CC BY
48
УДК 811.163.1
А. Л. Соломоновская
Новосибирский государственный университет ул. Пирогова 2, Новосибирск, 630090, Россия
asolomonovskaya@mail.ru
СЛАВЯНСКИЙ И АНГЛИЙСКИЙ СРЕДНЕВЕКОВЫЙ ПЕРЕВОД: A CASE STUDY ЧАСТЬ 2. ОТ МАКСИМА ГРЕКА И ВИЛЬЯМА ТИНДЕЙЛА ДО ГРАФА РОСКОММОНА И АЛЕКСАНДРА СУМАРОКОВА
В статье, продолжающей одноименную работу, опубликованную в 2013 г., рассматриваются теоретические положения и переводческая практика славянских и английских переводчиков конца XV - первой половины XVIII в. с целью выявить типологические сходства и различия переводческой теории и практики и доказать параллельное развитие переводческой мысли в славянском мире (главным образом, в России) и Западной Европе на примере славянских и английских переводов. К типологическим сходствам двух переводческих традиций относятся: стремление синтезировать предшествующую переводческую традицию (как вольного, так и пословного перевода) и выработать правила перевода по смыслу; круг переводимой (особенно в конце рассматриваемого периода) литературы; филологические методы подготовки официальных изданий Библии. В то же время более клерикальный и гендерно ограниченный характер культуры отличают русскую переводческую традицию от западноевропейской.
Ключевые слова: грамматическая теория перевода, сакральный и светский перевод, пословный и вольный перевод, подражание.
Последняя четверть XV - начало XVI в. в Московской Руси были временем, по накалу страстей в религиозной жизни сравнимым с периодом борьбы протестантов и католиков в Западной Европе. Новгородские и московские вольнодумцы, принадлежащие к так называемой «ереси жидовствующих», во многом опирались в своей деятельности на Ветхий Завет (далее - ВЗ), что сделало необходимым полный славянский перевод этой части Библии, который и был выполнен по инициативе новгородского архиепископа Геннадия. Этот проект был осуществлен с привлечением католического монаха-доминиканца, хорвата по происхождению Вениамина и в определенной степени означал «сдвиг славянской Библии с греческого русла в латинское» (И. Е. Евсеев, цит. по: [Казакова-Лурье, 1955. С. 42]). По мнению
И. В. Платоновой, с точки зрения переводческой техники Геннадиевская Библия ознаменовала еще один сдвиг - переход от типичного для средневековья этимологического перевода к переводу грамматическому, характерному для Нового времени. Подбор лексем при переводе латинского текста осуществляется в соответствии с принципами дословного этимологического перевода, а передача их форм и грамматических конструкций подчиняется принципам грамматического перевода. При этом Вениамин ориентируется не столько на систему латинского языка, отраженного в тексте Вульгаты, сколько на особенности живой речи lingua romana [1999]. Наряду со старыми переводами с греческого в текст Геннадиевской Библии вошли переводы из латинской Вульгаты тех частей ВЗ, которые
Соломоновская А. Л. Славянский и английский средневековый перевод: A case study.Часть 2. От Максима Грека и Вильяма Тиндейла до графа Роскоммона и Александра Сумарокова // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2014. Т. 12, вып. 2. С. 70-82.
ISSN 1818-7935
Вестник НГУ. Серия: Лингвистика и межкультурная коммуникация. 2014. Том 12, выпуск 2 © А. Л. Соломоновская. 2014
не были ранее переведены. Эти переводы, возможно, были заранее сделаны и привезены на Русь Вениамином, поскольку полного печатного греческого кодекса тогда еще не было, и к тому же на Руси «действительно не знали в это время греческого языка» [Алексеев, 1999. С. 199]. Об этом же факте свидетельствует и известный метод работы приехавшего в Москву через два десятилетия деятеля Возрождения и афонского монаха Михаила Триволиса, известного в России как Максим Грек, основателя так называемой «грамматической теории перевода» [Матхаузерова, 1976]. В первые годы своей деятельности Максим переводил с греческого на латинский, а его сотрудники и ученики переводили на церковнославянский.
Прежде всего, книжник исходит из непреложности авторитета как оригинального сакрального текста Писания, так и греческих языка и филологической культуры. Как и переводчик Корпуса Ареопагитик, инок Исайя, до него, Максим утверждает, что греческий язык «зело хитрейший есть», и адекватно перевести греческий текст может только тот, кто овладел им в совершенстве, а еще лучше - грек по рождению. Главный принцип перевода, сформулированный позднее учеником Максима, Сильваном -«разума прежде всего искать подобает» относится как к переводчику-носителю исходного языка, так и к тому, кто еще им недостаточно владеет. Критерий правильности славянского текста - греческий оригинал, а образец системы языка - грамматическая система греческого.
Этот принцип реализуется Максимом Греком по-разному на разных этапах его деятельности на Руси. На первом этапе «установка на сближение славянского и греческого языков выражается в достаточно широком использовании грецизмов в синтаксисе, словообразовании, лексике, орфографии, отчасти в морфологии. Грецизиро-ванный вариант церковнославянского языка сопряжен в этих текстах с принципами пословного перевода. Таким образом, в своих взглядах на книжную правильность и пути овладения грамматическим искусством Максим Грек в правке 1520-х годов близок своим предшественникам, деятелям справы эпохи Киприана» [Бобрик, 1990].
