CC BY
295
№ 1/2015
Вестник Таганрогского института управления и экономики
СОВРЕМЕННЫЕ ПРОБЛЕМЫ
номмунннлинн
В.В. Богданов, А.В. Байлов, Е.А. Макарова СОЦИАЛЬНАЯ ПАМЯТЬ КАК ОБЪЕКТ ИССЛЕДОВАНИЯ
Статья посвящена проблемам изучения кате- ной в её отношении к истории, а также о
гории памяти в социально-историческом контекс- культуре памяти в исторической проекции.
те, сравнению памяти индивидуальной и социаль-
Историческая память, социально-исторический контекст, исследовательское поле «истории памяти», историографический дискурс, индивидуальная память.
Ставший модным исследовательский интерес к социальной памяти в обществоведческих дисциплинах за последние 20 лет устойчиво растёт за счёт расширения междисциплинарного проблемного поля [1]. К классическим исследованиям «коллективной памяти» [2], «мест памяти» [3] прибавились известные работы по «культурной памяти», «социальной памяти» [4], память начинает рассматриваться в этическом контексте (свидетельство и архив, забывание и прощение, идеология - кто решает, какие события будут запомнены и каким образом) [5]. Общим в этих исследовательских аспектах остаётся разве что соотнесение проблематики памяти с проблемами социальной идентичности, тождества [6].
Между тем теоретически обоснованный прогресс в обозначенных контекстах исследований социальной памяти не столь очевиден. По-прежнему проблемными являются как само понятие социальной памяти, так и эвристическая перспектива её исследо -вания. В исследованиях имеет место вопрос, рассматривается ли авторами память как предмет, как орудие или как метод исследования. Приобрела популярность позиция, согласно которой «память означает различные вещи в разное время, следовательно, наше понимание данного явления также должно быть диахроническим и динамическим» [7]. Хоскинс сформулировал тезис, согласно которому «область изучения памяти зависит от проблемы или темы, а не отдельного метода или традиции» [8]. Наконец очевидным фактом является то, что рост интереса к проблематике памяти имеет существенные временные и географические различия. В США, Европе, Австралии проблематика памяти, очевидно, носила разное содержательное наполнение и возникала в разное время.
На неоправданно расширительное употребление понятия памяти в социальном контексте, смешение антропологических, психологических и социальных параметров рассмотрения памяти обращал внимание Дж. Фабиан [9]. Метадисциплинарный, «метаисторический» [10] характер рассмотрения категории памяти, между тем, чаще постулируется, в то время как за основу принимаются атрибутивные характеристики индивидуальной человеческой памяти. Во многих исследованиях, упомянутых выше, указывается на
отсутствие методологической базы исследований коллективной памяти, которая была бы отлична от преимущественно эмпирических исследований памяти индивида. В ряде случаев историками и антропологами фиксируется прямая подмена таких понятий, как культура, история, традиции, наследие, понятием памяти, взятом в его антропологическом измерении. Однако и в этом субстанциальном антропологическом значении понятие памяти в отличие от более ранних исследований в современном употреблении сужено до «субъективности» и «пережитого опыта». Таким образом, общий объект исследовательского интереса - «память» - в действительности распадает -ся на множество малосвязанных предметов научных изысканий, в связи с чем «грансдисциплинарность изучений памяти» в большинстве позиций исследователи считают скорее недостатком, нежели перспективным проектом для научной интеграции.
Наиболее часто память в социально-историческом контексте рассматривается как «канал передачи информации» между поколениями [11]. В таком контексте память выступает объектом, выполняющим разные посреднические функции: информативности, сохранения, креатива. Функционализм памяти распадается в таких исследованиях на множество связанных операций: механизмы запоминания,
избирательность запоминания, детерминанты запоминания, сохранение и способы определения и повышения его эффективности; воспроизведение и связанные с ним обстоятельства; интерпретация и её культурные основания; неосознанная трансформация образов памяти под воздействием индивидуальных склонностей, социокультурных стереотипов, создаваемых СМИ и формами визуально воспринимаемого искусства (кинематография) и даже под воздействием самой траектории запоминания и воспроизведения; повествование и напоминание другим (весь арсенал классических и современных технологий). Последние формируют как индивидуальную (понятие личной культурной памяти), так и коллективную парадигму интерпретации прошлого исторической памятью тех, кто не был участником прошедших событий (коллективная память здесь отличается как субъектом действий, так и отличной от индивидуаль-
85
№ 1/2015
Вестник Таганрогского института управления и экономики
ной связью мещду «сохранением и трансформацией в организации коллективной памяти»).
Художественные средства, которые используются для активации символических «мест памяти», исследованы многими, Активную позицию по вопросу актуализации исторической памяти занимают служащие музеев, Музеи в отличие от архивов открыты для широкой публики и уже не только сохраняют память культуры, но и транслируют её, сами стремятся к потребителю и новым технологиям, Тезис П. Нора об угасании коллективной памяти и сведении её к индивидуальному телу почти не находит сторонников в современных исследованиях [12], В опредмечивании памяти ведущая роль принадлежит технологиям создания промежуточных объектов, Лейтмотивом изучения истории памяти чаще всего является идея создания новой перспективы написания культурной истории как истории памяти,
Разработанность проблемы отношения истории и социальной памяти, несмотря на значительный интерес участников масштабного проекта «мест памяти», представляет, по сути, внешнее соединение различных исследовательских размышлений, Тревогу по поводу состояния исторической памяти выражали многие исследователи: Р, Барнет, Дж Визнер, Г, Гендерсон, П, Гудмен, Д, Дьюдни, Л, Колдуэлл, Дж, Мей-си, Дж, Нейсбитт, Т, Стивенсон, Р, Фолк, М, Фергюсон, О, Флехтгейм, К, Роджерс, С, Хофман,
Компаративистские и обзорные исследования социальной памяти представлены в работах П, Хаттона, Б.Г, Капустина, А.С, Панарина, В.М, Межуева, С.С, Неретиной, В.С, Добряинова, И.Т, Фролова, И.В, Бестужева-Лады, В.В, Кузина, А.К, Уледова, Н.С, Розова, М.А, Пешкова, И.М, Савельевой,
A. В, Полетаева, В.В, Ильина, Н.И, Цымбаева, М.К, Горшкова, В.Э, Шляпентох, В. А, Ядова,
B. И, Добренькова, Г.В, Осипова, Л.Г, Ионина, В.И, Курбатова, А.Г, Здравомыслова, Ю.Г, Волкова, Ю.А, Левады, Т, Парсонса, Р, Дарендорфа, Л, Козера, П, Бергера, Э, Гидденса, Дж, Хомане, Р, Арон, У, Томас, Ю, Хабермаса, Р, Мертона, Г, Блумера, Н, Лума-на, Н, Элиаса, У, Бека,
