CC BY
139
РОССИЯ И МИР В XXI ВЕКЕ
Д.В. Ефременко
СМЕНА ВЕХ: РОССИЯ И УКРАИНСКИЙ КРИЗИС
Ефременко Дмитрий Валерьевич - доктор политических наук,
заместитель директора ИНИОН РАН.
Революция Евромайдана, возвращение Крыма в состав России и вооруженный конфликт в Донбассе стали основными вехами первого международного кризиса, разразившегося в Европе в XXI в. Украинский кризис еще очень далек от своего завершения, но его последствия уже позволяют говорить как о необратимых изменениях мирового порядка, так и о преодолении важнейшей развилки в истории современной России. Кризис становится рубежом и с точки зрения трансформации всего постсоветского пространства, установления нового баланса сил и влияния в Северной Евразии.
К вопросу о сферах влияния
Вне всякого сомнения, одним из важнейших аспектов украинского кризиса является борьба за сферы влияния. По сути дела, вопрос здесь состоит в уместности рассмотрения всего постсоветского пространства или какой-либо его части в качестве исключительной сферы влияния России или зоны ее жизненно важных интересов.
Хотелось бы начать с общей констатации: сферы влияния и - тем более -сферы жизненно важных интересов крупных государств продолжают существовать, несмотря на все попытки объявить их безнадежным анахронизмом. Однако само содержание понятия «сфера влияния» существенно меняется. Нахождение государства в чьей-либо сфере влияния означает ограничение в той или иной степени его суверенитета. Современная ситуация характеризуется тем, что наибольшей полнотой суверенитета обладают США, но другим государствам приходится уступать его, как правило, не напрямую США, но структурам, как будто представляющим (чаще на секторальном уровне) «концерт держав». Вопрос о том, кому в этом концерте принадлежит первая скрипка, остается риторическим. Нюансы проявляются в различных версиях 6
обоснования мирового порядка, характеризующегося иерархией суверенитетов. Например, З. Бжезинский заявляет вполне откровенно: «Америка должна задавать тон в построении такого мира, который бы в меньшей степени уповал на химеру государственного суверенитета и в большей - ориентировался на неуклонно возрастающую и политически регулируемую взаимозависимость» [1, с. 23]. Более мягкое обоснование предлагают представители английской школы исследований международных отношений: после завершения холодной войны сформировался новый концерт держав, который, однако, не столько стремится к поддержанию равновесия системы, состоящей из отдельных государств, сколько к обеспечению общего мира и процветания. Группа гегемонистских государств осуществляет управление международной системой, организует интервенции, устанавливает стандарты цивилизованного поведения и прав человека [16, с. 79-82].
Можно сказать, что внешняя политика постсоветской России вплоть до украинского кризиса была, во-первых, ориентирована на вхождение в этот клуб гегемонистских держав. Сам украинский кризис во многом был обусловлен тем, что Россия в этот клуб так и не была допущена. Во-вторых, российские претензии на особую роль в странах постсоветского пространства в значительной степени обосновывались ссылками на те же самые функции, которые якобы только одна Москва и способна выполнять в странах бывшего СССР.
Значительная концентрация экономического могущества, военной мощи, культурного влияния и т.д., характерная для ряда государств, имеет пространственную проекцию, выходящую за их пределы. По сути, это объективная основа для признания того или иного географического ареала сферой влияния какого-либо государства, особенно если территория последнего сама располагается внутри данного ареала [см.: 5, с. 3-5]. Однако в современных условиях едва ли можно говорить о тотальной гегемонии. Конкуренция за влияние является повсеместной, она имеет многообразные формы, а участниками ее становятся уже не только национальные государства или межгосударственные объединения, но и негосударственные акторы. В этом контексте постсоветское пространство следует рассматривать как российскую сферу влияния, которое после распада СССР оспаривается в разных формах и разными способами другими акторами международных отношений. Эти акторы вне всякого сомнения осознают, что они участвуют в борьбе за изменение баланса сил на пространстве, которое и в силу объективных факторов, и исторически является именно российской сферой влияния. Для российских лидеров в свою очередь было достаточно очевидно, что влияние Москвы на этих территориях будет и дальше оспариваться; довольно долго российское руководство пыталось ввести геополитическое соперничество в определенные рамки, позволяющие избежать критического ущерба для российских
интересов, и в то же время найти наиболее эффективные пути сохранения позиции регионального гегемона на пространстве бывшего СССР.
На протяжении большей части постсоветской истории доминирующей тенденцией была эрозия российского влияния в Северной Евразии. Содружество Независимых Государств вполне успешно справлялось с задачами «механизма цивилизованного развода», тогда как возложенные на СНГ функции межгосударственной кооперации, по сути, оказывались блокированными в силу разных причин теми или иными участниками этого объединения. По оценке И. Кобринской, не более 10% из более чем 1500 договоров и соглашений, заключенных в рамках СНГ начиная с 1991 г. по начало XXI в., были доведены до стадии реализации [9, с. 14-15].
Значимые изменения в процессах межгосударственного взаимодействия на постсоветском пространстве произошли на исходе первого десятилетия XXI в., когда в активную фазу перешло формирование Таможенного союза и Единого экономического пространства России, Белоруссии и Казахстана. Фактически впервые с 1991 г. наметилась смена тренда. Будет, конечно, слишком смелым сказать, что дезинтеграцию и строительство национальных государств сменил объединительный бум. Центробежные тенденции никуда не исчезли, но начали работать факторы, способствующие переходу ядра постсоветского пространства к более продвинутым механизмам многостороннего экономического сотрудничества, создав, таким образом, и мощную центростремительную динамику.
Создание Таможенного союза и формирование Единого экономического пространства в составе России, Белоруссии и Казахстана рассматриваются обозревателями как проект, шансы на успех которого уже не равны нулю. Эксперты отмечают хорошую организационную и инструментальную подготовку инициативы создания Таможенного союза, ориентацию на стандарты ВТО, заимствование доказавших свою эффективность институциональных практик ЕС, а также прагматическую ориентацию, пришедшую на смену прежним рассуждениям об «общих ценностях и истории» [2; 6].
Успехи в продвижении интеграционных инициатив на постсоветском пространстве с неизбежностью требовали прояснения того геополитического и геоэкономического выбора, который предстояло сделать Украине во втором десятилетии XXI в. Не вызывало также никаких сомнений, что стабильность и перспективы развития постсоветского пространства напрямую будут зависеть от нахождения устойчивой формулы российско-украинского партнерства. До начала украинского кризиса оптимальный сценарий применительно к этой стране мог бы состоять в ее нахождении во втором эшелоне постсоветской интеграции. Даже при условии сохранения власти в руках Виктора Яну-ковича гипотетическое вхождение Украины в Таможенный союз, ЕЭП и далее - в Евразийский экономический союз могло бы значительно ослабить 8
интеграционный импульс под эгидой России. В случае же смены власти в Киеве (что и произошло в феврале 2014 г.) вновь формирующиеся экономические объединения могли бы оказаться на грани распада. Например, один из прогнозов украинского геополитического выбора, обнародованный в 2012 г., предполагал, что в перспективе через один-два года лет после присоединения Украины к ТС вероятно возникновение кризиса этого интеграционного объединения из-за особой позиции Киева и его постоянных попыток добиться из общих правил исключений, формальным обоснованием которых будет внеблоковый статус Украины [3].
