CC BY-NC
27Социодинамика
Правильная ссылка на статью:
Логунова Л.Ю., Маженина Е.А., Рычков В.А — Социальная память в нарративах сибиряков: правдивость истории и правда памяти // Социодинамика. - 2022. - № 2. DOI: 10.25136/2409-7144.2022.2.37442 URL: https;//nbpublish.com'library_read_article.php?id=37442
Социальная память в нарративах сибиряков: правдивость истории и правда памяти
Логунова Лариса Юрьевна
ORCID: 0000-0001 -8417-913Х доктор философских наук, кандидат социологических наук Профессор кафедры Социологических наук Кемеровского Государственного Университета 650000, Россия, Кемеровская область, г. Кемерово, ул. Красная, 6
ЕЗ [email protected] Маженина Екатерина Анатольевна
СКа D: ://оп^ .огд/0000-0001-7403-5677 кандидат социологических наук Доцент кафедры Социологических наук, Кемеровского Государственного Университета 650000, Россия, Кемеровская область, г. Кемерово, ул. Красная, 6
Рычков Владислав Андреевич
СКа D: .огд/0000-0002-5771 -2995
аспирант кафедры социологических наук Кемеровского государственного университета 650024, Россия, Кемеровская область, г. Кемерово, ул. Красная, 6
ш
dim
h
Статья из рубрики "Наследие и трансформации"
DOI:
10.25136/2409-7144.2022.2.37442
Дата направления статьи в редакцию:
31-01-2022
Аннотация: Историческая память является частью социальной памяти, она политизирована и не допускает альтернатив в интерпретациях. Социальная память безоценочна, она передается от старших поколений к потомкам в виде образов и интерпретаций событий. Если государственная политика соотвествует социокодам культуры общности, то образы социальной памяти не противоречат интерпретациям и
содержанию исторических документов. Исторические события травмирующего характера, как правило, дифференцируют интерпретации событий прошлого, отражаясь противоречиями между официальными и неофициальными нарративами.Объект исследования - социальная память, запечатленная в неофициальных нарративах сибиряков, противоречащих официальным историческим нарративам.Предметом исследования являются противоречия, обусловленные разными интерпретациями исторических событий между субъектами официальной историей и носителями социальной памяти. Новизна заключается в применении гибридного методологического комплекса, с помощью которого проведен анализ противоречий в официальных и неофициальных нарративах сибиряков в разные исторические периоды и в разных социально-политических ситуациях (переселение, раскулачивание, годы войны). Особенности интерпретации эмпирического материала связаны со спецификой понимания противоречий между правдой истории и правдой исторической памяти. На стыке видов правды можно увидеть своеобразие исторической реальности.Авторы выявили, что социальная память определяет дифференцированность интерпретаций исторических событий, включает программу социального наследования образов прошлого. Смыслы «исторической правды» и правды памяти неоднозначно переплетаются в коллективном сознании сибиряков.
Ключевые слова: социальная память, историческая память, социокоды памяти, политика памяти, историческая травма, официальные нарративы, гибридный исследовательский комплекс, культурная травма, Неофициальные нарративы, семейно-родовая память
Введение. Социальная память - это мнемическое содержание коллективного сознания общности, в котором хранится опыт предков, необходимый для выживания потомков. Это чистая, политически независимая память народа. События, отрефлексированные коллективным сознанием общности, становятся историей. В процессе такой рефлексии формируется определенный дискурс, память расщепляется на социальную и историческую. Первая написана судьбами членов общности, объединяет и солидаризирует общность фактом единства исторической судьбы. Вторая создана историками, репрезентует образ общности для внутреннего (для «своих») и внешнего (для «чужих») осмысления. Научные работы, документальные фильмы с приставкой «псевдо» являются средством манипуляции с образами памяти. Со временем люди забывают деяния палачей, восхваляют то, что по этическим и юридическим законам требует покаяния. Человека можно социально дезориентировать в жизненных и политических выборах, играя на болезненных воспоминаниях, мифологизируя прошлое. Мифология привлекательна своей романтикой, помогает делать сознание и поведение граждан лояльным. Но идеология, построенная на мифах, обычно разрушается, не выдержав испытаний экономическими и политическими кризисами: общество остается один на один с правдой истории, духовно опустошенным и травмированным. За
«исторической травмой» ^———6'16], лишающей общество единства, следует более разрушительная «культурная травма», атакующая ценностную систему, приводящую к аномии.
Социальная память - ресурс культуры общности, воплощенный в опыте выживания старших поколений, поддерживающий людей в эпохи кризисов. Историческая память -политический ресурс института власти для управления населением. Опыт старших поколений, запечатленный в социальной памяти общедоступен без преференций какой-либо социальной группе в отличие от исторической памяти, отличающейся
субъектностью. Историческая память - это арена борьбы политических сил за право интерпретировать факты национального прошлого [2, с-60-61"1.
Противоречивы смыслыистории и памяти. Историческая память политизирована, она претендует на «правильность» в интерпретации фактов, не допускающей альтернатив. Социальная память безоценочна. Правда социальной памяти допускает разные интерпретации: для одной группы репрессии и раскулачивание есть трагедия, для другой - издержки классовой борьбы. Это определяет противоречивость «политики памяти» (П. Нора) [3, С 17-501, балансирующей между правдой памяти и политизацией образов прошлого. Мы считаем, что политика памяти есть механизм преодоления противоречий, который превращает официальную историю и неофициальные нарративы из противоречащих друг другу во взаимодополняющие, создает конвенциальное понимание прошлого как ценности. Опыт предков (триумфальный и трагический) переосмысливается, нация вырабатывает «компенсаторный механизм», преодолевая травмирующий опыт со всеми неприятными воспоминаниями [4, Р 81.
Целью данной статьи является изучение механизма преодоления противоречий между правдой социальной памяти и содержанием исторической памяти.