Почти через тридцать лет Максим Грек еще раз переводит Псалтырь, на этот раз без
толкований (см.: [Ковтун и др., 1973]. Для этого перевода характерен «отказ от 'чужих' элементов - грецизмов и южнославя-низмов. Моделирующая роль греческого языка - не столько в калькировании и пословном переводе, сколько в расширенном использовании принципов греческой грамматики» [Бобрик, 1990. С. 67]. В отличие от принципов переводческой школы митрополита Киприана, критериями правильности служат передача не буквы, а смысла греческого оригинала, соответствие нормам переводящего языка и понятность перевода.
Такое отношение к технике перевода, к исходному и переводящему языкам и их соотношению, а также преследование, которому подвергались оба книжника со стороны официальных церковных властей, роднят Максима Грека с его младшим современником - англичанином Вильямом Тиндейлом (1494-1536). В пылу полемики молодой Тиндейл сказал фразу, которая стала кредо всей его жизни: добиться того, чтобы «любой мальчик, идущий за плугом», знал Писание лучше, чем его (Тиндейла. -А. С.) оппонент. Для этого необходимо было не только перевести Новый и Ветхий Заветы на английский язык, но и напечатать большое количество экземпляров Книги. Несмотря на трагический исход жизни, Тиндейлу в итоге удалось осуществить эту мечту - по мнению Ф. Брюса, именно перевод Тиндейла лег в основу классической английской Библии - Библии короля Иакова. Перевод Вильяма Тиндейла был первым переводом на английский язык непосредственно с греческого. Позднее, переводя Ветхий Завет, Тиндейл делает на полях маргиналии полемического, антицерковного характера. Такая антиклерикальная позиция и привела Тиндейла сначала в тюрьму, а потом и на эшафот [Bruce, 1979].
Оппонент Тиндейла Томас Мор ставит Тиндейла в один ряд с таким еретиком, с его точки зрения, как Виклифф. Ожесточенный спор между Мором и Тиндейлом развернулся в конце двадцатых - начале тридцатых годов XVI в. В 1529 г. Томас Мор пишет «Диалог о ересях», в котором имя Тиндейла стоит в одном ряду с именем Виклиффа. Тиндейл отвечает ему в 1531 г. в «Ответе на диалог сэра Томаса Мора», а последний, в свою очередь, выпускает двухтомное «Опровержение ответа Тиндейла» в
1532"1533 гг. В «Диалоге о ересях» Мор показывает себя истинным чиновником. С одной стороны, он признает возможность перевода Писания на английский язык, а с другой - обставляет такую возможность самого разного рода условиями, которые ставят возможного переводчика и читателя английской Библии в абсолютную зависимость от церковной власти.
В конце XVI в. в Англии развернулась полемика между одним из переводчиков Дуэ-Реймской Библии Грегори Мартином и Вильямом Фульком, протестантским священником и богословом. Грегори Мартин, вынужденный бежать на материк, так как его католические воззрения не приветствовались в елизаветинской Англии, незадолго до своей смерти в 1582 г. написал сочинение под названием «Разоблачение различных извращений Священного Писания еретиками наших дней» \ В Предисловии к этому сочинению, опубликованном Д. Робинсоном [Robinson, 1997], он разоблачает всевозможные, с его точки зрения, «ухищрения», на которые идут «еретики» (имеются в виду протестанты), чтобы найти подтверждение своим «ересям» в тексте Библии. Одно из таких ухищрений касается собственно перевода - будучи не в состоянии изменить текст оригинала, еретик-переводчик использует соответствующее своим убеждениям слово своего языка, таким образом создавая ложное впечатление об оригинале у необразованных и неискушенных читателей. Он утверждает также, что «правильный» перевод никоим образом не запрещается католической церковью.
Этот последний аргумент позволил оппоненту Мартина, Вильяму Фульку обвинить своего противника в лицемерии, так как в церковных книгах фиксируется немало случаев осуждения людей только за факт обладания английской Библией, при этом неважно, в каком именно переводе. Свои ответы на обвинения «современных еретиков» Фульк строит зеркально, опровергая пункт за пунктом все обвинения и тут же обращая против оппонента его же оружие.
Одним из аспектов полемики Мартина и Фулька было использование английских слов вместо их привычных латинизированных аналогов (чем славится Реймская
Библия). Мартин, как несколько ранее обвинители Максима Грека в Московской Руси, рассматривал вопросы перевода не как филологические, а как идеологические, считая любое отступление от традиционной передачи того или иного слова оригинала ересью. Фульк считает, что «вопросы перевода можно рассматривать отдельно от вопросов веры» 2 [Amos, 1973. Р. 71]. Он старается избегать установления какого-либо единого и незыблемого правила для переводчика, тем не менее, формулируя основной принцип - необходимость ориентироваться на современное ему английское словоупотребление [Ibid.].
Итак, переводческие принципы Максима Грека - Михаила Триволиса, как сформулированные им или его учениками, так и проявившиеся на практике, находятся в русле общеевропейского развития филологической мысли эпохи Возрождения (и Реформации), которая меняет сам подход к тексту, в том числе и священному, - он перестает восприниматься учеными книжниками как неприкасаемое священное предание, и его «правильность» связывается не с древностью, а с ученой филологической обработкой.