К сожалению, действия как украинских политических сил, так и внешних игроков - России, Евросоюза и Соединенных Штатов - привели эту страну к дестабилизации и состоянию полураспада. Как известно, Виктор Янукович после избрания президентом Украины в феврале 2010 г. весьма решительно пошел по пути восстановления отношений с Москвой, заключив вместе с Дмитрием Медведевым харьковские соглашения о продлении на 25 лет срока базирования в Севастополе российского Черноморского флота и о 30%-ном снижении цены на российский газ. Однако и харьковские соглашения, и последовавшее вскоре принятие Верховной радой закона о внебло-ковом статусе Украины свидетельствовали, главным образом, о стремлении команды Януковича вернуться к традиционной украинской политике балансирования между Россией и Западом. В этот момент российская сторона, по всей видимости, иначе истолковала мотивы поведения украинских властей и возможности давления на них. Сначала в вопросе о судьбе украинской газотранспортной системы, а затем и по более широкому кругу проблем российско-украинских отношений была сделана ставка на использование всех тактических и стратегических преимуществ, которыми располагали российские переговорщики. Судя по всему, такой прессинг был воспринят наиболее влиятельными украинскими олигархическими группами, одну из которых возглавлял сам Янукович, как несомненная угроза их долгосрочным бизнес-интересам. И хотя во внутренней политике и в борьбе с оппонентами украинская власть довольно успешно применяла многие методы власти российской, во внешней политике Киева возобновился дрейф в сторону Брюсселя. Тем самым Янукович и его основная опора в Верховной раде - Партия регионов -ввязались в исключительно рискованную политическую игру.
О роли личности в истории украинского кризиса
Украинский кризис, конечно, имеет объективные причины, к числу которых относятся и сохраняющаяся инерция распада СССР, и мины в межгосударственных отношениях на постсоветском пространстве, заложенные еще в советское время, и реалии постбиполярного мира. Но экстраординарное
значение приобрел и личностный фактор. Роль президента России Владимира Путина в решающие моменты кризиса была ключевой. Еще «оранжевая революция» 2004 г. рассматривалась российским лидером как геополитический вызов и модель дестабилизации политического режима, которая при благоприятных обстоятельствах, если им позволить сложиться, может быть перенесена и на отечественную почву. Последующее развитие событий показало, что Украина становится для Путина пространством одного из решающих в его политической судьбе противоборств. Ни для кого из других внешних акторов Украина никогда подобного значения не имела. Тем не менее мало кто ожидал от российского президента столь решительного перехода от вязкой позиционной борьбы к игре на повышение ставок. При этом, однако, путинскую политику на Украине имеет смысл рассматривать именно как активную контригру, как готовность путем концентрации имеющихся в распоряжении ресурсов и неожиданных ходов переломить неблагоприятные изменения в геополитической и цивилизационной ориентации Украины.
Вместе с тем следует с большой долей осторожности отнестись к суждениям о предопределенности действий российского президента, о том, что они обусловлены внутренней логикой консолидации авторитарного режима [см., например, 15]. Охранительные мотивы российской политики в отношении Украины сомнений не вызывают. В Кремле со всей серьезностью относятся к «методам социальной инженерии», которые целенаправленно использовались на Украине такими структурами как американский Национальный фонд поддержки демократии для дестабилизации режима Виктора Януковича [12].
Однако более детальный анализ политических шагов Владимира Путина в период его третьего президентского срока выявляет намного более нюансированную картину, свидетельствующую не только о намерениях более жестко отстаивать геополитические интересы, как их понимают в Кремле, но и о стремлении создать почву для восстановления конструктивного диалога с Западом. Во всяком случае, об этом говорят и освобождение Михаила Ходорковского, и в особенности усилия, направленные на создание положительного имиджа России как страны - хозяйки XXII зимних Олимпийских игр. Вполне вероятно, что совпадение по времени сочинской Олимпиады, столь значимой для Путина, и смены власти в Киеве воспринималось особенно болезненно, поскольку, с одной стороны, триумф организаторов спортивного праздника оказался явно перекрыт победой Евромайдана, а с другой -именно в этот момент у российского руководства были связаны руки. После феерической церемонии закрытия игр Кремлю как будто уже ничего не оставалось, кроме признания нового порядка на Украине. Насколько можно судить, именно к такому признанию настойчиво подталкивали российское руководство лидеры Соединенных Штатов и Евросоюза, при этом не обещавшие никакого содействия в учете российских интересов украинской 10
стороной. В эти же дни переформатированное большинство Верховной рады и переходное правительство в Киеве работали в режиме «взбесившегося принтера», печатая одно за другим решения, очень быстро поставившие под вопрос саму украинскую государственность. Такими решениями, безусловно, стали попытка отмены языкового закона Колесниченко-Кивалова и расформирование подразделений спецназа МВД «Беркут». За ними должен был последовать пересмотр внеблокового статуса Украины и харьковских соглашений.
Выбор Путиным курса на воссоединение Крыма и России, безусловно, оказался спровоцирован переворотом в Киеве и ожиданиями его тяжелейших геополитических последствий. Но в какой степени это решение было спонтанным? Как отмечает финская исследовательница К. Пиннониеми, последовательность событий и реакций на них дает основания ряду аналитиков рассматривать действия российского руководства как «сочетание импровизации и нелинейной логики процесса принятия политических решений, которая не может быть выведена только из хорошо определенных принципов и целей» [13]. Согласно этой трактовке, поведение Кремля в ходе украинского кризиса с трудом поддается прогнозированию, поскольку решения принимаются не только в парадигме рационального выбора; во многом они определяются опасениями, эмоциями и индивидуальным опытом лица, принимающего соответствующие решения.
Российскую политику в ходе украинского кризиса, в самом деле, можно характеризовать как последовательность решений, исход и направленность которых отнюдь не предрешены. Но следует принимать во внимание и другие факторы, дающие основания рассматривать все предыдущие годы лидерства Владимира Путина как подготовку к переходу крымского Рубикона. Временной интервал между двумя наиболее известными внешнеполитическими заявлениями Путина - выступлением на Мюнхенской конференции по вопросам политики безопасности 10 февраля 2007 г. и Крымской речью 18 марта 2014 г. - был периодом окончательного разочарования в возможности достижения равноправного партнерства в отношениях с США и ЕС. По мере роста этого ощущения крепла убежденность в неотвратимости кризиса в отношениях с Западом, причем наиболее вероятным ареалом обострения считалась именно Украина. Правда, основные ожидания начала открытой конфронтации фокусировались на 2015 г., когда на Украине должны были состояться очередные президентские выборы. Очевидно, что именно к этому событию как моменту решающей схватки готовились не только Кремль, но и Запад, прежняя украинская власть и ее противники. Пост киевского журналиста Мустафы Найема, который через социальные сети призвал сторонников европейского выбора Украины выйти на Майдан Незалежности, перечеркнул эти расчеты.
