CC BY
40
В.А.Митягина*
СОЦИАЛЬНО-ИСТОРИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ КОММУНИКАЦИИ: СЕМИОТИЧНОСТЬ ВЕРБАЛЬНОГО ПОВЕДЕНИЯ ЭПОХИ БУРЖУАЗНОСТИ
В статье исследуются феномены коммуникации как «несущие конструкции» культуры, где языковые действия выступают в роли дискурсивной матрицы, служащей реализации целерациональных и аффективных намерений коммуникантов. Актуальные в парадигме коммуникативной лингвистики положения институциональности и дискурсивности анализируются в аспекте «понимающей социологии» М.Вебера на материале дневниковых записей, писем, мемуаров, «книг о хорошем тоне» эпохи буржуазности в Германии и России, семиотика интеракций которой определила конвенции и модели современной коммуникации.
XX век ознаменовался антропологическим поворотом в гуманитарных исследованиях: атомарности позитивизма был противопоставлен новый подход, ориентированый на комплексный характер социальных феноменов, а объектом исследования стали структуры с социокоммуникативной детерминированностью [9. С.42]. Актуальность изучения различных дискурсов как «воплощенных в речи мироощущений и жизненных позиций» определила становление и развитие многих новых направлений не только в языкознании, но и во всех «науках о духе» [4. С.190]. В последние годы осознается, что человек как «дискурсообразующий» фактор выступает в качестве объекта, субъекта, атрибута, клиента, электората, потребителя и т.д. социально-технологического или информационного универсума [8. С.4], и объектом анализа становится аспект, который актуализирован в заданном коммуникативном контексте. Изучение коммуникативных параметров стало востребованным, потому что современное общество все ярче проявляет sub specie communications — под знаком коммуникации [11. С.411].
Феномены коммуникации — это «несущие конструкции» культуры, потому что принятые формы интеракций дают «выпуклую» характеристику социума, позволяя провести анализ как конкретных фактов общения, так и выделяемых на их основе коммуникативных моделей. У.Эко характеризует язык как средство «раскрытия Бытия» и считает необходимым признать для объяснения феноменов коммуникации: 1) язык предшествует человеку и учреждает его как такового; 2) не человек говорит на ином языке, но язык «проговаривает» человека (согласно законам и правилам, которые человеку не дано познать) [11. С.22-23].
Данное требование соответствует мысли Э.Кассирероа о том, что язык является одной из самых консервативных сил в социокультурной эволюции, т.к. иначе он не смог бы выполнить функции средства общения: «Коммуникация требует строгих правил. Языковые символы и формы должны быть устойчивы и неизменны, чтобы сопротивляться разлагающему и разрушающему воздействию времени» [5. С.156]. В данном аспекте язык воплощает свою символическую программу как системообразующий феномен, потому что культура представляет собой комплекс образцов, моделей, схем и т.п., ко-
* © Митягина В.А., 2005
Митягина Вера Александровна — кафедра переводоведения Волгоградского государственного университета
торыми носители культуры обмениваются в разных интеракционных плоскостях. Чтобы проявлять себя в качестве члена культурного сообщества, необходимо «функционировать» в соответствии с его правилами и законами, знание которых приобретается в процессе социализации. В антропологической парадигме культура не может пониматься как «коллекция артефактов» — на фоне детального изучения феномена человека только когнитивные модели, составляющую культуру, могут представить ее алгоритм. Данные модели служат для того, чтобы понимать, оценивать мир в ракурсе данной социо- и этнокультурной общности [15, 8.201], и именно они определяют принятое в данной культуре коммуникативное поведение. Исторические условия, социальная ситуация оказывают «типизирующее» воздействие на поведение индивидов, а языковые действия становятся дискурсивной матрицей, которая служит для реализации целерациональных и аффективных намерений партнеров по интеракции. Язык дает возможность дистанции, на которой действуют коммуниканты, создавая общую «территорию». В этой плоскости происходит презентация интенций, язык «становится инструментом групповой солидарности, связи, уравнивания, освобождения от прямых побуждений к действию, а в институциональном общении выступает в качестве средства управления взаимодействием» [16, 8.265].
Витальные интересы общества формируют избирательность языкового поведения, поэтому одной из основ антропологической языковой концепции является признание доминанты ситуации в определении составляющих вербальных действий индивида.
В данном аспекте особую значимость для коммуникативной лингвистики имеет подход, разработанный Максом Вебером как «способ наблюдения, ориентированный на проявления сознания и поведение индивидов». Еще до «прагматического» поворота в языкознании в 1921году «понимающая социология» М.Вебера сделала объектом исследования социально действующего субъекта, интерпретирующего социальные действия других субъектов. Он предложил для социологического анализа в качестве методологического инструмента категорию «идеального типа» — абстракцию, теоретическую конструкцию, с помощью которой можно интерпретировать поведение представителей социума, т.к. с его точки зрения необходимо исследовать поведение отдельных людей, чтобы понять, почему «сообщество» возникло и продолжает существовать. Диахронические, исторические, «генетические» типы могут быть использованы к локально и темпорально ограниченному объекту исследования, а социологический ракурс предполагает применение «чистого», идеального типа — он служит для выявления связей, существующих всегда. Базовыми понятиями в концепции М.Вебера являются «поведение» и «социальное действие».
«Если в социологии речь идет о «государстве» или «нации», об «акционерном обществе» или о «семье», о «воинском подразделении» и других «образованиях» такого рода, то имеется в виду только определенный тип поведения отдельных людей, конкретный или конструированный в качестве возможного» [1. С.615, курсив наш. — В.М.].