Методология.Историческая память как элемент социальной памяти в содержательном смысле тяготеет к однозначности, фиксируется в официальных исторических нарративах (М.К. Палат, П. Нора, Т. Моррис-Сузуки). Социальная память есть феномен «коллективного сознания» (М. Хальбвакс, М. Блок, А. Моль), «обозначение всей наличной информации, имеющейся в обществе» [5, с 72], она включает в себя опыт поколений, судьбы «молчащих».
Социальная память связана со смысловым ядром социокода общности - первоначалом самопонимания общности, интегрирующим элементы культуры. Данное ядро содержит ценностные и событийные смыслы (конвенциальные, сакральные, мифические или реальные основания о первособытии, первопредке, прародине). Понимание смысла социокода помогает объяснить специфику ментальности, коллективные решения, поведение людей. Социокод, социальная и историческая память - основные концепты теоретических построений нашего исследования.
Методологической основой послужили междисциплинарный, культурно-исторический, феноменологический, компаративный подходы. В гибридный исследовательский комплекс (Логунова Л. Ю. Социально-философский анализ семейно-родовой памяти как программы социального наследования: дисс. ... д-ра филос наук, Кемерово: КемГУ, 2011. 267 с.) интегрированы методы изучения исторической и социальной памяти на микро- и макроуровнях социальных взаимодействий. Это соответствует правилам многоуровневого подхода в анализе исторических ситуаций. Комплекс соединяет исследовательский потенциал методов «понимающей» социологии (интервью, восстановление истории семьи, биографический метод, анализ социокода памяти), исторических дисциплин (генеалогический, сравнительный анализ).
Массив эмпирического материала составляют транскрипты глубинных интервью с сибиряками, повествующие о событиях, связанных с переселением, раскулачиванием, депривацией, репрессиями, происходившими на территории Сибири в конце XIX -середине XX вв.: банк данных семейных историй сибиряков, собранных в 2001-2021 гг. с помощью нарративного интервью (922 истории); исторические документы, характеризующие официальную версию интерпретации событий (15 документов), личные
документы и архивные дела репрессированных (895 документов). Совокупность этих материалов позволила увидеть мнемически дифференцированную картину исторического события.
Методологическая позиция авторов исключает поиск ошибок в повествованиях респондентов. Совокупность фактов неточностей, эмоций, составляет фабулу
«сопротивляющихся рассказов» (resisting stories, —^—151-167]), требующих специфического осмысления в традициях качественной социологии, заложенных У. Томасом и Ф. Знанецким. Исследуются не ошибки памяти, но причины этих неточностей (фактор страха, забвение «неудобных» родственников, неприятных фактов). Утверждение респондента понимается как факт, не истинный и не ложный. Анализируется смысл, который информант вложил в сообщение [7, С 106-1091. Предмет анализа - смыслы, которые сравниваются с фактографией из официальных источников. Субъективность становится методологическим принципом.
Результаты. Выбранные авторами факты - это узловые исторические ситуации травматического характера, отразившиеся в судьбах сибиряков. Анализ этих ситуаций заключался в сравнении интерпретаций человека (факты социальной памяти) и документальных свидетельств, посвященных событию (исторические факты).
В 1861 г. началась очередная волна переселения крестьян на восток из «коренной России». Процесс вольной крестьянской колонизации закончился к 1889 г. с началом реализации государственной переселенческой политики. Очевидец событий крестьянин И. Е. Беликов фиксирует в своих воспоминаниях эту картину переселения: «Потянулись обозы, навьюченные нажитым еще дедушкиной спиной добром. ... Мне представлялось -как светопредставление!» (Письмо крестьянина И. Е. Белякова о переселении в Сибирь // Русское богатство. 1899. № 3. 2 отд. С. 1-14.). Выражая желание переселиться в Сибирь, крестьяне обращались к министру государственных имуществ с просьбой выделить денежное пособие на проезд и подъем. «...Покорнейше просим Ваше Высокопревосходительство ... оказать отеческую милость нам, двадцати трем семействам, крестьян села Царевщины, угнетенным бедностью от недостатка земли, благоволите учинить Ваше распоряжение о перечислении нас в Томскую губернию» (Российский государственный исторический архив. Ф. 1291. Оп. 53 (1867). Д. 356. Л. 2-3 об. Подлинник, рукопись). Земские деятели Томской губернии собрали письма полтавских переселенцев к своим родственникам и односельчанам. Автор одного из писем сообщает братьям, что в Сибири может осуществиться крестьянская мечта о вольном хозяйствовании. Здесь «сена косить можно, сколько желаешь и пахать для хлеба тоже самое, сколько угодно и силы хватит; мы имеем у себя скота: четыре лошади и три коровы дойных, а куплены по десять рублей каждая штука; . мы хлеба накупили на корню на сорок два рубля и молотили сто пудов пшеницы и теперь, слава Богу, живем все». Крестьянин просил писать ответ на адрес: «пишите: в Томскую губернию Барнаульского округа, Ляпинскую волости, заселок Новоразинский» (Переселения из Полтавской губернии с 1861 года по 1 июля 1900 года: Сост. по поручению Полтав. губ. зем. упр. Вып. 1. Стат. бюро Полтав. губ. земства. Полтава: Типо-лит. Л. Фришберга, 1900-1905. 119 с.).
Семейно-родовая память сибиряков сохранила факты переселения В интервью они рассказывали истории переселения своих прадедов. По линии дедушки мы родом из Тамбовской губернии. В 1871 г. переехали в Алтайский край (Троицкий район). В 1875 г. семье был выделен земельный надел (Е. Гончарова; здесь и далее в скобках указываются имена информантов, согласившихся на публикацию фрагментов из их
семейных историй). Тимофей и Софья Цубатовы жили в городе Гомель (Беларусь). В Сибирь переехали во времена столыпинской реформы. В семье было три дочери и один сын. В России землю давали только на сыновей, а по реформе и на дочерей. Землю дали в деревне Большеречка, Болотнинского района в Новосибирской области (Т. Подгорная). Родина моих предков - Орловская губерния. Там жил мой прадед Осип Павловец. В конце XIX в. их семья переехала в Нижнеудинск Иркутской области (Д. Павловец). Не во всех семейных историях есть сведения об исторической родине, но смысл рассказов о переселении идентичен. Сельчане услышали, что в Сибири много свободных земель, отправили ходоков на разведку. Несколько семей из бедняков договорились о переселении и в 1912 году приехали в Сибирь. Поселились в деревне Байярак, Морозовского уезда, где уже проживали переселенцы из их края. Выкопали землянки. Им выделили надел из земли. Стали жить единолично, завели скот, сами косили траву и обрабатывали земли (история семьи Корневых-Терковых).