Неконтролируемое развитие событий на Украине казалось потоком, направление которого уже никому изменить не под силу. Путин на это
решился, противопоставив воле Евромайдана волю поборников русского ирредентизма. Даже если он руководствовался преимущественно геостратегическими расчетами, присоединение Крыма и начало конфликта в Донбассе стали необратимыми шагами в отношениях не только с Украиной и Западом, но и в отношениях между властью и обществом внутри России.
Установление российского суверенитета над Крымским полуостровом предсказуемо получило широкую общественную поддержку, подняв до небывалых высот президентский рейтинг. То, что до начала марта было только делом Владимира Путина, в считанные недели стало общим делом и общей ответственностью власти и общества. Подъем ирредентизма обеспечил полную перезагрузку легитимности третьего срока Путина; страница новейшей российской истории, связанная с политическими протестами на Болотной площади и проспекте Сахарова, оказалась перевернутой. Власть получила карт-бланш на переход к мобилизационной модели развития, хотя нет достаточной уверенности, что российское общество, столкнувшись с тяготами миссии «русского мира», останется столь же сплоченным, как в момент крымской эйфории. Вместе с тем сформировался мощный общественный запрос на продолжение всесторонней поддержки миллионов русских и русскоязычных людей за пределами российских границ, о которой заявил президент Путин в Крымской речи. Необходимость соответствовать этому запросу становится фактором, если и не детерминирующим российскую внешнюю политику, то, во всяком случае, очерчивающим пределы компромиссов в отношении Украины. Из самого запроса на солидарность с «русским миром» могут вырасти новые силы и фигуры, способные в будущем изменить российский политический ландшафт.
В то же время для части политических и экономических элит России возвращение Крыма стало подобием «белого слона». Им ничего не оставалось, как присоединиться к дискурсу «Крым наш», тщательно скрывая при этом растерянность и опасения за собственное будущее. После мартовских торжеств по случаю присоединения Крыма и Севастополя и по мере введения Западом новых санкций скрытое давление этих элит значительно возросло. Путинская вертикаль власти, которую в последние годы российский лидер готовил и к противостоянию с Западом (так называемая национализация элит), функционировала весьма эффективно на крымском этапе украинского кризиса и несколько менее эффективно - на этапе «новороссийском». Но российский персоналистский режим отличается структурной уязвимостью, компенсируемой жестким контролем со стороны лидера. Ослабление позиций лидера создает угрозу системе власти в целом. В этом контексте западные санкции, призванные нанести удар по ближайшему окружению Владимира Путина, не кажутся такими уж символическими.
Нет сомнений, что в обозримом будущем именно за Путиным останется последнее слово в формировании украинской политики России. Но теперь он будет вынужден учитывать не только давление Запада и разноречивые сигналы российских элит, но и набирающие силу ирредентистские настроения. Эти разноречивые факторы уже оказывают влияние на процесс принятия решений в Москве; их учет необходим при рассмотрении сценариев дальнейшего развития и урегулирования украинского кризиса.
Варианты политического урегулирования
Хотя общие контуры урегулирования, позволявшего найти выход из геополитического противостояния или, по крайней мере, снизить его остроту до приемлемого для большинства вовлеченных в него сторон уровня, были очевидны едва ли не на следующий день после бегства Януковича, на протяжении длительного времени ни один из ведущих игроков украинской драмы не решился артикулировать готовность пойти на такой компромисс. Суть компромисса описывается хорошо знакомым термином «финляндизация». Именно о финляндизации как об оптимальном выходе из кризиса писали Збигнев Бжезинский [4] в первые дни после переворота в Киеве, а Генри Киссинджер [8] - накануне присоединения Крыма к России. Финляндизация в их трактовке означала установление уважительных отношений добрососедства, неприсоединение Украины к военным альянсам и, напротив, интенсивное развитие экономического сотрудничества как с ЕС, так и с Россией. От России же требовалось признание свершившихся перемен, отказ от претензий на какие-либо части украинской территории и от попыток дестабилизировать новую власть в Киеве. В качестве дополнительного бонуса для Москвы также предлагалось полномасштабное развитие сотрудничества с Евросоюзом.
В принципе, финляндизация Украины - это примерно то, что могло бы произойти, если бы европейские лидеры не настаивали на безоговорочном подписании Украиной соглашения об ассоциации и свободной торговле в Вильнюсе, а прислушались к призывам Москвы найти в формате трехсторонних переговоров взаимоприемлемое решение1. В этом случае Россия не чувствовала бы себя изолированной в результате привязки соседней страны
1. Менее года спустя, когда Украина уже заплатила за евроинтеграционные устремления свержением легитимной власти, тысячами убитых и раненых, сотнями тысяч беженцев, утратой части территории и экономическим коллапсом, именно этот трехсторонний формат стал реальностью, причем результатом переговоров представителей России, Украины и ЕС оказалась более чем годичная отсрочка вступления в силу экономических положений договора о зоне свободной торговли. Иначе говоря, новая украинская власть фактически повторила тот же самый маневр, который стоил Виктору Януковичу президентского поста.
к альтернативному интеграционному проекту, а сама Украина, сполна используя преимущества эксклюзивных отношений с Россией, чуть с меньшей скоростью продолжала бы дрейф в сторону Евросоюза. Так или иначе, но финляндизация означает постепенный вывод Украины за пределы «русского мира».
Сразу же после победы Евромайдана финляндизация оказалась значительно менее привлекательной опцией как для пришедших к власти противников режима Януковича, так и для Кремля. Для первых нетерпимой и противоречащей революционному мандату была сама возможность даже частичного признания неких особых интересов Москвы на Украине. Что касается Кремля, то для него финляндизация до переворота 22 февраля 2014 г. означала бы вынужденное признание очередного fait accompli, причем смириться предстояло не только с необходимостью вести дела с новым недружественным правительством, но и с насильственной сменой законной, хотя и предельно коррумпированной власти.
Российский вариант политического урегулирования на Украине, наряду с сохранением ее внеблокового статуса, предполагал федерализацию и конституционные гарантии использования русского языка. Объективно федерализация никак не противоречит либерально-демократическому вектору развития Украины (т.е. идеалам, изначально декларированным Евромайданом), более того, способствует его закреплению на уровне взаимодействия между центральной властью и регионами. Однако при этом федерализация становится преградой для диктата этнонационализма, побуждая к закреплению на конституционном уровне прав и баланса интересов различных территориальных общин, этнических и языковых групп. А это уже напрямую противоречит радикально-националистическим установкам, ставшим доминантой программы Евромайдана накануне свержения режима Януковича.
