CC BY
2
Вестник Томского государственного университета. 2023. № 497. С. 16-25 Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta - Tomsk State University Journal. 2023. 497. рр. 16-25
Научная статья УДК 821.161.1
doi: 10.17223/15617793/497/2
Смена идеологии и трансформация поэтики советского исторического романа (Ермак в романах А. Весёлого и Е. Фёдорова)
Яна Вячеславовна Баженова1
1 Сибирский федеральный университет, Красноярск, Россия, 54955594@mail.ru
Аннотация. Представлен сопоставительный анализ романов А. Веселого «Гуляй, Волга» (1932) и Е. Федорова «Ермак» (1955), с одной стороны, позволяющий проследить идеологическую трансформацию образа Ермака при переходе конца 1920-х - начала 1930-х гг. от революционного советского нарратива к сталинскому, а с другой - раскрывающий сдвиг в поэтике советской литературы от рефлексов классицизма к сентименталистским клише.
Ключевые слова: образ Ермака в литературе, А. Веселый, Е. Федоров, коммеморативные практики, соцреализм, сентиментализм
Источник финасирования: исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 23-2800275, https://rscf.ru/project/23-28-00275/
Для цитирования: Баженова Я.В. Смена идеологии и трансформация поэтики советского исторического романа (Ермак в романах А. Весёлого и Е. Фёдорова) // Вестник Томского государственного университета. 2023. № 497. С. 16-25. doi: 10.17223/15617793/497/2
Original article
doi: 10.17223/15617793/497/2
Change of ideology and transformation of the poetics of the Soviet historical novel (Yermak in the novels of Artyom Vesely and Evgeny Fedorov)
Yana V Bazhenova1 1 Siberian Federal University, Krasnoyarsk, Russian Federation, 54955594@mail.ru
Abstract. The article examines the ideological transformation of the image of Yermak during the conversion from the revolutionary Soviet narrative (ideas about internationalism and the fight for "great-power chauvinism") to the Stalinist one (the course towards the development of cultures "socialist in content and national in form"), which took place in the late 1920s - early 1930s. The image of Yermak could be considered as an indicator that allows one to detect and describe the contradiction within the seemingly homogeneous Soviet narrative. The key thesis of the article is the transition from the early Soviet social-class project to the late Soviet project can be correlated with how, at the turn of the 19th century, classicism, based on the principles of universality, rational hierarchy and normativity, was replaced by sentimentalism, according to which people were united based on common feelings. The research material comprised, on the one hand, several editions of Soviet encyclopediae, which were one of the key tools for constructing the Soviet worldview, and, on the other hand, two Soviet historical novels about Yermak: Walk, Volga (1926-1932) by Vesely and Yermak (1950-1955) by Fedorov. The genre of the historical novel was the dominant feature of Soviet fiction about the conqueror of Siberia in terms of the number of publications and reprints, and what is more, in the 1930s, it partially took on the role of a national myth laboratory with its set of consolidating historical events and a pantheon of heroes. The analysis showed the same shift both in the Soviet encyclopediae and in fiction narratives about Yermak: if in the 1920s the dominant feature in the image of the conqueror of Siberia was his role as an agent of power and oppressor of the Siberian tribes, then in the 1950s Yermak turns into a representative of the "general public" and the builder of a "people's state". Thus, the key structural principle of the novel by Vesely was the social differentiation of people: the work depicts a social system divided into exploiters and those exploited, and Yermak, as the arbiter of the colonial tsarist policy, acts as a tyrant of the working people and Siberian autochthons. In such a system, the sentimental principle, based on the categories of sensitivity, focused on the "inner man" and the socio-moral type of conflict, is revealed only as a significant gap. In the novel by Fedorov, after the "reassembly" of the image of Yermak, on the contrary, a consolidating principle comes to the fore in the figure of the Cossack ataman: Yermak acts as a leader, an assembler of Russian lands and a builder of a public's empire. Furthermore, in the discourse of socialist realism, there appears a typological trace of sentimentalist poetics by that involuntarily returning to Karamzin as the creator of the classic image of the Cossack ataman and the leader of the Russian sentimentalist movement.
© Баженова Я.В., 2023
Keywords: image of Yermak in literature, Artyom Vesely, Evgeny Fedorov, commemorative practices, socialist realism, sentimentalism
Financial support: The study was supported by the Russian Science Foundation, Project No. 23-28-00275, https://rscf.ru/project/23-28-00275/
For citation: Bazhenova, Ya.V. (2023) Change of ideology and transformation of the poetics of the Soviet historical novel (Yermak in the novels of Artyom Vesely and Evegeny Fedorov). Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universi-teta - Tomsk State University Journal. 497. pp. 16-25. (In Russian). doi: 10.17223/15617793/497/2
Одним из современных языков описания (и подходов к пониманию) учрежденного на территории Российской империи нового советского политического проекта является опыт выявления унаследованных от прошлого «имперских» черт новой государственности. В трудах Е.А. Добренко, А. Капеллера, Т. Мартина, Ю.Л. Слезкина, Ф. Хирш и других ученых предметом изучения неоднократно становились практики работы с исторической памятью и особенности трансформации советского нарратива в зависимости от актуальных для советской власти в тот или иной период ее развития политико-экономических, культурных, идеологических задач1.
С самого начала своего существования власть большевиков оказалась в парадоксальном положении: с одной стороны, в революционном стремлении разорвать историческую связь с Российской империей была провозглашена идея деколонизации и интернационализма, с другой - в ходе «пересборки» Российской империи в новую идеологическую государственность возникла острая необходимость сохранить единство мультиэт-нического государства. Если, как показали Т. Мартин и Ю. Слезкин, с начала 1920-х гг. советская национальная политика была направлена на борьбу с «великодержавным шовинизмом» и реализовывалась в практиках коренизации и перекраивания территории с целью образования национальных республик [3. С. 47-290; 4. С. 188-204], то с середины 1930-х гг. новый курс на развитие «социалистических по содержанию и национальных по форме» культур выразился в борьбе с «местным национализмом» и привел к новому статусу русской культуры как «первой среди равных» и к появлению новых метафор национального единства -«братства народов» и «дружбы народов» [3. С. 593630; 4. С. 346-381]. Оба этих перехода - сначала от Российской империи к раннесоветскому антиимпериалистическому проекту, а затем от революционного к сталинскому - каждый раз порождали необходимость заново легитимировать власть, а значит, формировать новый властный нарратив.
В ряде своих - прежде всего относящихся к культуре - аспектов произошедший во второй половине 1930-х гг. поворот «слева направо» типологически можно сопоставить с ситуацией рубежа XVШ-XIX вв., когда в России в результате общеевропейского кризиса Просвещения был выработан новый принцип легитимации власти - национальный. Как убедительно показал В.М. Живов, на рубеже XVШ-XIX вв. «первыми производителями русского националистического дискурса (были. - Я.Б.) сентименталистские авторы» [6. С. 115]. В основании концепции исследователя лежит не только тот факт, что Ж. -Ж. Руссо (в Европе) и
Н.М. Карамзин (в России) были проводниками одновременно и идеологии национализма, и литературного сентиментализма, но и содержащаяся в последнем фи-лософско-идеологическая развилка. С одной стороны, в противоположность классицизму, сентиментализм обращался к чувствительному, частному, «внутреннему» человеку, с другой стороны, само понимание категории чувствительности получало в рамках этого направления глубоко социальный характер и - ввиду того, что эмоции у всех людей принципиально одинаковы, - ставилось на службу идее социальной интеграции «поверх» сословных границ [7. С. 18-19]2.