Топонимика Сибири стала меняться. Появились села, названные в честь фамилий переселенцев (Мальцево, Каркавино, Залесово). В 1900 году на Дону началась засуха, и семья была вынуждена покинуть родную землю. Все семьи в селе собрали вещи, сели на коней и отправились искать лучшее место для жизни. Дорога длиною в полгода привела в чудное место с богатой природой, обилием рыбы в реке, с шикарными пастбищами. Казак Поломошнов назвал своим именем новое жильё. Так появилось село Поломошное (Е. Ткаленко).
Пережив трудности переселения, сибиряки обустроили свою жизнь, воспроизводя на новом месте социокод крестьянственности. Сформировалась территориальная общность с особым социально-духовным качеством - «сибирство». Мобильность, готовность рисковать, инициативность переселенцев заложили основу сибирского характера. Потомки переселенцев рассказывали о жизни сибиряков в начале ХХ в. Были не бедными. Империя дала денег на переселение (С. Конончук). Потомки первых переселенцев свидетельствовали, что они «жили крепко». Завели хозяйство: 2 лошади, 2 коровы, свиней и другую живность. Жили зажиточно (Н. Куринская). Своими силами, не имея батраков завели 12 коров, 6 лошадей, овец свиней, держали свой огород, обрабатывали землю, получали хороший урожай зерновых (В. Фролова). Забелины относились к числу зажиточных крестьян. Наша семья никогда не славилась особыми богатствами, но, до наступления тяжелых времен, мы жили в достатке: разводили скот, имели свои пахотные земли. Удивительно, прошло столько лет, а я всё еще могу назвать животных «по головам»: три лошадки, пять свиней, один жеребец и три коровы с телятами (А. Ворфеева).
В основании семейно-родовой памяти сибирских крестьян заложен социокод «земли и воли», достойного труда, для обеспечения жизни семьи. Земельные реформы правительства обречены на успех, если учитывают в своем содержании смыслы этого социокода. Поэтому переселенческая политика царского правительства со всеми противоречиями не конфликтовала с идеальными представлениями крестьян о нормальной жизни и семейном достатке, о крепких хозяйствах на вольных землях. Аграрные реформы, основанные на опыте социальной памяти, по мнению Е. И. Козновой, вписались в культурно-исторический контекст (Кознова И. Е. Социальная память крестьянства как фактор аграрных преобразований. URL:
http://fadr.msu.ru/archives/mailing-list/priv-agr/art-rus/msg00021.html (дата обращения 21.01.2022).
Революционные события 1917 г. не запечатлелись в семейно-родовой памяти сибиряков. В повседневных заботах они не обратили внимания на радикальность исторических
изменений. Эти изменения произошли после кампании раскулачивания, резко изменившей судьбы сибирских родов.
В 1927 г. крестьяне, ожидая выгодных условий продажи их сельскохозяйственной продукции, перестали сдавать зерно. На Урале и в Сибири начался процесс насильственной коллективизации. Семьи «кулаков» депортировались на север, в тайгу, получая статус «спецпереселенцев». Имущество депривированных передавалось в колхозы. В кампании хлебозаготовок в 1928 г. использовались методы облав и обысков, конфискации. Исследователь репрессий в Сибири С. А. Папков, ссылаясь на архивные документы тех лет, пишет, что в южных районах Сибири власти забрали последнюю
корову у 60-70% крестьян-единоличников [9, С 97]. Он сообщает о фактах голода, охватившего Сибирь с первых месяцев 1932 года иллюстрируя архивными документами. Так, секретарь Бийского райкома В. Остроумова жаловалась в крайком, что «в районе с каждым днем атмосфера становится все сгущеннее. Весь день идут ходоки, делегации ... с одним криком: «Хлеба!» (Партийный Архив Новосибирской Области, Ф. 3, оп. 2, д. 207, л. 34.). Крестьянин Устин Дробатенко (д. Черноусовка Омского округа) пишет председателю ЦКК-РКИ Я. Рудзутаку: «У нас за первый квартал умерло от голода и холода 90 человек. ... Всех собак переели, даже дохлых.. Но рядом у нас, 10 километров, - Казахстан. ... По дорогам валяются только кости людей, и детишки оставлены в юртах. Их живыми черви точат. ...» (Партийный Архив Новосибирской Области, Ф. 7, оп. 1, д. 267, л. 82-83.).