Идеи институциональности и дискурсивности, актуальные в парадигме коммуникативной лингвистики, «прозрачно» проступают в веберовской «понимающей социологии», а интерпретация «единицы поведения» — «социального действия» — помогает осмыслить акциональный параметр прагматически ориентированных языковых феноменов:
«действием следует ... называть человеческое поведение (безразлично, внешнее или внутреннее деяние, недеяние или претерпевание), если и поскольку действующий и действующие связывают с ним некоторый субъективный смысл. Но «социальным действием» следует называть такое, которое по своему смыслу, подразумеваемому действующим или действующими, отнесено к поведению других и этим ориентировано в своем протекании» [25, 8.15].
Веберовская теория социального действия исходит из двух принципиально важных позиций:
индивида и субъективной осмысленности его поведения, т.к. определяющим фактором динамики общественно-исторического выступает сознание человека, его личностная мотивация. Понимающая социология считает первоочередным знание того, «что делает «король», «чиновник», «предприниматель», «сутенер», «колдун», т.е. какое действие индивида данного типа (которое только и позволяет подвести его под одну из таких категорий), следовательно, важно для анализа и должно быть известно, прежде чем мы перейдем к такому анализу» [25, 8. 619].
среднего, типического проявления наблюдаемых и интерпретируемых явлений, потому что только «качественно однородные» программы поведения могут дать «идеальный тип».
М.Вебер настаивает на осмысленности социальных действий, и только субъективная, личностная мотивация может стать основой единообразия поведения в сообществе, а объединяющим фактором выступает рациональность поведенческих установок. Для понимания избирательности языкового поведения в различных коммуникативных контекстах необходимо знать мотивы социальных действий, а М.Вебер предлагает следующую типологию: «Социальное действие, подобно любому другому, может быть: 1) целерациональным, если в основе его лежит ожидание определенного поведения объектов внешнего мира и других людей и использование этого ожидания в качестве «условий» или «средств» для достижения своей рационально поставленной и продуманной цели; 2) ценностно-рациональным, основанным на вере в безусловную — эстетическую, религиозную или любую другую — самодовлеющую ценность определенного поведения как такового, независимо от того, к чему оно приведет; 3) аффективным, прежде всего эмоциональным, т.е. обусловленным аффектами или эмоциональным состоянием индивида; 4) традиционным, т.е. основанным на длительной привычке» [1. С. 627].
Данная дифференциация направлена, прежде всего, на то, чтобы подчеркнуть, что для социальной жизни и социальной эволюции первостепенное значение имеет рациональность совершаемых индивидом действий. Традиционное действие может быть ценностно-рациональным, и в реальной действительности нет четких границ между традиционной и ценностно-рациональной мотивировкой. М.Вебер прибегает к таким понятиям, как «нравы», «привычка» и «обычай». Нравами он считает «фактически существующую возможность единообразия в установках социального поведения», если существование этих нравов объясняется «просто привычкой». Обычаи — это нравы, «если фактические привычки укоренялись в течение длительного времени». Кроме обычаев, «протяженностью во времени» характеризуются социальные институты: в них происходит своего рода «консервация» языка как средства «трансгенерационного» общения, как «ткани» культуры. Многие социальные теории признают примат институтов в развитии индивида как члена общества, и с их постулатами нельзя не согласиться: «.Культура есть форма общения между людьми и возможна лишь в такой группе, в которой люди общаются» [7. С.6]. М.Вебер, следуя принципам антропологического подхода, заявляет, что институты должны стать предметом изучения в том аспекте и в той форме, в каких они значимы для индивидов. Однако признание социологом стабильности общества в том, что отдельному человеку необходимо в действиях ориентироваться на обычай, нормы поведения — в противном случае можно оказаться вне социума, говорит о жесткой взаимосвязи индивидуального и общественного в развитии и преемственности всех составляющих жизни человеческого общества.
Представляется необходимым обратиться к анализу коммуникации, ограниченной несколькими параметрами — социальными, историческими, идеологическими, чтобы получить «четкую» картину такой взаимосвязи. Кроме параметральных рамок, коммуникация регулируется языком как социально креативным феноменом, и в конкретных языковых процессах социальные отношения не только выражаются и репродуцируются, но и активно создаются. Использование определенных языковых действий в социальном поведении позволяет «метафорическим образом инсценировать социальный статус» [20, 8.12] и создать социальную атмосферу. С помощью языкового поведения мы:
■ влияем на характер коммуникативной ситуации,
■ делаем возможными или изменяем формы социального обмена,
■ дефинируем социальный статус и формы отношений партнеров по интеракции.
Современные традиции языкового поведения сформировались в эпоху становления
гражданского общества, и буржуазность как комплексный социокультурный феномен обусловила «переплавку», «сведение к единому знаменателю» вербальных норм, правил и привычек представителей разных слоев, которых объединили общие ценности и идеалы. В буржуазном «микрокосме» возникли основы гражданского самосознания как конституирующего элемента социальной формации, и огромную роль сыграли правила вербального поведения, которые стали выполнять функцию социальной компетенции. Эпоха определила актуальность целерациональных и ценностно-рациональных действий — институты гражданского общества получили дискурсивное оформление и как следствие — возможность последовательного, константного развития во времени и пространстве.
Для анализа социально-исторического контекста коммуникации интерес представляют исследования, интерпретирующие данные о языковом поведении индивидов в интеракциях разной дискурсивной принадлежности. Интересный подход и подбор материала предложен А.Линке, автором «прагматической истории языка» — лингвистической истории ментальности на примере исследования языковой культуры немецкой буржуазии XIX века. В данной работе используются примеры из ее монографии и из корпуса рекомендованных ею источников [20].
Вот каковы центральные ценности буржуазной культуры, сформировавшие концептуальные основы коммуникации современного гражданского общества:
1. Приверженность к либеральным ценностям (толерантность, готовность к компромиссу, любовь к свободе и т.п.).
