CC BY
40
УДК 316.4
Федосова Елена Владимировна
кандидат социологических наук старший научный сотрудник Северо-Осетинского института гуманитарных и социальных исследований имени В.И. Абаева -филиал Федерального научного центра Владикавказский научный центр РАН
СОЦИАЛЬНАЯ ПАМЯТЬ И ТРАВМАТИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ПРОШЛОГО: СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ ДИСКУРС
Fedosova Elena Vladimirovna
PhD in Sociology, Senior Researcher, North Ossetian Institute for Humanities and Social Studies - branch of the Federal Science Center, Vladikavkaz Scientific Center of the Russian Academy of Sciences
SOCIAL MEMORY AND TRAUMATIC IMAGE OF THE PAST: SOCIOLOGICAL DISCOURSE
Аннотация:
В статье рассматриваются возможности методологии социологических наук, позволяющие изучать социальную память, в основе которой лежит травма. Эмпирической базой исследования послужили материалы глубинных интервью, которые проведены автором в 2018 г. среди родственников пропавших без вести в ходе вооруженной фазы осетино-ингушского конфликта 1992 г. При интервьюировании пострадавших изучение индивидуальных травм родственников про-павших без вести строилось в рамках следующей логической цепочки: травма как утрата - травма как символическая матрица - травма как консолидирующее событие. Значительное внимание уделено характеристике подходов к анализу социальной памяти, методическим аспектам ее конструирования людьми, пережившими психологическую травму. Представлены ключевые концепты социальной памяти как на индивидуальном уровне потерпевших, так и на коллективном.
Ключевые слова:
социальная память, травма, подходы к изучению социальной памяти, эмпирическое исследование.
Summary:
The possibilities of the methodology of sociological sciences, allowing to study social memory based on trauma are in the article discussed. The empirical basis of the study was the materials of in-depth interviews that the author conducted in 2018 among relatives of missing during the armed phase of the Ossetian-Ingush conflict of 1992. During the interviewing victims, the study of individual traumas of relatives of missing have been built within the following logical chain: trauma as a loss - trauma as a symbolic matrix - trauma as a consolidating event". Considerable attention is paid to the characterization of approaches to the analysis of social memory, methodological aspects of its construction by people who have experienced psychological trauma. The key concepts of social memory are presented, both at the individual and collective levels of victims.
Keywords:
social memory, trauma, approaches to the study of social memory, empirical research.
Исследования социальной памяти в современном научном дискурсе имеют актуальный характер, поскольку составляют основу общественного сознания любой социальной общности. Ускорение социальных процессов влечет за собой быструю смену «исторических декораций», что в свою очередь приводит к «разрыву» социальной ткани даже для происшедших сравнительно недавно исторических событий. Зачастую эти «разрывы» становятся базой для псевдонаучных спекуляций в стиле Folk History - "народной истории".
Проблема изучения социальной памяти приобрела актуальность еще в XX в., что во многом было связано с событиями мирового масштаба (например, массовыми миграциями людей с континента на континент, мировыми войнами и их последствиями как для отдельной личности, так и для обществ в целом и т. д.). Рассмотрением особенностей функционирования социальной памяти занимались представители разных научных дисциплин. Постепенно исследования различных аспектов социальной памяти стали приобретать междисциплинарный характер.
В современном научном дискурсе анализ видов памяти (исторической, социальной, культурной, коллективной и др.) является одним из наиболее динамично развивающихся направлений в границах социально-гуманитарного знания. К числу самых значимых исследований по данной проблематике можно отнести работы Ф. Артога [1], Я. Ассманна [2], Х. Вельцера [3], Ю. Лот-мана [4], П. Рикера [5], М. Хальбвакса [6] и др.