Общим методологическим недостатком исследований исторической, коллективной памяти большинства учёных оказывалась простая редукция социальной памяти к ее антропологическому прообразу [13], т.е, избирательным воспоминаниям индивидами пережитых событий и впечатлений, Мещду тем социальная трансляция исторического становления наций, оставаясь избирательной, опиралась на иные орудия, методы, цели, Исследование «истории памяти» продолжает привлекать интерес обществоведов и философов, несмотря на обозначенные трудности, Предполагая, что столь широкий спектр исследовательских предпочтений, целей и практик не может случайным образом сходиться в одном проблемном поле, представляется необходимым попытаться выявить основания этого совпадения, Кроме того, отмечается наиболее устойчивое обращение к проблематике «истории памяти» специалистов историографии, социологии и философской антропологии, в связи с чем эволюция интереса к этой проблематике предста-
вителей названных отраслей знания должна быть исследована в приоритетном порядке,
Начнем с кочующих из статьи в статью (без принципиальной предметной привязки) конвенций, Начальный этап обсуждения проблемы «истории памяти» относят к первой четверти XX века, Сопутствующими обстоятельствами этого интереса называют, во-первых, внимание к исследованию времени в отношении ментальных процессов в философии благодаря А, Бергсону и М, Хайдеггеру, в социологии -благодаря Э, Дюркгейму и его сторонникам [14], Во-вторых, проблематика «истории памяти» возникла в атмосфере повышения интереса к исследованию коллективных представлений, Рубежным этапом этого процесса стала вышедшая в 1925 г, теоретическая монография французского социолога Мориса Хальбвакса [15], В этой работе, начатой автором пятью годами раньше серией исследований по коллективной памяти, автор синтезировал анализ коллективных представлений Э, Дюркгейма с философией времени А, Бергсона [16],
В-третьих, исследовательское поле «истории памяти» с самого начала его возникновения пересекалось или проходило параллельно с проблемным полем «истории ментальностей», В-четвёртых, особенности авторской интерпретации проблем, связанных с проектом «истории памяти», существенно зависели от содержательного наполнения, вкладываемого авторами в понятие исторического сознания, Пятым аспектом, влияющим на интерпретацию рассматриваемой проблематики, отмечаемым исследователями, является отношение к пониманию социокультурной значимости исторической науки и историографической методологии,
Содержательный материал, на основании которого исследователи традиционно пытаются вывести различные перспективы эволюции проблематики социальной памяти, «истории памяти», является первичным объектом анализа,
Прежде чем попытаться получить положительные выводы о том, какую эвристическую перспективу открывает исследование памяти индивидуальной и социальной в её отношении к истории, необходимо провести анализ границ и возможностей памяти в отношении истории, какими эти границы предстали в исследовательских традициях современности, Этот известный кантовский мотив критической пропедевтики если и упоминается авторами, то чаще всего тонет в исследовательском порыве построения собственной феноменологической или герменевтической модели интерпретации памяти и истории, Границы же познавательных возможностей историографической способности остаются неясными,
Социальная память как один из самостоятельных объектов исторического исследования, компонент «истории истории» [17] наряду с праздником, бытом, досугом в проводимом анализе не рассматривается, Однако именно в этом контексте «истории памяти» набирает силу искушение лишить память ее функции матрицы истории, Чаще всего речь идёт о культуре памяти в исторической проекции, «войне памяти», «кризисах памяти», а не необходимом диалектическом отношении между историей, индивидуальной
86
№ 1/2015
Вестник Таганрогского института управления и экономики
и коллективной памятью. Возможность злоупотребления появляется и у истории как эпистемологической процедуры, и у памяти как способности. Проекции, в которых обещает перспективу исследование социальной памяти, это история и память в контексте индивидуального и общественного сознания; история и память как эвристически значимые концепты в историографической методологии; история и память в контексте проблемы идентификации [18].
В контексте повышенного интереса к исследованию коллективных представлений историками, социологами и философами первоначально складывалась проблематика французского проекта «истории памяти». На материале становления оппозиции исторического исследования и национальной памяти от М. Хальбвакса до П. Нора было зафиксировано «исчезновение» коллективной памяти, которая всё более стала подменяться внешним историографическим дискурсом.
Память «исчезла» потому, что исчезли сами группы - носители коллективной памяти; потому и обострился интерес к социальной памяти, что ее больше не стало. Вместе с потерей органической целостности общества «повисли в воздухе» институты передачи социальной памяти и традиций: семья, школа, церковь, государство, идеология. Изменилось и само историческое сознание (благодаря СМИ), ограничившее «свое наследие самым сокровенным, эфемерной фотографией актуальности». У М. Хальбвакса память выполняла функцию непрерывной связи поколений, поэтому с её исчезновением, делает вывод П.Нора, потребность в «непрерывности находит свое убежище в местах памяти»[19]. Разорванная на периоды и темы история является, с точки зрения П.Нора, результатом разрыва целостной национальной памяти на исторические эпизоды абстрактного прошлого. Раньше история была тождественна памяти, теперь с исчезновением эволюционирующих, живых социальных групп история искореняет память. Результат - обрыв связи идентичности. Память сосредоточена на устойчивости, наследовании, традиции и консерватизме; история как познавательная операция - на изменчивости и забывании. В истории в отличие от памяти содержание меняется. С нового времени, согласно П. Нора, возросло само стремление изменяться, возникшее вместе с правом и властью. Субстанция классики была противопоставлена историзму.
Память в концепции французских историков и социологов абсолютно не терпит плюрализма интерпретаций, а это значит, что ей невозможно существовать в эпоху диалогического постмодернистского дискурса. Память нерефлексируема, жизненна, всегда актуальна в настоящем, символична и мифологична, связана с сакральным, достоверна, множественна и неделима, коллективна и индивидуальна, субъективна, связана с конкретным носителем (образом, объектом). История всегда относительна, проблематична, аналитична, критична, репрезентативна, укоренена в прошлом, связана со светским, универсальна, претендует на объективность, не прикреплена ни к чему, кроме времени; история менее всего склонна доверять памяти. Поскольку неизвестно, что может
понадобиться в будущем, надёжнее вообще всё превращать в архивы и памятники, т.е. утрата национальной памяти повлекла лихорадочное увеличение процедур, которые могли бы её спасти. Есть основания предполагать, что и введение в российский курс образовательных дисциплин средней и высшей школы такой дисциплины, как история религий и православной культуры, возведение религии в статус отрасли науки связаны, в первую очередь, с попытками решить проблему национальной идентификации. Пафос воспитательной функции истории, призванной сплачивать нацию и внушать уважение к государству, сосуществует вместе со стремлением к максимальной объективности и верой в прогресс истории. Этот вектор истории и является главным связующим звеном прошлого с будущим для «событийной истории». Особое внимание уделяется истолкованию истории в учебниках (воспитательный аспект).