Преобразование Украины в федеративное государство, в котором регионы будут влиять на решение вопросов о присоединении к тем или иным экономическим объединениям или военно-политическим блокам, могло бы стать дополнительной, конституционно закрепленной гарантией сохранения ее внеблокового статуса. Столь радикальное перераспределение полномочий между Киевом и украинскими регионами в принципе совместимо со сценарием финляндизации, но при этом означает возможность реализации интересов внешних игроков не только через контакты с центральными властями, но также посредством влияния на региональные политические и экономические элиты.
Присоединение Крыма к России и решительное непризнание международной правомочности этого акта со стороны Киева и Запада перевело Украину в то же положение, в котором после 2008 г. находится Грузия, -страны, имеющей неурегулированный территориальный спор с соседним 14
государством. Членство в НАТО для такой страны переходит в разряд гипотетических возможностей. В этом смысле конституционные гарантии вне-блокового статуса превращаются в своеобразное архитектурное излишество, некую надстройку над суровой реальностью государства, в котором революционный переворот создал вакуум легитимной власти и условия для утраты территориальной целостности. Но одновременно такая формально внеблоко-вая держава, если она сумеет сохраниться в качестве унитарного государства, будет консолидироваться на основе радикального неприятия всего, что связано с Москвой. Если первые 23 года своего независимого существования эта страна весьма неуверенно развивалась под брендом «Украина - не Россия», то теперь бренд меняется на «Украина - анти-Россия». Если же антироссийская направленность становится нациеформирующей идеей, то, скорее всего, даже федерализация не сможет здесь ничего изменить.
Предопределенность длительного российско-украинского антагонизма и реальная угроза сецессии ряда регионов юго-востока Украины заставляют обращаться в поисках новой формулы компромисса уже не к примеру Финляндии эпохи холодной войны, а к опыту Боснии и Герцеговины после подписания Дейтонского соглашения 1995 г. Как и в случае с Боснией, речь могла бы идти о конфедерализации, позволяющей погасить конфликт за счет максимального ограничения полномочий центральной власти и обеспечения широкой самостоятельности частей такого государства, в том числе и в вопросах отношений с соседними странами. Правда, по условиям Дейтонского соглашения, субъекты (этнитеты) Боснии и Герцеговины не имеют права на сецес-сию, хотя связаны между собой менее тесно, чем один из них с Сербией, а другой - с Хорватией. Преимущество дейтонской модели для Москвы могло бы видеться в том, что, обеспечивая особый статус и легализуя пророссий-скую ориентацию Донбасса (возможно, и других регионов украинского юго-востока), она радикально ограничит дееспособность боснизированной Украины в качестве международного игрока. Практически все усилия украинского государства, стабилизированного по дейтонским лекалам, будут уходить на поддержание внутреннего равновесия между регионами. В то же время не исключено, что применение дейтонской формулы к Украине не только принесет ей относительную внутреннюю стабильность, но в среднесрочной перспективе создаст более благоприятные возможности для экономического роста, чем однонаправленная ориентация на Европейский союз.
Не стоит, однако, забывать, что Дейтонский мир был заключен сторонами боснийского конфликта под мощнейшим давлением Соединенных Штатов, которые вместе с союзниками по НАТО использовали и такой аргумент, как бомбардировки (операция «Обдуманная сила»). Очевидно, что без готовности США и ЕС склонить Киев к принятию дейтонской модели урегулирования Москва не сможет в одиночку добиться этого результата. Дейтонский вариант
станет привлекательным для внешних акторов украинского кризиса в тот момент, когда каждый из них придет к выводу, что издержки конфронтации уже существенно перевешивают возможности дальнейших потенциальных приобретений, а общественное мнение в этих странах начнет демонстрировать признаки «усталости» от Украины.
Во второй половине августа 2014 г. донецким и луганским ополченцам и поддерживающим их силам удалось изменить ход военных действий и нанести серьезное поражение украинским вооруженным формированиям, участвующим в так называемой Антитеррористической операции. Последовавшие за этим переговоры участников конфликта, а также представителей ОБСЕ и России в Минске позволили достичь неустойчивого перемирия, что создало предпосылки для перевода конфликта в тлеющую стадию с перспективой дальнейшего замораживания по приднестровскому образцу. Ценой вероятной «приднестровизации» Донбасса для Москвы стала новая волна санкций. Вместе с тем Киев был вынужден пойти на переговоры с ополченцами как из-за угрозы военного разгрома, так и под давлением стран ЕС, о чем в конце сентября 2014 г. прямо заявила президент Литвы Д. Грибаускайте [11].
Европейский союз
как участник геополитического соперничества
Украинский кризис во многом был предопределен неспособностью ЕС и России наладить равноправное и эффективное политическое партнерство. Даже в период президентства Д.А. Медведева, характеризовавшийся относительным потеплением отношений с ЕС, происходило «забалтывание» реальных проблем, связанных с геополитической неопределенностью на постсоветском пространстве. Наиболее известную международную инициативу Д.А. Медведева - проект Договора о европейской безопасности (ДЕБ) -постигла незавидная участь утопленника в потоке рассуждений о модернизации и партнерстве. Достаточно характерно, что саму идею не решился отвергнуть никто, даже натовские новобранцы из стран Центральной и Восточной Европы, для политической элиты которых едва ли не экзистенциальное значение имеет удержание России вне рамок той системы безопасности, функционирование которой обеспечивает НАТО. В результате в Москве на протяжении нескольких лет слышали вежливые заявления о намерении «тщательно изучить» и «всесторонне рассмотреть» российскую инициативу. Несколько реже звучали также фразы о принципиальной поддержке предложенного Договора и о солидарности с его базовым постулатом о неделимости европейской безопасности.
Разумеется, инициатива Договора о европейской безопасности была недостаточно проработанной. Тем не менее предлагаемый Россией Договор был призван остановить дальнейшее расширение НАТО, позволяя при этом ликвидировать «серые зоны» геополитического соперничества в Европе. Кроме того, ДЕБ фактически означал формирование единой системы безопасности не только для Европы, но и для индустриально развитого Севера планеты в целом, исключая из этой системы Китай и другие страны быстро развивающегося Юга. Однако ни Вашингтон, ни Брюссель не сочли целесообразным учитывать геополитические опасения Москвы, очевидно исходя из надежд, что в среднесрочной перспективе можно будет добиться еще больших односторонних преимуществ. Именно на получение этих преимуществ и была направлена программа ЕС «Восточное партнерство», инициированная в 2008 г. министрами иностранных дел Польши Р. Сикорским и Швеции К. Бильдтом.