О достаточно высоком уровне филологической мысли Московской Руси XVI в. свидетельствует появление в середине этого столетия первых более или менее систематизированных словарей-справочников, призванных облегчить понимание трудных мест Священного Писания, а также работу справщиков, редакторов и переводчиков. Одним из первых таких словарей было «Толкование именамъ по алфавиту», автором которого, по-видимому, был Максим Грек [Ковтун, 1975]. Многие статьи «Толкования», особенно касающиеся географических названий, наименований животных и т. п., были впоследствии перенесены в Азбуковники. И вновь русская филологическая мысль «идет в ногу» с западноевропейской, в частности, с английской. Так, в конце XV - начале XVI в. в Англии появляются первые двуязычные словари, сначала французско-английский разговорник (1480), затем англо-латинский словарь (1499), а затем An Alveary or Triple Dictionary in English, Latin and French (1573).
1 «A Discovery of the Manifold Corruptions of the Holy Scriptures by the Heretics of Our Days».
2 «translation may be dissociated from matters of belief».
Смещение «центра тяжести» в работе книжника с текста как такового на лингвистическую его составляющую можно пронаблюдать и на примере литературного конвоя, сопровождающего «Предисловие» Иоанна Экзарха к славянскому переводу Богословия Иоанна Дамаскина («Небеса»), которое активно переписывалось в Древней Руси. Если до XVI в. в конвой «Предисловия» в сборниках входили либо сочинения Иоанна Дамаскина, либо некоторые другие полемические или апологетические тексты, то с XVI в. все чаще и чаще в состав подобных сборников входят лингвистические сочинения («О письменах» черноризца Храбра, Азбуковники, «О восьми частях слова»). Это позволило Х. Трендафилову сделать следующий вывод о том, что собственно богословская и историческая значимость этого сочинения Иоанна Экзарха была уже почти утрачена, и на первый план выходит его «лингвистическая направленность» [1998].
Не только в Московской Руси, но и на западнорусских землях в XV-XVI вв. проходила активная переводческая деятельность, причем переводы осуществлялись как с древних языков (древнееврейского, латыни), так и с современных (чешского). Языком перевода мог быть и церковнославянский (Библия Франциска Скорины), и «простая мова», т. е. белорусский (Евангелие Василия Тяпинского). Таким образом, на западной окраине Руси нашла отклик идея о переводе Библии на национальный язык. Не только язык перевода, но и язык оригинала играл определенную роль в национальном самоопределении. Во второй половине XVI в. уже постепенно складывалась та ситуация, которая приобретет наибольшую остроту в следующем столетии, в полемике Симеона Полоцкого и Евфимия Чудовского. Развивается в XVI в. и грамматическая мысль, в первую очередь в западных и юго-западных землях. В Вильне издается целый ряд пособий, ставших «классикой» грамматической мысли и основой обучения до XVIII в. В 1586 г. издается «Граматыка словенска языка» (интересно, что первая английская грамматика Pamphlet for Grammar тоже была издана в этом году), в 1596 г. - «Граматика слаовенска съвер-шеннго искуства...» Лаврентия Зизания, а в начале XVII в. - знаменитая Грамматика Мелетия Смотрицкого [Гвоздович, 2002].
В XVI столетии у книжников постепенно формируется то понимание авторского текста, которое было в малой степени свойственно средневековью, но является чертой литературы Нового времени. Так, Зиновий Отенский, требуя не изменять ничего в переписываемом тексте, ссылается уже не на авторитет источника, а на необходимость «сохранить авторскую редакцию, хотя и несовершенную, но точно передающую его замысел и особенности литературной манеры» [Калугин, 1996. С. 615]. Подобные высказывания встречаются и в предисловиях к переводам, выполненным в этом веке в Англии. Так, Ричард Иден в своем предисловии к «Книге о металлах» подчеркивает, что он трудился «не как автор, а как переводчик, чтобы не оскорбить никого, приписав себе его труд» 3 Тем не менее светские переводы, а в особенности переводы «легкой», художественной литературы - новеллы или романа в эту эпоху часто даже не сопровождались указанием на источник, выполнялись зачастую небрежно, о чем свидетельствует, например, предисловие печатника Томаса Крида к переводу Роберта Тофта «Пасторали о прекрасной пастушке Джульетте». В этом предисловии он прямо пишет, что в книге, а особенно в стихах, много ошибок, вполне понятных, поскольку Роберт Тофт писал книгу «в спешке, даже не имея времени перечитать
4
написанное» .
Несмотря на вышеуказанные схожие тенденции в развитии переводческой, лексикографической, лингвистической и филологической мысли в Московской и Западной Руси XVI в. и Западной Европе, необходимо указать на одно принципиальное отличие. Если Московская Русь в большей и Западная в меньшей степени все еще оставалась клерикальным государством, весьма неодобрительно относившемся к художественной литературе, то культура Европы приобрела уже гораздо более светский характер, хотя в католических странах влияние традиционной церкви было еще очень велико.
3«not as an author but as a translator, lest I be injurious to any man in ascribing to myself the travail of oth-er»[Amos, 1973. Р. 85].