К лету 1930 г. начался сезон массовых арестов и расстрелов. В неудачах организации колхозного движения стали искать вредителей - «врагов народа». В протоколе заседания бюро Запсибкрайкома ВКП(б) от 15.09.1937 г. № 38 решило «Предложить тт. Баркову и Мальцеву в течение 4-5 дней внести в крайком предложение, в каких районах организовать открытые судебные процессы над врагами народа, вредителями сельского хозяйства. ... Процессы должны быть тщательно подготовлены, с приглашением колхозников и с широким освещением в печати» («Враги колхозного крестьянства перед советским судом» // Советская Сибирь. 1937. № 217. 20 сентября). 16.09.1937 г. руководство Запсибкрайкома информирует редакции местных газет о планируемых судебных процессах «над контрреволюционной вредительской группой из числа бывших руководящих работников Северного района», которые состояли в «троцкистско-бухаринской диверсионно-вредительской контрреволюционной организации» и «стремилась подорвать благосостояние колхозов и колхозников». В телеграмме журналистам рекомендовалось «широко публиковать материалы процесса, разоблачать перед рабочими и колхозниками методы и приемы вредительской деятельности заклятых врагов народа» [10, С- 98-1031. Реакция была молниеносной. В селе Северном 18 сентября состоялась выездная сессия специальной коллегии краевого суда. «На скамье подсудимых сидят бывшие руководящие работники района, в течение нескольких лет занимавшиеся диверсионно-вредительской контрреволюционной работой. ... Процесс над право-троцкистской шпионской бандой проходит при огромнейшем внимании со стороны всех трудящихся. В редакцию местной газеты продолжают поступать многочисленные резолюции митингов и общих собраний колхозников, выражающих гнев и негодование народа против фашистских наймитов и диверсантов, пытавшихся подорвать экономическую мощь колхозов, замышлявших реставрацию капитализма в нашей стране. Все резолюции единодушно требуют применить к троцкистско-бухаринским выродкам, продавшимся фашизму, высшую меру наказания - расстрел» («Враги колхозного крестьянства перед советским судом» // Советская Сибирь. 1937. № 217. 20 сентября). В ходе еще одного показательного судебного процесса, проходившего в эти же дни (18-
19.09.1937), «бывшие» руководители Северного района, «умышленно заразившие инфекционными заболеваниями (чумой, язвой, сапом) скота, принадлежащего колхозникам и колхозам» признали себя виновными в контрреволюционной работе... По приговору Специальной коллегии Западносибирского Краевого суда эти враги народа расстреляны. На открытом судебном процессе в Северном районе присутствовало много колхозников не только этого района, но и соседних. Ход судебного процесса широко освещался в краевой и местной печати» (Письмо секретаря Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р.И.Эйхе И.В.Сталину «О проведении открытых показательных судебных процессов над врагами народа — вредителями сельского хозяйства» // Государственный Архив Новосибирской Области. Ф. П-3. Оп. 11. Д. 29. Л. 14-18. Машинописная копия). Копия «открытого» суда состоялась 18-19.09.1937 над «вредителями, орудовавшими на Ленинск-Кузнецком пункте «Заготзерно». В постановлении сообщается, что «судебные приговоры над врагами народа . встречены единодушным одобрением широчайших масс рабочих, колхозников и служащих. Осужденные «приговорены к расстрелу. Приговор приведен в исполнение» (Письмо секретаря Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р.И.Эйхе И.В.Сталину о проведении открытых показательных судебных процессов над врагами народа — вредителями сельского хозяйства». Там же).
Тайным судом были осуждены 7 инженеров и техников золотодобывающей промышленности края, 11 специалистов угледобычи, 21 работник потребкооперации и госбанка, 27 специалистов системы скотоводческих совхозов, 10 сотрудников научных учреждений. Всего - не менее 150 человек (Кознова И. Е. Социальная память крестьянства как фактор аграрных преобразований. URL:
http://fadr.msu.ru/archives/mailing-list/priv-agr/art-rus/msg00021.html (дата обращения 21.04.2021). Лишь 20 лет спустя появилась возможность пересмотра приговора по этим «делам». В конце 1957 г. работники следственного отдела УКГБ по Новосибирской области, производившие пересмотр 27 дел по обвинению 324 чел, проживавших в 19371938 гг. в Северном р-не, пришли к выводу, что все эти «дела» были сфальсифицированы, а проходившие по ним лица подлежали реабилитации (Государственный Архив Новосибирской Области. Ф. П-3. Оп. 1. Д. 854. Л. 3ОБ.).
Воодушевление колхозников и рабочих, описанное в статьях газет противоречит нарративам неофициального характера этих лет. Трудно говорить о субъектах, которые радостно приветствовали казни земляков. Судя по воспоминаниям свидетелей, сибиряки восприняли раскулачивание как перераспределение нажитого их трудом добра в пользу «бездельников». Революцию придумали те, кто работать не хотел. Помню, возвращаемся мы с пашни, а соседские бездельники сидят на завалинке с гармошкой. А потом они встали у власти (А. Бухалова). Бабушка рассказывала, как забирали людей и увозили безвозвратно, как раскулачивали работяг, которые трудились от зари до зари, а у власти стояли лодыри, которые работать не хотели (С. Никитенко). Кулаками были зажиточные крестьяне. Они хорошо жили, потому, что трудились от зари до заката. Как рассказывала моя бабушка, она с раннего детства работала в поле. Рассвет она уже встречала в поле и так до самого позднего вечера. А батраками были лентяи, которые ничего не хотели делать, они пили и гуляли. Поэтому, когда произошло раскулачивание, эти самые батраки разбазарили всё нажитое честным трудом кулаками. И ничего путного всё равно не вышло (А. Найк). В тридцатые и «воронки» приезжали. Черные машины забирали людей, и никто их больше не видел. Кто-то что-то нашептал, - и нет человека. Дед рассказывал, что деревня начала подниматься во времена НЭПа. Продавали бочки, пихту, кто-то бортничал. Наша семья занималась охотой. Варили деготь, собирали бересту, все отвозили на базар в Мариинск. Народ начал жить лучше. А потом стали загонять людей в колхозы, где председателями стали самые бедные. Людей заставляли
пахать землю, выращивать хлеб, который там не родится. Был план сверху, и все (А. Фахриева).