Наш тезис заключается в том, что переход от ранне-советского проекта, основанного на марксистской идее рассечения общества на антагонистические классы и понимании человека как атомизированного носителя прежде всего своего личного социального интереса, реализующегося в участии в «классовой борьбе», к поздне-советской культурной системе с ее центральными метафорами «большой семьи» и «дружбы народов» можно соотнести с тем, как на рубеже XVШ-X[X вв. классицизм, основанный на принципах всемирной универсальности, рациональных иерархичности и нормативности, сменился сентиментализмом, согласно программе которого люди объединялись в сообщества на основании разделяемых ими чувств. Одним из характерных аспектов поэтики в рамках приведенной аналогии видится системно различное отношение к образам природы. О культурных реалиях XVIII столетия пишет О.Б. Лебедева: «... если классицистическую литературу... мы имели случай сравнить с регулярным стилем садово-паркового искусства, то аналогом сентиментализма будет так называемый пейзажный парк, тщательно спланированный, но воспроизводящий в своей композиции естественные природные ландшафты» [11. С. 331]. В XX в. ситуация предстает принципиально аналогичной - ср. известный тезис К. Кларк об отказе в начале 1930-х гг. от ключевой метафоры машины в пользу природных метафор [12. С. 84-101].
Своего рода лакмусовой бумажкой, позволяющей обнаружить и изучить описанный конфликт внутри системы советского нарратива, может выступать фигура покорителя Сибири Ермака, системная значимость которого тем более существенна, что воспринятый всей литературной и историографической традицией XIX в. классический образ казачьего атамана был создан лидером русского сентименталистского движения Н.М. Карамзиным - на страницах его «Истории государства Российского».
В зависимости от метаморфоз официальной советской идеологии изменения в оценке Ермака и сибирского похода можно проследить, с одной стороны, в
разных изданиях советских энциклопедий, а с другой -в исторических романах3 о Ермаке 1920-1960-х гг., в частности, в центральных для нашей темы произведениях А. Веселого «Гуляй, Волга» (1926-1932) и Е. Федорова «Ермак» (1950-1955).
■к ■к ■к
Обратимся к энциклопедическим статьям о Ермаке в двух изданиях Большой советской энциклопедии, которая являлась важнейшим инструментом конструирования советского мировоззрения. Так, в 24-м томе первого издания БСЭ (1932) статья о Ермаке, написанная М.В. Нечкиной, занимает не более четверти страницы и направлена на критику колониальной и эксплуататорской политики царизма. М.В. Нечкина, ученица М.Н. Покровского, создателя вульгарно-социологического направления в отечественной историографии, предлагает идеологически «верную» и для того времени «этикетно» обязательную трактовку образа Ерамка: сначала казачий атаман грабил купцов и государеву казну, но, притесняемый царем, был вынужден бежать в Сибирь, где стал функционером Строгановых и в конце концов превратился в колонизатора сибирских народов. Интерпретация М.В. Нечкиной, в сущности, представляет изображение похода Ермака в рамках теории классовой борьбы:
ЕРМАК... т.н. (здесь и далее в цитатах курсив мой. -Я.Б.) "завоеватель Сибири", фактически не совершивший никакого завоевания... один из многочисленных представителей начального этапа колониальной политики царской России. Первоначально Е. был одним из атаманов донской казачьей вольницы, грабившей по Волге и Дону купеческие караваны и "казну государеву"; укрываясь от преследования властей, Е. был вынужден бежать в пермские вотчины крупных промышленников Строгановых. Последние, заинтересованные в расширении своих владений, поставили Е. во главе экспедиции в Сибирь (1581). В 1581-84 Е. во главе своего отряда, заливая свой путь кровью татар, вогулов и остяков, продвинулся в глубь Сибири, разгромил сравнительно небольшое "сибирское царство" хана Кучума... и "бил челом " царю Ивану IV Грозному "сибирской землицей ", прося принять ее под его "высокую руку". <...> Царское правительство усердно поощряло "патриотическую" великодержавно-шовинистическую идеализацию Е. как "завоевателя Сибири ", подчеркивая его продажность русскому царю, геройство и т. д. Эти легенды служили для обоснования "прав" царизма на владение Сибирью и грабеж "инородцев" [14]4.
В 15-м томе второго издания БСЭ (1952) статья о Ермаке увеличивается в объеме и сопровождается иллюстрациями, а пафос нового прочтения сибирского похода, невольно возвращаясь к Карамзину, направлен на подчеркивание охранительной и освободительной роли казаков. Ермак выступает как землепроходец, расширитель государственных границ и освободитель сибирских народов:
«ЕРМАК. казачий атаман, сыгравший наряду с другими русскими "землепроходцами " 16 в. выдающуюся роль в освоении Сибири. Прославлен в русской историч. литературе и народном эпосе как герой - "покоритель Сибири"... казачьи отряд[ы] Е. ... прибыли по призыву Строгановых. после того, как была получена царская грамота. в к-рой Иван IV
ставил перед ними задачу выдвинуть сеть вооруженных форпостов в глубь основной территории Сибирского ханства.
<.> Сибирские народы, подвластные Кучуму, после первых военных неудач тотчас же отпали от него. К. Е. прибыло много остяков, татар с семьями. Е. строго следил, чтобы никто из его воинов не обижал местное население.
<.>
Поход Е. имел прогрессивное значение. Главной заслугой Е. является то, что он проложил дорогу в Сибирь, подготовил падение Сибирского ханства и присоединение Зап. Сибири к Русскому государству. В результате похода Е. были освобождены из-под власти Сибирского ханства народы Зап. Сибири [17].
Таким образом, если в советских энциклопедиях 1920-1930-х гг. в центре нарратива о Ермаке находится его роль агента власти и угнетателя сибирских племен, то в 1950-х гг. Ермак превращается в представителя «широких народных масс» и строителя «народной» державы. По этим же двум разнонаправленным линиям выстраиваются и художественные нарративы о Ермаке в исторических романах А. Веселого и Е. Федорова.
■к к к
После первой публикации романа А. Веселого «Гуляй, Волга» в 1932 г. и вплоть до 1935 г. литературно-критические статьи, комментарии самого автора, а затем и литературоведческая трактовка произведения полностью соответствовали влиятельной в 1920-е гг. марксистской концепции М.Н. Покровского, основанной на идеях экономического детерминизма и классовой борьбы как движущих сил истории. Поэтому доминантой романа А. Веселого, основой «идейной структуры», как сказал бы ранний Ю.М. Лотман [18], оказалась социальная стратификация общества в зависимости от отношения каждого класса к торгово-промышленному капиталу. Верх этой иерархической структуры занимают сословия, в руках которых сосредоточены ресурсы и, соответственно, власть (царь, купцы, «попы», воеводы), любые действия этих агентов мотивированы борьбой за приращение или сохранение капитала5. Низ иерархии составляют те, кто производит или добывает ресурс: крестьяне, работники солеварен, сибирские народы, зависимые от капитала и непрерывно эксплуатируемые властью:
А. «Воевода над всеми суд и правёж чинил, попы за всех молились, а мужики на всех работали» [19. С. 32].