Во-первых, интерес исследователей к феномену «социальная память» по многим параметрам обусловлен тем, что, несмотря на интернационализацию всех сфер жизнедеятельности современного человека, осмысление социального прошлого (иначе говоря, социальная память) в различных обществах воспринимается по-разному. Это связано, как правило, с культурными особенностями того или иного социума [7, с. 27-29]. Во-вторых, обращение ученых к изучению
социальной памяти отражает интерес к настоящему, в котором пересекаются прошлое (опыт) и будущее (ожидание). Тогда в контексте подобного понимания настоящего, по мнению Ф. Артога, историческая, или социальная, память выступает в качестве «режима историчности» [8], рассматриваемого в двух основных смыслах:
1) «способ, с помощью которого общество трактует свое прошлое и рассуждает о нем»;
2) «модальность авторефлексии человеческого сообщества» [9].
На наш взгляд, подобный подход к трактовке социальной памяти, когда через рефлексии переосмысливаются основные координаты собственного социального опыта и опыта общества, к которому ты принадлежишь, наиболее подходит для анализа самых травматичных событий социальной памяти внутри той или иной общности.
Помимо этого, в рамках данной работы мы хотели бы показать, что изучение травматичной социальной памяти выступает не только, а может быть, и не столько объектом исследования медико-психологического дискурса. Он вполне может служить предметом социологического анализа, так как в результате травматичного опыта у личности или общности происходит полное разрушение привычного образа жизни, для того чтобы функционировать дальше, необходимо заново выстраивать границы социального пространства.
Кроме того, социологический интерес к изучению социальной памяти травматического характера обусловлен тем фактом, что для нормального функционирования любой социальной общности нужно вести поиск механизмов, способных создавать и поддерживать новую форму социальности у людей, перенесших психологическую травму. Социальные инструменты, способствующие преодолению травматического опыта, важны, поскольку «память о прошлом необходима для социального взаимодействия... когда закладывается представление о "должном" характере социального действия» [10, с. 28].
Предметом исследования в данной статье выступает травматичная социальная память родственников пропавших без вести с осетинской стороны в ходе вооруженной фазы осетино-ингушского конфликта осенью 1992 г.
Насильственные исчезновения людей - одна из наиболее распространенных форм террора, которая зачастую используется по отношению к этническим, религиозным, политическим и иным противникам. В результате насильственных исчезновений родственники пропавших без вести попадают в тяжелую психологическую ситуацию, когда не имеют возможности навести справки о близком человеке, узнать его судьбу, совершить ритуальные действия в случае его смерти.
Поэтому в контексте изучения социальной памяти о событиях 1992 г. у родственников пропавших без вести важнейшее значение приобретает понятие «травма». Если первоначально оно применялось для описания психических последствий того или иного эпизода, пережитого индивидом, то сегодня категории «травма» и «социальная память» зависят от того, каким образом травмирующие воспоминания используются в настоящем [11]. В аспекте методологии социологического исследования мы провели анализ травматичного опыта с трех основных позиций: опыта пережитого, опыта высказанного и опыта осмысленного [12, с. 5].
В 2018 г. при сборе данных о лицах, без вести пропавших, и их родных оказалось, что у некоторых из них либо не осталось родственников, либо они уехали из республики. Процесс установления контакта также был непростым: многие не хотели возвращаться к событиям 25-летней давности, «ворошить» прошлое и заново переживать глубокие негативные эмоциональные потрясения. Тем не менее в ходе работы взяты 10 стандартизированных интервью у ближайших родственников пропавших без вести осенью 1992 г.
При исследовании и последующем анализе полученных данных использован также метод триангуляции, под которым в социологии понимается сбор информации относительного одного и того же явления путем применения более чем одного метода. При описании методологии триангуляции выделяются различные подходы к анализу материала: интуитивный, процедурный, интерсубъективный.
При работе с родственниками пропавших без вести применялся процедурный подход, чья суть состоит в акценте на самой процедуре триангуляции с детальным и последовательным описанием каждого шага исследования, чтобы сделать процесс «прозрачным» и «тиражируемым». Помимо этого, в рамках интервьюирования пострадавших изучение индивидуальных травм родственников пропавших без вести строилось по следующей логической цепочке: травма как утрата - травма как символическая матрица - травма как консолидирующее событие, которая была предложена коллективом социологов под руководством С. Ушакина, изучавших травму с позиций социального анализа [13].