2. Значимость соблюдения правил поведения, хороших манер.
3. Высокая ценность образования, эрудиции.
4. Интерес к литературе, музыке, искусству.
5. Отношение к семье как сфере эмоционального комфорта, которая неразрывно связана с нормами и идеалами мира работающих.
Для проводимого анализа значимы положения 1, 4, 5, если допустить упрощение дифференциации, с точки зрения тематизации коммуникации, а положения 2, 3 оказывают влияние на форму, на выбор «оформительских возможностей» — языковых средств и тип поведения в различных интеракционных плоскостях.
Буржуазия как средний класс смогла сформироваться, прежде всего, благодаря высокой ценности образования, что стало способом утверждения в обществе в случаях, когда другого «допуска в свет» — состояния, знатного происхождения — не было. Особую роль играли знания и компетенции в сферах философии, естествознания, теологии, литературы, музыки и изобразительного искусства, педагогики. Многие авторы указывают на вторичность языка в экспликации необходимого уровня учености и компетент-
ности — он служит для «презентации» образования и культуры [18]. М.Мендельсон, философ, друг Г.Э.Лессинга, много сделавший для становления самосознания евреев в эпоху Просвещения, писал: «Язык приходит в Просвещение через науку и достигает культуры посредством правил поведения в обществе, поэзии и риторики. В первом случае он оттачивается в теоретическом плане, во втором — в практическом отношении. И то, и другое дает языку образование. Вообще, язык народа является лучшим показателем его образованности, культуры, просвещенности и силы» [21, S.115-116]. Не происхождение, а образование обязывало осуществлять выбор определенных моделей поведения и средств вербализации своих коммуникативных намерений. Этот выбор основывается на оформляющих дискурс нормах, и поэтому анализ мемуарной литературы, переписки, дневников в сочетании с текстами «книг о хорошем тоне» позволяет достаточно полно — в отсутствие скриптов текстов устной коммуникации — установить набор процессуальных культурных характеристик в виде обусловленных социально-историческим контекстом «ориентирующих» моделей, образцов поведения.
Вербализация феноменов социальной жизни в эпоху расцвета буржуазности основана на рациональном, разумном подходе к коммуникации в ее большом дискурсивном многообразии, которое определила усложнившаяся в результате политического, экономического и социального развития «мозаика» ситуаций общения. Программой языковых действий становится свободное выражение «взвешенного мнения» в самых разных интеракциях, которые в условиях урбанизации, развития средств коммуникации, «уплотнения» жизненного пространства приобретали определенные стандартные черты — благодаря буржуазии как связующему звену литературный язык стал языком нации. Этому способствовали новые формы общественной жизни, поэтому появление института салона стало необходимой предпосылкой и неизбежным следствием социализации нового типа. Светская беседа стала основой дискурса, а атрибуты ее осуществления образовали семиотическую систему: салоны с роскошной мебелью, подчеркнутым отсутствием всего личного в обстановке, вплоть до семейных фотографий. Все должно демонстрировать статус, принадлежность к определенному кругу. Буржуазия как социальная формация выражала себя в салонах и «комнатах для приемов» (Besuchszimmer), однако конституирующим элементом ее развития стала беседа как средство социального общения. Именно в светских беседах, которые многообразно описаны в художественной, мемуарной литературе, отображены в дневниковых записях, реализовывались правила хорошего тона. Они стали средством стандартизации и унификации в становлении публичного дискурса буржуазного общества. А.Линке цитирует следующие рекомендации одной из типичных «книг о хорошем тоне»: «Man sucht einen nutzlichen Discours zu fuhren, nicht aber die Zeit mit leeren, verdrusslichen und eitlen Reden vom Wetter und Sonnenschein, oder Weibischen nichtwurdigen dingen zuzubringen.. .Im wahrenden Umgang bediene dich ausgesuchter, guter, unverletzlicher, lustiger und unschadlicher Gesprache, die man wohl ertragen kann, indem auch diese zu seiner Zeit gute Statt finden, und ziemlich beliebt machen konnen» [20, S.191].
Содержание беседы определяется выбором легких, «ненавязчивых» тем: многие издания и источники указывают на предпочтительный выбор тем разговоров, посвященных новостям, посещению театров, выставок, путешествиям, новинкам литературы, праздникам и общим мероприятиям. Первенство принадлежит обсуждению общих для присутствующих тем и проблем, а самой любимой становится путешествие — свадебное, на курорт, «in die Sommerfrische» и т.п. Молодые буржуа должны совершить обязательное путешествие за границу, что считалось составной частью образования, особенно для мужчин. Если собеседник не был в обсуждаемых в беседе городах и странах,
он все равно знал, о чем говорить, потому что начитан, потому что всех коммуникантов объединяют классическая литература, стремление быть в курсе всего модного и интересного в культурной жизни общества. Так проявлялась ценность образования и эрудиции, а лозунг Das Reisen bildet до сих пор актуален для среднего класса не только в Германии, но и во всем западном мире. Дневникам путешествий, популярному жанру эпохи буржуа, мы обязаны замечательными художественными произведениями, многими стереотипами в архитектуре, живописи, этнопсихологии и т.д.: рациональное и ценностно-рациональное познавательное институализированное действие определяет наполнение и оформление дискурса.