Б. «Кузьма (Строганов. - Я.Б.), умирая, наказывал сыну Луке:
- Сей хлеба больше, сей, насколько сила взгребет. На хлеб, как птица, налетит к тебе народ, и умножатся достатки твои.» [19. С. 54].
Положение казачества в этой системе оказывается подвижным. А. Веселый в «Литературных додарках» писал, что вольное казачество само по себе и поход Ермака с дружиной в частности предшествовали будущим народным восстаниям под предводительством Разина и Пугачева, однако в конце XVI в. казачество еще не обрело классового сознания, а значит, не было способно участвовать в общественной борьбе: «Зачатки
осознания себя как класса широкими низам и крестьянства и гулевого казачества следует отнести ко временам Пугачева и Разина. В XVI же веке и ранее, если говорить без натяжки, повольники являлись буйствующей слепой силой» [19. С. 181-182].
Соответственно, в романе «Гуляй, Волга» казачество изображается как своевольная, дикая и раздробленная стихия («в пьянствах. бьются и режутся до смерти, крестов на шеях не носят, посты не блюдут, гуляют с слободскими девками и, вернувшись, не помыв рук, за хлеб хватаются да заодно с холопами своих атаманов и есаулов лают» [19. С. 88]). Например, как видно уже из заглавия, оно уподобляется бурному, «гулящему» речному потоку. Ермак изображен как человек «веселого и бешеного» [19. С. 29] нрава, полный «дикого своеволья и напористой силы» [19. С. 71]. Неоднократно в ходе повествования Ермак сравнивается с жеребцом: «.был Ярмак... мастью черен, будто в смоле вываренный, и здоров, здоров как жеребец. Ржал Ярмак, задрав голову... Из хвоста ватаги на голос атамана нежным ржанием отзывалась кобыла По-бедка» [19. С. 26]. Зоологические сравнения применены и в отношении других казаков: Иван Кольцо похож на «косматого кобеля», у Гуртового кулак «с телячью голову», а Мамыка живет в «особой землянке» с медведицей, ест с ней из одного котла и товарищи смеются, что скоро их «косматый сынок пойдет по лесам чертей полошить» [19. С. 67]. Более того, признак дикости распространяется в романе на всю русскую землю:
Дика стояла земля
жил на ней дикий народ
управляемый дикими властителями [19. С. 34].
Таким образом, консолидация людей в романе А. Веселого происходит, во-первых, на основании установления торгово-промышленных связей, а во-вторых -на основании общего для всех качества - дикости.
Образ Ермака в романе А. Веселого проясняется тем лучше, чем ближе в ходе развития сюжета он оказывается к позиции власти. Если в начале романа, еще не будучи атаманом, Ермак проницательно угадывает намерения Ивана Грозного склонить казаков к покорности и стремится этого избежать («Шлет Москва. ласковые грамоты, зовет оберегать Поле от ордынцев и за ту службишку пороху, сукна и хлеба сулит. А воеводы с большого ума да по государеву указу отгоняют нас от русских городишек, ровно бешеных волков... » [19. С. 29]), то после избрания Ермака атаманом именно он фактически единолично решает согласиться на приглашение со стороны Строгановых («Вы б приплыли к нам, единоверные казаки, и нам служили б» [19. С. 62]). Попав к купцам, казаки действительно начинают им служить: «Закормили, задарили Строгановы казаков. Разделившись на малые отряды, несли казаки по острожкам сторожевую службу и показывали свою казачью правду»6 [19. С. 77]. В том числе ватага Ермака участвует в жестоком подавлении восстаний сибирских племен и работников солеварен.
С этим связан ключевой пункт интерпретации романа и образа Ермака в советской критике, заключаю-
щийся в том, что казаки стали орудием царя и Строгановых в насильственном подчинении аборигенов Си-бири7. То есть социальная стратификация дополняется в романе национальной, причем спущенной сверху. С точки зрения Строгановых сибирские народы - это непросвещенные иноземцы и иноверцы (нехристи): они не владеют ремеслом, не умеют строить крепкие дома, мосты, амбары для скота8:
- Народишки те ремесел никоторых не знают и продолжают свою дикую жизнь выпасом скота, ловлею рыбы и зверя. Противны им обычаи и все дела наши и наша христианская вера. Соль варить и руды разрабатывать сами не хотят и не умеют, а когда мы за дело взялись, смотрят на нас с завистью [19. С. 75].
Первое, с чего начинается служба казаков Строгановым, - это усмирение бунта «черемисов» (марийцев) и «башкирцев», «задавленных непосильным ясаком. Казаки к ним сплавали - самых пущих перевешали, остальных всяко настращали и обложили двойной данью» [19. С. 77]. Второй важный эпизод - это бунт работников строгановских солеварен, среди которых были «зыряне (коми. - Я.Б.), башкирцы и татары» [19. С. 81]. В кульминационной сцене бунта Ермак однозначно показывает свою «провластную» позицию: в то время как к нему «в мольбе тянулись изъязвленные соляным раствором руки» [19. С. 80], Ермак дважды -сначала сибирцу, затем русскому - повторяет фразу «в ваш уклад и правеж мне дела нет» [19. С. 81-82]. Бунт заканчивается, с одной стороны, наказанием солеваров, а с другой - началом социального расслоения казацкой дружины. Васька Струна и Трофим Репка уходят от Ермака со словами «Будя кровавить руки, сиротить здешний край!» [19. С. 83]. Именно этих персонажей, упомянутых в романе лишь единожды, советская критика оценила как «положительных» героев, как «образы... ранних предшественников Разина и Пугачева» [23. С. 78].
Эквивалентная мятежу солеваров сцена в сюжете романа - это эпизод, когда уже во время похода сама ватага Ермака устраивает заговор, голодный бунт и призывает атамана вернуться на Дон. Казаки возмущены голодом, сибирским климатом («Господи, места-то какие страшные!»; «Не допечет нас Сибирь огнем, так проберет морозом» [19. С. 122-123]) и подневольным положением, в которое они попали из-за решений атаманов и Ермака («Пируют атаманы нашей кровью»; «Атаманы завели нас и продали за царевы калачи»; «Кому на царстве царевать, а кому горе горевать»; «Атаманы! Отцы вы наши родимые! Поманили вас Строгановы купцы блином масленым, вы и губы распустили» [19. С. 122-124]). В том числе среди казачьих голосов слышны покаянные реплики об истреблении сибирских народов, поскольку в походе казаки грабят поселения вогулов и остяков9 (манси и ханты. - Я.Б.): «Погубили мы много сибирцев где по делу, а где и не по делу»; «Будя кровавить руки, сиротить здешний край!» [19. С. 123]. Мятеж снова заканчивается казнью бунтовщиков. Причем позиция Ермака оказывается похожа на позицию абсолютного монарха: казаки, с
точки зрения атамана, передали ему свою волю и теперь только он - Ермак наравне с богом - знает, как вольнице надлежит поступать:
И снова Ярмак заговорил с твердостью:
- Ватага крепка атаманом. Чтоб и впредь не было меж нас смуты и шатости, велю вам, не мешкая ни часу, самых языкастых расказнить принародно, дабы, глядя на то, и иным не было повадно в походе размир чинить да заваривать замятню [19. С. 126].