После достойной жизни сибирякам пришлось мириться с нищетой, которой они ничего не могли противопоставить. Прадед Корнев Алексей Филиппович не сразу принял советские законы. Жалко было расставаться с тем, что десятилетием было нажито: увести на общее подворье всю скотину, сдать сельхозинвентарь. Только в 1935 г. он под давлением вступил в колхоз. В 1937 г. начались репрессии. Чиновники ему припомнили о том, что он не сразу принял новую власть. Осенью вооруженные люди приехали. Бабушку с детьми выгнали из дома, а деда посадили в «воронок» и увезли на пересылочный пункт в с. Ягуново, а затем отправили на север в Нарым, откуда он так и не вернулся. Судьба его не известна. Бабушка Арина Яковлева осталась с 6 детьми одна без дома, без подворья. Пока она пряталась, умерли 2 ребенка (Л. Корнева). Моя бабушка вспоминала, о том, как жестоко обошлись с её отцом. Во время сталинских репрессий, её отец был председателем колхоза. На него написали «донос», о том, что он украл 2 мешка пшеницы, которую закопали у него в огороде. Когда пришла проверка, пшеницу обнаружили и отца посадили в тюрьму, где он и скончался. Годы спустя пришло письмо, в котором говорилось, что отец, невинно напрасно погиб (Р. Сарсимбаев). В поселке Мулачи Нерчинского района жила наша семья. У них было 11 детей. В сталинские репрессии они попали под репрессивную мясорубку. Преследовали всех кулаков. У них какая-то там живность появилась, наподобие свинюшки. Приветствовались кляузы, доносительства. Соседи донесли на нашу семью, что якобы они начали хорошо жить. Данил Осипович, был осужден в 1932-м г. как злостный кулак и посажен. Семье неизвестно, где и как он погиб. Жену и всех детей выслали в холодных вагонах зимой в Целиноградскую область. По дороге все дети поумирали . (В. Гречко). У семьи были большие пастбища, многогектарные земли, когда их раскулачили. У них не было батраков: было много рабочих рук в семье. Всех, кто работал на земле, признавали кулаками и отбирали всё. Елизар спрятал для детей куль зерна, но по наводке к ним явились и забрали последнее (С. Ткаленко). Все просто: было 2 коровы, 2 лошади. Раскулачили и отправили в г. Осинники. Мама была совсем маленькая, но помнит, что пришли люди, погрузили их в телегу и просто увезли (Ю. Ильчишина). Мама рассказывала, когда в фильмах показывали моменты, что приходят в дом, выносят вещи, а в это время семья стоит и старшие держат за плечи детей, молча наблюдают, - так и было на самом деле. Все настолько хорошо отпечаталось в памяти (В. Карманова).
В 1928 г. кампания «хлебозаготовок» стала для крестьян травмирующим фактором, повлекшим разрушение привычных практик жизни. Власти запретили им распоряжаться плодами своего труда. 107 статья и разорение имущества грозили всем несогласным. «К июню 1931 года основной план ликвидации кулаков в Сибири был завершен, 39788 крестьянских семейств, лишенных всяких источников существования, оправились
бороться за свою жизнь в дремучую тайгу и на стройки ГУЛАГа»[9, С' 531. В начале тридцатых годов нас раскулачили. Забрали всё: и дом хороший, и остальное имущество. Мы были вполне зажиточными, потому что всю жизнь отец и брат трудились в поте лица. Но для всех они оказались ворами при другой власти (А. Круглова). Они все попали под раскулачивание, как и те, кто не смирился с приходом советской власти. Забирали все. Уже даже когда взять нечего - забирали самовары. Даже банные веники (Ф. Нутрдинов).
В нашей эмпирической базе есть рассказы свидетелей репрессий и попыток спрятать следы преступления новой властью. Я очень хорошо помню, как мама рассказывала, что они жили напротив бараков, где расстреливали некоторых репрессированных. А потом
их сжигали в большой яме за этими бараками (Т. Давыдова). Е. Рейник свидетельствует, что в их деревне расстреляли семью кулаков, к которым односельчане хорошо относились. Эти люди помогали обмолачивать зерно всей деревне, богатством не кичились. Но все имущество у них отобрали в пользу колхоза. Тела расстрелянных палачи сбросили в яму, объяснив соседям, что богатство было на крови сколочено. Но мы-то знали, что они работали много, вот и разбогатели. А потом один из тех, кто расстреливал, как-то в лес пошел и сгинул. Искать его никто не пошел. А другому ночью брюхо вилами пропороли. Виновного так и не нашли. Другое свидетельство о расстрелах в 1930-е гг. в застенках пересыльной тюрьмы НКВД в с. Колпашево. Жители села догадывались о жестокостях, которые там творились. Факты вскрылись весной 1979 г. во время сильного паводка на р. Оби. Река подмыла высокий берег и жители увидели тайное кладбище. Власти стали уничтожать остатки обрыва взрывами. Но прабабушка помнит, что видела, как вся Обь была в трупах (Г. Дубовицкий).
Эмоцией страха наполнены воспоминания информантов о предвоенном времени. Власть боялись. Было чувство несправедливости. Раскулачивая, забирали имущество и переселяли на пустую землю, где нет никаких условий для жизни. Многие погибали при переезде (Е. Гончарова). К власти относились уважительно, но с боязнью. Боялись за свою жизнь, за близких (К. Петрова). В 1937 г. деда арестовали по доносу сослуживца. Все соседи сторонились друг друга, стали подозрительными по отношению друг другу. Некоторые сочувствовали женщинам-одиночкам. Денег не было, питались лебедой (Ф. Зарылбекова). Больше молчать и меньше говорить. Никому нельзя было доверять в такие времена. Людей привозили в НКВД и расстреливали в течении нескольких суток по заявлению, которое наговаривали соседи из зависти. Жертва будто бы говорила про Сталина и Ленина плохое. В НКВД людей доводили до того, что они признавали то, чего не делали (П. Кришталь). Сибиряки старались дистанцироваться от новой власти. Отношения с «начальством» имели лукавый характер. Говорили шепотом, слова лишнего боялись сказать.
Власти жесткими действиями спровоцировали молчаливый конфликт с населением. Ничего сибиряки противопоставить действиям властей не могли. Молчаливое переживание травмирующего события передается от поколения к поколению. Это форма социальной защиты. Когда группа молчит, то ее сложно обвинить в деструктивном по отношению к власти поведении и снова депривировать. «Народ безмолвствует». Но молчаливый конфликт проявляет себя, когда всплывают новые факты, которые трудно удержать в тайне. Социальная память становится катализатором протестного настроения.