Большую популярность получают также различные газеты и журналы, чтение которых стало неотъемлемой частью образа жизни представителя среднего класса. В «книгах о хорошем тоне» нередко имеет место директивное пожелание дамам не ограничиваться чтением рубрик о моде и объявлений, для приобретения необходимого в светской жизни «serioses Wissen und passenden Gesprachsstoff» им рекомендуется обращать внимание на первые страницы изданий, содержащие новости общественной жизни [23]. Приведем в качестве примера цитату из популярного романа конца XIX века, который выдержал свыше 80 изданий, где говорится о том, как главная героиня «ловит» своего будущего зятя на том, что он, имеющий степень доктора, использует в беседе почерпнутую в массовых изданиях информацию: «Wir waren sehr heiter. Vor allem freute es mich, wenn er sich mit Emmi unterhielt und ihr die kleinen Geschichten erzahlte, die er in der Zeitung gelesen hatte. Wir kannten sie zwar, weil wir auf dieselbe Zeitung abboniert sind, aber ich konnte ihm doch ein Kompliment daruber machen, dass er ein so gutes Gedachtnis habe» [23, S.146]. Рациональность правил коммуникации в буржуазном обществе довольно часто проявляется в иронии по поводу некоторого «школярства» в следовании этим правилам. Такое поведение часто высмеивается — и в дневниковых записях, и в многочисленных карикатурах типа: «Lizzy, die Konigliche Hoheit fuhrt dich zu Tische. Sprich mit ihm uber einen Gegenstand, der mit einem weichen D anfangt. Sein Adjutant sagte uns, dass er jetzt gerade bei dem Buchstaben D im Konversationslexikon ist» [20, S.201]. Однако различные энциклопедии, справочники, особенно словари иностранных слов, стали любимым чтением буржуа, а их приобретение — статусным и социальным, рациональным и ценностно-рациональным действием: эти издания способствовали выработке дискурсивных стандартов в виде определенных тем и языковых средств для их обсуждения. Светская беседа выступает в качестве инструмента социализации буржуа, поэтому для ее успешной реализации используются все необходимые средства.
А.Линке подчеркивает, что буржуазная культура обустройства дома (burgerliche Wohnkultur) выступает и в качестве основы, и в качестве декорации ритуалов коммуникации. С этим нельзя не согласиться, потому что маркерами публичных интеракций в буржуазном обществе являются определенная дистанцированность, которая достигается за счет планировки дома, интерьера и исключения всего личного из общения, и возвышенность беседы как проявление общей приподнятой тональности буржуазного стиля жизни. Интеракции носят, таким образом, полуофициальный характер, который позволяет в условиях «необязательности» отношений поддерживать большое количество полезных связей.
В такой заданной коммуникации действуют табу, которые касаются, прежде всего, тематики бесед. В «книгах о хорошем тоне» и дневниковых записях в качестве запретных называются разговоры о болезнях, об отсутствующих лицах, о собственной персоне, беседы на специальные темы, интересные только отдельным собеседникам, специфичные гендерно обусловленные беседы. Дамы могут говорить «о своем» — о детях,
хозяйстве, моде и т.п.- в отсутствие мужчин, которым следует вести свои разговоры также за отдельным столом, в другой комнате.
Остановимся на такой «универсальной» теме, как погода. Г.Гейне описывает как кошмар ситуацию, когда кто-нибудь заводит речь о погоде, потому что в просвещенном обществе стоит обсуждать более важные темы [17, S.163]. Конечно, идеальные — по книгам — и реальные интеракции разительно отличаются, но рекомендации задают тональность коммуникации. Так, партнеры по светской буржуазной беседе должны быть более вежливыми, чем принято в повседневном общении, им следует избегать полемики, ссор, дискуссий, не стоит давать советы, говорить о политике и религии — эти темы могут обернуться для собеседников неприятным образом. Нельзя быть пассивным и уклоняться от беседы, демонстрировать равнодушие к обсуждаемой теме, как и «монополизировать» коммуникативное пространство собой и своей темой.
Беседой, преследующей исключительно фатические цели, является беседа во время визитов, которые приобрели в коммуникации XIX века знаковый характер. Как форму выражения социальной коммуникативной программы их наносили друг другу представители разных социальных слоев. В оглавлении к книге о правилах поведения для юных светских барышень Ф. Лессер пишет о визите тезисы, которые составляют суть этого прототипического в данном контексте коммуникативного действия: «Visiten und Visitenkarten: Zeit und Dauer einer Visite, die wahrend derselben zu beobachtenden conventionellen Formen, Begrussungen und Verbeugungen, die Verabschiedung, uber die Einnahme der Ehrenplatze, von der Art und Weise des Benehmens jungerer Madchen gegenuber den alteren Personen, den Sohnen und Tochtern des Hauses, von den Einladungen, ubliche Formen bei der Annahme und dem Absagen derselben. Die Etiquette der Visitenkarten mit besonderer Rucksicht auf diejenige, welche das weibliche Geschlecht beim Gebrauche derselben zu beobachten hat» [19, S.VI]. В любом дневнике этой эпохи можно найти запись о совершении визитов (Visiten machen), их количество по некоторым поводам, например в преддверии свадьбы, доходит до рекордных 200 в день. Продолжительность визита сокращается до 5 минут. В некоторых ситуациях допускается оставить визитную карточку, например, с поздравлением по поводу помолвки. Языковое наполнение этих знаков вежливости стандартизовано, прописано в «книгах о хорошем тоне» в виде «образцов диалогов» (Musterdialoge) и касается, в основном, формул приветствия, прощания, комплиментов, поздравлений, иногда даются рекомендации по ведению беседы по какому-либо поводу, например, посещению бала:
«Nach einem Ball erkundigt sich ein Herr, wie den Damen derselbe bekommen ist:
Der Herr: Gestatten Sie mir die Freiheit, anzufragen, wie den geehrten Damen der gestrige Ball bekommen ist?
Die Hausfrau: Mir ganz vorzuglich, denn ich habe ja nicht getanzt, sondern in Ruhe zugesehen. Meine Tochter sind wohl etwas ermudet.
Eine Tochter: O nein, liebe Mama, ich bin gar nicht mehr mude.