Итак, интерпретация образа Ермака и оценка его похода в Сибирь в романе А. Веселого органично встраивалась в идеологическую повестку 1920-х гг. Следуя официальному нарративу этого периода, в социальной системе, разделенной на эксплуататоров и эксплуатируемых, Ермак как вершитель колониальной царской политики занял место на стороне угнетателей трудового народа и сибирских автохтонов. Ключевым структурным принципом романа «Гуляй, Волга» стала социальная дифференциация людей. В такой системе сентименталистскому началу с его стремлением к снятию социальных барьеров и уравниванию людей, не находится места10. Зато характерны сопоставления коллективного образа казаков и самого Ермака с разнузданной природной стихией («жеребец» и т.п.), двояко отсылающие к актуальной в первые послереволюционные годы проблеме неразвитости классового самосознания, а также к старинной рационально-просветительской антитезе варварство - цивилизация.
Несмотря на первоначальное преимущественно положительное признание, публикация такого произведения в 1932 г. даже у лояльных критиков уже вызвала упреки в «идеологических шероховатостях». Главным образом неодобрительную оценку роман получил за «политические ошибки», вызванные именно несвоевременностью публикации, что свидетельствовало о непопадании А. Веселого в формировавшийся в 19321934 гг. соцреалистический канон.
* * *
Эти «недостатки» в изображении сибирского похода были преодолены в романе Е. Фёдорова «Ермак», который, несмотря на упреки критиков в исторической недостоверности, соответствовал актуализированному с 1930-х гг. изводу советской идеологии.
В опорных пунктах роман Фёдорова соответствовал утвержденному соцреалистическому канону и господствующей во второй половине 1930-х гг. мифологии, описанным К. Кларк [12]. Так, в романе присутствует ядерный элемент литературы соцреализма -«положительный герой», сам Ермак. Созданный Фёдоровым образ Ермака опирается на два характерных для соцреализма прототипа - с одной стороны, на фольклорного богатыря, народного героя из русских бы-лин11 , с другой стороны, на воина из воинской повести агиографического типа12. Однако наиболее важная черта в образе фёдоровского Ермака, которая встраивает его в соцреалистический канон и отличает от романа А. Веселого, заключается в его роли вождя казацкой вольницы. В первую очередь Ермак выступает по отношению к «лыцарству» в качестве руководителя,
учителя и наставника, который ведет эту казацкую массу по пути от стихийности к сознательности. В сюжете постепенно разгульные воровские казаки превращаются в единый народ, движимый общим делом «заботы о славе отчизны» [24. Т. 2. С. 251]. Более того, в соответствии с актуализированным в 1930-х гг. мифом о «большой семье», казаки в романе Фёдорова представлены уже не как бессознательная звериная, «дикая сила», но как основанное на родственных, эмоциональных связях «казацкое братство» под предводительством «батьки» - атамана Ермака. Тем самым внутри соцреализма начинают мерцать следы карамзинского сентиментализма.
При этом важно, что власть Ермака над казаками легитимируется по принципу национального государства. Согласно В.М. Живову, в таком типе государства «легитимность правительства. обеспечивается. тем, что оно следует по пути, обозначенному национальным характером» [6. С. 115], осуществляет волю нации, а не волю «просвещенного монарха, стремящегося к общему благу» [6. С. 114]. Центральный эпизод в легитимации Ермака - это смещение им предыдущего атамана - Андрея Бзыги. Уже при первой встрече с Бзыгой Ермак замечает его «толщину и лихоимство» [24. Т. 1. С. 18], недопустимые для казацкого атамана. Нелегитимность Бзыги раскрывается, например, когда он отказывает казакам в возможности защитить русскую землю от турок. Такое поведение Бзыги идет вразрез с волей казачества, причем эту волю казаки выражают в категориях узнаваемого сентименталист-ского дискурса: их сердца пылают огнем13. Тогда именно Ермак из всего казачьего братства первый замечает «неправильность» атаманства Бзыги:
- Чего терпеть, ежели сердце огнем пылает! Земля поругана, казачество ждет! На реке Дону более двух тысяч полонян на каторгах гребцами, нас ждут не дождутся. Подай руку, вместе подымутся и будут орду бить!
- Нельзя! Слушать меня, атамана, казаки! - закричал Бзыга.
Ермак и Кольцо ушли с майдана мрачными.
«Не тот атаман! - думал Ермак. - Кому служить, не разберешься!» - и не утерпел, ударил себя в грудь:
- Мы же русские!
- Русские! - твердо ответил Кольцо. - Каждой своей кро-виночкой!.. [24. Т. 1. С. 56].
Окончательно же нелегитимность Бзыги обнаруживается, когда он бросает казацкое братство на голод, не раскрывая для них свои полные амбары. Бзыга отчуждается от казачьего братства, оказывается для него плохим «батькой». Тогда именно Ермак созывает казаков на круг, где - что характерно для вождя - произносит страстную, вдохновляющую речь против Бзыги, «каждое слово которой жгло сердца» [24. Т. 1. С. 118], после чего его самого выбирают атаманом.
С этого момента Ермак начинает вести казаков за собой, и именно его «думы», решения, чутье, «сильная рука и крепкая воля» [24. Т. 2. С. 248] на каждом поворотном этапе сюжета направляют путь казаков. Причем - что характерно для национального принципа власти - народ сам «поручает» Ермаку вести его за собой, поскольку воля их совпадает:
Шли за ним потому, что видели: крепко верит он в свое дело и знает, куда ведет казаков и камских солеваров, потому и зажигал он всех своей верой. Откуда же эта его вера и эта его сила?Народродил их. <. > Народ поручил Ермаку и его дружине защиту своей жизни и своей чести. Не будь такого, - не было бы в казацком войске силы, были бы казаки тогда разбойничьей ватагой, а не воинством за правду [24. Т. 1. С. 486].
Под предводительством Ермака казаки по дороге в Сибирь проходят путь духовного воспитания из беглых людишек и перекати-поле в интегрированный «кусочек Руси» [24. Т. 1. С. 493], «государственных мужей» [24. Т. 2. С. 48] и «железное войско» [24. Т. 2. С. 46]; от сепаратизма и стремления основать в Сибири «казацкое царство» они приходят к идее единства русской земли и русских людей. Если в начале атаманства перед Ермаком стоит выбор «так же ли, как и теперь, грабить караваны, монастыри да нарушать государев закон, или податься... со всем народом - на вольные земли, на вольную жизнь» [24. Т. 1. С. 191], то очень быстро он понимает, что «корень всему Москва... Русские мы люди, и как нам жить без Руси. Кровь сказывается. И каждому из нас хочется - жила бы, крепла Русь!» [24. Т. 1. С. 229]. Поэтому не призыв Строгановых, а именно идея «послужить Руси» толкает Ермака вести казаков «в земли немеренные, в края соболиные, на вольную волюшку» [24. Т. 1. С. 237]. К этой цели Ермак ведет казаков последовательно.