Среди пропавших без вести в Республике Северная Осетия - Алания, по данным СевероОсетинской региональной организации родственников пропавших без вести («Рухс»), числятся
29 мужчин и 1 женщина. Обследованию подвергались близкие родственники пропавших без вести в ходе вооруженной фазы конфликта: родители, жены, братья, сестры, племянники. В процессе выявлена закономерность, влияющая на переживание негативного травматического опыта у родных, испытавших потрясение. Прежде всего речь идет о возрасте: чем моложе были участники исследования на момент психологической травматизации, чем выше уровень посттравматического роста (таблица 1).
Таблица 1 - Влияние возрастного фактора информантов на отношение к исчезновению близкого родственника_
Респондент, № Степень родства с пропавшим без вести Возраст на момент получения психологической травмы Индикатор ресоциалиции
1 Женщина (дочь), пропал отец в с. Чернореченском 19 «Жить... надо было. Мы в первое время по родственникам скитались. Постоянно пытались найти, узнать что-нибудь про отца. И потом, мама у меня еще какой стойкий оловянный солдатик! Мы старались как-то поддержать друг друга»
2 Женщина (мать), пропал сын в с. Редант 1 52 «Друзья моего сына, их было много, но потом многие уехали отсюда, сейчас остался один друг, который заходит к нам, правда, у него у самого сейчас проблемы в семье и сам нуждается в поддержке. Когда муж был живой, было много его друзей, сейчас я уже никого из них не знаю. Сейчас у меня уже проблемы с памятью, имена забываю, не сплю, что только я ни делала. Дочка помогает, лекарства всякие покупает»
3 Женщина (сестра), пропал брат в с. Редант 1 20 «Я из такой категории людей, что если сама не возьму себя в руки, то мне никто не поможет»
4 Женщина (жена), пропал муж в с. Чернореченском 55 «Жить надо было. Семья большая, четверо детей, внуки, тогда еще свекровь жива была, она парализованная лежала... ухаживать надо было»
5 Мужчина (брат), пропал брат во Владикавказе 32 «Я в начале как чумной был, но потом понял - жить надо. Родители на мне остались, семья, племянники -это теперь все я»
6 Женщина (сестра), пропал брат в п. Южном 25 «Тяжело... очень. Кричать, кричать хотелось, но надо было искать... надежда была. Родителей исчезновение брата практически убило. Они так и не смогли... поверить, что его больше нет. Так и ушли»
7 Мужчина (брат), пропал брат в с. Чермен 38 «Я мужчина... должен был, что-то делать. Вот делал, искал, на обмены ездил»
8 Женщина (сестра), пропал брат пропал в с. Чернореченском 29 «Семья... семья у нас большая была. У сестры пятеро детей, у брата двое... это, наверное, и было какое-то спасение, честно говоря»
9 Женщина (сестра), пропал брат в п. Редант 2 32 «Все нас поддерживали, все переживали. Конечно, родственники, соседи очень сильно тоже переживали. В начале друзья брата помогали»
10 Женщина (сестра), пропал брат в п. Южный 27 «Когда все случилось... я в церковь ходить стала. Сначала плакала, потом разговаривала со святыми, молилась»
При этом необходимо отметить, что механизмы ресоциализации, несмотря на возраст, запускались и у людей старших лет, у которых были большие семьи, и с насильственным исчезновением близкого родственника жизнь не заканчивалась.
Респондент 4 (женщина): «Семья большая, четверо детей, внуков сейчас: у дочери пятеро детей, у одного сына двое, у другого сына тоже двое. Так что... как-то надо было выживать. Потом нас еще отселили, наше село ушло под водозабор, надо было жизнь обустраивать как-то на новом месте».
Естественно, совершенно иная ситуация складывалась в семьях, где пропавшим без вести становился единственный в семье мужчина. Тем не менее и среди этой группы информантов можно найти индикаторы ресоциализации.
Респондент 3 (женщина): «Мы очень дружно жили, несмотря на то что мы отца рано потеряли, мне тогда было всего 12 лет, а брату - 16. Мы остались втроем: мама, брат и я. До 92-го года, к тому времени мы, естественно, окончили школу, брат отслужил в армии, окончил институт, учился он не здесь. Вернулся он, женился, и на тот момент мы жили вчетвером: мама, брат с женой и я.
