дискурсивную ткань социального мира» (3, с. 262).
Психолог Ч. Фернихоу напоминает, что, по Выготскому, высшие психические функции развиваются из семиотически опосредованного социального взаимодействия. Поэтому, по его мнению, человеческое мышление (даже в самом узком смысле слова) является диалогическим и вербальным, «интерналистские» формы ментальной деятельности (внутренняя речь), по сути дела, можно назвать интерментальной активностью. Бахтинская диалогичность -не свойство некоторых литературных дискурсов, а конститутивная особенность, структурный принцип человеческого мышления, поэтому даже «интраментальную» деятельность сознания следует рассматривать как социальную (3, с. 273).
Американский философ сознания, сторонник энактивизма Д. Хатто, на которого во многом опирается А. Палмер, уверен в существовании интерментальной активности и социальных сознаний, но призывает к большей точности в употреблении терминов. По его мнению, описание Миддлмарча в романе Элиот стоит интерпретировать не как реальное социальное сознание, а как когнитивную нишу, формирующую индивидуальные сознания своих жителей (3, с. 276).
Специалист по системной семейной психотерапии Дж.В. Кнапп подтверждает существование интерментального мышления, опираясь на собственную научную практику, свидетельствующую, что и в реальной действительности существует своего рода «общее поле сознания» (3, с. 305): члены семей или жители маленьких городков понимают друг друга на очень глубоком уровне - если не интуитивно, то через такие вербальные и визуальные ключи, которые не могут быть распознаны кем-то со сто-
роны. Его коллега Д. Харгроув подчеркивает, что раньше в исследованиях литературы господствовал психоаналитический подход, ориентированный на идею замкнутого, индивидуального сознания. Концепция А. Палмера открывает новые возможности в этом плане, Д. Харгроув призывает к включению в нее системной теории М. Боуэн, в которой особое внимание уделяется эмоциональной составляющей интерментальной деятельности (3, с. 308-313).
М. Синдинг, исследователь когнитивной метафоры, предлагает переосмыслить вопрос о том, действительно ли люди могут думать совместно или это говорится в переносном значении. В когнитивистике сложилось мнение, что традиционное противопоставление буквального и фигурального на самом деле поверхностно: то, что мы воспринимаем как буквальное значение, часто имеет метафорический фундамент, влияющий на наше мышление. Сознание (mind) - многозначное слово, и его основная двусмысленность заключается в том, что оно может относиться к области и «ментального функционирования», и «сознательного опыта». В первом случае интерментальное мышление действительно следует воспринимать в буквальном смысле, ментальное содержание и ментальные процессы могут распределяться между индивидуумами для решения иным образом нерешаемых задач. Но если мы говорим об осознанном ментальном опыте (conscious), то он, конечно, может иметься только у отдельных индивидуумов, и трактовать интерментальность следует в фигуральном ключе. Тем не менее, благодаря амбивалентности наших представлений о сознании, оно и в этом случае может ощущаться как разделенное, не будучи таковым (4, с. 197).
В контексте книги А. Палмера о социальных сознаниях приобрел большую неоднозначность старый тезис исследователя о подобии для воспринимающего субъекта ментальной деятельности реальных людей и персонажей книг. Д. Хатто, в целом придерживаясь мнения, что читатели для истолкования вымышленных и реальных сознаний используют одни и те же средства, переворачивает этот тезис Палмера. Он утверждает, что нарративные практики представляют собой критически важный ресурс для взаимодействия с другими сознаниями (3, с. 278).