4 «... he wrote all this volume (as it were) cursorily and in haste, never having so much leisure as to overl;ook one leaf after he hsd scribbled the same» [Amos, 1973. Р. 104].
В эпоху Возрождения, которая пришла в Британию, как и в славянский мир (в виде так называемого Предвозрождения), позже, чем на юг Европы, роль, которую в Средние века играли церковные тексты, принадлежала греческим и римским классикам, особенно Гомеру и Вергилию. Учитывая еще и сложившуюся под влиянием библейских переводов традицию пословной передачи текста, не удивительно, что такое отношение к переводимому тексту было перенесено и на светских классиков. Так, переводя «Энеиду», шотландский переводчик Гэвин Дуглас каждый раз сокрушался, когда вынужден был отступить от принципа количественного соответствия перевода и оригинала, хотя и отрицает дословный перевод per se [Amos, 1973. Р. 108]. В первой половине XVI в., однако, складывались правила передачи латинских текстов, которые не очень отличаются от современных. Например, Манчини в 1520 г. сформулировал следующий принцип перевода с латыни на английский: сначала максимально упростить латинское предложение, выразить эту мысль на английском языке, а затем добавить необходимые для передачи всей полноты смысла английские слова и выражения. Такой подход неизбежно приводил к значительному, если не количественному, то к качественному отступлению от оригинала, что последующие поколения переводчиков воспринимали как нечто само собой разумеющееся.
Иногда переводчики позволяли себе не только изменять текст на вербальном уровне, они могли опускать отдельные фрагменты (особенно если они содержали непонятные либо ненужные, с точки зрения переводчика, сведения) или, наоборот, расширяли текст. В этом отношении переводчики и авторы XVI в. продолжали средневековую традицию скорее прагматического, чем эстетического восприятия художественного или исторического текста - как поучительную историю, которая является общим достоянием и может быть изменено, чтобы лучше подходить читателю определенной эпохи.
По мнению Флоры Амос, наиболее плодотворно английская переводческая мысль в XVI в. развивалась в течение десятилетия до и десятилетия после восхождения на престол королевы Елизаветы. В начале века самыми крупными авторитетами в области
перевода были Томас Элиот и Томас Мор, ближе к середине века центром осмысления переводческой деятельности стал колледж Св. Иоанна в Кембридже, где трудились Джон Чек и Уильям Сесил. Они настаивали на точности перевода, но также призывали учитывать интересы читателя и особенности переводящего языка. В 1548 г. в предисловии к английскому переводу сочинений Эразма, Николас Удалл размышляет над особенностями перевода и признает право на существование как более точного и даже буквального перевода, так и более свободного, причем не только для светских переводов, но и для религиозных и даже библейских. Однако в реальной практике, как и его многочисленные средневековые предшественники, Удалл не отходит далеко от своего оригинала, иногда сохраняет латинские и греческие слова в дидактических целях и оговаривает все изменения текста. Другой деятель этой эпохи, Николас Гри-мальд, переводчик речей Цицерона (перевод опубликован в 1558 г.), подходит к переводу более догматически, настаивая на краткости, равной краткости оригинала, и выступая против лексических инноваций. Несколько позже, в 1561 г. появляется первое издание перевода сочинения Кальвина «Наставление в христианской вере», которое было переиздано в 1578 г. уже с предисловием переводчика Томаса Нортона. В этом предисловии Нортон также настаивает на как можно более точной передаче оригинала, но на несколько другом основании -неразрывной связи идейного содержания и стилистики текста. В том же ключе работает и переводчик речей Демосфена с латинского языка Томас Вильсон - свою задачу (как он сам признает, необыкновенно сложную) он формулирует следующим образом: переводить нужно так, чтобы сам Демосфен признал бы себя в переводе. Важным и новым аспектом в этом предисловии является фокус на личности переводимого автора. Еще совсем недавно переводчики иногда даже не брали на себя труд указать, что они именно переводчики, а не самостоятельные писатели.
Еще одним важным отличием западной (в особенности британской) и русской переводческой деятельности было то обстоятельство, что в последнем случае перевод оставался исключительно мужским занятием, тогда как в Британии, например, в XVI в.
появляются и женщины-переводчики. Для большинства из них перевод был чисто учебным упражнением юной незамужней девушки «из хорошей семьи», призванным продемонстрировать степень владения тем или иным иностранным языком (в первую очередь классическими, но также и французским и итальянским), и ограничивался исключительно «душеспасительными» сочинениями. Однако в некоторых случаях низкое общественное положение позволяло женщинам выйти за рамки условностей и переводить не только религиозные тексты с классических языков, но и художественные произведения (в том числе и такого «недостойного» приличной женщины жанра, как любовный роман) с языков современных. Таким переводчиком была Маргарет Тай-лер, которая в своем предисловии к переводу с испанского рыцарского романа Диего Ортунеса де Калахора, с одной стороны, оправдывает свой выбор материала для перевода приказом нанимателя (она была служанкой в доме родителей лорда Томаса Говарда), а с другой - обосновывает право женщины на чтение (и перевод) литературы о воинских подвигах, приводя в пример воинственное племя Амазонок [Robinson, 1997]. Ее эмоциональная защита права женщины на интеллектуальное развитие звучит своего рода провозвестником суфражисток девятнадцатого века и феминисток века двадцатого.