Следует отметить, что именно запуск программы «Восточное партнерство» вывел Европейский союз на ранее неизвестную ему стезю геополитического соперничества. При этом в отношении постсоветского пространства собственно европейская стратегия как синтез интересов ведущих стран ЕС по сути не была сформулирована. Евробюрократия пошла по шаблонному пути, предпочтя передоверить выработку политического курса группе государств, заявивших о своем особом опыте и знании соответствующего региона. Этот маневр получил прямое благословение и ведущей страны ЕС - Германии. Фокусируя внимание на институциональных и экономических проблемах единой Европы, воздерживаясь от чрезмерной вовлеченности в дела постсоветского пространства и примиряясь с постепенной стагнацией германо-российских отношений, Берлин предоставил Польше и солидарным с ней странам Балтии возможность оказывать все возрастающее влияние на выработку восточной политики Евросоюза [см.: 7, с. 80].
Такое делегирование было оправданным, когда в разработке европейской политики соседства в отношении южного и восточного Средиземноморья ведущая роль отводилась Франции с ее колониальным опытом и разветвленными связями со странами региона, за которыми не стоял никакой другой мощный геополитический игрок. Напротив, политика «Восточного партнерства», замысленная ее основными проводниками как вытеснение влияния России в западной части постсоветского пространства, с неизбежностью втянула Евросоюз в конкурентную геополитическую борьбу. В результате альтернативный вариант, предполагающий долгосрочную экономическую интеграцию ЕС, России и постсоветских государств Балто-Черноморья, отход от логики игры с нулевой суммой и переориентацию на стратегии взаимного выигрыша, всерьез не рассматривался даже на экспертном уровне. Причем именно этот нереализованный вариант предполагал признание Украины ключевым фактором российско-европейского взаимодействия и выработку инклюзивного
подхода по отношению к Киеву. По сути дела, программа «Восточное партнерство» внесла в раздувание украинского кризиса решающий вклад, не будучи, впрочем, его первопричиной.
В условиях, когда европейский интеграционный проект переживает глубокий кризис, институтам ЕС настоятельно требовались новые доказательства собственной привлекательности и политической успешности. Не в последнюю очередь поэтому и произошла ягеллонизация восточной политики Евросоюза. Включение Украины в сферу экономического и политического влияния Европы могло стать тем успехом, который получил бы большой резонанс, но не потребовал бы существенных затрат от европейских налогоплательщиков. Более того, открытие довольно емкого украинского рынка - несомненное благо для ориентированных на экспорт ведущих экономик ЕС, прежде всего для экономики Германии. Вместе с тем формат ассоциации не позволяет Киеву рассчитывать на субсидии из Брюсселя, доступные лишь полноправным членам Евросоюза.
Можно сказать, что восточная политика ЕС на деле оказалась ягеллон-ской политикой. Если отвлечься от внутрипольских политико-идеологических размежеваний, то в широком смысле ягеллонской политикой следует называть координацию усилий элит центрально- и восточноевропейских стран на основе противостояния общему для них «значимому другому», т.е. России. Исторически эти страны либо входили в состав Королевства Польского и Великого Княжества Литовского (а затем - Речи Посполитой), либо, по крайней мере, примыкали к балто-черноморскому междуморью. В современных условиях ягеллонская политика означает попытку вывода нескольких стран постсоветского пространства из геополитической «серой зоны», в которой они пребывали после распада СССР, их политическую и экономическую привязку к единой Европе и блокировку участия этих стран в альтернативных ЕС интеграционных проектах.
Ягеллонская политика по отношению к Украине опирается и на твердую поддержку Соединенных Штатов. Во время украинского кризиса деление Европы на «старую» и «новую», настойчиво предлагавшийся в свое время министром обороны США Дональдом Рамсфельдом, достигло логического завершения: при активном содействии Соединенных Штатов позиция «новой» Европы по вопросам военной и энергетической безопасности усиливается настолько, что и грандам «старой» Европы приходится следовать ей, по крайней мере, на словах. По отношению к России «новая» Европа становится санитарным кордоном, который в ближайшее время может быть укреплен за счет Украины (во всяком случае, ее западных и центральных регионов). Впрочем, конфигурация «новой» Европы теперь заметно отличается от той, которая существовала десять лет назад. Активно участвовать в организации санитарного кордона готовы Польша, страны Балтии и Румыния; в силу раз-18
ных причин намного меньший энтузиазм демонстрируют Болгария, Венгрия, Словакия и Чехия. Тем не менее в тандеме с «новой» Европой Вашингтон в состоянии уверенно контролировать политику безопасности всего Евросоюза, равно как и усилия по возобновлению диалога между ЕС и Россией.
Собственно говоря, это уже произошло в середине 2014 г., когда Европейский союз под жестким давлением Соединенных Штатов втянулся в санкционную гонку2, т.е. фактически согласился с ролью основного донора возрожденной политики сдерживания России. Саммит НАТО в Уэльсе 5-6 сентября 2014 г. закрепил эту тенденцию, не просто придав второе дыхание Североатлантическому альянсу, но, по сути, обеспечив на многие годы, если не десятилетия вперед американское военное присутствие в Восточной Европе. В геополитическом плане уэльский саммит закрепил промежуточные результаты самого кризиса: Россия контролирует Крым и - опосредованно -часть Донбасса; судьба остальной Украины решится на следующих этапах кризиса; США гарантируют себе патронат над всем евроатлантическим пространством. Вариант Большой Европы «от Лиссабона до Владивостока» с повестки дня снят.
Отношения с США: От перезагрузки
ко второму изданию холодной войны
Проект перезагрузки, инициированный администрацией Барака Обамы в начале его первого президентского срока, по всей видимости, был одним из компонентов переоценки глобальной роли США в контексте мирового кризиса. Для Обамы и его ближайших сотрудников важен был и момент разрыва с внешнеполитическим наследием предшествующей администрации, однако решающего значения он все же не имел. Общее понимание, очевидно, состояло в том, что в мире XXI в. совсем не Россия будет представлять для Америки основную проблему. Вероятно, что американские инициаторы перезагрузки
2. Об этом прямо заявил вице-президент США Дж. Байден 3 октября 2014 г. в выступлении в Гарвардском институте государственного управления им. Джона Кеннеди: «На протяжении всего этого времени [развития украинского кризиса. — Д. Е.] мы ставили перед Путиным простой выбор: уважать суверенитет Украины или сталкиваться с серьезными последствиями. Именно это позволило нам убедить ведущие развитые страны мира ввести санкции против России. Надо признать, они не хотели этого делать. Тем не менее настойчивые и многократные усилия американского руководства и президента США все же поставили Европу перед необходимостью подняться и принять на себя экономический удар, связанный с введением санкций. Результатом этих санкций стало масштабное бегство капитала из России, фактическая заморозка прямых иностранных инвестиций, падение курса рубля по отношению к доллару до рекордно низкой отметки, а также тот факт, что российская экономика оказалась на грани рецессии» [14].
были не прочь убедить своих российских партнеров, что в мире XXI в. основную проблему для России будет представлять не Америка.
