CC BY
55
РАЗДЕЛ S. РЕЦЕНЗИИ. ХРОНИКА
УДК 811.161.1:81’27
ББК Ш100.3(049.32) ГСНТИ
А. Д. Васильев Красноярск, Россия СЛОВЕСНАЯ КУЛЬТУРА СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ В ОСВЕЩЕНИИ САРАТОВСКОЙ ШКОЛЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ Аннотация. Рецензии на книги: Романенко, А. П. Образ ритора в советской словесной культуре. — М.: Флинта-Наука, 2003. — 432 с.; Романенко, А. П. Советская герменевтика. — Саратов: ИЦ «Наука»,
2008. — 166 с.; Козулина, М. В. Советская массовая поэзия. Хрестоматия /М. В. Козулина, А. П. Романенко. — Саратов: ИЦ «Наука», 2009. — 237 с.; Козинец, С. Б. Словарь советизмов. Наименования лиц: пробный выпуск / С. Б. Козинец, 3. С. Санджи-Гаряева. — Саратов: ИЦ «Наука», 2009. — 70 с.
Ключевые слова: советский; риторика; герменевтика; лексикография; лексикология.
16.21.27 Код ВАК 10.02.01
A. D. Vasiliev
Krasnoyarsk, Russia VERBAL CULTURE OF THE SOVIET EPOCH IN THE WORKS BY SARATOV SCHOOL OF POLITICAL LINGUISTIS
Abstract. Book reviews: Romanenko, A.P. Image of a Rhetor in the Soviet Verbal Culture М.: Flinta-Nauka, 2003. — 432 c.; Romanenko, A.P. Soviet Hermeneutics. — Saratov: «Nauka», 2008. — 166 c.; Kozulina M.V. Soviet Mass Poetry— Saratov: «Nauka», 2009. — 237 c.; Kozi-nets S. B. Dictionary of Sovietisms — Saratov: «Nauka»,
2009. — 70 c.
Key words: soviet; rhetoric; hermeneutics; lexicography; lexicology.
Сведения об авторе: Васильев Александр Дмитриевич, доктор филологических наук, профессор кафедры общего языкознания.
Место работы: Красноярский государственный педагогический университет им. В. П. Астафьева.
Контактная информация: 660049, г. Красноярск, ул. Лебедевой, 89. e-mail: [email protected].
About the author: Vasiliev Alexander Dmitrievich, Doctor of Philology, Professor of the Chair of General Linguistics.
Place of employment: Krasnoyarsk State Pedagogical University named after V. P. Astafiev.
Феномены целенаправленного использования властью языковых средств в таких сферах жизни социума, как культура, идеология, политика, постоянно привлекают внимание лингвистов. Это объясняется прежде всего той непреходящей ролью, которую играет язык в сотворении мифов, что столь важно для успешного манипулирования общественным сознанием. Язык предоставляет мифотворцам словесные ресурсы, из которых конструируются вербальные артефакты, зачастую подменяющие собой реалии. Система аксиологических координат программирует актуализацию определенных, ключевых для нее лексем, то изменяя их исходную семантику, то придавая им необходимые коннотации и выстраивая с их помощью идеологические модели. В свою очередь, идеологическое моделирование обеспечивает функционирование таких лексем в качестве неотъемлемых компонентов этой системы, ее же и формирующих.
Представляется во многих отношениях результативным изучение, в том числе через лек-сикографирование, по возможности всей массы текстов, в совокупности фиксирующих, тиражирующих и утверждающих сакральные ценности той или иной эпохи, которые могут хотя бы рудиментарно присутствовать и на последующих стадиях существования этносоциума. Ведь «по сути дела все, что содержится в актуальной памяти культуры, прямо или опосредованно включается в ее синхронию» [Лотман 1996: 169].
© Васильев А. Д., 2011
Сказанное применимо и к советской эпохе отечественной истории. Возможно, именно всеобъемлющие реформы и инновации последних двух десятилетий, включая «воспитание общероссийского патриотизма» на непонятной основе, вполне предсказуемо стимулируют доброжелательное обращение общественного сознания к ряду фундаментальных достоинств относительно недавнего социально-экономического устройства. Отнюдь не случайно, что, по некоторым данным, само слово советский, воспринимающееся как символ-олицетворение того исторического периода, вызывает у большинства прежде всего такие чувства, как ностальгия, гордость, одобрение, благодарность, восхищение [см. Пресс-выпуск ВЦИОМ № 1421].