Конец XVI в. в западнорусских землях и начало XVII в. в Англии были временем больших проектов по изданию Библии -Острожской 1580 г. (издатель - русский первопечатник Иван Федоров) и короля Иакова соответственно. Оба издания содержат предисловия, в которых составители-справщики описывают свою работу. В предисловии к Острожской Библии (далее -ОБ) его автор упоминает Септуагинту как первый, выполненный еще до Рождества Христова, перевод ВЗ на национальный язык (впрочем, издатели пользовались печатным греческим текстом - Альдинской Библией, см.: [Алексеев, 1999]). Он также характеризует основной текст, ошибочно возводя его к «русской античности», временам крещения Руси (на самом деле, в основу ОБ лег текст Геннадиевской Библии); отчитывается о проделанной работе по сбору иных славянских переводов Библии в православных монастырях Греции, Сербии,
Болгарии и о правке, которая была осуществлена с помощью этих переводов. Среди новых переводов, как указывает А. А. Алексеев, возможно, был перевод Константина Костенецкого, а также Франциска Скорины [Там же]. Некоторые лингвостилистические особенности правки включают устранение латинизмов и одновременно разговорной восточнославянской лексики. Чего нет в предисловии к Острожской Библии (но есть в Библии короля Иакова), так это «оправдания» самой попытки перевести Священное Писание на национальный (в данном случае, скорее межнациональный славянский) язык, что обусловлено в первую очередь многовековой церковнославянской традицией, которая сделала славянский текст Библии настолько же авторитетным в славянском православном мире, насколько авторитетным был латинский текст в католических странах. Таким образом, славянские книжники не должны были ничего доказывать своим оппонентам, в отличие от их английских современников.
Грандиозный проект по составлению единой английской Библии был инициирован Иаковом Стюартом в 1604 г. вскоре после его восшествия на престол. Перед 54 учеными была поставлена задача свести воедино тексты уже существовавших к тому моменту пяти английских переводов (как католических, вроде Реймской Библии, так и протестантских - Женевской Библии). Таким образом, новый вариант должен был примирить давних оппонентов. Предварительно были выработаны пятнадцать правил, которым должна была следовать комиссия. Первое из них отдавало приоритет Епископской Библии (расширенному и переработанному переводу Тиндейла). Хотя перед членами комиссии и не ставилась задача выполнить свой перевод, они тем не менее очень существенно переработали имеющиеся в наличии, широко привлекая тексты на языках оригинала - древнееврейский для Ветхого Завета и греческий для Нового. Обширное предисловие к переводу было написано одним из наиболее выдающихся участников проекта епископом Глос-терским Майлсом Смитом. Предисловие, опубликованное в работе [Robinson, 1997], написано вполне в духе предисловий многочисленных переводчиков Писания на протяжении более тысячелетия - начиная от Иеронима. Как и последний, Майлс Смит
подкрепляет свой тезис о необходимости перевода Писания на национальные языки (который вновь нужно было защищать тысячу лет спустя после Иеронима!) апостольским авторитетом Послания к Коринфянам. Как другой его предшественник, Вильям Фульк, Смит перечисляет все известные ему реальные и легендарные (к последним, например, относится якобы славянский перевод Библии, выполненный Иеронимом, выходцем из славянской земли Далмации) переводы Священного Писания, начиная с Септуагинты. Таким образом автор предисловия доказывает, что задача перевода на национальные языки всегда стояла перед «интеллигенцией» новокрещеных народов. Касается Майлс Смит и более частных вопросов перевода: вариативности на лексическом уровне (утверждая, что лучше указать несколько возможных вариантов перевода, чем остановиться на одном, который вполне может оказаться неверным) и сохранения баланса между общепонятной английской лексикой и общепринятыми заимствованиями.
Европейское влияние в России еще более усилилось в XVII в., веке смуты и раскола, завершившемся окончательной переориентацией российской государственности на Запад и потерей былого влияния православной церкви. В области словесности этот век продолжает традиционную для Московской Руси «линию на утверждение культурно-религиозной правомочности славянского языка» [Бычков, 1995. С. 549]. Впрочем, различные деятели этой эпохи по-своему понимали, что такое этот «славянский язык». Аввакум признает за разговорным (даже нарочито сниженным) русским языком право выражать в том числе и сакральные идеи. Симеон Полоцкий стремится «возродить древний церковнославянский книжный язык и обогатить его новой лексикой» [Там же]. Еще один деятель эпохи -Юрий Крижанич - считал необходимым «создание нового общеславянского универсального языка» на базе упорядоченного живого русского.
Одним из показателей роста «прозападных» настроений было проникновение в Москву из западных областей России латинского языка как языка науки и богословия. Латынь воспринималась не столько как собственно язык «международного научного общения», сколько как принци-
пиально отличная культурная парадигма. Православная элита, ориентировавшаяся на греческий мир («никониане»), противопоставляла «еретической» латыни греческий язык как «истинный язык православия» [Бычков, 1995. С. 549]. С другой стороны, языковая позиция «грекофилов» также критиковалась своего рода «славянофилами» XVII в., деятелей раскола, которые в принципе отвергали какое бы то ни было иностранное языковое влияние. Отражение конфликта «западников» и «славянофилов» (точнее «грекофилов») можно увидеть во взглядах на словесность в целом и перевод в частности Симеона Полоцкого и Евфимия Чудовского.