Возникает вопрос, не является ли этот интерес к национальной идентификации временным, искусственно подогреваемым в связи с какими-либо частными интересами? Не является ли стремление сохранить национальное своеобразие эгоистическим, заведомо обреченным на провал сопротивлением естественному процессу глобализации, эволюционному становлению космополитизма, вытеснением гражданином мира человека национального?
Необходимость национальной сплочённости вполне объяснима в эпохи, когда остро стоял вопрос о физическом выживании перед лицом стихий природы, постоянной угрозы внешней агрессии со стороны других национальных групп, когда различие на своих и чужих и инстинктивная согласованность групповых действий в коллективном труде этнической группы были в прямом смысле вопросом жизни и смерти. Но наметившаяся тенденция к стиранию политических и экономических границ на основе построения системы коллективной безопасности делает вопрос о необходимости национальной идентификации не столь очевидным. Представляется на данный момент вполне очевидным, что для ряда наций эти угрозы уже сейчас не являются острыми. Возникает общий вопрос, будет ли снижаться острота, потребность в национальной самоидентификации по мере снижения угроз физическому выживанию и свободе граждан этих национальных общностей?
Нынешняя интеллектуальная ситуация в относительно «благополучных» странах не даёт на эти вопросы простого ответа. К примеру, значительное повышение интереса обществоведов Франции к проблемам укрепления, сплочения нации, национальной идентификации вызвало к жизни целые движения, программы «истории памяти», «мест памяти», «истории ментальности». Вопросы, некогда относившиеся к истории как к одной из дисциплин, стали общим полем дискуссии профессионалов-интеллек-туалов всего социально-гуманитарного блока. Перестали быть сугубо частными специальные вопросы: «Что должна изучать история?», «Может ли история чему-нибудь научить?», «Должна ли историческая наука быть одним из основных инструментов формирования чувства национальной принадлежности, гордости, целостности?» и т.д. Ф. Артог не был пер-
87
№ 1/2015
Вестник Таганрогского института управления и экономики
вым, кто заметил, что связь исторической науки с прочностью чувства национальной целостности, важностью национальной идентификации, сохранением национальной уникальности не так уж необходима: «Почему, в то время как иудаизм из века в век всегда в сильнейшей степени был пропитан духом истории, сама историография играет у евреев в лучшем случае вспомогательную роль, а чаще всего - совсем никакой? В переживании испытаний, которые выпали на долю евреев, всегда основополагающей была память о прошлом, но почему ее первыми хранителями никогда не были историки?» [20]. Сохранение национальной идентичности, целостности, если и когда в таковой действительно была необходимость, осуществлялось, очевидно, на основе исторической памяти, но не обязательно истории как образовательной дисциплины. Возможно, осознание этого обстоятельства и привело к тому, что ранее очевидным образом «органично» связанные понятия «исторической памяти» и «истории» как «хранительницы» этой памяти были столь же очевидно противопоставлены. Сначала М. Хальбвакс увидел в истории лишь одну из форм коллективной памяти, а затем П. Нора и вовсе обнаружил в них непримиримый антагонизм. Кроме того, сама постановка вопроса о необходимости сохранения памяти нации косвенно указывала на то, что механизмы её сохранения, институты памяти перестали выполнять свою функцию.
Национальная история «учитывает только те факты, которые касаются всех граждан или, если угодно, граждан в качестве представителей нации». Только те события, которые заставляли забыть частные интересы, видоизменяют жизнь каждого, являются опорными точками во времени. Эго хорошо должны понимать сельские жители, для которых любые частности личной жизни могут быть значимы для целого (общины), а личные воспоминания перманентно «подправляются» воспоминаниями других. Коллективная память, согласно М. Хальбваксу, отличается, по меньшей мере, в двух отношениях. Память естественна, хранит то, что живо в сознании группы, история искусственно возрождает то, чего уже нет, создаёт иллюзию, что каждый период - это что-то новое, в ней нет непрерывности пьесы, можно начинать с любого места, наследование группами названий чисто внешнее. Нет общества как целого, телесного, история каждый период рассматривает как целое, но не их органическую связь. Эти периоды длятся столько, сколько сохраняется потенциал в определенной группе, пока не реализованы все её следствия, и она не исчерпала себя. Новые поколения могут кое-что прихватить из прошлого, но оно постарается быстрее слиться с новыми правилами. В этих образах М. Хальбвакса [15] (на склоне холма) современники могут быть дальше, чем десятки предшествующих поколений. Память интересует общее, историю интересует различие. Этот контекст и породил ту проблематику, которая стала классической в глобальном проекте «мест памяти» П.Нора [19].
Таким образом, в случае положительного ответа на вопрос о том, почему вообще необходимо сохранять национальную идентичность, потребуется определиться с механизмами, которые эффективно
выполняют функцию хранения национальной памяти и воспроизводства национальной идентичности и какую значимость в связи с этим приобретает история. Для ответа на последний вопрос потребуется определиться ещё и с тем, стало ли обретать реальные черты предвидение о том, что история становится той скрепкой, которая могла бы связать все науки о человеке и обществе. Возникает вопрос, на какой почве история могла бы претендовать на эту роль собирателя, катализатора междисциплинарного синтеза наук о человеке и обществе, учитывая, что именно среди профессиональных историков сильны призывы отказаться от этих замыслов? То, что в исторической науке вопрос о предмете исследования не является общепринятым, ещё не может лишить её «честолюбивых» надежд. Скорее, отсутствие конвенции по этому вопросу в профессиональной среде говорит как раз об огромном потенциале исследовательских программ, имманентно наполняющем её содержание и априори неподъёмном для традиционно понимаемой технологии исторического исследования.