Однако слово советский — лишь один из многих вербальных символов, функционировавших в качестве идеолого-пропагандистского обеспечения государственного механизма. Необходимо разноаспектное и объективное рассмотрение специфических черт официальной советской словесной культуры.
К одним из первых крупных работ такого плана принадлежат книги А. П. Романенко — монография «Советская словесная культура: образ ритора» (Саратов, 2000) и учебное пособие «Образ ритора в советской словесной культуре» (М., 2003).
Следует согласиться с автором прежде всего в том, что это учебное пособие несколько необычного характера — не только потому, что
в оборот вводится материал, во многом новый для гуманитарных наук и предлагаются нестандартные пути его интерпретации. Оригинален сам замысел исследователя: создать по возможности адекватную модель советского человека в филологическом (и языковом, и речевом) аспекте: «Это образ любого советского человека, выполнявшего ту или иную социальную функцию, связанную с публичной речемыслительной деятельностью: политика, партийного функционера, хозяйственника, администратора, управленца, юриста, журналиста, писателя, художника, артиста, научного работника, педагога (разумеется, не в равной мере)» [Романенко 2003: 3].
Совершенно справедливо полагая, что выявление специфики советской языковой жизни нельзя считать исчерпанным, А. П. Романенко не подстраивает описание материала под уже имеющиеся схемы (к тому же обычно предназначенные для характеристики иных исходных данных), но удачно разрабатывает собственную концепцию. Автор считает, в частности, что термин дискурс в ряде современных российских речеведческих работ десемантизировался и его использование призвано по преимуществу символизировать приобщенность к западной традиции, но он «неприемлем для изучения фактов советской словесной культуры, как культуры прошлого» [Там же: 28]. Поэтому, во многом опираясь на позиции В. В. Виноградова и М. М. Бахтина, А. П. Романенко предпочитает в качестве ключевого элемента метаязыка своей книги термин образ ритора — это «филологическое, а не лингвистическое понятие: социально-политический норматив речи: коллективный субъект речи; герменевтически значим; реализуется в этосе, пафосе, логосе: смысловой центр прозаической словесной культуры; способен выполнять функцию исследовательского конструкта» [Там же: 34]. Итак, образ ритора — «во-первых, антропоцентричный социально-политический норматив прозаической речи, представляющий словесную культуру в аспектах этоса, пафоса и логоса; во-вторых, конструкт для изучения прозаической словесности культуры» [Там же].
Автор книги, учитывая известные квалификации советской словесности как пропагандистской, политизированной, мифологизированной и т. п., указывает, что особенности ее функционирования во многом определялись властью (об исторических предпосылках этого см.: [Там же: 9—12]), деятельность которой осуществлялась по принципу демократического централизма (последний филологически интерпретируется на с. 81—84 и др.): множество мнений при обсуждении какого-либо вопроса — и выработка единого (и единственного!) мнения, получавшего фиксацию в документе, отступления от которого уже не допускались. Партийный документ лежал в основе и организации жизни общества, и его речевой деятельности. Таким
образом, функционирование советской словесности велось почти всецело (почти — из-за присутствия компонента ораторики) по правилам документооборота: речевое произведение в любой публичной сфере общения могло распространяться лишь после получения обязательных реквизитов (резолюций, виз, согласований, подписей, печатей и т. п. — см. [Там же: 9, 62—63, 83, 110, 351—352]). Примечательно, что в разные периоды советской истории соотношения между совещательной речью и документом были различны, но, по мнению А. П. Романенко, окончательно возобладал последний. И именно документ получил высший, почти священный, т. е. освященный государственной (атеистической!) властью статус.
Заслуживает внимания тезис о том, что в сравнении с раннехристианской в период своего возникновения социалистическая культура была значительно более разрушительной, но все же не абсолютно нигилистичной: в старой культуре отыскивалось и частично позитивное для социалистической содержание, которое упрощалось и вульгаризировалось, инстумен-том чего выступала риторика, сводившая учение до «политграмоты»; особые усилия в этом направлении приложили Ленин и Сталин [Там же: 146—148].