Выпускник Киево-Могилянской коллегии, переехавший в 1664 г. в Москву и в 1667 г. назначенный наставником царских детей, Симеон Полоцкий стремится «украсить московскую книжно-славянскую речь, даже в какой-то мере европеизировать ее» [Там же. С. 550]. Ориентируясь не только на кодифицированный греческий текст Библии, но и на латинскую Вульгату в качестве оригинала, Симеон Полоцкий неизбежно должен был прийти к мысли о конвенцио-нальности в том числе и священного текста. Его взгляды на перевод созвучны «грамматической теории» Максима Грека. Процесс перевода состоит для него в «отчуждении смысла ("разума") от одной его языковой оболочки ("речения") и ее замены на другую». Цель перевода и критерий его качества - понятность перевода читателю.
Для оппонента Симеона Полоцкого, московского монаха Евфимия Чудовского, удобопонятность скорее недостаток, чем достоинство перевода сакрального текста. Не она, а «сохранение мистической связи смысла и его языкового выражения является целью переводческого мастерства... перевод сакрального текста призван установить (сохранить) связь между человеком и Богом; необходимым и достаточным условием этого является "понятность" перевода для Бога (а не для человека), т. е. "узнавание" им текста оригинала в тексте перевода» [Бобрик, 1990. С. 75-76]. Соответственно перевод греческого текста должен осуществляться «от слова до слова».
Полемизируя с Симеоном Полоцким, Евфимий утверждал, что славянский язык гораздо ближе к греческому, чем к латыни, и по структуре, и по грамматике, и по
принципам словообразования (что неудивительно, если учесть столетия влияния греческого именно на эти аспекты церковнославянского языка). Возможность «чинного» и «благостройного» перевода с одного языка на другой являлась для него важным доказательством близости языков и культур.
Пословный перевод в XVII в. был распространен не только в области религиозной литературы, по тому же принципу переводились и светские произведения. Именно такую технику наблюдает Р. Б. Тарковский в переводе басен Эзопа, выполненном в 1607 г. Ф. Гозвинским: «Пословная, как бы прямая и непосредственная передача греческого текста - это профессиональная норма перевода, которой Гозвинский обычно и следует, пока и поскольку она не приходит в противоречие с повествовательными традициями славяно-русской речи» [1974. С. 114]. Как отмечает Р. Б. Тарковский, непосредственным следствием применения этого принципа являются полнота лексической передачи оригинала, конструктивная симметрия текстов, часто структурное копирование иноязычного источника. С другой стороны, для этого перевода характерны черты, которые свидетельствуют об ориентации Гозвинского не на изолированное слово (что в определенной степени было характерно для южнославянских переводческих школ XIV в. с их однозначным соответствием для каждого греческого слова), а функционирование слова в широком контексте [Тарковский, 1974]. Эта тенденция проявляется в варьировании славянских эквивалентов греческого слова. Калькирование структур оригинала, по наблюдениям Р. Б. Тарковского, также не является чисто механическим, оно ограничивалось лишь собственно структурой сложения и привычной для славянского книжника сочетаемостью компонентов. Когда же compositum традиционно передавалось простым славянским словом, переводчик отказывается от следования сложной модели оригинала, предпочитая привычное для читателя соответствие.
Симметрия оригинального текста и перевода также не должна была идти вразрез с повествовательными нормами русского языка. Русские речевые стереотипы, даже для такого лаконичного жанра, как басня, предполагали наличие большего количества обстоятельственных и объектных характеристик. Переводчик чувствует себя вправе
самостоятельно вносить подобные уточнения в текст перевода. Таким образом, пословный перевод светского произведения предполагал определенную свободу переводчика и в области передачи лексики оригинала (где он зависел скорее от традиционного словоупотребления, опиравшегося на многовековую традицию пословных переводов), и в области грамматики (где он руководствовался, прежде всего, речевыми нормами современного ему русского языка).
Как отмечает М. Ю. Рябова, конфликт между сторонниками удобопонятного и традиционного перевода (или, в терминологии М. А. Бобрик, конвенционального и неконвенционального подходов) в России «постепенно снимается путем синтеза противоборствующих точек зрения. В конце XVII в. формируется круг книжников (Карион Истомин, Иов Новгородский, Дмитрий Ростовский, Иоанникий Лихуды), которые пытаются достигнуть непротиворечивого единства конвенционального и неконвенционального подходов к переводу канонических текстов» [Рябова, 1999. С. 11].
В области перевода чисто светской, «естественно-научной литературы» все большее значение приобретал прагматический подход. Это можно увидеть на примере переведенного в XVII в. «Собрания о неких собствах естества животных» Дамаскина Студита. В отличие от Физиологов или Шестодневов этот памятник был посвящен «фактическому описанию» животных, а не символическому значению соответствующих образов. Что касается организации текста, как отмечает исследователь славянского перевода памятника О. В. Белова [1998], в ходе его бытования уже на русской почве формируется более удобный для русского читателя принцип организации такого «справочного» издания: если более ранние списки памятника сохраняют греческий алфавитный порядок, затрудняя поиск соответствующей информации, то позднее материал помещается в четыре основных тематических раздела («звери», «птицы» и т. п.), а внутри каждого раздела - в соответствии с церковнославянским алфавитом. Естественно-научные сочинения переводятся в XVII в. не только с греческого языка, но и с латыни: как предполагает В. А. Брон-штэн [1996], именно с латинского на русский (вернее, церковнославянский) было впервые переведено на «живой» европей-
ский язык астрономическое сочинение Клавдия Птолемея «Альмагест».