И.: Понятно (пауза). В те тревожные дни как у Вас было в семье, кто кого поддерживал: Вы маму или мама Вас? Наверное, все-таки была ситуация надежды и ожидания?
Р.: Наверное, я маму поддерживала.
И.: Вы маму поддерживали... А Ваша невестка оставалась с Вами?
Р.: Да, она у нас еще полтора года прожила.
И.: Потом вернулась домой? Детей не было?
Р.: Да, нет».
Следует отметить, что для всех информантов, даже для демонстрировавших невысокий уровень ресоциализации, в качестве одного из индикаторов снижения психологической травма-тизации стала совместная деятельность по поиску пропавших родственников. Таким образом, травма выступила в качестве консолидирующего события.
Респондент 1 (женщина): «Вначале, когда это все случилось, мы активно общались, в доме правительства даже скамейки внутри поставили. Может быть, ничего и не делалось, но людей без внимания не оставляли. На протяжении скольких лет они каждый день, каждый месяц так собирались, каждое утро как на работу ходили! Потом уже времена поменялись, мы стали никому не нужны, кто-то потерял надежду, кто-то умер. Я все равно пыталась их поддержать, все время говорила, что надо держаться. Как мы можем опустить руки, мы не имеем права. То правление уже сменилось, но надо же жить дальше».
Респондент 2 (женщина): «Вначале надежда была, что вот еще чуть-чуть и обменяют, а потом мы, родственники тех, кто пропал, постоянно собирались, какой-то информацией обменивались. Кто что узнал, как-то легче было, надежда была. А потом... все. Сейчас вот тоже собираемся, организация у нас своя, если какие вопросы серьезные по нашему делу, то мы приходим, обсуждаем все. Я стараюсь участвовать всегда, но вот только в последнее время часто болею, не могу всегда приходить. Многих уже нет... ушли».
Респондент 5 (мужчина): «Вы знаете, мы, когда своих родных искали, перезнакомились друг с другом, везде вместе были. И когда посмотрел, что там женщины, у которых сыновья единственные пропали, а они держатся... Не знаю, как сказать, но тогда уже подумал, что горе наше, оно сблизило нас, мы тогда как родные стали. Не скажу, что прошла боль... но как бы ты понял, что не один».
Из интервью респондентов ясно, что в самый тяжелый начальный период кризисной ситуации люди, объединившись в поисках пропавших родных, проявили активность, которую на тот момент можно было рассматривать как форму консолидации. Это не означает, что они не испытывали страданий от насильственного исчезновения близких, но объединившись они пытались решить эту проблему или хотя бы проговорить ее друг перед другом и перед властями.
При этом необходимо отметить, что для большинства респондентов травма (похищение близких родственников) продолжает выступать как событие, оказавшее и все еще оказывающее влияние на отношение пострадавших людей к прошлому, настоящему и будущему. Данный вывод приводит к важным социальным последствиям не только для потерпевших, но и для окружающих. Прежде всего артикуляция травматического опыта естественно требует наличия аудитории, которая или в реальной действительности или воображаемом пространстве будет сочувствовать пострадавшему. Со временем боль и переживания, детерминированные травматичным опытом, формируют сообщества утраты, в которых травма - основной актор социальной реальности [14]. В данном контексте она может служить механизмом социальной солидарности или социальной дифференциации.
Ссылки:
1. Артог Ф. Порядок времени, режимы историчности [Электронный ресурс] // Неприкосновенный запас. 2008. № 3. URL: https://magazines.gorky.media/nz/2008/3/poryadok-vremeni-rezhimy-istorichnosti.html (дата обращения: 23.12.2019).
2. Ассманн Я. Глобализация, универсализм и эрозия культурной памяти // Историческая экспертиза. 2018. № 1 (14). С. 9-27.
3. Вельцер Х. История, память и современность прошлого [Электронный ресурс] // Неприкосновенный запас. 2005. № 2. URL: https://magazines.gorky.media/nz/2005/2/istoriya-pamyat-i-sovremennost-proshlogo.html (дата обращения: 23.12.2019).