Основания, которые обусловливают этот процесс, относятся как к субъективности, так и к интерсубъективным отношениям. Аргументация того, почему человека и общество волнуют проблемы национальной идентификации, как правило, коренится первоначально в свободе человеческого сознания. Объективность этой свободы в обществе обнаруживается в реализации её во внешнем мире в отношении собственности. Человека интересуют как его частная собственность, так и богатства, принадлежащие нации, на участие в использовании которых если не он, то его наследники могут претендовать. Затем анализируются основания, вытекающие из эффективности сохранения национального менталитета, культуры, экономики. Вхождение в глобальную цивилизацию предполагает, что разнообразие нужно сохранять, но при условии понимания его не как содержания, а как формы. Исторический вес имеет, главным образом, сам «факт» разнообразия, и в меньшей степени то конкретное «историческое содержание, которое придала ему каждая эпоха». ЮНЕСКО через систему договоров и хартий учла (по крайней мере, частично) эту позицию. Во многом именно поэтому стала разрабатываться международная конвенция о культурном разнообразии [20].
Традиционная память предполагала порядок и иерархию, идею нации; нынешняя становится всё более локальной памятью групп. Память по своей природе избирательна, удерживает только то, что её укрепляет. Отсюда, группы хотят помнить только то, что им выгодно. В этом предпосылка конфликта. В отношении к такой палитре избирательных воспоминаний различных групп, в противоположность им, история, согласно Л. Вирту, оправданно позиционируется как «процедура истины» [21]. Однако СМИ делают выводы раньше историков. Социальная идентификация почти всегда опосредована верой посредникам. В этой связи вопрос об этико-моральном статусе источника является первостепенным. Согласно В. Хёсле, этику и метафизику нельзя основывать на истории, «необходимо саму историю основывать
88
№ 1/2015
Вестник Таганрогского института управления и экономики
на метафизике»[22]. Идеи морали, права придают истории смысл (как назначение), а не наоборот.
Не менее важным для характеристики социальных процессов в последнее время является дезинтеграция сложившихся ранее социальных структур и связей, утрата прежней и поиски новой социальной идентификации и соответствующее обострение социальных противоречий. Фактор взаимодействия мещду центробежными идентичностями ослабевает и потому не способствует выработке обобщенных алгоритмов разрешения противоречий. Незавершенность процесса самоидентификации граждан усиливается незавершенностью самоидентификации этнических групп. А значит, и в целом самоидентификация России далека от своего завершения. И представляется большим упрощением сводить эту проблему только к экономическому развитию. Как показывает новейшая история вполне экономически и в правовом отношении благополучных европейских государств, острота социальных проблем, связанных с самоидентификацией нации, только начинает проявляться. Научно-исследовательские проекты «истории памяти», «памяти нации», «мест памяти» стремительно наращивают актуальность как в Центральной Европе, так и в США. В статьях российских исследователей эта проблема также набирает обороты, однако попытки её преимущественного сведения к памяти о национальном единстве в Великой Отечественной войне едва ли способны снять остроту проблем национальной самоидентификации у поколений, значительно удалённых от этого события во времени.
И.И.Глебова [23] обращает внимание на то, что в России широкое распространение получила, в частности, концепция предопределенности русской жизни ее прошлым. Эго во многом верно, но только на том этапе, когда общество большей частью поглощено природными отношениями страха и силовой зависимости и не сформировало надприродные механизмы. На этом этапе статус памяти эксплуатируется для поддержания устойчивости властной системы. Память часто смешивают с бессознательным процессом припоминания, не учитывая, что память -всегда активный процесс воспроизведения знаков. По точному наблюдению А.В. Дахина, «один из индикаторов ослабления социально-исторической памяти системы власти - кризисное протекание процесса политического наследования. Когда структуры социально-исторической памяти находятся в активном состоянии, наследование власти протекает без кризисов. Если же кризисом оборачивается каждый акт политического наследования, то это свидетельствует о развитии склеротических явлений. В процессах воспроизводства русской власти мало значимы институциональные механизмы; властная трансляция происходит через внешнее отрицание традиции («сбросы» социокультурной памяти) и воспроизводство специфических трансляционных конструкций, отличающихся преемственностью на глубинном уровне. Результатом этого являются постоянные кризисы наследования, которые преодолеваются «включением» преимущественно рефлекторной
(социобиологической) памяти, имеющей защитно-
компенсаторную природу. Этим обусловлена чрезвычайная хрупкость всей системы, где власть имеет системообразующее значение; кризис преемствен -ности может обернуться крахом политического порядка» [24]. В России традиция изобретается,
подгоняется к настоящему с одной общей целью -сохранения власти и её легитимации. Для этой цели и «переписывается» история. Еоворить о наличии в настоящем прошлого можно только в случае устойчивой трансляции эффективного опыта и моделей, но эффективного не для власти, а для социума в целом, его самоорганизации и самоуправления. В этом смысле традиционализм и социальная память - черты западной модели, а не отечественной. В социуме воспроизводится не память, всегда опирающаяся на интеллект, а бессознательные природные инстинкты, связанные с выживанием, силой и страхом. С помощью новейших технологий властью навязываются крайне архаичные типажи и символы. Историческое сознание не сводится к исторической памяти, но без неё нет и исторического сознания. Такое общество вынуждено вращаться в античном доисторическом круговороте, воспроизводстве одних и тех же природных доминант, облекаемых в разные маски и насаждаемых с помощью римейков одних и тех же мифов. В такой ситуации нет и социального запроса проверять собственные предпосылки. Историография лишь реагирует на эти запросы.
Общество стабилизирует свою идентичность посредством реконструкции собственного прошлого. «История памяти» анализирует значение, которое настоящее придает событиям прошлого, именно придаёт, а не выявляет. В общественном сознании господствует презентизм. Программа П. Нора лишь показывает, как история дана сознанию современного человека, а не выступает эпистемологической инновацией. Но без определения своих нынешних границ общественное сознание не сможет выйти за его пределы. И уж точно прав Ф. Артог в том, что будущее (в ситуации рокировки нормативной ориентации на дескриптивную в общественном сознании) перестает быть определяющим элементом нашего «режима историчности», оно перестало придавать смысл настоящему и прошлому, в то время как на индивидуальном уровне эта функция не была полностью отвергнута. Когда народ разочаровывается в новации, он опирается на ретроспекцию. Ценности, не находимые в реальности, переносятся на прошлое. Историческая память становится фактором, который мотивирует поведение субъекта. Отсюда попытки её деконструкции, переписывания -«Политика в сфере памяти» [25].