И вновь полемика сторонников перевода, прежде всего понятного читателю, и дословного, максимально сохраняющего букву оригинала, переводов, которые в России представляли соответственно Симеон Полоцкий с единомышленниками и Евфимий Чудовский, находится в русле общеевропейских переводческих размышлений, в частности полемики вокруг дословного и свободного перевода в Англии того времени. Необходимо, впрочем, сделать оговорку, что речь идет лишь о светском переводе в основном античных (некоторые из них, например Гомер, фактически обожествлялись) и современных авторов. Сакральный перевод не рассматривался в теоретических построениях английских переводчиков. Как отмечает Ф. Амос [Amos, 1973], в первой половине XVII в. такие переводчики, как Денэм, Коули и др. высказывают враждебное, даже презрительное отношение к дословному переводу («servilepath», «slavish brains») 5, призывая (в очередной раз в истории переводческой мысли) к передаче смысла и духа автора 6. Особенно это касалось поэтических текстов. Денэм в предисловии к своему переводу «Падения Трои» Вергилия делает оговорку, что дословный перевод допустим в области делового и научного (matters of fact) и религиозного (matters of faith) текстов, но переводчик поэзии не может быть (и здесь в очередной раз повторяется термин Горация) Fidus Interpres. Переводчик должен передавать дух и идейное содержание поэтического произведения, а не его словесное выражение. Если переводчик достаточно глубоко проникся духом переводимого автора, то ему позволено и «улучшить» оригинал, и придать ему более современную окраску. Другой упомянутый переводчик, Абрам Коули, известный в первую очередь переводом од Пиндара, отрицает даже гипотетическую возможность дословного их перевода. Его метод - не перевод собственно, а скорее подражание - воспринимать
5 «That servile path thou nobly dost decline of / Tracing word by word, and line by line» (из предисловия Джона Денэма к переводу Pastor Fido, выполненному Ричардом Фэншо; цит. по: [Robinson, 1997. Р. 155]).
6«They but preserve the ashes, thou the flame / True to his sense, but truer to his fame» (цит. по: [Robinson,
1997. Р. 155]).
переводимого автора как образец и писать так, как написал бы сам автор, живи он во время переводчика. Интересно, что, как и в предыдущие века, переводческая практика расходится с такого рода радикальными заявлениями. Так, Драйден отмечает, что сам Коули в переводе од Пиндара не переносит все-таки автора в современность, сохраняя традиции и ритуалы Древней Греции. То же касается и Денэма, который, по словам Драйдена, «советовал более свободно относиться (к оригиналу. - А. С.), чем относился сам» 7.
До последней четверти XVII в. в своих теоретических высказываниях переводчики следовали примеру Коули, но ближе к концу столетия наступила реакция на такую излишнюю вольность. Томас Крич, например, выдвигает следующие признаки хорошего перевода: хороший перевод сохраняет смысл, разнообразие выражения и не искажает образную систему автора. Коули подвергается критике за «леность перевода» («a lazy fashion to translate»). Недоумение по поводу излишней свободы перевода «придворными остроумцами (court wits)» второго и четвертого актов трагедии Корнеля «Смерть Помпея» выражает «несравненная Оринда», Кэтрин Филипс.
Еще один переводчик этой эпохи -Роскоммон - также требует верности «сущности оригинала» (substance of the original). Он дает совет переводчику не возноситься (и не заноситься), а следовать за автором: «Your authoralways will the best advise // Fall when he falls and when he rises, rise» (цит. по: [Robinson, 1997]). Роскоммон также настаивает на необходимости некоего духовного родства между автором и переводчиком:
Examine how your humour is inclined, And which the ruling passion of your mind; Then seek a poet who your way does bend And choose an author as you choose
a friend:
United by this sympathetic bond, You grow familiar, intimate and fond; Your thoughts, your words, your styles,
your souls agree, No longer his interpreter, but he.
(цит. по: [Robinson, 1997]).
7«who advised more liberty than he took himself» (пер. с англ. мой. - А. С., английский текст опубликован в: [Robinson, 1997. Р. 173]).
В этом же «Эссе о поэтическом переводе» Роскоммон достаточно детально описывает сам процесс перевода - от той его стадии, которая сейчас называется «предпе-реводческим анализом» (необходимо добиться глубокого понимания исходного текста, используя все доступные комментарии, а также сравнивая данный отрывок с другими произведениями того же автора) до собственно написания своего (по возможности рифмованного, если речь идет о поэзии) текста. Многое в переводческом деле зависит от вдохновения - если оно покидает переводчика, то не следует продолжать это занятие. По поводу рифмы Роскоммон признает, что это самая сложная часть перевода поэзии и делает оговорку: первоначально греческой и римской поэзии рифма не была свойственна, ее привнесли «варварские» германские племена.