К сожалению, даже в момент наиболее позитивного развития двусторонних отношений политика перезагрузки фактически означала лишь их избирательное улучшение. Самое известное достижение перезагрузки - подписание Пражского договора СНВ-3 - по сути, было развитием (и вполне вероятно, исчерпанием) разоруженческой повестки, сформированной еще в эпоху горбачёвской перестройки. Мало того, вслед за каждым, даже незначительным шагом по пути перезагрузки следовали заявления или действия, призванные сгладить ее эффект, продемонстрировать локальный характер, доказать, что США по-прежнему следуют курсу на «продвижение демократии» на постсоветском пространстве и отвергают любые претензии на «сферы влияния» от кого бы они не исходили.
Перезагрузка не сумела оказать существенного влияния на доминантный дискурс российско-американских отношений, не создала устойчивой основы их реорганизации. Неудивительно, что внутриполитические события в России в конце 2011 - первой половине 2012 г., а затем акт Магницкого, дело Сноудена, свержение режима Каддафи, сирийский и украинский кризисы привели к разрушению всей непрочной конструкции политики перезагрузки.
С началом украинского кризиса Соединенные Штаты уверенно и решительно вернули себе привычную роль основного оппонента России. США увидели в украинском кризисе не только угрозу европейской стабильности, но и шанс вдохнуть новую жизнь в свое постепенно увядающее глобальное лидерство. Вплоть до присоединения Крыма к России США в основном решали региональные задачи, с лихвой восполняя слабость европейской дипломатии (ее образная оценка заместителем госсекретаря Викторией Ну-ланд имела большой резонанс). Установление российского контроля над Крымом моментально перевело кризис в глобальный контекст, поскольку это действие Москвы свидетельствовало о переходе от эрозии постбиполярного мирового порядка к его осознанной ревизии.
Российский суверенитет над Крымом имеет исключительное значение как прецедент, свидетельствующий об отказе следовать международному порядку, в котором нормоустанавливающей инстанцией являются Соединенные Штаты. Несмотря на то что масштабы крымского вызова незначительны и не создают реальной угрозы американским позициям в мире, сама возможность несанкционированного территориального изменения служит индикатором способности Вашингтона поддерживать порядок, в котором за ним остается последнее слово.
С этой точки зрения активные действия США, направленные на мобилизацию союзников для сдерживания путинской России, достаточно предсказуемы. Причем наибольшее значение в данном случае будет иметь не само 20
сдерживание, а именно мобилизация, придающая новый смысл деятельности руководимых Соединенными Штатами военно-политических союзов. В этих условиях Европейскому союзу приходится признавать необходимость дальнейшего американского военного присутствия на территории европейских государств, более того, соглашаться с созданием существенной военной инфраструктуры на территории стран, ранее входивших в Организацию Варшавского договора.
Судя по всему, администрация Барака Обамы постарается использовать напряженность вокруг Украины и для решения более масштабной задачи -скорейшего достижения соглашения с Европейским союзом об учреждении Трансатлантического торгового и инвестиционного партнерства. Появление этого крупнейшего экономического блока будет означать создание новой опоры пошатнувшегося американоцентричного мирового порядка. Что касается самой Украины, то вступление в силу Договора об ассоциации и углубленной зоне свободной торговли с ЕС может означать, что через некоторое время эта страна окажется чем-то вроде бесплатного «довеска» к объединению двух крупнейших экономик мира. Одновременно США активизируют усилия по созданию аналогичной экономической группировки в Азиатско-Тихоокеанском регионе, призванной составить конкуренцию «китайскому дракону».
Основная опасность новой российско-американской конфронтации состоит в том, что пока она соответствует интересам и администрации Оба-мы, и ее консервативных оппонентов. По сути, это возможность мобилизовать Запад для противостояния не самому сильному противнику. Для США издержки такого противостояния на данном этапе не слишком существенны; их бремя перекладывается на другие страны, прежде всего на страны ЕС. Соответственно, для США в обозримой перспективе предпочтительный вариант развития событий связан не с поиском устойчивого урегулирования, а, скорее, с контролируемой нестабильностью, сковывающей силы таких игроков как Европейский союз и Россия, и служащей предостережением Китаю и другим восходящим державам незападного мира. Изменения в этом курсе могут быть обусловлены началом нового кризиса, который создаст гораздо более серьезные угрозы для американских интересов.
Восточное измерение украинского кризиса
Возвращение Крыма под российский суверенитет и вооруженное противостояние в Донбассе явились самым серьезным вызовом постбиполярному мироустройству. Решившись стать в авангарде пересмотра мирового порядка, Россия принимает на себя основные контрудары со стороны Соединенных Штатов и их союзников. Этот пересмотр потенциально выгоден большому
количеству глобальных и региональных игроков, которые с неподдельным интересом наблюдают за ходом противостояния России и Запада. При этом крупнейшим бенефициаром становится КНР. Китай, приближающийся к грани открытого соперничества с США за мировое лидерство, получает благодаря украинскому кризису передышку (возможно, на несколько лет), избегая прямой конфронтации и сохраняя возможность окончательно сместить Америку с пьедестала первой экономики мира. Но этим выигрыш Пекина далеко не ограничивается.
Новый раунд российско-китайского сближения прогнозировался многими экспертами начиная с того момента, как Владимир Путин принял решение вернуться в Кремль в качестве президента на третий срок. Немало аналитиков предупреждали, что слишком усердные попытки «поймать китайский ветер» в российские паруса очень серьезно осложнят взаимодействие с Соединенными Штатами, а также создадут трудности в отношениях с Евросоюзом. Сильный крен в сторону Китая существенно ограничивает для России возможности маневрирования между основными глобальными игроками. Однако крымский выбор Владимира Путина в любом случае сделал невозможным сохранение прежней модели партнерского взаимодействия как с США, так и с Евросоюзом. Соответственно, становятся неизбежными и новые шаги навстречу Китаю.
В самый острый период украинского кризиса Москва, несомненно, рассчитывала на то, что Китай окажется для нее надежным тылом. Эти ожидания оправдались. Воздерживаясь от выражений солидарности с действиями России, Пекин тем не менее предотвратил ее международную изоляцию и отчасти нивелировал воздействие западных санкций. Подписание газового контракта на 400 млрд долл. показало, что китайские лидеры рассматривают отношения с Россией в долгосрочной стратегической перспективе. Пекин добился весьма благоприятных условий поставок газа, но явно не стал «дожимать» Москву в тяжелый для нее момент и дал ей в руки козырь, позволяющий вести энергодиалог с Евросоюзом с твердых позиций. В результате российско-китайское взаимодействие переходит в фазу, когда действия сторон, оставаясь де-юре отношениями соседей и стратегических партнеров, де-факто начинают ориентироваться на логику союзничества. Но это взаимодействие уже сейчас не является полностью равноправным и скорее всего не будет таковым и впредь.