Der Herr: Und gnadiges Fraulein sind doch kaum zum Sitzen gekommen, waren so in Anspruch genommen, dass ich nicht einmal die Ehre hatte, den Kotillon mit Ihnen zu tanzen» [14, S.50-51].
Перед нами образец салонной визитной беседы, насыщенной официальными вежливыми формулами, обеспечивающими возвышенный полуофициальный тон общения. Кроме того, особое значение имеет сценарий диалога: молодой человек в приведенном примере обращается в начале разговора к матери, а не к истинному адресату визита — юной даме. Вербализация повода визита осуществляется, по рекомендации «книг о хорошем тоне», в стереотипной формуле: «Ehe ich meine Reise antrete, wollte ich mir die
Ehre geben, mich zu empfehlen und Ihnen meinen Dank aussprechen fur die genussreichen Stunden, welche ich in Ihrem Hause verleben durfte» [14, S.56]. Присутствующие в салоне или в комнате для приема посетителей обязаны принимать участие в беседе, а разговор не должен прерываться или заходить в тупик. Коммуникативные неудачи такого рода часто происходят с «верноподданным» Хесслингом, героем романа Г.Манна, нанося удар по его репутации в обществе. Визитный ритуал выступает как элемент социализации индивида в буржуазном обществе, функционируя во многих отношениях как минимальная знаковая единица социальной коммуникации.
Беседа в обществе является интегрирующим феноменом, правила ее осуществления нацелены на вовлечение максимума участников и реализацию их интенций, а поведение коммуникантов определяется системой универсальных канонов. Светская беседа является социосемиотической формой интеракции, потому что в отличие от спонтанного бытового разговора она ориентирована на достижение эффекта и в процессе, и в результате коммуникации. В качестве регулирующих механизмов выступают рациональность и система буржуазных ценностей. Именно в качестве знака визит становится центральным элементом светских интеракций в обществе русских западников в течение всего века расцвета буржуазности. Исконно русскому стремлению «просто жить» западники-интеллектуалы, поэты, просветители, писатели, политические деятели противопоставили идеалы рационалистически мыслящего индивида и стремление к «офор-мленности, т.е. организованности духовного облика человека и всего общества» [10. С.76]. Даже жизнь сибаритствующего денди предельно упорядочена — и в организации жизненного пространства, и в выборе стиля жизни и общения.
Писатели-западники предлагают в качестве идеального образца для подражания образ «порядочного человека», а его сущность определяется следующим образом: «Порядочный человек есть тесное гармоническое сочетание наружного и внутреннего, нравственного умения жить. Первую роль в нем играет, разумеется, нравственная сторона этого умения. Наружная есть только помощница или, лучше, форма первой. Человек хорошего тона усваивает себе изящные манеры и благородный тон как необходимое воспитание, как средство принадлежать к хорошему обществу; хороший тон и изящные манеры у порядочного человека проистекают не машинально из одного воспитания только или из привычки и из обычая, а вместе из внутренней, душевной потребности. Порядочный человек не грубит никому, не делает сцен, не оскорбляет наглыми, презрительными взглядами не потому только, что это резко и угловато, а потому, что неразумно и несправедливо. Поэтому порядочный человек есть вместе и человек хорошего тона. Он может не ловить моды, не следить за всеми ее капризами, но, однако же, обязан покориться ее законам в известной степени, настолько, чтобы не казаться резким явлением, чтоб не нарушать условий и форм, принятых хорошим обществом: в противном случае он должен будет сложить с себя титул порядочного человека и остаться только добрым, честным, благородным или справедливым — словом, хорошим человеком. Тут форма играет и второстепенную, но необходимую роль» [2. С.117]. Совершенный человек в понимании западников обладает «европейскими» чертами характера — уравновешенностью, терпимостью, трудолюбием и т.п. — и манерами, потому что обязательным атрибутом цивилизованного индивида буржуазного общества являются социосемиотич-ность его личности и поведения, знаковое единство формы и содержания.
Знаковость четко прослеживается в языковом поведении, которое в весьма значительной степени определяется влиянием художественной литературы, публицистики — и в немецкой, и в русской лингвокультуре. Дневники, мемуары, переписка свидетельствуют о том, что коммуникация в анализируемом контексте совершается под влиянием
модных образцов и языковых форм. Русские западники избрали в качестве ведущего жанра т. н. письма как возможность представить объективное изображение внешнего мира в виде «репортажа». Письма о жизни за границей писали ПААнненков, В.П.Бот-кин, И.СТургенев, о жизни в деревне и провинции — Н.П.Огарев, «Письма издалека» A.И.Гepцeна и «Философские письма» П.Я.Чаадаева стали манифестами западничества. Западники стремились к диалогу, обращение к адресату принципиально важно для «пропаганды» европейских ценностей, идеалов, образцов, моделей. В письме к Боткину Белинский признает сверхценность буржуазного общества — человеческую личность — и подчеркивает, что «судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здоровья китайского императора» [6. C.59].
Потребность в самовыражении, убежденность в значимости представляемой позиции, которые нашли выражение в эпистолярном, мемуарном, художественном, публицистическом дискурсе русских западников, берут свое начало в западном буржуазном мировосприятии и самосознании. Образ, концептуальная «мозаика» буржуазности стали феноменом, послужившим источником социокультурных эманаций и в синхроническом, и в диахроническом измерениях. Язык «законсервировал» коммуникативные маркеры анализируемого социально-исторического контекста и в формах интеракций, как отмечалось выше, и в средствах их реализации. A.Линкe прибегает к анализу «языкового кодирования буржуазного ощущения жизни» (sprachliche Kodierung burgerlichen Lebensgefuhls), чтобы показать, как вербальные формы конституируют ментальность и влияют на поведение индивида в рамках заданного социального контекста. Для данной статьи особое значение имеет «сквозная» для буржуазного дискурса тема социально специфического программирования коннотации посредством соотнесения собственных оценок с прототипическими коммуникативными моделями. Источниками данных о языковой «седиментации» эмоциональной информации являются, безусловно, записи личного характера — дневники.