Другую позицию заняла психонарратолог М. Бортолусси: тезис Палмера является не очевидной всем пресуппозицией, а утвер-
ждением, подлежащим эмпирической проверке и, похоже, не выдерживающим ее. В нескольких исследованиях по психологии восприятия было показано, что читатели скорее всего не создают «Теорию сознания» вымышленных людей, подобную той, что используют для понимания окружающих. И это связано с тем, что у них нет для этого ресурсов: читатели на практике обычно плохо запоминают, кто что сказал, с каким выражением лица, что сделал после того и т.п. Она также упрекает А. Палмера в игнорировании принципиального онтологического и эпистемологического барьера между реальной жизнью и повествовательной литературой, конститутивным принципом которой является медиация. Читатель не может создать Теорию сознания персонажей, поскольку имеет дело не с ними как таковыми, а с тем, что о них сообщает нарратор. Если какая Теория сознания и создается в процессе чтения, то лишь Теория сознания повествователя (3, с. 285). Также не имеет, по опыту М. Бортолусси, практического подтверждения идея, что читатели воспринимают не столько события, сколько реакции и чувства персонажей по отношению к ним (3, с. 286). В целом концепция А. Палмера основана на общетеоретических когнитивистских положениях, между тем следовало бы в целях их проверки обратиться к эмпирическим исследованиям.
Автор классического пособия по когнитивной поэтике П. Стоквелл не согласен со вторым из возражений М. Бортолусси, он считает, что онтологическая разница между реальными и вымышленными сознаниями не влечет за собой процедурные различия при взаимодействии с ними. Однако он поднимает другой вопрос: поскольку сознание в когнитивизме понимается как феномен, имеющий телесную основу, что является телом для социального сознания? Существуют ли социальные сознания на уровне дискурса? (3, с. 290-291).
Специалист по эволюционной психологии и эстетике Н. Ис-терлин отмечает (3, с. 314-318), что, хотя Палмер говорит о разграничении реальных и вымышленных сознаний, в практическом анализе текстов он этого не демонстрирует. Но у такого подхода есть реальные основания: литература и интерментальное мышление имеют единую основу - социальность, фундаментальную человеческую черту, инструмент выживания нашего вида. А. Палмер анализирует феномен, риторически и эстетически сконструированный
на основе реально существующего жизненного явления. Однако языковая природа нарратива не позволяет передать все варианты интерментального взаимодействия, на самом деле они намного разнообразнее, и существенную роль в человеческой интермен-тальности играют не строго когнитивные аспекты, а чувства, включая «чувство группы». По мнению исследовательницы, это не умаляет значимость идей А. Палмера для эстетики, но требует их дальнейшего развития.
Концепция Палмера стала для некоторых литературоведов удачным инструментом для анализа тех явлений, которые они еще до знакомства с ней обнаружили в процессе собственных исследований. Специалист по стилистике Е. Семино рассказывает (3, с. 296-300), что в процессе составления и разметки корпуса англоязычных текстов, в которых тем или иным способом изображается деятельность сознания, она столкнулась с очень распространенным явлением, которого до начала работы теоретически не осмысляла. Она назвала его «inferred thought presentation», т.е. описание мыслей и чувств, о которых источник наррации, по идее, не может ничего знать. И очень часто объектом такого изображения является группа, т. е., в терминологии Палмера, интерментальная единица (например, ученики поэта У.Х. Одена в его биографии, написанной Х. Карпентером). Исследовательница высказывает идею, что автор биографии и его герой также формируют своего рода интерментальную единицу. Писатель в процессе обработки переписки, дневников и т.п. настолько глубоко проникает в образ мышления человека, о котором пишет, что фактически действительно может сказать, о чем тот думал или какие чувства испытывал.
А. Палмер в качестве объекта литературоведческого анализа использует классический реалистический роман. Однако возникает вопрос: насколько изображение интерментального мышления характерно для произведений других эпох и жанров. Статьи, собранные в специальном номере журнала «Нарратив» (4), рассматривают социальные сознания в диахроническом плане и в применении не только к художественным, но и к документальным текстам.