Наложенные на Россию западные санкции создают благоприятные условия для кумулятивного роста китайских инвестиций в российскую экономику. Судя по всему, Москве придется снять большинство ограничений на доступ китайских инвесторов к российским активам, которые вводились из соображений безопасности или сохранения равноправия в двусторонних экономических отношениях. Если это произойдет, иначе будут выглядеть и перспек-
тивы Евразийского экономического союза. Данный интеграционный проект, естественным лидером которого является Россия, вполне может быть совмещен с продвигаемой председателем КНР Си Цзиньпином инициативой «Нового шелкового пути». Шанхайская организация сотрудничества (ШОС) является достаточно удобной платформой для достижения синергетического эффекта двух интеграционных инициатив. Такая синергия позволит реализовать амбициозные инфраструктурные программы, обеспечивающие радикальное упрощение доступа китайских товаропроизводителей не только к рынку Евразийского экономического союза, но также и к европейскому рынку. В более отдаленной перспективе возможно и формирование на пространстве Северной Евразии секторальных объединений, фундаментом которых станет китайская экономическая мощь. Подобное развитие событий будет впечатляющей антитезой прекраснодушным идеям о едином экономическом пространстве «от Лиссабона до Владивостока», предметное обсуждение которых так никогда и не было начато.
В новой парадигме сотрудничества России также предстоит доказывать, что она служит для КНР надежным тылом и тем самым исключает возможность окружения Поднебесной кольцом государств, ориентированных на Вашингтон. По-видимому, России придется изменить акценты даже в своем отношении к нарастающей напряженности в Южно-Китайском море: если еще в 2013 г. Москва с осторожностью демонстрировала симпатию к Ханою, то теперь ей, скорее всего, понадобится показать полную беспристрастность либо понимание аргументов китайской стороны. Аналогичным образом становится крайне сложно сохранить прежний баланс отношений в треугольнике Москва -Токио - Пекин, даже несмотря на демонстративную неохоту, с которой правительство Синдзо Абэ присоединилось к инициированной Бараком Обамой волне антироссийских санкций.
На глобальном уровне новое качество российско-китайского взаимодействия вероятнее всего обернется началом системных, хотя и достаточно осторожных усилий двух держав, направленных на размывание глобального доминирования институтов и практик Вашингтонского консенсуса. Постепенное ослабление позиций доллара в торговых расчетах между странами ШОС и БРИКС, развитие и взаимное признание национальных платежных систем участников этих объединений, учреждение странами БРИКС собственного Банка развития, создание Россией и Китаем международного рейтингового агентства в противовес «большой тройке» - Moody's, Fitch и Standard & Poor's - могут стать первыми предвестниками переструктурирования глобальной экономики. Вполне вероятно, что именно России придется на первых порах принять на себя наибольшие издержки этого перехода. Однако едва ли стоит питать в связи с этим особые иллюзии: альтернатива Вашингтонскому консенсусу возможна, но это будет Пекинский консенсус. Впрочем, для
России и других стран, которые решатся выступить агентами такого рода изменений, в долгосрочной перспективе благом окажется уже сама ситуация соревновательности центров экономической мощи, международных финансовых институтов и макроэкономических моделей.
ШОС и БРИКС могут в данном контексте рассматриваться в качестве континентального и глобального форматов межгосударственного взаимодействия, нацеленного на ревизию существующего мирового порядка. В отличие от ШОС, также решающей задачи в области региональной безопасности, БРИКС является значительно более пластичным форматом. Привлекательность и влияние БРИКС сохраняются до тех пор, пока это объединение воздерживается от эволюции в сторону формирования жесткой институциональной структуры и принятия на себя ее участниками существенных обязательств по отношению друг к другу и третьим странам. Если это произойдет, то тогда на деле осуществятся многие из мрачных пророчеств критиков БРИКС и стратегия взаимного выигрыша обернется нарастающими разногласиями и соперничеством.
Довольно неожиданным, но не менее значимым по последствиям эффектом посткрымского поворота России к Китаю может стать «национализация» Интернета. Помимо близости позиций двух стран в отношении роли ICANN и управления Интернетом решимость российской власти создать собственный аналог проекта «Великий золотой щит» (Great Firewall) способна привести к своеобразному реваншу вестфальского порядка во всемирной паутине. Знаменитый принцип cuius regio eius religio в середине второго десятилетия XXI в. можно будет переформулировать примерно так: «чей сервер, того и сеть».
Украинский кризис сделал поворот России к Китаю неотвратимым. Но является ли этот поворот необратимым? Возможно, не столь уж далек от истины Чарльз Краутхаммер, заявивший о повторении Путиным в Шанхае знаменитого маневра Никсона-Киссинджера и о том, что теперь аналогичная геополитическая комбинация направлена уже против США [10]. По мнению Краутхаммера, расширенное российско-китайское партнерство «знаменует первое появление глобальной коалиции против американской гегемонии начиная с падения Берлинской стены». Очевидно, эта коалиция будет существовать до тех пор, пока не выполнит хотя бы части своих задач. По всей видимости, только осознание неизбежности утраты доминирующих позиций сможет заставить будущих американских лидеров предпринять усилия по восстановлению отношений с Москвой, предполагающие ту или иную форму признания российских интересов как на Украине, так и на всем постсоветском пространстве. Проблема в том, что это может произойти достаточно поздно, когда Россия окажется в слишком большой зависимости от китайской экономической мощи. К тому же, как показал опыт перезагрузки, лидерам 24
Соединенных Штатов очень трудно выдвигать действительно привлекательные для Москвы предложения, даже если этого настоятельно требуют американские интересы. Тем не менее решимость России находиться в авангарде пересмотра мирового порядка, опираясь на почти союзнические отношения с Китаем, не должна означать ее заведомого отказа от готовности к поиску новой модели баланса сил как на глобальном уровне, так, в частности, и в Азиатско-Тихоокеанском регионе.
Заключение
Одна из основных опасностей украинского кризиса состоит в его нелинейной динамике, в том, что его ход не могут полностью контролировать великие державы. После избрания президентом Украины Петра Порошенко власть в Киеве остается слабой и неустойчивой. Парламентские выборы, на которые Порошенко решился пойти для «перезагрузки» легитимности Верховной рады и укрепления позиций своих сторонников, не способны обеспечить политической стабильности в стране, конституционное устройство которой постоянно продуцирует конфликт между президентом и правительством. Но попытка провести конституционную реформу для расширения полномочий главы государства неизбежно будет «отягощена» необходимостью одновременного перераспределения полномочий между центром и регионами. В контексте не до конца «замороженного» конфликта это может означать либо законодательную блокировку наиболее вероятного варианта его разрешения, либо фактический отказ от принципа унитарного государства. Вместе с тем любой серьезный компромисс между властями в Киеве и сепаратистскими движениями Донбасса открывает путь третьему Майдану. Массовые выступления, имевшие место в 2004-2005 и 2013-2014 гг., несомненные признаки революционного протеста, в основе которого лежали националистические и антиолигархические мотивы, в обстоятельствах новой «Руины» могут превратиться в механизм путча, для организации которого будет достаточно финансовых возможностей одного из олигархов и / или силового ресурса одного из командиров многочисленных парамилитарных формирований. «Массовка» при этом в любом случае будет гарантирована.