В дневнике 21-лєтнєй К.Поле читаем: «Jetzt ist es schon uber ein Jahr, dass er nicht mehr bei Nehrlichs war, heute vor einem Jahr stand ich noch in der selben Stadt wo er lebt, am Fenster, im Mondschein, gedachte seiner, und ob er wohl, die Nahe meiner Gedanken fchlte? — Heute ist seitdem ein Jahr verflossen, ich denke doch ebenso treu, ich t^ume von ihm — auch ich bin ja weit von ihm entfernt — es ist auch kein Mondschein, sondern eine kalte sternenklare Nacht — O ihr Legionen Sterne alle, die ich sehe, grusst ihn, saget ihm, dass ein treues Herz fer ihn schlagt. Er muss es ahnen — o fchlte er es!» [2Q, S. 54]. Любовные переживания у окна с описанием ночи, лунного света, обращением к «легионам звезд» с просьбой передать привет возлюбленному, который далеко, — такая запись в дневнике стереотипна в силу того, что в ней четко прослеживается влияние распространенных в буржуазных кругах любовных романов. Оложно обнаружить нечто личное, потому что актуальное для описываемой эпохи «языковое кодирование» любовных переживаний предполагает именно такое выражение чувств. Книги для детей, в частности для девочек, находят отклик в дневнике 17-летней Э.Щвайтцер, которая описывает подруг и дает анализ их характеров: «Adele und Gretchen, welche Gegensatze! Die eine lebenslustig, immer fidel, immer kindlich tandelnd, ernste Arbeit weniger liebend — die andere zwar auch zu Zeiten frohlich, doch meistens mildernst, arbeitstuchtig und arbeitslustig, Adele oberflachlich, Gretchen grundlich, Adele glanzend schon, Gretchen bescheiden» [2Q, S.6Q]. Девушка считает необходимым применить свои прототипические установки к близким людям, «спроецировать» на них определенный общий подход, и мы получаем в качестве дневниковой записи своего рода фрагмент воспитательного романа. Языковая форма становится неким «фантомом образа и стиля жизни» ^.Линке), который должен об-
рести реальное воплощение. Как цитата из семейного календаря выглядят рассуждения в дневнике подростка Ю.Прайса: «Ich will Geometer werden. Was wird mir in diesem Leben alles begegnen, wie werde ich mich wappnen mьssen, um mein ziel zu erreichen. Doch ich bin glucklich! Zur Zeite stehen mir meine lieben Eltern und Geschwister, sch^zend ihre Hand ausbreitend; wie wenigen ist dies beschieden!» [2Q, S.63].
Дневниковые записи служат авторам как «тренировочные» занятия в освоении буржуазного стиля, менталитета, именно на страницах дневников можно почувствовать влияние прототипов, и стремление к «общим местам» и формулировкам выражает «при-тяжательность» поведения автора. Aнализ некоторых позиций такого плана представлен как в процитированной работе A.Линкe, так и в исследовании приватного дискурса «маленького человека» И.Шикорски [22]. Однако вербализация чувств в буржуазном социокультурном контексте не рассматривается данными авторами в ракурсе значимости определенных «модных» формулировок для коммуникативного поведения.
Рассмотрим в качестве сквозного модельного примера вербализацию чувства удовольствия с помощью глагола «sich amйsieren». Этимологический словарь «Duden» дает следующее толкование: «amusieren — „unterhalten, die Zeit vertreiben, erheitern, Vergmgen bereiten“, auch reflexiv gebraucht: das Fremdwort ist seit dem fmhen IT. Jh. als ,amйsieren’ „hinhalten, aufhalten; Maulaffen feilhalten“ bezeugt. Seit dem IS. Jh. wird es in der heutigen Form und im heutigen Sinne allgemein йЬlich. Es ist entlehnt aus frz. ,amuser’ (foppen, belustigen). Fw den reflexiven Gebrauch istfrz. ,s’amuser’ (sich vergnйgen usw.) Vorbild...» [12]. A.Линкe называет данный глагол общественным словом эпохи расцвета буржуазности (Gesellschaftswort), потому что он используется для обозначения удовольствия, полученного публично, в социальном окружении, и употребление этого слова детерминировано принадлежностью к буржуазному социокультурному контексту. Если провести диахроническое сопоставление, то можно предположить, что, например, современное слово-интернационализм «толерантность» зафиксируется в лингвистической истории менталитета как маркер принадлежности к передовому политическому сообществу.
В современном немецком языке употребление «sich amusieren» связано с традициями светской жизни, а в семантике сохраняется значение получения удовольствия от общения, радости от пребывания в обществе. На это указывает «Немецко-русский словарь речевого общения»: «Amusieren sie sich gut! — Хорошо вам повеселиться! — Прощание и пожелание приятного времяпрепровождения. Употребляется среди хороших знакомых» [3]. Толковый словарь «Duden» дает такую дефиницию: «amujsiejren < sw. V; hat> [frz. s’amuser, refl. Form von: amuser = belustigen; mit leeren Versprechungen abspeisen, zu einem vlat. Wort mit der Bed. »Maul, Schnauze«]: 1. <a. + sich> sich vergnйgen; sich auf angenehme Art die Zeit vertreiben, seinen Spafi haben: sich kostlich, grofiartig, koniglich a.; amusiert euch gut» [13].