Индивидуальная память биологически мотивирована, и её содержание фиксируется независимо от воли субъекта. Общественная память конституируется. Однако способ конструирования содержания общественной памяти может показать способ социализации, политизации, идентификации, искусственно пропагандируемый социальной средой. Но в общественном сознании эти образы имеют смысл только при высоком уровне социальной сплоченности, социального самосознания. На атомарном уровне такое влияние не является побудителем
89
№ 1/2015
Вестник Таганрогского института управления и экономики
действия, поэтому в закрытых обществах важным является создание мифа о групповой целостности, который однако очень ненадёжен (в демократии критическое мышление более эффективно и существенно распыляет возможности манипуляцией). Образы прошлого - один из популярных способов внедрения мифа об исконном единстве на почве эмоциональности воспоминаний. В социальной памяти происходит выбор ценностей и отбор исторических фактов по значимости. Социальная память не является гомогенной и у разных социальных групп различается [26]. Трагедии вытесняются из коллективной памяти (стихийные бедствия), если не получают коллективной оценки и не вписываются в структуру социальной идентичности [27]. Историческое самосознание («Я» народа) в отличие от исторического сознания не подвержено экзистенциальным трансформациям, стабильно в социокультурном и историческом плане. Память - инваринты исторического самосознания. Результатом этого, согласно И.И. Глебовой [23], являются постоянные кризисы наследования, которые преодолеваются «включением» преимущественно рефлекторной
(социобиологической) памяти, имеющей защитнокомпенсаторную природу.
Третьей проекцией проблемы отношения истории и памяти является критический анализ того, как может измениться и изменяется эпистемологический аппарат профессионального исторического исследования. Представляется оправданной позиция Б. Калд-велла [28] о том, что преимущественно методология придаёт смысл прошедшей истории научной дисциплины.
Становление исторического в период неклассической рациональности само имело свою историю, но можно ли назвать эту эволюцию детерминированной? Повышенный интерес к тому, какой должна быть история как отрасль научного знания и общеобразовательная дисциплина, со стороны отечественных представителей власти не является уникальным. Обозрение трансформации историографических традиций Франции с середины XIX века представляет для этого объяснения спектр мотиваций. Инновационные мотивы, которые появлялись в историографии в связи со стремительными социокультурными и политическими изменениями, сами по себе относящиеся к консервативным ментальным структурам, приживались крайне медленно и не приводили к существенному угасанию ранее существовавших исследовательских традиций. Скорее происходило лишь внесение уточняющих поправок в связи с «вновь открывшимися обстоятельствами».
Романтизм первой половины XIX века определил художественную форму, в которой исторические повествования обрели популярность в среде интеллектуалов. После революции были популярны лозунги сохранения «памяти нации», «национального культурного достояния». Достояние это понималось достаточно широко в связи с множественными местечковыми традициями, широк был и спектр методологических предпочтений. Большее согласие было в том, что история должна быть объективна, самодостаточна и не обязана служить внешним для
неё целям. Общим местом было и предпочтение политической истории. Особую важность приобрели архивы, музеи.
Во второй половине XIX века во Франции отмечается повышенный интерес к национальной идентичности. История по аналогии с Германией стремится стать профессиональной, специализированной научной дисциплиной, опираться на естественно-научные опытные методы, выводить общие закономерности. Позитивная направленность историографии этого периода, однако, больше постулировалась, чем была реализована, а общие социально-исторические законы не стали её результатом. Позитивность исторического знания сводилась к опоре на документально подтверждённые факты, проверенные непредвзятой критической рефлексией и удаленностью объекта исторического исследования от субъекта временной дистанцией, превышающей пятьдесят лет - нормы, до сих пор являющиеся в большинстве исследовательских коллективов классическими. Особую значимость приобрели методики осторожной обработки и анализа документов. Осознание существенной субъективности исторического познания не влекло одностороннего отказа от возможности претендовать на объективность. Историография, стремящаяся избегать метафизики, умозрительных обобщающих гипотез, была событийной, описательной, теоретически малопроблемной, с явным тяготением к политической истории.
С начала XX века возрастал интерес к социальноэкономической истории. Пафос воспитательной функции истории, призванной сплачивать нацию, внушать уважение к государству, сосуществует со стремлением к максимальной объективности и верой в прогресс истории. Этот вектор истории и является главным связующим звеном прошлого с будущим для «событийной истории». Особое внимание уделяется истолкованию истории в учебниках (воспитательный аспект). Пример из «ведения» к «Апологии истории» М. Блока тому яркое свидетельство. П.Ува-ров приводит показательную мотивацию историка того периода: «По мнению основателя «Исторического журнала» Габриеля Моно, историк является вместилищем традиций своего народа и традиций всего человечества. Будучи ремесленником, работающим над национальной памятью, историк не может и не должен от нее отстраняться. Напротив, он «лучше всех осознает тысячи нитей, которые связывают нас с нашими предками». Любовь к Родине, поддержанная наукой, порождает не слепой и агрессивный национализм, но служит «прогрессу всего рода человеческого» [29].
Ситуация медленно изменяется после Первой мировой войны. «Недаром Поль Валери осудил историю за то, что она помогает национализму политиков, который оборачивается войнами, и назвал ее «самым опасным продуктом, вырабатываемым химией человеческого интеллекта». Французские историки не могли оставаться такими же, какими были до войны [29]. В это же время оказывает влияние на позицию исследователей появление новой научной парадигмы. Молодое поколение исследователей
90
№ 1/2015
Вестник Таганрогского института управления и экономики
(психолог Ш. Блондель, социолог М. Хальбвакс, историки М. Блок, Л. Февр, Ж. Лефевр и др., объединившиеся в 1929г. в Страсбурге вокруг журнала «Анналы экономической и социальной истории») вносит важные программные коррективы, которые были восприняты лишь спустя десятилетия. Их цель - «превратить историю в социальную науку, отвечающую на вопросы, которые ставит время». Только после Второй мировой войны «истории Ф. Броделя удалось потеснить в этой конкуренции столь серьезных соперников, как социология Жоржа Гурвича и структурная антропология Клода Леви-Строса. Борьба велась не только за деньги фондов, но и за право истории выступать в качестве дисциплины, объединяющей гуманитарные науки» [29]. Концепции Ф.Броделя о трех временных перспективах исследования истории («большой длительности», «средней протяженности» и истории кратковременной, событийной) и Э. Лабрусса о трех уровнях (экономика, общество, цивилизация), в которых история развивается неравномерно, стали переходом к истории как социальной науке. «Мастерство историка проявлялось теперь не столько в способности осуществить внешнюю и внутреннюю критику документа, сколько в разработке научно обоснованного вопросника, при помощи которого можно было бы формализовать материал, удалить все случайное, единичное, связанное с локальным контекстом, а затем построить серии данных, относящиеся к истории «большой длительности», анализировать социальные структуры, экономические процессы. Такая история, изобилующая таблицами и графиками, считалась «научной», в отличие от истории традиционной - «историзирую-щей», «событийной»... Когда же за границей произносили слова «история a la francaise», то было ясно, что речь идет о «социальной», т.е. о «научной», истории» [29].