Конечно, не вызывает сомнения, что одной из стратегических целей массового обучения грамоте («ликбеза») было достижение максимальной доступности официальной пропаганды, а следовательно, широчайший охват ею аудитории и повышение возможностей манипу-лятивного воздействия власти на общественное сознание (ср. замечания о необходимости ликвидации неграмотности для регулярного обучения так называемой политграмоте — [Так же: 158]; о том, что в результате ликбеза изменился речевой облик масс — от неграмотных к грамотным). В итоге «письменное слово в советском обществе стало наиболее авторитетным и понималось как норматив литературного языка (языкового стандарта)» [Там же: 264]. Однако, несмотря на наличие директивных государственных документов (например, декрета СНК 1919 г.) и создание чрезвычайных комиссий по ликвидации безграмотности при Нар-компросе и на местах [Там же: 274], вряд ли можно безоговорочно квалифицировать характер этой кампании как «сугубо принудительный» [Там же]. Неслучайно автор дважды цитирует фразу М. В. Панова: «Грамотность для многих была внове и ценилась невероятно высоко» [Там же: 217, 264]. Все советские широкомасштабные мероприятия, как правило, начинались с директив (декретов, постановлений и проч.), которые последовательно выполнялись.
Вспомним, что еще в XV в. Николай Кузан-ский в своем «Компендии» — пусть и с некоторой долей преувеличения — заявлял: «Человек относится к животному, как грамотный к неграмотному». Согласно советским источникам, ес-
ли в дореволюционной России по переписи 1897 г. было лишь 28,4 % грамотных в возрасте от 9 до 49 лет, то в СССР грамотные составляли в 1926 г. 56,6 %, в 1939 г. — 87,4 %, в 1970 г. — 99,7 %, в 1979 г. — 99,8% [СЭС: 709].
Следует, видимо, учитывать и несомненную взаимосвязь между повышением грамотности населения СССР в 30-е гг. и изменением речевых нормативов, сказавшимся в экспансии документа и канцеляризации языка, а также в переориентации системы прецедентных текстов на новый риторический идеал — Сталина [Там же: 216—217]. В это время, по словам М. В. Панова, и «распространилось благоговейнопочтительное отношение к печатному тексту (особенно — официальному)». Более того, эти процессы способствовали и мифологизации общественного сознания.
Автор книги разделяет понимание А. Ф. Лосевым мифа как «наиболее реального и наиболее полного осознания действительности» [Там же: 220], и в таком смысле понимает мифоло-гизм советской культуры. А. П. Романенко закономерно уделяет значительное внимание магии слова: «...это проявление действенности знака, основанное на принципе его мотивированности. Знак воспринимается как мотивированная модель вещи, поэтому в речевой практике они отождествляются... Правила обращения со знаками и вещами тоже отождествляются. Знак становится более суггестивным, чем информативным» [Там же: 222], а в условиях приоритета документной коммуникации возникает и документная герменевтика, интерпретирующая имена как вещи [Там же: 226]. Далее сходные явления автор отмечает в антропонимике и топонимике; ср. также примеры «идеологической значимости» опечаток, диктуемой в том числе принципом демократического централизма [Там же: 293—294 и др.].
В учебном пособии А. П. Романенко содержится приложение «Советский образ ритора в художественной литературе» [Там же: 370— 425], которое призвано оказать значительную помощь в занятиях по риторике. Помимо материалов хрестоматийного характера, автор предлагает читателям вопросы и задания (а в некоторых случаях и свои комментарии) к приводимым текстам.
Книга А. П. Романенко является безусловно ценным, полезным, хорошо структурированным и интересным учебным пособием. Актуальность этой книги подчеркивается и тем, что буквально на наших глазах складывается относительно новый образ ритора (см. об этом, например: [Лисицына 2002]).
Монография А. П. Романенко «Советская герменевтика» (Саратов, 2008. 166 с.) посвящена анализу теории и практики советской герменевтики как системы правил понимания, оценки, интерпретации текстов. Автор обоснованно полагает, что, несмотря на непрерывные пропагандистские операции, призванные дис-
кредитировать и в конечном счете искоренить самую память о советской эпохе нашей истории, «многие элементы советской культуры, многие модели речемысли не только не забываются, но актуализируются» [Романенко 2008: 3].
Во введении содержатся дефиниции понятий, ключевых для исследования эмпирического материала — тщательно отобранной совокупности произведений речи, содержащих властную, цензурную, литературную критику (по существу — синкретичный феномен) прежде всего литературно-художественных текстов: «словесная культура», «образ ритора», «филологическая герменевтика». Автор исходит из того, что «принципы советской герменевтики не учитывали специфики художественной речи, по существу отождествляя ее с нехудожественной. К тому же литература социалистического реализма являлась не столько поэтической, сколько риторической словесностью, а ее творцы как языковые личности были не столько поэтами, сколько риторами» [Романенко 2008: 5).