Привычка сибирского крестьянина жить «зажиточно» пришла в противоречие с идеологией коллективной бедности строителей коммунизма. Социокод крестьянственности был причиной неприятия коллективизации, о чем свидетельствуют «голоса молчащих». Одно мнение можно опровергнуть методологической претензией субъективности. Но претензию нельзя предъявить в информации, которая наполняет кластер о событии, описывая в разных населенных пунктах Сибири одни и те же картины происходящего.
Социальную память общности трудно закрыть в архиве под секретным грифом. Она будет являть свою правду в механизмах социального наследования. За событием даже засекреченного статуса всегда тянется мнемический след. Для социолога маркером мнемического дискомфорта является противоречия в неофициальных и официальных нарративах, повествующих о конкретном событии. Этот дискомфорт есть конфликт между коллективным опытом группы или общности, переживших ситуацию и официально принятой интерпретацией этих событий. Опыт репрезентуется общностью в правде
памяти. Не являясь «исторической правдой», опыт фиксируется в социальной памяти, наследуется потомками, имеющими право на память их предков. Это право будет отстаиваться, несмотря на требования «правильности» понимания прошлого, негласно или открыто. Общность будет защищать смыслы, которые сохраняет социальная память. Законы по регулированию исторической памяти, сочиненные правителями, бессильны перед законами функционирования социальной памяти. Если институты власти не дают честных исчерпывающих ответов на вопросы людей об их родственниках или фактах исторических событий, то следы памяти порождают домыслы, социальная память оформляется в мифы. Чем непопулярнее решение власти, тем сильнее мнемическое сопротивление общности.
События, провоцирующие «войны памяти», рассматриваются как историческая или культурная травма (П. Штомпка). Логика жизни ведет к исцелению от травмы. Это происходит на микро- и макроуровнях жизни. В повседневности возможно прощение, в общественно-политической сфере исцеление коллективного сознания общности проявляется в сбалансированной политике памяти. Политика упрека или забвения, выраженная в вариациях сценария государственного величия, загоняет травму в глубокие слои памяти. Этот нарыв вскрывается в жизни следующих поколений очередной травмой, когда открываются архивы, тайны предков становятся культурным шоком для потомков.
Политика согласия предполагает прощение. Это означает отказ от надежды на другое прошлое, идеологически переинтерпретированную историю. Необходим консенсус по поводу содержания «исторической правды» с учетом социальной дифференциации содержания социальной памяти. Это политика признания факта истории как трагедии не только со стороны депривированных категорий населения, но и трагедия власти, которая управляла страной, используя инструменты репрессий. Прощение не есть торжество несправедливости. Это обретение нового качества коллективного сознания - обретение национального достоинства, принятие исторической судьбы. Политика прощения - это не капитуляция, но диалог, организация площадок для обсуждения событий истории, готовность уважать память всех категорий населения, которые пережили единую историческую судьбу.
Жизнь в тылу во время войны - один из самых противоречивых образов истории, который сохраняют документы и воспоминания свидетелей. Официальные нарративы рисуют воодушевленный порыв тружеников. Выбранная случайным методом передовица газеты «Советская Сибирь», посвящена соревнованию за право рапортовать о подвигах труда: «Берем на себя обязательство закончить сдачи хлеба государству не позднее 18 декабря, решили также сдать в фонд Красной Армии 4.200 пудов хлеба, отчислить на постройку эскадрильи боевых самолетов 200 тысяч рублей. ... Колхозники сельхозартели "Льновод", Маслянинского района» . Люди выходили перед собранием и «вносили хлеб в фонд обороны»: «Председатель тов. Болог внёс 7 пудов хлеба и 9 пудов картофеля, колхозник И. Т. Козлов 11 пудов хлеба и 12 картофеля ... многие другие внесли свой вклад. . Подкрепляем свою подпись еще отчислением 30 тысяч рублей на строительство танковой колонны имени товарища Сталина» . На этой же странице газеты сообщается, что «о бувная фабрика имени Кирова перевыполнила ... планы. ... В подарок к новому году коллектив фабрики обязался выпустить сверх плана 20 тысяч пар обуви» (Советская Сибирь. № 295. 1942., С.1).
Работа сибиряков в тылу была мощным ресурсом победы. Однако за пафосом газетной строки остались голоса тех, кто испытал на себе действие «указного правосудия» в сфере трудовых отношений. Указ «об уголовной ответственности за нарушение трудовой
дисциплины» (от 26.06.1940) практически заменил собой Уголовный Кодекс (Ведомости ВС СССР. 1940. № 20; указ Президиума ВС СССР от 26 дек. 1941 г. // Ведомости ВС СССР. 1942. № 2.)
В следующем году в Сибири вдвое выросла статистика уголовных дел «в связи с невыполнением планов выработки продукции на ряде шахт и предприятий» [11, С 507-
Массовое и беспорядочное осуждение трудящихся к различным уголовным наказаниям, снижением нормы хлеба («наказание голодом»), составляло важнейшую характеристику Указа. Респонденты сообщали, что «сутками не выходили из шахты». Сравнение женщины с трудолюбивым животным в это время вполне корректно. Когда деда забрали на фронт, бабушка осталась одна, беременная вторым ребенком. В 1942 г. Родился мальчик. Прасковья работала в колхозе за трудодни с утра до ночи. Уходя на работу, она привязывала детей к кровати, как собачат, чтобы не обожглись об печку, два раза в день прибегала их покормить (Гермашевы). Мама рассказывала, что в военное время было очень тяжело, бывало, что ели лебеду, а когда выпадал первый снег, собирали с колхозных полей опавшие зерна (Ю. Ильичишина). Это были очень голодные времена, мы буквально опухали от голода». Чтобы выжить временами им приходилось есть даже самую обычную траву (Р. Сарсимбаев о бабушке Богдановой Клавдии Ивановне).