Для Украины больше не осталось хороших решений. Будучи объектом игры с нулевой суммой, это государство и его население в любом случае окажутся проигравшими. Отказ основных игроков от игры с нулевой суммой гипотетически возможен, но Украина уже понесла невосполнимые гуманитарные потери, а преодоление экономического ущерба потребует экстраординарных усилий, к которым большинство населения этой страны скорее всего не готово.
Восстановление сотрудничества России с Западом, прежде всего со странами Евросоюза, связано с возможностью хотя бы частичной стабилизации обстановки на Украине. Побуждать Россию и ЕС к деэскалации и достижению modus vivendi будет нарастающая усталость от кризиса и его многочисленных последствий. Для ЕС наступает пора осознать реальную экономическую цену результатов своей Восточной политики. Предотвратить коллапс украинской экономики без крупномасштабного российского участия едва ли возможно. Но обеспечить такое участие можно только в случае установления некоего подобия режима российско-европейской опеки в отношении Украины. Между тем крайне высокий уровень взаимного недоверия, созданные на протяжении 2014 г. политические преграды, а также противодействие США будут блокировать или, по крайней мере, очень сильно тормозить достижение взаимопонимания.
Характер отношений России с Евросоюзом в любом случае претерпит качественные изменения. Политика ЕС в отношении России, основывавшаяся на ожиданиях, что эта страна рано или поздно повторит путь демократического транзита, пройденный другими государствами Центральной и Восточной Европы, зашла в тупик. Новая политика должна строиться на ином восприятии, близком к тому, как в Европе воспринимают Китай. Подобная смена ракурса будет способствовать прагматизации и инструментализации отношений Россия - Евросоюз. Дискуссии о ценностях и цивилизационной близости на какое-то время имеет смысл заморозить. Приоритетным могло бы стать создание действенного многостороннего механизма раннего предупреждения и урегулирования кризисов в Европе и северной Евразии.
Еще одним фактором, способным заставить Россию и Запад вернуться к сотрудничеству, является общая угроза. Такой угрозой становится дальнейшая экспансия и террористическая активность «Исламского Государства», сформированного на захваченной суннитскими радикалами части территорий Ирака и Сирии. Масштаб вызова нового халифата может потребовать экстраординарных и скоординированных усилий США, ЕС, России, ключевых государств Ближнего и Среднего Востока. Не исключено, что именно приоритетность борьбы против ИГ станет аргументом для администрации США в пользу частичного ослабления давления на Россию по украинскому вопросу. Но ценой этого станет вовлечение России в новый конфликт, который может оказывать сильное дестабилизирующее влияние на хрупкий баланс отношений между основными конфессиональными группами внутри России.
Украинский кризис уже сильно повлиял на российскую внутреннюю политику. Обновленная (крымская) легитимность третьего президентского срока Владимира Путина может быть использована для осуществления мобилизационного сценария. К последнему будут, прежде всего, подталкивать уже введенные западные санкции, а также возможность использования в ходе 26
экономической войны «оружия массового поражения» - блокировки банковских транзакций и замораживания номинированных в валютах стран Запада российских активов. Возрождение американского курса на отбрасывание России скорее всего заставит Кремль не только изменить методы экономического управления, но и ускорит процесс обновления элит, приведет к дальнейшему сокращению автономии гражданского общества. Вариант модернизации в партнерстве с Западом утратил актуальность на многие годы; остается вариант мобилизации в партнерстве с Китаем.
Исход украинского кризиса не предопределен. Россия может выйти из этого кризиса с расширившейся территорией, гораздо менее зависимой от стран Запада экономикой и репутацией страны, сумевшей выстоять в противостоянии с гегемонистской группой мировых держав. Но достаточно высока вероятность иного исхода, когда резкое ухудшение экономического положения вступит в резонанс с всплесками межнациональной напряженности, расколом внутри элит, новой волной протестов городского среднего класса и нарастающим внешним давлением. В этом случае судьба российской государственности вновь будет поставлена под вопрос.
Литература
1. Бжезинский З. Последний суверен на распутье // Россия в глобальной политике. -2006. - № 1.
2. Винокуров Е.Ю. Прагматическое евразийство. - Россия в глобальной политике. -
2013. - № 2.
3. Ефременко Д.В. Проблемы прогнозирования политических процессов на Украине и российско-украинского межгосударственного взаимодействия // Перспективы скоординированного социально-экономического развития России и Украины в общеевропейском контексте. Труды I Международной научно-практической конференции 30-31 октября 2012 г. - М.: ИНИОН РАН, 2013. - С. 116-119.
4. Brzezinski Z. Russia needs a «Finland option» for Ukraine // The Financial Times, February 23, 2014.
5. Cohen S.B. Geopolitics of the world system. - Lanham, MA: Rowmann & LittleField, 2003.
6. Dragneva R., Wolczuk K. Russia, the Eurasian Customs Union and the EU: Cooperation, Stagnation or Rivalry? - Chatam House. Briefing Paper, August 2012. - Mode of access: http://www. chathamhouse.org/sites/files/chathamhouse/public/Research/Russia%20and%20Eurasia/0812bp_ dragnetvawolczuk.pdf
7. Jankowski D., Swiezak P. Which Way Forward for EU - Russia Relations: A Central European Perspective / In: Grygiel J., Kron R., Mitchell A., Paskova G. (eds.). Navigating Uncertainty: U.S. - Central European Relations. - Washington D. C.: Center for European Policy Analysis (CEPA), 2012.
8. Kissinger H. To settle the Ukraine crisis, start at the end // The Washington Post, March 5,
2014.
9. Kobrinskaya I. The Post-Soviet space: From the USSR to the Commonwealth of Independent States and beyond // Malfliet K., Verpoest L., Vinokurov E. (eds.). The CIS, the EU and Russia. - Hampshire: Palgrave Macmillan, 2007.
10. Krauthammer Ch. Who made the pivot to Asia? Putin. - The Washington Post. - May 22,
2014.
11. Lithuania's president: «Russia is terrorizing its neighbors and using terrorist methods». -The Washington Post. - September 24, 2014.
12. Mearsheimer J.J. Why the Ukraine crisis is the West's fault // Foreign affairs. - September-October 2014.
13. Pynnoniemi K. Understanding Russia's actions in Ukraine: The art of improvisations. -FIIA Comment. - May 2014. - Helsinki: The Finnish Institute of International Affairs.
14. Remarks by the Vice President at the John F. Kennedy forum. - October 3, 2014. - Mode of access: http://www.whitehouse.gov/the-press-office/2014/10/03/remarks-vice-president-john-f-kenne-dy-forum
15. Shevtsova L. Putin ends the Interregnum. - The American Interest. - August 28, 2014.
16. Watson A. Hegemony & History. - Oxon, New York: Routledge, 2006.