Так, прибыв к Строгановым, герой отказывает дать купцам клятву «отстаивать их от буйства сибирцев и холопов.» [24. Т. 1. С. 350], отвечая на это, что казаки «не наемники, а дружинники русские» [24. Т. 1. С. 351]. Ермак стирает различия между социальными стратами холопов, ремесленников, смердов, работников солеварен и казаков и объединяет их в общую категорию «русских простолюдинов». Поэтому при известии о бунте на солеварнях Ермак отказывается «обагрять братской кровью свои руки» [24. Т. 1. С. 373] и усмиряет работников не мечом (как было у А. Веселого), а словом:
- Слушайте меня, работяги! Пожгете варницы, затопите рудники, все запустеет тут - вам же хуже будет. Разойдитесь, браты! А я упрошу господина помиловать вас, смягчить вашу тяжкую жизнь. - Ермак тронул повод, и застоявшийся конь понес его среди бушующих солеваров. Они все еще кричали, жаловались, но давали казакам дорогу [24. Т. 1. С. 377-378].
Как и в романе А. Веселого, у Федорова Ермак во время похода сталкивается с заговором казаков, однако, в отличие от Веселого, у Федорова раскола между Ермаком и дружиной не происходит. Напротив, заговор только подтверждает легитимность атаманства Ермака. В бунтовщиках уже на уровне имен и характеристик подчеркивается преступность изменников: заговор устраивают Песья Морда, Яшка Тухлый и кровожадный проворовавшийся пристав Прокоп. Пойманных предателей Ермак казнит, при этом во время казни он закрывает глаза, «чтобы люди не видели его слезы» [24. Т. 1. С. 425].
В особенно сложные моменты похода, когда дружина просит повернуть назад, Ермак речами призывает их к единодушию:
- Слухай меня, войско! <. > Надо вершить до конца затеянное! Не о себе пекусь, об отчизне, о каждом из вас. <. ..>
Иванко Кольцо согласно кивал головой: «Что скажешь против слова батьки? Правда в ней!».
<...>
- И говорю я вам - волен я в ваших жизнях. Помысли ваши и мои едины пусть будут: идти на Кучума! Атаманы и сотники, в походе не грызутся воины! Дружина сильна единодушием. Тот, кто нарушил воинскую клятву, вносит смуту и шатость, того, не мешкая, всенародно казнить. Пусть знает каждый, что его ждет за измену! И еще говорю вам - утром плывем дальше, на восход. Будет так, как сказано! [24. Т. 1. С. 455-456].
Таким образом, на протяжении всего романа легитимность лидерства Ермака устанавливается на основе того, что его воля, чувства и помыслы, т.е. национальный характер, совпадают с волей не только казачества, но и всего русского народа.
По сравнению с романом А. Веселого у Фёдорова меняется и оценка отношений казаков с сибирскими народами. Именно в этом пункте наиболее явно проявляется классический сентименталистский мотив: разрушение социальных и национальных барьеров и объединение людей в сообщество на основе общего чувства - дружбы и любви. Так, первым сибирцем, которого встречает дружина Ермака, является вогулич по имени Хантазей. Казаки по пути в Сибирь берут его в плен и используют в качестве проводника. Они обращаются с пленником уважительно, называют его другом и кормят. Хантазей, в свою очередь, не только изначально не пытается бежать, но и показывает казакам рыбное место:
Рыбак и охнуть не успел, как очутился в объятиях могучего казака. Станичник мял его, хлопал по спине:
- Не бойся, друг, худа тебе не сделаем!
Вогулич и не думал бежать, он покорился своей судьбе и только жалко улыбался.
<...>
- Идем, друг! - повели они вогулича в табор. Тут его посадили у костра, сняли аркан и сытно накормили кашей [24. Т. 1. С. 408].
Хорошее обращение и обещание Ермака защитить вогулов от непомерного ясака хана Кучума вызывает верность Хантазея:
- Можешь с нами идти? - спросил атаман, глядя в упор на вогулича.
- Боюсь хана. Ой, боюсь его, - заволновался вогулич. -Хан будет отсекать мою голову. наденет на кол! Боюсь!..
- А меня боишься?
Охотник повеселел:
- Зачем тебя бояться? Ты сильный, смелый. Не бьешь... Ходить с тобой буду. [24. Т. 1. С. 411].
Когда Хантазей приводит казаков к вогульскому селению, жители сразу встречают русских с радостью, буквально по глазам чувствуют их добрые намерения:
- Русс. Русс! - повторяли вогулы,радуясь приходу гостей, радушно зазывая их в чумы.
<.>
Глаза казаков были ясными, шутки искренними, ласковыми. Вогулы чутьем угадывали, что пришли друзья [24. Т. 1. С. 415].
Таково отношение Ермака ко всем местным племенам и народам. Он замечает раздробленность Сибирского ханства, отмечает, что это «лоскутное царство» («государство это не единым духом и плотью спаяно. Лоскутное царство!» [24. Т. 1. С. 444]), войско Ку-чума - «лоскутное войско», а верность местных народов Кучуму не крепка, потому что держится на страхе и подчинении грубой силе. Например, помимо сбора непосильного и несправедливого ясака, Кучум пытался обратить местные племена в ислам; Ермак же, в отличие от Кучума, обещает остякам «веру их не трогать, обычаи народа уважить» [24. Т. 2. С. 27] и принимает их шерть - клятву, данную по остяцким обычаям.
Этнические барьеры рушатся в романе Фёдорова и благодаря любви14: казаки Ермака берут в жены женщин из сибирских племен. При этом интересно, что речь здесь не всегда идет о равенстве местной и русской культур: приход русской культуры в Сибирь подчеркнуто презентуется сибирцам как благо. Так, например, когда один из казаков выбирает себе в жены татарку и сталкивается с ее отцом, который препятствует свадьбе, потому что жених не заплатил калым, Ермак, исходя из того, что «девку клонит к доброму сердцу» [24. Т. 2. С. 67], велит исполнять свадебный обряд по обычаю донскому. Отцу девушки он при этом говорит не гасить счастье любви:
Медник кинулся отнимать дочь, но атаман протянул властную руку:
- Стой, погоди, малый! Нельзя гасить счастье. Любовь добрая и честная досталась твоей дочке, а такое счастье непродажное. Пусть живут! То первая пара ладит гнездо, от этого земля им станет дороже, милей. Так ли, браты?
- Истинно так, батько! - хором ответили казаки.
- Не бесчестие и не насилие сотворил наш воин, а великую честь оказали мы тебе, милый. И ты держись за нас. Худо будет тебе, - приходи к нам [24. Т. 2. С. 68].
В конце концов, стремление к объединению становится для Ермака общенациональной задачей, которая заключается в том, чтобы «отогреть» сибирскую землю, чтобы она стала русской, «трудом да хлебопашеством. закрепить за Русью Сибирь» [24. Т. 2. С. 46]. Оружием в этом деле для казаков становится
«правда» («Одним ножом да копьем иль рогатиной не всегда возьмешь, друг. Есть оружие и посильнее. Наше оружие - правда!» [24. Т. 1. С. 507]), носителем которой выступает, в первую очередь, сам Ермак, и которая заключается в том, что «сила в простом человеке - в пахаре и в ремесленнике» [24. Т. 2. С. 22]. Поэтому Ермак приходит в Сибирь не в качестве разбойника или завоевателя, не с мечом, а с сохой и телегой -в роли мужика-крестьянина, кровно связанного с землей. Миссия казаков заключается в обучении местных народов хлебопашеству и «поднятию земли». Таким образом, нациеобразующим свойством русского человека оказывается крестьянский труд:
- Надо свой хлеб растить! - веско проговорил Ермак. -Сеять надо, а для пашни соха надобна. Чем поднимать землю будешь? Лемех добро скованный тут первое дело!
