CC BY
51ш
Крестьянина и расстреливают, и ссылают или вовсе без суда, или по такому суду, о котором и говорить трудно... Мужика — много, им хоть пруд пруди, и он совершенно реально находится в положении во много раз худшем, чем он был в самые худшие, в самые мрачные времена крепостного права" (с. 54).
В главе "О морали" автор, размышляя об условиях жизни, толкающих простого человека на воровство и обжуливание государства, приходит к выводу: "И я, и рабочий, и мужик отдаем себе совершенно ясный отчет в том, что государство — это отнюдь не мы, государство — это мировая революция. И что каждый украденный у нас рубль, день работы, сноп хлеба пойдут в эту бездонную прорву мировой революции: на китайскую красную армию, на английскую забастовку, на германских коммунистов, на откорм коминтерновской шпаны. Нет, государство — это не я, и не мужик, и не рабочий. Государство для нас — это совершенно внешняя сила, насильственно поставившая нас на службу совершенно чуждым нам целям. И мы от этой службы изворачиваемся, как можем" (с. 19). В главе "Ставка на сволочь" автор делает следующее заключение: "Как бы мы ни оценивали советскую систему, бесспорным кажется одно — ни одна власть в истории человечества не ставила себе таких грандиозных целей и ни одна в истории власть по дороге к своим целям не нагромоздила такого количества трупов. И при этом осталась непоколебимой"
(с. 118). В заключительной части автор рассказывает об успешном бегстве из лагеря и о переходе финской границы.
Ю.И.Сохряков
"Народная монархия" (Буэнос-Айрес: Наша страна, 1951; М., 1991). Книга представляет собой попытку создания новой концепции исторического развития России. Внутренняя сила, поддерживавшая и продолжающая поддерживать русский народ, есть Православие, которое, по словам Солоневича, представляет самую оптимистическую и самую человечную религию в мире. Именно Православие, не знавшее ни инквизиций, ни индульгенций, ни сжигания еретиков, предопределило ту самую русскую терпимость к иным конфессиям, которая и позволила мирное сосуществование на территории России сотен разных племен и народностей. Утверждая вслед за Достоевским, что каждый великий народ претендует на выработку своей национальной идеи, Солоневич подчеркивает, что русская
идея — это идея построения великого и многонационального содружества наций на основах Православия (с. 225). Главное, заключает Солоневич, необходимо хотя бы на время идею русской "всечеловечности", "всемирной отзывчивости", т.е. идею служения России человечеству, заменить другой идеей — "идеей служения самим себе" (с. 387). Без этого невозможно ни экономическое, ни культурное, ни духовное возрождение Отечества. Настаивая на необходимости создания подлинно национальной культуры, основанной на уважении к религиозной и государственной традиции, Солоневич утверждает, что русская классическая литература XIX в. не сумела отразить ни русской почвы, ни русской жизни. Психологию русского человека характеризуют "не художественные вымыслы писателей, а реальные факты исторической жизни: не Обломовы, а Дежнёвы, не Плюшкины, а Минины, не Колупаевы, а Строгановы, не "непротивление злу", а Суворовы, не "анархические наклонности" русского народа, а его глубочайший и широчайший во всей истории человечества государственный инстинкт" (с. 22). Русскую душу, заявляет Солоневич, никто не изучал по ее конкретным поступкам и деяниям. Ее изучали по "образам русской литературы" — по Онегиным, Маниловым, Рудиным. Не случайно в первые годы второй мировой войны немцы старательно переводили Зощенко: "Вот вам, посмотрите, какие наследники родились у лишних и босых людей! Сатира Зощенко в этом смысле есть не сатира, не карикатура и даже не совсем анекдот, это просто издевательство" (с. 159). Русская классика, по словам Солоневича, подарила миру ряд выразительных типов, среди которых "лишние" и "бедные" люди, "идиоты", "босяки", "подпольные парадоксалисты" и "кающиеся дворяне". Все это свидетельствует, что литература наша отразила "много слабостей России", но мимо "настоящей русской жизни она прошла совсем стороной. Ни нашего государственного строительства, ни нашей военной мощи, ни наших организационных талантов, ни наших беспримерных в истории человечества воли, настойчивости и упорства — ничего этого наша литература не заметила вовсе" (с. 165). "Тараканьи странствования", "бродячая монгольская кровь" (горьковская формулировочка), любовь к страданию, отсутствие государственной идеи, обломовы и каратаевы — пустое место. Природа же, как известно, не терпит пустоты. Немцы и поперли на пустое место, указанное им русской общественной мыслью... Вот и попер Фриц завоевывать зощенковских наследников, чеховских "лишних" людей. И напоролся на
русских, никакой литературой в мире не предусмотренных. Я видел этого фрица за все годы войны. Я должен отдать ему справедливость: он был не столько обижен, сколько изумлен: позвольте, как же это так — так о чем же нам сто лет подряд писали и говорили, так как же так вышло, так где же эти босые и лишние люди?" (с. 160). Русская литература — это "почти единственное, что Запад знал о России", другие страны Запад знал лучше, и судьбы других стран никто не пытался объяснить поведением их литературных героев. Писатели и герои, по мнению Солоневича, — это одно, а судьба страны и ее народа в реальности — это совершенно иное. И потому нельзя вершить государственное строительство, исходя из утопических идей "Города солнца" или "Утопии". Отвечая на вопрос, как могло случиться, что литература наша не отразила реальной российской жизни, Солоневич обращается к эпохе Петра Первого. Именно тогда образовалась огромная пропасть между простым народом и дворянством. Именно тогда в буквальном и переносном смысле был утерян общий язык со страной. И доказательство тому в русской литературе долго искать не надо. Достаточно вспомнить "Войну и мир" Толстого: целые страницы по-французски — это не прихоть и не манерничание писателя, это язык великосветских салонов Москвы и Петербурга, за которыми тянулась губернская знать, а за ними и все остальные. Русский язык был оставлен в пользование "черни". Однако совестливость как одна из главных черт русского национального характера, осталась в дворянстве. Отсюда и тип "кающегося дворянина" в русской литературе. Ни в какой другой стране кающихся дворян не существовало: не каялся ни польский шляхтич, ни прусский юнкер, ни французский виконт. Русская дворянская литература, возникшая, по словам Солоневича, в эпоху национального раздвоения, свидетельствует о глубочайшей пропасти между "пописывающим барином" и "попахивающим мужиком".
Ю.И.Сохряков
СТЕПУН Федор Августович (1884-1965)
"Жизнь и творчество: Сборник статей" (Берлин: Обелиск, 1923). В книгу вошло предисловие и пять работ: "Немецкий романтизм и русское славянофильство" (РМ. 1910. № 3), "Трагедия творчества (Фридрих Шлегель)" (Логос. 1910. № 1), "Трагедия мистического сознания" (Логос. 1911-12. № 2 и 3), "Жизнь и творчество"