В 60-70-е гг. XX века Франция перестала быть колониальной империей, из истории начала уходить идея прогресса, появилась антропологическая проблематика, исследование экзистенциальных аспектов обыденности. Теперь уже антропология К. Леви-Строса опережала по популярности «Анналы» Ф. Броделя. Историки нового поколения Ж. Ле Гофф, Ле Руа Ладюри, Марк Ферро, Андре Бюргьер и др., возглавившие новую редакцию «Анналов» («третьи Анналы»), сравнительно со «вторыми Анналами» больше увлекались историко-антропологическими сюжетами, изучением ментальностей, стремились безгранично расширить «территорию историка». Они усилили тенденцию, давно присущую «Анналам»: еще Марк Блок писал, что историк должен не строить для себя башню из слоновой кости, где он вдали от шума современности будет «объективно» изучать прошлое, но, напротив, интересоваться вопросами, волнующими современников, и задавать эти вопросы изучаемой эпохе, выступать в роли переводчика в диалоге прошлого и настоящего, чтобы помочь обществу лучше понять себя»[30]. Интерес этот, однако, был гипертрофированным и был охарактеризован как разрыв с традицией исследования «тотальной истории», приведший к «распылению объекта» истории. Отказ от политических, «воспита-
тельных» функций истории сделал её ненужной в средней школе.
История распалась на множественную память разных социальных и этнических групп. «Эпистемологические дискуссии 70-х годов поставили под сомнение утвердившееся понимание истории как социальной науки, существование объективных социальных структур и понятий. Исторической реальности, которую ученому лишь надлежит старательно описать, в готовом виде не существует. История - не наука, и она никогда не сможет ею стать, если только не перестанет быть самой собой. Удел истории - не знание, претендующее на научность, а повествование и рассказ, удовлетворяющий любознательность. Историки должны налаживать междисциплинарные связи не с социологами, а с философами, задаваясь вопросами об эпистемологических основаниях своих теоретических практик, что историческая реальность не воссоздается историком, а конструируется им, осуществляется посредством языка» [31].
«Четвертые Анналы» 90-х годов склонились в пользу социального атомизма, «сиюминутной истории», событийности, политической истории. «Но самой существенной новацией стало осознание историками важности проблемы исторической памяти. Конечно, с феноменом памяти историк сталкивался всегда. Но прежде его интересовало главным образом то, насколько хорошо автор исторической хроники или мемуаров запомнил события. Историк делал необходимую поправку на ошибки памяти, на непредумышленную забывчивость, а затем работал уже не с памятью, а с пресловутым «историческим фактом» как таковым. Теперь же память о событии оказалась для историка не менее, а подчас и более интересной, чем само событие. Еще в первой половине XX века Морис Хальбвакс увидел в коллективной памяти элемент, конституирующий идентичность социальной, профессиональной или любой другой (например, этнической) группы. Начиная с 70-х годов память различных групп все больше притязала на внимание общества, кащдая из этих групп требовала рассмотреть, наконец, и ту версию истории, которую считала достоверной она» [29].
Человеческое тело меняет все атомы своего организма в течение 10 лет. Возникает вопрос, почему, рассматривая свою (своего тела) фотографию 10летней давности, мы говорим, что это были мы. Объективные основания для такой убеждённости -генетический механизм, воспроизводящий тело с теми же характеристиками. Субъективным основанием является непосредственная память о себе и своём теле и опосредованная память, когда мы на слово своих родителей и знакомых верим, что это были мы много лет назад. Социальная идентификация почти всегда опосредована верой посредникам.
Основаниями такого интереса к памяти называли:
- «стремительное изменение демографического
ландшафта» (урбанизация);
- нефтяной кризис середины 70-х годов (П. Нора);
- глобализацию и утрату традиционных форм сохранения памяти и национальной идентичности.
91
№ 1/2015
Вестник Таганрогского института управления и экономики
«Франция - это память», - так ответил на вопрос, поставленный Ф. Броделем, Пьер Нора, выступивший инициатором масштабного и одного из самых успешных исторических проектов последнего времени: семитомного издания «Места памяти» (19841992). К его реализации было привлечено около ста историков. Пьер Нора ставил целью своего проекта вернуть память под контроль историков в условиях, когда прошлое становится непредсказуемым (отрадно, что «страной с непредсказуемым прошлым» называют не только Россию) и слишком зависящим от императивов настоящего. Первые тома «Мест памяти» составлялись в разгар «эпохи сомнений» - тогда они мыслились как работа по деконструкции отживших стереотипов национального мифа путем раскрытия механизмов их конструирования и функционирования (в настоящее время этот этап в основном пройден). Из номеров «Анналов» последних нескольких лет почти исчезли «теоретические» статьи, которые предлагали бы какой-нибудь очередной «поворот». Историки пришли к осторожному консенсусу по вопросу об объективности истории. Работа по постоянному пересмотру «национального исторического мифа» стала уже привычной и выставляемой на обозрение самых широких кругов читателей [29]. Возродился поиск национальной идентичности.
Память имеет свои законы и противоположна истории. Память не интересует истина, проблема подлинности источников, она «в любой момент готова подмять под себя историю, «меморизировать» ее (думается, историографические процессы на постсоветском пространстве хорошо иллюстрируют этот тезис). Но и научная история, подвергающая прошлое беспощадному критическому анализу, убивает память. Чтобы разрешить эту коллизию, историк должен работать как профессионал, прослеживая процессы, происходящие с памятью, осторожно модифицируя ее в соответствии с данными науки, и тем самым трудиться над уточнением национальной идентичности, сообразуя ее описание с изменившимися условиями. (Историк берет на себя функции «распорядителя национальной памяти». А способы его воздействия на память общества многообразны: от преподавания, изменения школьных программ и популяризации научных исследований до различного рода исторических праздников, использования медийных средств и выступления как эксперта на судебных процессах. Но главное не в этом. Кошмар взаимного разрушения памяти и истории может перестать восприниматься как кошмар. Те или иные формы давления существовали и будут существовать, но если ты отдаешь себе отчет в их существовании, то это уже важный шаг в сторону свободы. Важно также, что сами историки в большинстве своем не только осознали сложность взаимодействия памяти и истории, но и пытаются приучить к этому общественность. Примером может служить совсем новая книга: Sous la dir. d’Alain Corbin. Paris: Seuil, 2005. Она построена на основе списка памятных дат французского национального мифа: воспроизводится картинка из школьного учебника начала XX века и краткое резюме из того же учебника, а следом дается
комментарий современного историка, показывающего, как сегодня наука трактует это событие.) [29].