Кузнецы переглянулись, и старый сказал:
<.>
- На хана наш работал: копья, стрела, сабля. Вот наш работа! А ел совсем мало, - Кучум брал все и ругал.
- Робили вы на хана, а ныне будете робить на себя. И самое первое, мотай на ус, кузнец, научим тебя ладить ле-мехи для сохи, подковки, топоры. Будет селянину благостен мирный труд. Пашню поднимем, зерно сеять научим, лес рубить и корчевать будем. Соха и телега придут в этот край.
- Хороши твои речи, - согласился кузнец. - Только железо надо!
- Обыщем землю, горы и добудем железо, - пообещал Ермак» [24. Т. 2. С. 21].
Подводя итог, вернемся к выдвинутому в начале статьи тезису о том, что одним из индикаторов произошедшей в середине 1930-х гг. трансформации советского нар-ратива является фигура покорителя Сибири Ермака. На примере энциклопедических статей и двух исторических романов мы показали два полюса оценки этой исторической фигуры. На первом этапе формирования раннесо-ветского нарратива о Ермаке казачий атаман оказывался в позиции эксплуататора, выступал как агент власти по отношению и к казацкой вольнице, и ко всем угнетаемым социальным слоям, включая сибирские народы. Во втором случае, когда после «великого отступления» [26] возникла необходимость «пересборки» образа Ермака и всей темы русского освоения Востока, на передний план в описании фигуры казачьего атамана выдвигается консолидирующее начало: Ермак выступает в роли вождя, собирателя земель и строителя народной державы, а в дискурсе соцреализма проявляется типологический след сентименталистской поэтики.
Примечания
1 См., например: [1; 2. С. 272-289; 3-5].
2 В сентиментализме конфликт разрешался в ходе преодоления героями сословных границ, что отсылало к утопиям об идеально равноправном обществе. Неудивительно, что исследователями неоднократно отмечались случаи обращения авторов к традициям сентиментализма на тех витках литературной эволюции, которые характеризовались усиленным вниманием к социальной утопии. Так, Э.М. Жилякова пишет о «сентиментальном натурализме» Ф.М. Достоевского 1840-х гг., связанном с «развитием идей утопического социализма» [8. С. 5]. О «социалистическом сентиментализме» упоминает М.Н. Эпштейн, указывая на ряд литературных направлений второй половины 1950-1980-х гг. (эстрадная поэзия, исповедальная проза, городская проза, городской романс) [9. С. 204]. Н.Л. Лейдерман и М.Н. Липовецкий говорят о «натуралистическом сентиментализме» поэтики В.П. Астафьева, отстаивавшего свой, отличный от социалистической вариант «деревенской» утопии, а также о явлении неосентиментализма в русском литературном постмодернизме [10. С. 97-134, 560-582].
3 Исторический роман является доминантой советской художественной литературы о Ермаке по количеству публикаций и переизданий. Изменение роли исторического романа в системе жанров советской литературы от первых послереволюционнных лет к 1930-м гг. само по себе
свидетельствовало о культурно-идеологических трансформациях. Внимание советской литературы к этому типу нарратива в 1930-е гг. было напрямую связано с очередным витком нациестроительства, в котором этот жанр должен был частично взять на себя роль лаборатории национального мифа со своим набором консолидирующих исторических событий и пантеоном героев. Подробнее об этом см., в работе М.А. Литовской [13].
4 То же прослеживается в образцовом историческом сочинении 1920-х гг. - книге М.Н. Покровского «Русская история в самом сжатом очерке» (1920). Ермак там упоминается только в «синхронистической таблице», а сибирский поход описывается как «нелегальная. "вольная" колонизация под непосредственным руководством торгового капитала (Строгановы)» [15. С. 205]. Аналогичная трактовка образа Ермака представлена также в первом томе Сибирской советской энциклопедии (1929-1932), причем хорошо заметно, что помещенная без указания имени автора статья совпадает с БСЭ как по общей канве, так и лексически: «ЕРМАК. - яркий представитель начального этапа колониальной политики царской России. Первоначально был известен своими грабежами на Волге и Дону купеческих караванов и "государевой казны"; вскоре вынужден был бежать в Пермский край, где нашел приют в вотчинах крупных промышленников Строгановых. По поручению Строгановых... совершил. экспедицию. в земли сибирских татар, вогулов и остяков. Отряд продвинулся в глубь Сибири, разгромил "Сибирское царство" татар и занял их столицу Искер. Однако положение немногочисленного отряда завоевателей среди враждебного населения было так тяжело, что заставило Е. обратиться за помощью в Москву "бить челом " царю Ивану IV "Сибирской землицей ". <.> Походы Е. являются лишь одним из эпизодов завоевательно-колониального движения русских на В., связанного с жестокой эксплоатацией и разорением туземцев» [16].
5 Царь использует купцов для «заселения» восточных земель: «Сдавна цари московские обращали взоры свои на Заволжье и Урал... К заселению край был весьма способен и всем изобилен. Москва, закрепив за собой Волгу, занялась войною с прибалтийскими странами. К восточным же соседям Иван Грозный проявлял большую осторожность и до поры до времени не решался вступать с ними в открытую борьбу, но зато всячески поощрял к захватам купцов и промышленников, чтоб в случае неудачи самому остаться в стороне» [19. С. 53].
6 Показательно, что в романе А. Веселого из истории Ермака изъят мотив «раскаявшегося разбойника», а посольство Ивана Кольцо к Ивану Грозному, чтобы «бить царством сибирским», мотивировано исключительно прагматическими причинами: нехваткой людей в противостоянии казаков Кучуму.
7 См., например, у М. Чарного: «Одной из больших заслуг Артема Веселого является то, что он первый в нашей литературе показал. сколько раздавленных жизней, целых народов скрывается под парадным термином историков - "расширение рубежей отечества" <.> За 330 с лишним лет владычества над Сибирью российское самодержавие превратило этот богатейший край во всероссийскую каторгу. Сибирские народы вымирали один за другим и постепенно исчезали с этнографической карты мира» [20. С. 122-123]; у Д. Манзина: «Победой над Кучумом была решена судьба племен Сибири, судьба обреченных на разграбление, на чудовищную эксплоатацию, на вымирание <.> "цивилизация" русских колонизаторов. означала рабство» [21. С. 193]; у В. Гоффеншефера: «Завоевание новых земель для включения в крепостническую систему закрепощения и порабощения сибирских народов, завоевание новых колоний для торгового капитала - вот та социальная функция, которая выполнялась ярмаковой вольницей» [22. С. 44].
8 Несмотря на нейтральный стиль изложения, повествователь в романе А. Веселого очевидно сочувствует эксплуатируемым частям общества и занимает противоположную Строгановым и Ермаку позицию. Так, «непросвещенность» сибирских народов повествователь трактует в духе незапятнанности влиянием цивилизации «благородного дикарства» - исключительно как неумение сибирцев вести торговлю с хитрыми купцами с русской стороны («Охотники и кочевники славились простодушием и жили в первобытном непорочии» [19. С. 82]). Как раз вторжение «цивилизаторов» подводит сибирские народы к упадку, потере идентичности («уходили вогулы, чтобы разучиться пахать землю, забыть рудное и кузнечное дело, чтобы замутить свой язык чужими наречиями» [19. С. 159]) и утрате «богатырства» («Угасла и храбрость сибирских народов, лишь в сказках да былинах до наших дней мерцают отсветы былой славы, - так на протяжении многих веков песнь собирала под свое крыло богатырей» [19. С. 159]).