Й. Гретлайн приходит к выводу, что отражение интерментальных явлений весьма характерно для античного повествования. Однако изображение сознаний, в том числе и социальных, в литературе той эпохи было не столько самостоятельной целью, сколько
средством более ярко и живо изобразить действие (4, с. 124). Е. фон Контцен считает, что категория социального сознания, как ее понимает А. Палмер, неприменима к средневековой литературе, хотя в ней, несомненно, встречаются эпизоды, в которых несколько персонажей действуют совместно, как целостная группа. Однако «средневековая культура предполагает концепцию личности, ориентированную не столько на сознание, сколько на действие», поэтому и средневековый вариант коллективного опыта лучше описывается в терминах «образцовости» (ехетр1ап1у), его коллективность «выражена через образцовые акты индивида» (4, с. 140). Ренессансные художественные и документальные тексты начали концептуализировать сознание как социальный феномен, по мнению М. Андерсон. При этом он имеет две стороны: «множество агентов могут действовать внутри единого человеческого существа, и наоборот, множественные индивиды могут составлять одну когнитивную единицу» (4, с. 154). Исследовательница анализирует способы, которыми Шекспир в «Юлии Цезаре» добивается эффекта множественности взглядов на одно событие. Д. Хостерт, анализируя тексты раннего Нового времени, лежащие на границе документального и художественного модусов, находит еще один, не выявленный А. Палмером, стилистический прием, позволяющий передать социальность сознания. Это так называемая «гипотетическая фокализа-ция», при которой нарратор высказывает предположение о том, что могло бы быть увидено или воспринято, если бы кто-то взглянул на события и предметы в определенной перспективе. Использование сослагательного наклонения в «Поразительном годе» (1603) Т. Деккера создает впечатление, что описанный перцептивный опыт является не индивидуальным, а коллективным. Не конкретный персонаж идет и видит ужас и запустение во время эпидемии чумы, а любой, кто бы ни прошелся по любой из улиц Лондона, увидел бы их именно такими (4, с. 175).
Один из создателей «неестественной нарратологии» Б. Ричардсон отмечает, что социальные сознания в повествованиях могут изображаться не только с помощью средств, характерных для романа XIX в. и проанализированных в книге А. Палмера. Во многих случаях авторы избирают для этой цели новаторские или необычные способы - в частности, повествование от первого или третьего лица множественного числа. Первый последовательно вы-
держивающий эту стратегию текст - «Негр с "Нарцисса"» Дж. Конрада (1899). Общие и сходные мысли матросов Конрад передает так, что они производят впечатление принадлежащих одному сознанию: «мы испугались», «мы начали его ненавидеть». На берегу, где единство команды начинает распадаться, местоимение «мы» уступает место «они». Однако текст Конрада еще можно отнести к миметически конвенциальным нарративам. У Марио Варгаса Льосы в повести «Щенки» (1967) местоимения «мы» и «они» постоянно чередуются, и это не только разрушает границы между двумя типами повествования, различающимися эпистемологической обоснованностью (повествование от первого лица всегда неточно, от третьего - обычно заслуживает доверия), но и обнажает амбивалентность нарратора, который воплощает собой иной по отношению к художественной реальности нарративный уровень и одновременно является предметом изображения. В целом такая наррация отличается крайней амбивалентностью и текучестью в плане референции к конкретному субъекту, она стимулирует авторов к литературной игре, но в то же время позволяет изобразить коллективный опыт маргинальных или угнетенных групп, создающих внутри себя тесные и эмоционально наполненные связи (4, с. 200-212).
Конец XX - начало XXI в. дали беспрецедентный всплеск подобного рода повествований, называемых в нарратологии «мы-нарративами». Их изучение начали еще в 2000-х годах Ю. Марго-лин и Э. Маркус. Тем не менее целостной теории этой разновидности литературы пока не существует, и австрийский нарратолог М. Флудерник предлагает ее общий набросок (6). По ее мнению, следует четко различать коллективность 1) на уровне действия, групповых протагонистов; 2) коллективную мысль или отношение к чему-либо (когда группа персонажей выражает общее мнение); 3) коллективную наррацию (когда группа выступает в качестве единого источника повествования). Эти три аспекта коллективности нередко существуют совместно, но наименее изученным является третий из них, в особенности в художественных текстах и бел-летризованной документалистике.
Н. Бехта, автор еще одного проекта теории «мы»-повество-ваний, только третью разновидность считает «мы»-повествованием как таковым (1). В тематическом плане нарратор выступает в них
как коллективный повествовательный агент - с коллективной субъективностью, которую повествование создает и поддерживает на протяжении всего текста, и референтом «мы» в них является фока-лизатор. Это является субстанциональной чертой такого рода нар-ративов, которые следует отличать от тех, где «мы» используется лишь дискурсивно (предельный случай - pluralis auctoris как риторическая фигура). Во внутритекстовой реальности подобная фокальная группа может также выступать как единый субъект действия или мышления, хотя сама палмеровская идея межличностного сознания представляется исследовательнице рискованной.