Первая глава содержит характеристику советской герменевтики в теоретическом аспекте. Отмечаются ее высокая значимость в формировании и укреплении государственной идеологии, наряду с культурогенной функцией. Важно, что специфика и советской герменевтики, и всей словесной культуры в целом определялась ее ориентацией на документ как таковой, обладающий действенностью, т. е. способностью влиять на поведение людей в зависимости от целей, преследуемых создателями документа, который должен быть предметно отнесенным, однозначно толкуемым и стандартизованным. Отсюда естественным образом проистекает канцеляризация советской словесной культуры, имевшей принцип партийности в качестве приоритетного. Документами же осуществлялась и регламентация актов текстопорож-дения, постоянно усиливавшаяся и, по мнению А. П. Романенко, принимавшая форму языковой политики. Впрочем, советская цензура была не только политической, но одновременно и общекультурной: определяя соответствие произведений словесности культурным нормативам, подчинявшимся властным идеологическим установкам, она практически регламентировала и содержание, и стиль текстов [Там же: 26]. Автор справедливо отмечает, что уникальная советская общеобразовательная школа, складывавшаяся в соответствии с принципом демократического централизма, во многом продолжала и традиции дореволюционной русской школы [Там же: 28]. В полном согласии с постулатами словесной магии массовый читатель соцреали-стической литературной продукции был приучен к отождествлению знака и денотата [Там же: 42], что было чрезвычайно важным для формирования мировоззрения аудитории.
Этому посвящена вторая глава, где анализируется практика советской герменевтики. Функционирование ее процедур рассматрива-
ется здесь на многочисленных примерах партийной и литературной критики художественных текстов: собственно, «важен был прежде всего сам факт критики литературного произведения: он означал переход к документным действиям, как в документообороте... Это пропагандистская герменевтика: интерпретация текста нужна не столько для его чтения, сколько для дальнейших действий с помощью этого текста» [Там же: 89]. Симптоматично и символично, что, по наблюдениям автора, положительная «критика по сравнению с отрицательной скудна (как и положительные оценки человека и речи по сравнению с отрицательными)» [Там же: 89]; отрицательная же критика «уже почти не предусматривала возможности исправления и переработки произведения, она предусматривала кару. Единственно возможный более или менее благополучный выход из критической ситуации для автора — документное покаяние» [Там же: 99]. В эстетическом отношении были одинаково предосудительны подаваемые почти как близнецы-братья натурализм и формализм, ведь «предметность... социалистического реализма — не материальна, она духовна, так как изображаемый предметный мир — не реальный, а долженствующий, нормативный, пропагандистский» [Там же: 112], по сути — идеальная цель, к которой предписано стремиться.
В заключении совершенно верно резюмируется, что если описанная в монографии советская системная герменевтика была неотъемлемой частью советской же культуры «в целях защиты <государственной> идеологии и воспитания массовой аудитории, а также для организации управления и манипулирования общественным сознанием», то на изменении культурно-языковой ситуации в послесоветское время сказались и потеря художественной литературой ее действенности и популярности (добавим, что рыночное засилье паралитературы вкупе с ЕГЭзированием подрастающего поколения неотвратимо ведет к исчезновению думающей, грамотно интерпретирующей тексты широкой читательской аудитории). Устранение же цензуры скорее декларативно, нежели реально: «...управление и манипулирование общественным сознанием осуществляется СМИ» [Там же: 112], абсолютно независимыми от общества (а также, как иногда пытаются нам внушить, — и от официальной власти). Разговоры же о необходимости контроля над публичной речью — в СМИ, Интернете — по всей вероятности, так и останутся «разговорами в пользу бедных»: по справедливому суждению автора, «современная товарно-денежная идеология, пришедшая на смену советской, в этом как будто и не нуждается» [Там же: 112].
Монография гармонично завершается тематически связанными статьями А. П. Романенко о герменевтических принципах советской цензуры и влиянии документа на советскую художественную словесность, а также
работами «Андрей Платонов и советская герменевтика» (А. П. Романенко, З. С. Санджи-
Гаряева) и «Индивидуальный стиль писателя и цензура» — на материале произведений
Ю. Трифонова (З. С. Санджи-Гаряева).