9 Аналогичное отношение к вогулам и остякам характерно и для сибирского хана Кучума, который в битве за Искер использует сибирцев как живой щит.
10 Важно отметить, что в романе А. Веселого отсутствуют мотивы любви и женитьбы. Так, присутствие молодой жены Кучума Сугзе редуцировано до двух кратких упоминаний.
11 Почти все, с кем встречается Ермак в романе - от казаков, стариков, женщин, вогулов до своих противников-«супостатов», - все признают богатырскую строгость и силу Ермака («Она пошла рядом со стременем, заглядывая в лицо Ермака. Он крепко сидел в седле, широкоплечий, строгий богатырь. Чувствовалась в нем покоряющая сила, и Василиса - счастливая и гордая - не могла отвести от него своих глаз» [24. Т. 1. С. 150]; «Пришел на Иртыш богатырь и привел сильных русских. Они побили хана и мурз и сказали мне - ты человек!» [24. Т. 2. С. 88] и т.д.). Иван Кольцо слышит в Москве, что скоморохи в песнях о Ермаке делают его братом Ильи Муромца. Все казаки, пришедшие в Сибирь, отождествляются в романе с богатырями по функции охранителей от «татарского злого всадника»: «Богатырские заставы Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, Колывана Ивановича преграждали путь на Русь татарскому злому всаднику. А теперь казаки шли в самое логово, откуда выходили на восточные рубежи зловредные хищники» [24. Т. 1. С. 437]. На поле боя Ермак выделяется своими нечеловеческими, сказочными силами, мощью и неуязвимостью: «Его щадили вражьи стрелы, а вернее всего - изменяли лучникам их трусливые руки при виде тяжелого, кряжистого воина с ослепительным мечом в руке» [24. Т. 2. С. 200].
12 Подобно воину в древнерусской воинской повести, Ермак называет себя «гневом божьим» [24. Т. 1. С. 213]. В походе он соблюдает строгий пост и не допускает присутствия женщин в казацкой дружине («- Тут народ крепкий, отчаянный. Попади сюда женка, перережутся. Мы -воины, у нас - лыцарство. Никого не неволим: захотел миловаться с хозяюшкой, уходи от нас!..» [24. Т. 1. С. 342]). Особенно важно здесь отметить «след» Карамзина: в романе Федорова вслед за «Историей государства Российского» казаки перед отбытием от Строгановых в Сибирь исполняют христианский церемониал подготовки к битве (отстаивают молебен, молятся Николе Угоднику, принимают от Строгановых хоругви), а после смерти тело Ермака, как тело святого, не тлеет, а на могиле происходят посмертные чудеса: «Шесть недель пировали в поле татары и издевались над телом Ермака. И все шесть недель от тела не шел тяжелый дух, никто не заметил разложения <.> Шейхи, муллы и праведные блюстители ислама испугались такого преклонения перед памятью Ермака простых людей, которые, якобы, даже видели свет над его могилой. Народная молва передавала, что по субботам над ней вспыхивает огонек, и будто свечка теплилась в головах покойника» [24. Т. 2. С. 246-247] (ср. у Карамзина: «злобные Татары, положив оное (тело. - Я.Б.) на рундук, пускали в него стрелы. сие продолжалось шесть недель. Царь Кучюм и самые отдаленные Князья Остяцкие съехались туда наслаждаться местию. к удивлению их, плотоядныя птицы, стаями летая над трупом, не смели его коснуться. многия чудеса совершались над Ермаковою могилою, сиял яркий свет и пылал столп огненный» [25. С. 409]).
13 Ср. сентименталистскую стилистику Карамзина: «Ермак с товарищами прослезился от умиления, как пишут: мысль свергнуть с себя опалу делами честными, заслугою государственною и променять имя смелых грабителей на имя доблих воинов отечества, тронула сердца грубыя, но еще не лишенныя угрызений совести» [25. С. 381].
14 Здесь необходимо упомянуть обилие любовных сюжетов в произведении Е. Федорова: большая часть женщин, появляющихся в романе (как одиноких, так и замужних), испытывают вполне определенную тягу к Ермаку. Например, открывает череду любовных историй Уляша, изменившая Ермаку и утопившаяся; сестра Ивана Кольцо Клава из ревности к Ермаку топит свою соперницу Василису - казачку и сестру Якова Михайлова; соблазнить Ермака безуспешно пытается Сузге и т.д.
Список источников
1. Добренко Е.А. Поздний сталинизм: эстетика политики : в 2 т. М. : НЛО, 2020.
2. Капеллер А. Россия - многонациональная империя. М. : Прогресс-Традиция, 2000. 344 с.
3. Мартин Т. Империя «положительной деятельности». Нации и национализм в СССР, 1923-1939. М. : РОССПЭН, 2011. 855 с.
4. Слезкин Ю. Арктические зеркала: Россия и малые народы Севера. М. : НЛО, 2008. 512 с.
5. Хирш Ф. Империя наций: Этнографическое знание и формирование Советского Союза. М. : НЛО, 2022. 472 с.
6. Живов В.М. Чувствительный национализм: Карамзин, Ростопчин, национальный суверенитет и поиски национальной идентичности //
Новое литературное обозрение. 2008. N° 3. C. 114-140.
7. Кочеткова Н.Д. Литература русского сентиментализма (Эстетические и художественные искания). СПб. : Наука, 1994. 280 с.
8. Жилякова Э.М. Традиции сентиментализма в творчестве раннего Достоевского (1844-1849). Томск : Изд-во ТГУ, 1989. 272 с.
9. Эпштейн М.Н. Циклическое развитие русской литературы // Ирония идеала. Парадоксы русской культуры. М. : НЛО, 2015. С. 202-207.
10. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950-1990-е годы : в 2 т. М. : Издательский центр «Академия», 2003. Т. 2: 1968-1990. 688 с.
11. Лебедева О.Б. История русской литературы XVIII века. М. : Высшая школа, 2003. 415 с.
12. Кларк К. Советский роман: история как ритуал. Екатеринбург : Изд-во УрГУ, 2002. 262 с.
13. Литовская М.А. Образ Сибири в советских романах эпопейного типа // Сибирский текст в национальном сюжетном пространстве / отв. ред. К.В. Анисимов. Красноярск : Изд-во СФУ, 2010. С. 174-193.
14. Ермак // Большая советская энциклопедия / под общ. ред. В.В. Куйбышева, М.Н. Покровского, Н.И. Бухарина и др. 1-е изд. М. : Сов. энцикл., 1932. Т. 24. Стб. 531-532.
15. Покровский М.Н. Русская история в самом сжатом очерке. М. : Партиздат, 1933. 543 с.
16. Ермак Тимофеевич // Сибирская советская энциклопедия : в 4 т. / под общ. ред. М.К. Азадовского и др. Т. 1: А-Ж. М. : Изд-во газеты «Правда», 1929. Стб. 899-900.
17. Ермак // Большая советская энциклопедия / главн. ред. Б.А. Введенский. 2-е изд. Т. 15. М. : Советская энциклопедия, 1952. С. 528-530.