М. Флудерник придерживается более широкой точки зрения на объем понятия «мы»-повествования, включая в их число и те, где группа является не фокализатором и / или источником дискурса, а единым действующим и мыслящим субъектом (5). Она согласна с представителями «неестественной нарратологии» в том, что во многих случаях изображение социального сознания приводит к нарушению миметической конвенциональности, логическим противоречиям внутри высказывания, но выделяет также и другие отличительные черты таких повествований: чередование единственного и множественного числа при референции к группе; оппозиция группы и индивида в качестве одного из важнейших композиционных средств; тенденция к паратактическим перечислительным конструкциям. Коллективное сознание редко получает выражение в форме «внутреннего монолога», стандартная форма для его изображения - психонаррация, хотя иногда в «мы»-повествованиях встречается и непрямой свободный дискурс. В отличие от документального, вымышленный мы-нарратив склонен размывать ре-ференциальность действующего и повествующего субъекта и вообще использует одновременно противопоставление и совмещение, противоречие, дифференциацию и амбивалентность в изображении (4, с. 154-156).
Концепция А. Палмера за прошедшие с момента публикации книги несколько лет вошла в арсенал общепринятых нарратологи-ческих инструментов. Хотя теоретические тезисы исследователя вызвали поначалу критику со стороны весьма авторитетных представителей когнитивных наук, практическая полезность предложенных ученым методов анализа оказалась несомненной и вызвала интерес не только у нарратологов и специалистов по классическо-
му роману, но и литературоведов, занимающихся самыми разнообразными эпохами и жанрами.
Список литературы
1. Бехта Н. Мы-нарративы: Специфика коллективного повествования.
Bekhta N. We-narratives: The distinctiveness of collective narration // Narrative. -Columbus, 2017. - Vol. 25, N 2. - P. 164-181.
2. Палмер А. Социальные сознания в романе.
Palmer A. Social minds in the novel. - Columbus: Ohio state univ. press, 2010. -220 p.
3. Социальные сознания в художественной прозе и критике.
Social minds in fiction and criticism // Style. - DeKalb, 2011. - Vol. 45, N 2. -P. 194-419.
4. Социальные сознания в художественном и документальном повествовании [Тематический выпуск журнала «Нарратив»].
Social minds in factual and fictional narration // Narrative. - Columbus, 2015. -Vol. 23, N 2. - P. 113-229.
5. Флудерник М. Коллективные сознания в документе и вымысле: Интерментальное мышление и групповое сознание в повествованиях раннего Нового времени.
Fludernik M. Collective minds in fact and fiction: Intermental thought and group consciousness in Early Modern narrative // Poetics today. - Tel Aviv; Durham, 2014. - Vol. 35, N 4. - P. 689-730.
6. Флудерник М. Множество в действии и мысли: К поэтике коллективного в повествовании.
Fludernik M. The many in action and thought: Towards a poetics of the collective in narrative // Narrative. - Columbus, 2017. - Vol. 25, N 2. - P. 139-163.
2018.03.008. МИЛДОРФ Я. СНОВА К ВОПРОСУ О ПОВЕСТВОВАНИИ ОТ ВТОРОГО ЛИЦА И ВОВЛЕЧЕННОСТИ ЧИТАТЕЛЯ. MILDORF J. Reconsidering second-person narration and involvement // Language and literature. - Harlow; L., 2016. - Vol. 25, N 2. - P. 145158.
Ключевые слова: повествование от второго лица; коммуникация; идентификация; читательская вовлеченность; эмоциональный отклик.
В литературоведении распространено мнение, что повествование от второго лица способствует вовлеченности читателя в рассказываемую историю, поскольку местоимение «ты» в таких текстах имеет референтом не только протагониста, но и воспринимающего