Понятно, что для проведения подлинно научного филологического исследования необходимо изучение текстов соответствующей эпохи. Что касается советской, то далеко не все речевые произведения, порожденные ею, сегодня оказываются доступными. Поэтому введение в научный оборот малоизвестных или ранее вовсе неизвестных источников следует приветствовать. С учетом того, что, как указывает в цитированной выше монографии А. П. Романенко, «несмотря на различия в культурно-языковых ситуациях советского и постсоветского времени, есть и общие, объединяющие их черты, присущие именно массовой культуре» [Там же: 112], весьма поучительно и информативно обращение к соответствующим текстам советского периода. Они собраны, например, в хрестоматии «Советская массовая поэзия» (Саратов, 2009. 237 с.), составленной М. В. Козулиной и А. П. Романенко.
Наряду с такой чертой, как вторичность, общей для всей массовой культуры XX в., составители отмечают ее специфику в советскую эпоху: это самодеятельность, оптимизм, идео-логизированность (впрочем, последняя, как полагаем, в той или иной форме и степени присутствует в масскультурных реалиях и при совсем других социально-политических устройствах). Указывается, что сам термин «поэзия» применительно к материалу, представленному в хрестоматии, следует понимать с определенной долей условности: «...советская массовая поэзия подчиняется не столько законам поэтики, сколько законам риторики» и «обладает денотативно организованным содержанием без какого-либо элемента вымысла», причем обращена к совершенно конкретной аудитории — читателям районных и краевых газет [Козулина, Романенко 2009: 4].
В свою очередь, риторичность и идеологи-зированность такой поэзии формируют ее культурную символику и топику; последняя является системой топосов (общих мест), представляющих собой аксиоматические, не требующие доказательств, принимаемые априорно в данной культуре высказывания морально-идеологического или философского характера, лежащие в основе словесности. А топосы опираются на символику, под которой понимается «система ключевых слов, имеющих символическое значение.... Это слова-символы — семантические гнезда, то есть совокупность слов, объединенных одной идеей... Они представляют собой систему, которая вместе с топикой организует советскую культурную семантику» [Там же: 5—7].
Материал хрестоматии извлечен из ряда районных газет Саратовского региона 1930 г. и
четко классифицирован жанрово и тематически. Представлены разделы «Художественная агитационная литература» (рубрики: «Радость коллективного труда»; «Производственные стихи»; «Старое и новое»; «Изображение новой жизни»; «Даты, праздники, события»), «Стихотворная публицистика» (рубрики: «Призывы»; «Рапорты и приветствия»; «В ответ врагам»; «Стихотворный фельетон»), «Стихи с неопределенной стилевой принадлежностью», «Стихи для малограмотных» («Упрощенные стихи»; «Веселая страничка»), «Стихи начинающих авторов». Интересны и приложения, среди которых текст агитационного представления «Как держится крепко кулацкая репка, и как за репку взялись крепко» (с рекомендациями по инсценировке самодеятельным постановщикам и актерам), литературные консультации начинающим авторам, биографические сведения о создателях произведений, включенных в хрестоматию, и др.
Кроме кратких глоссариев, сопровождающих каждый из разделов, в приложении помещено объяснение некоторых слов и выражений, актуальных для той эпохи, облик которой удачно помогают ощутить и воспроизведенные здесь графические иллюстрации из газет, послуживших источником материала.
Семантизации широкоупотребительных специфических элементов советского лексикона особо посвящено еще одно издание, подготовленное саратовскими исследователями, — «Словарь советизмов. Наименования лиц: Пробный выпуск» (Саратов, 2009. 70 с.; составители — С. Б. Козинец и З. С. Санджи-Га-ряева). Под советизмами здесь понимаются слова и устойчивые словосочетания, называющие реалии советской действительности, предметы и явления, так или иначе обусловленные советской культурой [Козинец, Санджи-Гаряева 2009: 3]. Выделяя два типа советизмов (нейтральные, или безоценочные, и содержащие идеологический компонент) и соответственно отмечая различие их судеб в русском языке, составители включают в свой словарь именно единицы второго типа: «Основной критерий отбора слов — актуальность их употребления в советский период, интенсивная истори-зация или трансформация семантики в настоящее время» [Там же: 4].