Философия всегда базируется на вопросах о собственных основаниях. Философия, мыслящая об истории, до тех пор, пока она не готова достигнуть конвенций об онтологии истории, будет мыслить об исторической способности (интенции) сознания. Эго значит, что она не минует этапа критической рефлексии, соответствующего проекту исследования границ и возможностей познавательных способностей И. Кантом, но уже в контексте не исследованной классиком исторической способности (с той лишь разницей, что трансцендентальные способности подвергаются критике не со стороны всякого мыслящего существа, а со стороны общезначимых регулярностей общественного сознания). Достижению этой задачи предшествует анализ эмпирически находимых мотиваций исследования истории как на индивидуальном уровне, так и на уровне профессиональных корпораций историков.
Цели, которые ставятся исследователями истории, частично могут быть упорядочены сведением к трем основным темпорально определенным интенциям, которые обнаруживают лишь относительную обособленность:
1) реконструкция прошлого, каким оно было «на самом деле», назовём её условно «объективизм» (интенция, хотя и существенно ослабленная нынешним скептическим отношением к её реализуемости, но как момент присутствующая во всех претендующих на значимость историографических теориях, если они вообще претендуют на научность, а не мифотворчество). Оправданная критика «объективизма» привела лишь к ограничению его претензий в силу отсутствия количественного критерия, указывающего на то, какая доля исторического знания не вызывает сомнения, но трудно представить себе историка любого направления, который не был бы убежден, что какая-то доля его убеждений всё же соответствует пресловутому «что было на самом деле». Но при этом неуверенность в адекватности полученной историком «объективной» картины прошлого в связи с изменившимися социокультурными условиями, в которые погружен исследователь прошлого, не может привести автоматически к отказу от надежды на получение в конечном итоге корреспондентского знания о прошлом. Скептицизм в отношении результатов и их критериев логически не может привести к отказу от цели получения объективной картины или к отказу от ранее существовавших теорий, претендующих на эти цели. Однако в связи с господствующей скептической конвенцией обществоведов (за редким исключением - Н.С. Розов [32]) в отношении методологии и критериев «объективности» исторического знания, ещё предстоят прикладные исторические исследования с использованием разрабатываемого органа макроисторического знания. Согласно М. Хайдеггеру, «история есть только там, где выносится изначальное решение о существе истины»[33];
92
№ 1/2015
Вестник Таганрогского института управления и экономики
2) избирательная интерпретация прошлого в той
степени, в какой оно помогает понять настоящее (М.Фуко). Условно объективно-субъективный «конструкционизм» основан на изучении
изменения интерпретаций прошлого в зависимости от изменения социокультурных доминант (фигур речи, моделей описаний и объяснений, «игры властных отношений») [34], опираясь на «конструкционистский» проект французских
историков «Места памяти», реализованный под руководством Пьера Нора [19]. Цель при этом постулируется в настоящем - понимание памяти как «управления прошлым в настоящем»: «как в конкретных обществах создаются, интерпретируются, репрезентируются, контролируются,
регулируются и распространяются представления о прошлом, а также о том, как эти представления связываются с такими понятиями, как «объективность», «достоверность», «истина», «власть»[35], топосы - интеграторы, субстрат конструирования коллективной памяти, «символические объекты» от местностей до ритуалов, формирующие групповую идентичность, соединяющие людей в народ, нацию, независимо от классовой, политической, профессиональной и прочей принадлежности (например, Жанна д’Арк). Проблемной в этом анализе оказывается противоречивая интерпретация самих символов. Кроме того, проект «мест», «символов» памяти накладывает и ограничения на выбор «претендента» в символы, касающиеся обязательного временного интервала, гарантирующего отсутствие живых свидетелей, на своём опыте оценивших его влияние;
3) прошлое как основание для прогнозирования тенденций будущего - интенция, в равной мере опирающаяся на первые две традиции. При этом на исследователей накладываются субъективно ориентированные экзистенциальные мотивации: найти в прошлом рецепты выживания в настоящем; подвести идеологические основания под собственные политические практики; выявить возможные исторические регулярности с целью уверенного в завтрашнем дне, управляемого, свободного «взгляда в будущее». Соответственно, кащдая интенция и мотивация изучения прошлого задаёт методологический инструментарий исторического анализа.
Все выделенные интенции можно рассматривать как задачи разной степени общности и совмещать в одном исследовании. Существенная трансформация историографических эпистемологических моделей происходила параллельно и, выражаясь языком математической теории множеств, едва ли не во взаимно однозначном соответствии с изменением философских фундаментальных метафизических установок. В связи с этим вовсе не представляется искусственным проведение анализа историографических познавательных моделей в системной связи с трансформацией эпистемологических установок и типов рациональности в философии.
Анализ методологии исторического исследования на предмет её соответствия парадигмам науки и рациональности говорит в пользу того, что историо-
графия вполне последовательно приближается к современному постнеклассическому этически и экзистенциально нагруженному инструментарию. Базирующаяся на индуктивных вероятностных выводах исследовательская программа М. Блока вполне сочетается с ориентацией на метафизику ценностей. «История вправе назвать в числе самых бесспорных побед то, что она, разрабатывая свои технические приёмы, открыла людям новую дорогу к истине и, следовательно, к справедливости» [30]. Оценочные суждения при этом относятся не к участникам минувших событий, а к современникам и исследователям, которые не должны осуждать предков за несоответствие современным нормам. Задача исследования того, как трансформировался анализ конкретно-исторических методов, критериев и практик в связи с изменением в современном идеале рациональности, и была определена как основная и вынесена в качестве обозначения проблемного поля -«трансформации методологии метаисторического исследования». (Философия, по сути, является
метаисследованием - исследованием исследовательских парадигм в их зависимости от содержания).