18. Лотман Ю.М. Идейная структура «Капитанской дочки» // Избранные статьи : в 3 т. Т. 2. Таллин : Александра, 1992. С. 416-429.
19. Веселый А. Гуляй, Волга // Избранные произведения. М. : ГИХЛ, 1958. С. 23-194.
20. Чарный М. Новый роман Артема Веселого // Книга и пролетарская революция. 1932. N° 10-12. С. 120-124.
21. Мазнин Д. Маршрут ватаги Ермака // Красная Новь. 1933. № 4. С. 192-197.
22. Гоффеншефер В. Мировоззрение и мастерство. М. : ГИХЛ, 1936. 286 с.
23. Серебрянский М. Советский исторический роман. М. : ГИХЛ, 1936. 158 с.
24. Федоров Е. Ермак. Исторические повести : в 2 т. Калуга : Негоциант, 1993.
25. Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. IX. СПб. : В типографии Н. Греча, 1821. 472, 296 с.
26. Timasheff N. The Great Retreat: The Growth and Decline of Communism In Russia. New York : Dutton, 1946. 470 p.
References
1. Dobrenko, E.A. (2020) Pozdniy stalinizm: estetikapolitiki [Late Stalinism: The aesthetics of politics]. Moscow: NLO.
2. Kapeller, A. (2000) Rossiya - mnogonatsional 'naya imperiya [Russia As a Multinational Empire]. Moscow: Traditsiya - Progress-Traditsiya.
3. Martin, T. (2011) Imperiya "polozhitel'noy deyatel'nosti". Natsii i natsionalizm vSSSR, 1923-1939 [The Affirmative Action Empire: Nations and
Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939]. Translated from English by O. R Shchelokova. Moscow: ROSSPEN.
4. Slezkin, Yu. (2008) Arkticheskie zerkala: Rossiya i malye narody Severa [Arctic Mirrors: Russia and the small peoples of the North]. Moscow: NLO.
5. Hirsch, F. (2022) Imperiya natsiy: Etnograficheskoe znanie i formirovanie Sovetskogo Soyuza [Empire of Nations: Ethnographic knowledge and the
making of the Soviet Union]. Translated from English. Moscow: NLO.
6. Zhivov, V.M. (2008) Chuvstvitel'nyy natsionalizm: Karamzin, Rostopchin, natsional'nyy suverenitet i poiski natsional'noy identichnosti [Sensitive
nationalism: Karamzin, Rostopchin, national sovereignty and the search for national identity]. Novoe literaturnoe obozrenie. 3. pp. 114-140.
7. Kochetkova, N.D. (1994) Literatura russkogo sentimentalizma (Estetichesie i khudozhestvennye iskaniya) [Literature of Russian Sentimentalism
(Aesthetic and artistic quests)]. Saint Petersburg: Nauka.
8. Zhilyakova, E.M. (1989) Traditsii sentimentalizma v tvorchestve rannego Dostoevskogo (1844-1849) [Traditions of Sentimentalism in the Works of
Early Dostoevsky (1844-1849)]. Tomsk: Tomsk State University.
9. Epstein, M.N. (2015) Ironiya ideala. Paradoksy russkoy kul'tury [The Irony of the Ideal. Paradoxes of Russian culture]. Moscow: NLO. pp. 202-
207.
10. Leyderman, N.L. & Lipovetskiy, M.N. (2003) Sovremennaya russkaya literatura: 1950-1990-e gody [Modern Russian Literature: 1950-1990s]. Vol. 2. Moscow: Izdatel'skiy tsentr "Akademiya".
11. Lebedeva, O.B. (2003) Istoriya russkoy literaturyXVIII veka [History of Russian Literature of the 18th Century]. Moscow: Vysshaya shkola.
12. Clark, K. (2002) Sovetskiy roman: istoriya kak ritual [The Soviet Novel: History as Ritual]. Yekaterinburg: Ural State University.
13. Litovskaya, M.A. (2010) Obraz Sibiri v sovetskiy romanakh epopeynogo tipa [The image of Siberia in Soviet epic novels]. In: Anisimov, K.V. (ed.) Sibirskiy tekst v natsional'nom syuzhetnomprostranstve [Siberian Text in the National Plot Space]. Krasnoyarsk: Siberian Federal University. pp. 174-193.
14. Kuybyshev, V.V. et al. (eds) (1932) Bol'shaya sovetskaya entsiklopediya [Great Soviet Encyclopedia]. 1st ed. Vol. 24. Moscow: Sovetskaya entsiklopediya. Columns 531-532.
15. Pokrovskiy, M.N. (1933) Russkaya istoriya v samom szhatom ocherke [Russian History in the Most Concise Outline]. Moscow: Partizdat.
16. Azadovskiy, M.K. et al. (eds) (1929) Sibirskaya sovetskaya entsiklopediya [Siberian Soviet Encyclopedia]. Vol. 1. Moscow: Izd-vo gazety "Pravda". Columns 899-900.
17. Vvedenskiy, B.A. (ed.) (1952) Bol'shaya sovetskaya entsiklopediya [Great Soviet Encyclopedia]. 2nd ed. Vol. 15. Moscow: Sovetskaya entsiklopediya. pp. 528-530.
18. Lotman, Yu.M. (1992) Izbrannye stat'i [Selected Articles]. Vol. 2. Tallinn: Aleksandra. pp. 416-429.
19. Veselyy, A. (1958) Izbrannyeproizvedeniya [Selected Works]. Moscow: GIKhL. pp. 23-194.
20. Charnyy, M. (1932) Novyy roman Artema Veselogo [New novel by Artem Vesely]. Kniga iproletarskaya revolyutsiya. 10-12. pp. 120-124.
21. Maznin, D. (1933) Marshrut vatagi Ermaka [Route of Yermak's gang]. KrasnayaNov'. 4. pp. 192-197.
22. Goffenshefer, V. (1936)Mirovozzrenie i masterstvo [Worldview and Skill]. Moscow: GIKhL.
23. Serebryanskiy, M. (1936) Sovetskiy istoricheskiy roman [Soviet Historical Novel]. Moscow: GIKhL.
24. Fedorov, E. (1993) Ermak. Istoricheskiepovesti [Yermak. Historical stories]. Kaluga: Negotsiant.
25. Karamzin, N.M. (1821) IstoriyagosudarstvaRossiyskogo [History of the Russian State]. Vol. 9. Saint Petersburg: V tipografii N. Grecha.
26. Timasheff, N. (1946) The Great Retreat: The growth and decline of communism in Russia. New York: Dutton.
Информация об авторе:
Баженова Я.В. - канд. филол. наук, доцент кафедры журналистики и литературоведения Сибирского федерального университета (Красноярск, Россия). E-mail: 54955594@mail.ru
Автор заявляет об отсутствии конфликта интересов.
Information about the author:
Ya.V. Bazhenova, Cand. Sci. (Philology), associate professor, Siberian Federal University (Krasnoyarsk, Russian Federation). E-mail: 54955594@mail.ru
The author declares no conflicts of interests.
Статья поступила в редакцию 31.07.2023; одобрена после рецензирования 29.09.2023; принята к публикации 25.12.2023.
The article was submitted 31.07.2023; approved after reviewing 29.09.2023; accepted for publication 25.12.2023.