В кратком вступительном очерке описывается история изучения советизмов отечественными и зарубежными филологами разных поколений. Авторы указывают как достоинства, так и очевидные недостатки трудов предшественников. Так, справедливо отмечено, что не все из уже имеющихся словарей являются собственно лингвистическими; кроме того, они, по деликатному выражению саратовских авторов, «не свободны от неодобрительной модальности и негативной оценочности» [Там же: 6], т. е. или ангажированности совершенно ненаучного характера, или своеобразной разрешенной
смелости. Ср. реплику академика О. Н. Тру-бачева насчет некоторых инвективных выступлений перестроечно-реформаторской поры: «Послушать иных многих, так просто жалко делается людей; чуть ли не все изнывали под игом тоталитаризма, диктата, цензуры» [Труба-чев 2004: 141].
Пробный выпуск словаря, проектируемого С. Б. Козинцом и З. С. Санджи-Гаряевой, выгодно отличается от ряда аналогичных изданий не только подчеркнутым стремлением авторов к объективной интерпретации семантики лексем. Он построен по тематическому принципу, в соответствии с которым выделены следующие тематические группы: наименования лиц, наименования явлений, наименования действий и процессов, оценка человека и явлений, наименования учреждений. Внутри же тематических групп слова располагаются по алфавиту. Новизна представления материала состоит и в том, что «словарная статья содержит не только принятое в советский период, но и все существенные изменения, произошедшие в его семантике и отраженные в словарях»... Кроме того, «авторы старались по возможности отразить современную судьбу советизмов, хотя перспектива многих из них пока неясна» [Там же: 7]. Опираясь на виноградовскую традицию историко-лексикологического описания, С. Б. Козинец и З. С. Санджи-Гаряева создают снабженный историко-лингвистическим комментарием словарь, обоснованно полагая, что он будет полезен всем, кто интересуется историей русского литературного языка, в частности исторической лексикологией. Добавим: такое лексикографическое пособие сегодня может существенно помочь российским старшеклассникам в освоении шедевров вроде «Архипелага ГУЛАГ», высочайше утвержденного в школьной программе по литературе. Впрочем, нельзя забывать известное высказывание Б. Л. Пастернака: «Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью» [Пастернак 1991: 338]. Возможно, подобное ожидает и Солженицына.
Проблемы той же сферы рассматриваются и в ряде успешно защищенных кандидатских диссертаций: «Концепт «свой — чужой» в советской словесной культуре (20-30-е гг.)» И. С. Выходцевой (Саратов, 2006), «Судьба советизмов в русском языке конца XX — начала XXI века (на материале словарей и текстов)» А. А. Пихуровой (Саратов, 2006), «Архетипиче-ские ключевые слова отечественной политической речи (советский и постсоветский периоды)» В. Н. Яшина (Саратов, 2010).
Публикации саратовской школы политической лингвистики отвечают на многие вопросы о том, какими именно вербальными средствами и приемами их систематического использования в области риторики и герменевтики, массового самодеятельного литературно-художественного творчества, в программировании тенденций
словоупотребления и фактах их реализации идеологически и пропагандистски обеспечивалась и поддерживалась уникальная советская цивилизация и ее культурные институты. А в любой культуре «прошлое... в отличие от естественного течения времени, не „уходит в прошлое", то есть не исчезает. Фиксируясь в памяти культуры, оно получает постоянное, хотя и потенциальное бытие» [Лотман, Успенский 1977: 36].
ЛИТЕРАТУРА Козинец С. Б., Санджи-Гаряева З. С. Словарь советизмов. Наименования лиц: пробный выпуск. — Саратов: ИЦ «Наука», 2009.
Козулина М. В., Романенко А. П. Советская массовая поэзия. Хрестоматия. — Саратов: ИЦ «Наука», 2009.
Лисицына Т. А. Язык реформ и реформа языка: приоритеты интеллектуального разви-
тия // Язык и образование. — Великий Новгород, 2002. С. 21—27.
Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. — М., 1996.
Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры (до конца XVIII века) // Уч. зап. ТГУ. Тарту, 1977. Т. 414.
Пастернак Б. Л. Люди и положения // Пастернак Б. Л. Собр. соч.: в 5 т. — М., 1991. Т. 4.
Пресс-выпуск ВЦИОМ № 1421. 01.02.2010.
Романенко А. П. Образ ритора в советской словесной культуре. — М.: Флинта-Наука, 2003.
Романенко А. П. Советская герменевтика. — Саратов: ИЦ «Наука», 2008.
СЭС = Советский энциклопедический словарь. — М., 1983.
Трубачев О. Н. Заветное слово. — М., 2004.
Статью рекомендует к публикации д-р филол. наук, проф. А. П. Чудинов