Richtiges Reden («правильная речь») как социальная компетенция программирует употребление модных слов в различных коммуникативных ситуациях. Обратимся к яркому примеру. 9-летняя девочка Aнна Хайне пишет маме: «Liebe Mama. Wir sind alle gesund und munter. Wir haben uns sehr amьsiert — Dienstag waren wir bei Mullers auf Beerdgung(!) eines Vogels und der Vogel bekam sehr viele Blumen zum Begrabnis und auch zwei Mirtentopfchen. Donnerstag waren wir bei Oses im Sommertheater, wo wir uns auch gut amusiert haben. Kurt Paga und ich lassen dich grussen. Deine dich liebende Tochter Anna Heyne» [2Q, S.271]. Девочка, совсем ребенок, дает высокую оценку удовольствию, полученному на похоронах птички («wir haben uns sehr amusiert»), и она совершенно осознанно использует модную формулу как конституирующий элемент буржуазного коммуникативного контекста. Посещение театра также характеризуется с точки зрения sich
amusieren, но оно доставило меньше радости («auch gut»). В детском письме эксплицируется буржуазное ощущение жизни, оно манифестируется посредством использования перфектной формы sich-amusiert-haben. Отметим то важное обстоятельство, что буржуазная коммуникация — это комплекс интеракций, протекающих в условиях города, в условиях общественных институализированных связей, и контакты в театре, кафе, на балу, в опере и т.д. детерминированы «программами» контекстов и задают облига-торность определенных языковых форм. Посещения музеев, экскурсии, любование природой на загородных прогулках не находят в дневниковых записях рефлексии в форме sich-amusiert-haben, она имеет место только в коммуникативной плоскости взаимодействия. Кроме того, глагол sich amusieren можно назвать городским словом.
Это можно проследить в дневниковых записях М.Тибуртиус — деревенской барышни, выросшей в большой семье на острове Рюген, которая отражает свои впечатления во время продолжительного пребывания в Дрездене в семье дальних родственников. Это дом процветающего чиновника, живущего на широкую ногу в кругу многочисленных друзей и знакомых, которые катаются на лодках по Эльбе, ездят на курорт и ведут светскую жизнь. Минна быстро интегрируется в эту привлекательную для нее жизнь, но только во второй половине дневника можно встретить sich-amusiert-haben. Минна использует глагол в принципе неправильно: она занимается перепиской после обеда, читает книгу вслух для хозяйки дома и характеризует времяпрепровождение как recht gut amusiert. Так же оценивается общение в кругу знакомых девушек, и только в пятой записи с использованием sich-amusiert-haben глагол употребляется для описания классически светского развлечения — пребывания в обществе на театральном вечере. Модное «общественное слово» употребляется в показательном для данного дискурса сочетании с наречием kostlich [20, S.275]. Такое выражение последовательного становления буржуазного сознания, усвоение стиля и образа жизни является показательным в контексте реализации ценностно-рационального и целерационального типов поведения. В большом количестве аналогичных дневниковых записей и писем с описанием светских приемов, балов, праздников встречаются сочетания sich amusieren с наречиями, которые выступают в качестве устойчивых, фразеологических выражений: herrlich, prachtig, prachtvoll. Отметим, что употребление глагола в комбинации с наречиями gut, ganz gut, sehr gut, recht gut и даже vorzuglich носит более нейтральный характер и вербализует удовольствия от общественных развлечений более простого плана — в узком кругу, на выезде на пикник, на приеме дома.
Следует подчеркнуть: применительно к sich amusieren действует прагматическое ограничение, которое не допускает использования данного глагола в отрицательном контексте. Это объясняется тем, что негативное употребление sich amusieren означивает ситуацию социальной и коммуникативной неудачи, которую категорически нельзя ни допускать, ни признавать — «приличные» представители буржуазного общества обязаны уметь обеспечить норму поведения в заданном коммуникативном контексте. Использование формулы определяется, таким образом, некоторыми рамками:
■ прототипические коммуникативные ситуации имеют публичный характер: это пребывание на балу, в театре, ресторане, на выезде за город — т.е. обстановка свободного времяпрепровождения;
■ интеракции протекают исключительно в условиях города;
■ глагол используется, главным образом, женской частью социума, хотя и не имеет гендерных ограничений функционирования;
■ глагол означивает только позитивную оценку ситуации со стороны участников;
■ глагол в комбинации с ограниченным набором наречий проявляет некоторую «фра-
зеологичность» — используется, как правило, в первом лице единственного или множественного числа в типичном узком контексте.
Использование формулы sich-amйsiert-haben в дневниках и письмах имеет целью самоутверждение индивида в социосемиотической плоскости буржуазного коммуникативного пространства. Участие в данном групповом дискурсе предполагает определенное ощущение жизни. Данный глагол сравним с каплей, которая отражает состав жидкости в целом: необходимо не только уметь sich amйsieren, но и иметь навык рассказывать об этом публичном времяпрепровождении в соответствующей вербальной форме. Концептуально данная формула связана с такими буржуазными ценностями, как свободное время, правила и нормы хорошего тона, успех в обществе, поэтому ценностнорациональный характер коммуникативного поведения проявляется в использовании sich amйsieren «хронически» и «типически».
Обращение к прототипическим основам современного публичного коммуникативного поведения позволяет сделать некоторые выводы:
1. Целерациональная и ценностно-рациональная ориентированность коммуникации в буржуазном социально-историческом контексте определила огромную роль языковой формы, которая смогла стать необходимым средством выражения нового комплексного содержания социального бытия и позволила общению стать социосемиоти-ческим феноменом.