О специфике труда в тылу вспоминают, как правило, женщины. Семнадцатилетней девочкой вручную я работала на буровом станке, вколачивала сваи. Потом работала кочегаром на котельной (В. Носко). Люди запомнили все: и голод, и бессмысленную «справедливость» военного времени. Закон «о колосках» мы окрестили законом о «горсти гороха». За горсть зерна в кармане тебя могли объявить врагом народа (И. Панкратов). За пучок зеленого лука могли 10 лет дать. Оставленные после уборки урожая колоски на полях собирать запрещалось. Их в колхоз надо было сдать. (А. Красилова). Мне было восемнадцать, когда меня поймали с колосками. Мы были вдвоем с подругой. Она успела убежать, а я осталась и с ее мешком, и со своим. Судили за оба мешка, а я подругу не выдала. Мне дали десять лет тюрьмы. Освободилась уже после войны. Старая. Замуж уже было трудно выйти (Е. К.).
Откровения информантов разрывали шаблоны единого мобилизационного порыва. На войну никто не рвался (И. Н.) Отца забрали на фронт. Всех мужчин забирали. Помню, что облавы устраивали на тех, кто по чердакам прятался (Н. С.). Воевал дед Захар, дошел до Польши. Отец-танкист, дошел до Берлина, в 1946 году он вернулся. Рассказывал страшные вещи, особенно когда выпьет, плакал (Е. Тимошкина).
За исторической или культурной травмой обычно следует более сильная по разрушениям травматическая ситуация —С—6-161. Переживание каскада травматических событий спровоцировало распад общности на «героев» и «врагов народа». Дифференциация нарративов и сегодня показывает продолжающуюся поляризацию общества. Историческая память, правда истории, правда памяти становятся бастионами политики. Правда памяти сопротивляется попыткам искажения прошлого, требует признания права на память всех социальных групп с презентацией их нарративов. Правдивость истории зависит от мудрой политики памяти, ориентирующей общество на солидарность по вопросам прошлого страны. Историческая правда - это не то, в чем удалось убедить население. Это историческая память, непротиворечиво вливающаяся своими
содержанием и образами в поля памяти социальной [12, С 196-1971.
Историческая наука претендует на объективность, но для человека факты живут в формате не дат, но интерпретаций. Междисциплинарный подход позволяет исследователям осмысливать многочисленные интерпретации. Работа с нарративами, особенно неофициального характера, основана на правиле: объективных нарративов не бывает. Официальные нарративы тоже имеют своего субъекта - нарратора. Любой нарратив имеет субъективную смысловую конструкцию. Смысл становится инструментом для отстаивания своего понимания события. Он не может быть правильным или ошибочным, и никогда не бывает нейтральным. Этот смысл люди всегда будут защищать. Можно заставить их прекратить обсуждать событие, но невозможно принудить человека отказаться от своего смысла понимания события. Указать человеку на то, что в его воспоминаниях есть ошибка, которая не соответствует исторической правде, значит проявить некомпетентность в понимании сущности общественного сознания. Люди будут
защищать свои «ошибки» [13, С 488"". Объективность исследовательского видения события покоится на принятии всех смыслов различных нарративов, касающихся одного
исторического события I14". Говорить о своем прошлом бывает трудно. Редкие из людей готовы вспоминать об ошибках, неподвластных человеческому выбору. «Раньше жили лучше». Это девиз свидетелей рубежа времен. И каждый понимает это по-своему (В. Мяклова). Факт существования противоположных интерпретаций событий в нарративах -это сигнал о ментальном напряжении общественного сознания, латентном несогласии, невербализованном конфликте, который может взорвать глянцевую плоскость
идеологической реальности Заключение
Для коллективного сознания сибиряков характерна социальная дифференциация
образов исторических событий и6". Благодаря механизму социального наследования, потомки принимают символический капитал достижений и трагедий, смыслы «исторической правды» и правды памяти, озвученные «голосами молчащих». Историческая и социальная память основаны на нарративах - репрезентациях образов прошлого. Социальная память сохраняет знание о событиях прошлого («так дед
рассказывал») Историческая память опирается на веру в кредитность официальных
нарративов («так в газетах написали»). Смягчить это противоречие позволяют
методологические правила работы с нарративами, учитывающие, что коллективная
память социально дифференцирована, в ее содержание включены разные смыслы
понимания прошлого людьми, со всеми особенностями переживания событий. I18". Прошлое страны не может быть героическим или постыдным. Утверждение агентами институтов власти какого-либо нарратива как единственно допустимого приводит к сопротивлению групп, имеющих альтернативные интерпретации события. Правда памяти не тождественна исторической памяти по содержанию. Правда памяти допускает разное
толкование события, в соответствие с социальным опытом нарратора --19". Историческая память безальтернативна, идеологически обусловлена. Сравнительный анализ нарративов позволяет найти баланс между конструированием государственного исторического нарратива и «голосами молчащих», чьими судьбами написана история.
В структуру социальной памяти входит историческая память, образы и содержание которой позволяют репрезентировать вовне историю государства. Социальная память
дополняет образы исторической памяти микроисториями жизни людей Смыслы
социальной и исторической памяти наполненные противоречиями, может смягчить продуманная и сбалансированная политика памяти.
Библиография
1. Штомпка П. Социальное изменение как травма (статья первая) // Социологические исследования. 2001. № 1. С. 6-16.
2. Рычков В. А. Сценарии политики памяти // Фундаментальные и прикладные науки в развитии общества и технологий в странах СНГ: Сборник тезисов II Международной конференции, Кемерово, 15 мая 2020 года / Под общей редакцией М.С. Яницкого, И.Ю. Сергеевой. Кемерово: Кемеровский государственный университет, 2020. С. 6062.
3. Нора П. Между памятью и историей: Проблематика мест памяти / Франция-память. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999. С. 17-50.
4. Roth М. The Ironist's Cage: memory, trauma and the construction of history. N.-Y.: Columbia Univ. Press, 1995.
5. Колеватов В. А. Социальная память и познание. М.: Мысль, 1984.