4. Лотман Ю.М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи. Исследования. Заметки. СПб., 2000. 703 с.
5. Рикер П.М. Память, история, забвение / пер. с фр. И.И. Блауберг [и др.]. М., 2004. 726 с.
6. Хальбвакс М. Коллективная и историческая память [Электронный ресурс] // Неприкосновенный запас. 2005. № 2. URL: https://magazines.gorky.media/nz/2005/2/kollektivnaya-i-istoricheskaya-pamyat.html (дата обращения: 23.12.2019).
7. Рождественская Е., Семенова В. Социальная память как объект социологического изучения // Интеракция. Интервью. Интерпретация. 2011. № 6. С. 27-48.
8. Артог Ф. Указ. соч.
9. Hartog F. Régimes d'historicité. Presentisme et Experiences du temps. Paris, 2003. 272 p.
10. Рождественская Е., Семенова В. Указ. соч. С. 28.
11. Вельцер Х. Указ. соч.
12. Травма: пункты : сборник статей / сост. С. Ушакин. М., 2009. 903 с.
13. Там же.
14. Ahmed S. Collective Feelings Or, The Impression Left by Others // Theory, Culture & Society. 2004. Vol. 21, iss. 2. P. 25-42. https://doi.org/10.1177/0263276404042133 ; Apadurai A. Topographies of the Self: Praise and Emotion in Hindu India // Language and the Politics of Emotion / ed. by C. Lutz, L. Abu-Lughod. Cambridge, 1990. P. 91-112 ; Boltansky L. Distant Suffering: Morality, Media, and Politics. Cambridge, 2008. 268 p.
References:
Ahmed, S 2004, 'Collective Feelings Or, The Impression Left by Others', Theory, Culture & Society, vol. 21, no. 2, pp. 25-42, https://doi.org/10.1177/0263276404042133, (in Russian).
Apadurai, A, Lutz, C & Abu-Lughod, L (ed.) 1990, 'Topographies of the Self: Praise and Emotion in Hindu India', Language and the Politics of Emotion, Cambridge, pp. 91-112, (in Russian).
Arthog, F 2008, 'The Order of Time, the Modes of Historicity', Neprikosnovenniy zapas, no. 3, viewed 23 December 2019, <https://magazines.gorky.media/nz/2008/3/poryadok-vremeni-rezhimy-istorichnosti.html>, (in Russian).
Assmann, J 2018, 'Globalization, Universalism and Erosion of Cultural Memory', Istoricheskaya Ekspertisa, no. 1 (14), pp. 9-27, (in Russian).
Boltansky, L 2008, Distant Suffering: Morality, Media, and Politics, Cambridge, 268 p., (in Russian). Halbwax, M 2005, 'Collective and Historical Memory', Neprikosnovenniy zapas, no. 2, viewed 23 December 2019, <https://magazines.gorky.media/nz/2005/2/kollektivnaya-i-istoricheskaya-pamyat.html l>, (in Russian).
Hartog, F 2003, Historicity Regimes. Presentism and Experiences of the Time, Paris, 272 p., (in Russian). Lotman, YuM 2000, Semiosphere. Culture and Explosion. Inside the Thinking Worlds. Articles. Research. Notes, St. Petersburg, 703 p., (in Russian).
Ricker, PM & Blauberg, II (trans.) 2004, Memory, History, Oblivion, Moscow, 726 p., (in Russian).
Rozhdestvenskaya, E & Semenova, V 2011, 'Social Memory as an Object of Sociological Study', Interakciya. Intervyu. Interpretaciya, no, 6, pp. 27-48, (in Russian).
Ushakin, S 2009, Trauma, Moscow, 903 p., (in Russian).
Welzer, H 2005, 'History, Memory and the Present of the Past', Neprikosnovenniy zapas, no 2, viewed 23 December 2019, <https://magazines.gorky.media/nz/2005/2/istoriya-pamyat-i-sovremennost-proshlogo.html>, (in Russian).
Редактор: Тюлюкова Мария Олеговна Переводчик: Дубина Юлия Юрьевна