Общим местом в исследованиях обществоведов является констатация того, что историческая память в значительной степени несвободна от влияния политической, властной конъюнктуры, социокультурной мифологии и узкой корпоративности исследовательских традиций. Но это не мешает тому факту, что беспристрастный интерес к историческому исследованию в науке не отвергается за его невыполнимость каждым новым поколением профессиональных историков, не приводит к неограниченному росту несводимых интерпретаций по мере увеличения хронологической дистанции, не вызывает всё большего чувства неприятия и сокращения числа людей, рискнувших посвятить себя безнадёжному на первый взгляд делу проникновения в относительные модусы времени. Скорее наоборот, чем большее количество препятствий обнаруживают философы, историки, социологи, политологи или культурологи к объективному раскрытию процесса исторической социальной реальности, тем более привлекательным оказывается непредвзятый интерес к историческому исследованию. Не оказывает существенного влияния на эту потребность и периодически обостряющийся политический интерес к «переписыванию» истории, так как в конечном счёте он может опираться лишь на крайне малоэффективную методологию, рассчитанную на кратковременный эффект: обнаружение «новых» обстоятельств, «неизвестных» фактов, «надёжных» свидетелей. Но сколь мало в криминальном расследовании такие свидетельства могут выступать в функции прямых доказательств и должны опираться на мотивы, ценности и устойчивые характеристики подозреваемого, столь неотвратимо и историческое «расследование» рано или поздно соотнесёт фактические свидетельства с регулярно воспроизводимыми устойчивыми характеристиками действующего в истории социума и его всеобщими и особенными культурными и общечеловеческими константами. Такие константы и являются основным содержанием социальной памяти.
93
№ 1/2015
Вестник Таганрогского института управления и экономики
Таким образом, в исследовательском проекте нами поставлена стратегическая задача - попытаться взглянуть на историческое исследование через призму механизмов и структур социальной памяти в их становлении, определить эвристические перспективы, которые предоставляет этот ракурс для историографического исследования.
ЛИТЕРАТУРА
1. Возможно ли изучить трансдисциплинарную область изучений памяти?: материалы Международной конференции «Память с учётом трансдисциплинарных перспектив: Действие, Практики и Размышления». Тарту, 2007.
2. Halbwachs M. On Collective Memory. Chicago: The University of Chicago Press, 1992.
3. Nora P. The Era of Commemoration/ Pierre Nora & L. Kritzman (eds.) Realms of Memory: The Construction of the French Past. Vol. 3. New York: Columbia University Press, 1996.
4. Fentress James J. Social Memory: New Perspectives on the past. ACLS, 2009.
5. Rossington M., Whitehead A.. Theories of Memory: A Reader. The John’s Hopkins University Press, Baltimore, 2007.
6. Kansteiner Wulf Finding Meaning in Memory: A Methodological Critique of Collective Memory Studies
7. History and Theory. Vol. 41. № 2 (May, 2002). P. 179-197.
8. Koresaar E., Vosu E., Kuutma K. Mediation of Me-
mory: Towards Transdisciplinary Perspectives in Current Memory Studies // Trames. 2008. Vol.12(3) 62/57. P.243. Memory from Transdisciplinary
Perspectives: Agency, Practices, and Mediations //Research Centre of Culture and Communication. University of Tartu, Estonia January 11-14, 2007. P.243. Посредничество памяти: трансдисциплинарные перспективы в современных изучениях памяти.
9. Fabian J. Remembering the Other: Knowledge and Recognition in the Exploration of Central Africa. Critical Inquiry, 1999.
10. Klein K.L. On the Emergence of Memory in Historical Discourse. Representationa, 2000.
11. Лотман Ю.М. Семирсфера. СПб.: Искусство, 2000.
12. Нора П. Всемирное торжество памяти // Неприкосновенный запас. 2005. №2. С. 202-208.
13. Синицина НА. Историческая память как регуля-тив современной культуры: социологический анализ: автореф. дис. ... канд. социол. наук. Майкоп, 2008. 19 с.
14. Durkheim E. Selected Writings/ ed. by Anthony Giddens. Cambridge University Press, 1972.
15. Хальбвакс M. Коллективная и историческая память //Социальные рамки памяти /пер. с фр. и
вступ. статья С.Н. Зенкина. М.: Новое издательство, 2007.
16. Бергсон А. Собрание сочинений: в 5 т. СПб., 1913-14.
17. Ле Гофф Ж. С небес на землю (перемены в системе ценностных ориентаций на христианском Западе в XII -XIII вв.)// Одиссей. М., 1992.
18. Богданов В.В., Байлов А.В. История и память. Проект междисциплинарного исследования социальной памяти// Таганрог: ТТИЮФУ, 2010.
19. Нора П. Как писать историю Франции? // Франция-память. Kopenhagen, 1991/1992.
20. Артог Ф. Порядок времени, режимы историчности // Неприкосновенный запас. 2008. №3 (59).
21. Вирт Л. Избранные работы по социологии: сб. переводов / пер. с англ. В.Г. Николаева. М., 2005.
22. Хёсле В. Об отношении морали и политики. Часть I // Политические исследования. 2013. № 4.
23. Глебова И.И. Память русской власти: проблемы хранения, трансляции, актуализации //Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. Ростов н/Д: ЮФУ, 2009. №3.
24. Дахин А.В. Система государственной власти в России: феноменологический транзит // Полис. 2006. №3.
25. Антипов ГА. Человек как проект прошлого //Наука. Философия. Общество: материалы V Российского философского конгресса. Новосибирск: Параллель, 2009. Т. 3.
26. Шнирельман В.А. Идентичность и политика постсоветской памяти //Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. 2009. № 2.
27. Гудков Л.Д. Массовая идентичность и институциональное насилие//Политическая концептология: журнал метадисциплинарных исследований. 2009. № 2.
28. Caldwell B. Clarifying Popper //Journal of Economic Literature. 1991. Vol. 29.
29. Уваров П. История, историки и историческая память во Франции //Отечественные записки. 2004. №5(19).
30. Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М.: Наука, 1986.
31. Вен П. Как пишут историю. М., 2003.
32. Розов Н.С. Историческая макросоциология: методология и методы: учеб. пособие. Новосибирск, 2009.
33. HeideggerМ. Wie wenn am Feiertage...// Gesamtaus-gabe. Bd. 4. Eriauterungen zu Holderiins Dichtung. Frankfurt a. M., 1981.
34. Зарецкий Ю.П. Истории, которые у нас не пишутся // Неприкосновенный запас: Дебаты о политике и культуре. 2009. №5.
35. Nivat G. Geographie de la memoire russe. P., 2007. T. 1.
94