6. Moreira C. I hate chicken breast: a tale of resisting stories and disembodied knowledge construction // International Journal of Qualitative Studies in Education 25(2): March 2012. Pp. 151-167.
7. Знанецкий Ф. Мемуары как объект исследования // Социс. 1989. № 1. С. 106-109.
8. Логунова Л. Ю., Маженина Е. А., Рычков В. А. История переселения в Сибирь конца XIX - начала ХХ вв., запечатленная в семейно-родовой памяти // Былые годы. 2020. Вып. 58. № 4. С. 2790-2797. URL: http://ejournal52.com/journals_n/1606824661.pdf
9. Папков С. А. Сталинский террор в Сибири. 1928-1941 гг. Новосибирск: Изд-во СО РАН, 1997.
10. Павлова И. В. Показательные процессы в российской глубинке в 1937 году // Гуманитарные науки в Сибири. 1998. № 2. С. 98-103.
11. Папков С. А. Карательное правосудие в СССР в годы Второй мировой войны (19411945)// Наука и образование: материалы V Международ. конф. Белово: Беловский институт (филиал) Кемеровского государственного университета, 2004. С. 507-509.
12. Логунова Л. Ю., Рычков В. А. Поле памяти: конструирование и борьба нарративов // Идеи и идеалы. 2020. Т. 12, № 4, ч. 1. С. 191-213.
13. Рычков В. А. Использование биографического метода в социально-политических исследованиях // Вестник Кемеровского государственного университета. Серия: Политические, социологические и экономические науки. 2021. Т. 5, № 4(18). С. 486-495. DOI 10.21603/2500-3372-2020-5-4-486-495.
14. Логунова Л.Ю. Историческая и социальная память: парадоксы и смыслы // Идеи и Идеалы. 2019. №1, Т.2. С. 227-253.
15. Morris-Suzuki T. The Past Within Us: Media, Memory, History. London; New York: Verso, 2005. 280 p.
16. Butler T., ed. Memory: History, Culture and the Mind. Oxford and New York: Basil Blackwell, 1989. 189 p.
17. Kwiatkowski P. T. Pami^c zbiorowa spoteczenstwa polskiego w okresie transformacji. Warszawa: Wydawnictwo Naukowe SCHOLAR, 2008. 470 s.
18. LaCapra D. Memory, Law, and Literature: The Cases of Flaubert and Baudelaire // eds. A. Sarat and T. R. Kearns. History, Memory, and the Law. Michigan: University of Michigan Press, 1999. P. 95-130.
19. Е. Г. Грибовод, Д. М. Ковба, Я. Ю. Моисеенко. Политика национальной памяти на постсоветском пространстве: подходы и практика // Дискурс-Пи. 2019. № 2 (35). С.
28-41.
20. Dvorak J., Formanek J., Hradilek A. V Rusku je vsechno naopak. // Cechoslovaci v Gulagu. Osud krajanu zabitych nebo uveznenych v Sovetskem svazu. Dil III. Praha: Ceska televize, Üstav pro studium totalitnich rezimu, 2019 s. 46-57.
Результаты процедуры рецензирования статьи
В связи с политикой двойного слепого рецензирования личность рецензента не раскрывается.
Со списком рецензентов издательства можно ознакомиться здесь.
Представленная к рецензированию статья «Социальная память в нарративах сибиряков: правдивость истории и правда памяти» посвящена вопросам социальной и исторической памяти, их взаимодействию и взаимовлиянию, трансформации и мифологизации. Авторы исследования разделяют социальную и историческую память. Социальная память - ресурс культуры общности, воплощенный в опыте выживания старших поколений, поддерживающий людей в эпохи кризисов. Историческая память - политический ресурс института власти для управления населением. Историческая память политизирована, она претендует на «правильность» в интерпретации фактов, не допускающей альтернатив. Социальная память безоценочна.
Теоретико-методологические основы исследования составили концепции: исторической памяти как элемента социальной памяти, который, фиксируется в официальных исторических нарративах (М.К. Палат, П. Нора, Т. Моррис-Сузуки), социальной памяти есть феномена «коллективного сознания» (М. Хальбвакс, М. Блок, А. Моль исторической и культурной травмы (П. Штомпка).
Методологию исследования составил гибридный исследовательский комплекс (Логунова Л. Ю.).
Массив эмпирического материала составляют транскрипты глубинных интервью с сибиряками, повествующие о событиях, связанных с переселением, раскулачиванием, депривацией, репрессиями, происходившими на территории Сибири в конце XIX -середине XX вв.: банк данных семейных историй сибиряков, собранных в 2001-2021 гг. с помощью нарративного интервью (922 истории); исторические документы, характеризующие официальную версию интерпретации событий (15 документов), личные документы и архивные дела репрессированных (895 документов).
Выбранные авторами факты - это узловые исторические ситуации травматического характера, отразившиеся в судьбах сибиряков. Анализ этих ситуаций заключался в сравнении интерпретаций человека (факты социальной памяти) и документальных свидетельств, посвященных событию (исторические факты).
Статья содержит как примеры глубинных интервью сибиряков, так и попытки авторов их интерпретации.
В заключении приведены основные выводы по исследованию. Среди которых нам показался чрезвычайно интересным следующий вывод: «Прошлое страны не может быть героическим или постыдным. Утверждение агентами институтов власти какого-либо нарратива как единственно допустимого приводит к сопротивлению групп, имеющих альтернативные интерпретации события. Правда памяти не тождественна исторической памяти по содержанию. Правда памяти допускает разное толкование события, в соответствие с социальным опытом нарратора. Историческая память безальтернативна, идеологически обусловлена. Сравнительный анализ нарративов позволяет найти баланс между конструированием государственного исторического нарратива и «голосами молчащих», чьими судьбами написана история».
Библиографический список содержит 20 источников, в том числе зарубежных.
Статья изложена научным языком. Материал структурирован, логичен.
Учитывая вышеизложенное, рекомендуем представленную к рецензированию статью к
публикации.