2. Коммуникативное поведение как «языковое кодирование буржуазного ощущения жизни» ^.Линке) становится массовым, доступным способом интеграции в заданный социальный контекст и успешного функционирования в качестве его составляющей части. Невербальная доминанта социальных интеракций в добуржуазную эпоху, которая проявлялась в мимике, жестах, одежде и т.д. и определяла однозначность и однородность ролей «господин/слуга», вытесняется обязательностью следования правилам вербально адекватного поведения в различных ситуациях институционального и бытового общения.
3. Cовокупность символических образцов буржуазной культуры, представленная в конкретных ситуациях и конкретных вариантах поведения и доступная для анализа на основе текстов, функционирующих в рамках конкретных дискурсов, позволяет убедиться в том, что направленная, тендированная идентификация принадлежности к определенной социальной общности унифицирует поведение индивидов. Оледование конвенции, канону нивелирует выражение когнитивных и эмотивных рефлексий в самых разных ситуативных контекстах.
Библиографический список
1. Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990.
2. Гончаров И.А. Письма столичного друга к провинциальному жениху. Письмо первое // Русский фельетон. М., 1958.
3. Городникова М.Д., Добровольский Д.О. Немецко-русский словарь речевого общения. М.: Русский язык, 2001.
4. Жолковский А.К. Заметки бывшего пред-пост-структуралиста // Жолковский А.К. Инвенции. М., 1995.
5. Кассирер Э. «Опыт о человеке». Часть II. Человек и культура. Выводы и заключения / Пер. с англ. // Хрестоматия по истории философии: от Шопенгауэра до Дерриды. М.: ВЛАДОС, 2001.
6. Лосский Н.О. История русской философии / Пер. с англ. М.: Советский писатель, 1991.
7. Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции дворянства XVIII — нач. XIX вв. СПб., 1994.
8. Мальковская И.А. Знак коммуникации. Дискурсивные матрицы. М.: Едиториал УРСС, 2004.
9. Фрумкина Р.М. Лингвистики и лингвисты // Общественные науки и современность. 2004, № 2, С. 35-45.
10. Щукин В.Г. Культурный мир русского западника // Вопросы философии. 1992. № 5. С. 74-86.
11. Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб.: Петрополис, 1998.
12. Duden. Herkunftsworterbuch. Duden in 12 Bd. Mannheim, Leipzig, Wien, Zurich: Dudenverlag, 2001. - Bd. 7.
13. Duden - Deutsches Universalworterbuch / Hrsg.von der Dudenredaktion. Die CD-ROM bas. auf der 4., neu bearb. und erw. Aufl. Mannheim: Bibliographisches Institut & F.A.Brockhaus AG, 2001.
14. Ernst C. Die Kunst der feinen Unterhaltung und des eleganten Benehmens im Hause, in der Gesellschaft, auf Ballen, Promenaden, Reisen u.s.w. fur junge Damen und Herren, mit vielen hierauf bezuglichen Gesprachen, Anreden, Antragen, etc. nebst Antworten. Muhlheim a.d. Ruhr. O.J. [1892].
15. Geertz C. Kultur // Auer P. Sprachliche Interaktion. Eine Einfuhrung anhand 22 Klassikern.Tubingen: Niemeyer, 1999. S.198-211.
16. Heeschen V. Theorie des sprachlichen Handelns // Lexikon der germanistischen Linguistik / Hrsg. von H.P.Althaus. Tubingen: Niemeyer, 1980. - Bd.3. S. 259-267.
17. Heine H. Reisebilder. Italien 1828. Bd.2. Frankfurt am Main, 1968.
18. Koselleck R.Einleitung - Zur anthropologischen und semantischen Struktur der Bildung // Koselleck R. (Hg.) Bildungsburgertum im 19. Jahrhundert. Teil II. Bildungsguter und Bildungswissen. Stuttgart, 1987. S.11-47.
19. Lesser F. Die Salondame. Ein praktisches Bildungsbuch fur junge Damen, bei ihrem Eintritt in die Welt, zur Aneignung eines feinen gesellschaftlichen Benehmens, nebst einem gewahlten fur die Special-Verhaltnisse des weiblichen Lebens verfassten Briefsteller. Frankfurt, 1867.
20. Linke A. Sprachkultur und Burgertum: zur Mentalitatsgeschichte des 19. Jahrhunderts. Stuttgart, Weimar: Metzler, 1996.
21. Mendelssohn M. Uber die Frage: Was heisst aufklaren? // Gesammelte Schriften. Stuttgart-Bad Cannstatt, 1981. - Bd. 6. S. 115-116.
22. Schikorsky I. Private Schriftlichkeit im 19. Jahrhundert. Untersuchungen zur Geschichte des alltaglichen Sprachverhaltens „kleiner Leute“. Tubingen: Niemeyer, 1990.
23. Stinde J. Familie Buchholz. Aus dem Leben der Hauptstadt. Sammelband, enthaltend: Die Familie Buchholz. Der Familie Buchholz zweiter Teil. Wilhelmine. Koln und Berlin: Grotesche Verlagsbuchhandlung, 1963.
24. Sydow J. von. Behalte mich lieb!: Mitgabe beim Eintritt in die Welt und das gesellschaftliche Leben Madchenbildung. Neudr. der Ausg. 1888. Leipzig, 1989.
25. Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen: UTB, 1976.
V. Mityagina
SOCIO-HISTORICAL CONTEXT OF COMMUNICATION: SEMIOTIC CHARACTER OF VERBAL BEHAVIOR IN THE BOURGEOIS EPOCH
The article offers research into communication phenomena as culture’s basic structure. Verbal actions act as discourse matrix which is used for rational and affective intentions of communicators. The author analyses modern ideas of institutionality and discourse theory in the paradigm of communicative linguistics in terms of Max Weber’s “comprehensive sociology” whose semiotics of interactions determined conventions and models of modern social interaction. The author used diaries, correspondence, memoirs, etiquette books of bourgeois epoch in Germany and in Russia as material.