Еще более остро по поводу слишком свободного перевода высказался Драйден, переводчик, чья деятельность как бы завершает XVII в. (он умер в 1700 г.): «По правде говоря, подражание - это наилучший способ для переводчика показать себя, но наихудшее зло, которое может быть причинено памяти и репутации мертвого (автора)» 8. В целом Джон Драйден выделяет (как и многие до него) три способа перевода -метафразу (или пословный перевод), парафразу (перевод по смыслу) и подражание (или вольный перевод). Первый и третий виды перевода (и излишне буквальный, и слишком свободный) Драйден считает крайностями, которых необходимо избегать. Кроме того, вольный перевод подходит далеко не для всех авторов, например, он хорош для переводчика Пиндара, так как этот поэт изъясняется весьма туманно, что делает возможным несколько интерпретаций его текстов. А вот для сочинений таких классиков, как Вергилий и Овидий, подобный вольный перевод не подходит. Сам он, переводя Вергилия, старается сохранить не только все смыслы автора, но и, по мере возможности, «привить» английскому языку красоту его выражений. Еще одним «грехом», от которого Драйден
8 «To state it fairly, imitation is the most advantageous way for a translator to show himself, but the greates wrong which can be done to the memory and reputation of the dead» (quoted in [Amos, 1973. Р. 154]).
не отрекается, а, наоборот, гордится им, является высокая степень латинизации как переводов, так и оригинальных его поэм. Развертывая в своем предисловии концептуальную метафору «слово - деньги», вполне в духе Англии XVII в., Драйден утверждает, что «то, что он приносит из Италии, он тратит в Англии», таким образом не истощая, а пополняя «казну» своей страны.
И в XVII в. в Англии перевод не был исключительно мужским занятием. Этим трудом, наряду с другими типично «мужскими» ремеслами, от шпионажа до драматургии занималась Афра Бен. В «Эссе о прозаическом переводе», написанном четырьмя годами позже трактата в стихах Роскоммона, на которого Афра Бен ссылается, она комментирует свой перевод с французского сочинения Фонтенеля «Разговоры о множестве миров». Содержание этого эссе тоже нетипично, собственно к переводу в нем относится лишь относительно небольшой фрагмент, в котором переводчица характеризует свою технику в качестве стремления передать смысл автора как можно ближе к тексту, а также находящиеся в русле наивной лингвистики рассуждения о сходстве и различии языков (в частности, английского и французского). Остальное содержание этого трактата так же необычно для такого рода текста, как и его автор. Афра Бен берется примирить астрономическую гелиоцентрическую систему Коперника с Библией, которая содержит на первый взгляд противоречащие ей утверждения. Аргумент, который нашла автор, по-женски прост и изящен: Библия - это не учебник астрономии, и в тех местах, где это не имеет принципиального значения для Спасения, Библия снисходит до взглядов обычного, непросвещенного человека и его картины мира. Возвращаясь собственно к переводу, Афра Бен считает возможным не только критиковать своего автора (в данном случае за отсутствие Творца в описании творения), но и исправлять его, как ей казалось, фактические ошибки.
В целом, с самого начала века переводчики (в частности, переводчик эссе Монтеня Джон Флорио) подчеркивают важность этого занятия. В многословном, цветистом обращении к читателю, предпосланном переводу сочинений Монтеня, Флорио заявляет, что все науки (философия, грамма-
тика, риторика, астрономия и т. д.) происходят от перевода, имея в виду, что они распространялись от народа к народу только благодаря труду переводчиков. Он же в очередной раз отмечает тот факт, что каждый язык имеет свой дух и уподобляет работу переводчика эксперименту с переселением душ. Но еще в духе средневековых предисловий переводчика Флорио обращается к своему читателю с просьбой простить ему неизбежные ошибки при переводе и помочь исправить их.
С другой стороны, труд светского переводчика воспринимается как занятие во многом неблагодарное. Жалобы на тяжкую судьбу переводчика, который «трудится на винограднике, вино из которого принадлежит владельцу» (т. е. автору), часто повторяются в разного рода предисловиях к переводам, в частности в предисловии Драйдена к его переводам Вергилия (1697 г.).
Если в XVI в. формируется уважительное отношение к личности автора переводимого сочинения, то в XVII в. складывается ориентация еще на одного участника литературного процесса, а именно, читателя. Джон Викарз, например, описывает целевую аудиторию своего перевода Энеиды Вергилия как студентов и «новичков в грамматике». Другие переводчики обращались, возможно, к более зрелой аудитории, принимая во внимание вкусы читателей («men and ladies of the first quality»), причем иногда в ущерб собственно автору, особенно если речь идет о передаче деталей произведений Гомера или Вергилия, которые куртуазный читатель мог счесть недостаточно возвышенными.
Петровские реформы позволили России сделать цивилизационный рывок на рубеже XVII-XVIII вв., но такой рывок в области перевода был бы невозможен без уже существовавшей традиции - столетий параллельного развития европейской и русской переводческой мысли. Не удивительно поэтому, что и в области светского перевода одни и те же авторы интересовали английских переводчиков конца XVII в. и русских начала XVIII в. Например, между английским переводом «Разговоров о множественности миров» Фонтенеля, выполненным Афрой Бен в 1688 г., и русским переводом того же произведения Антиохом Кантемиром (1730 г.) проходит совсем немного, по историческим меркам, лет. Размышления о переводческой технике, которые Кантемир
помещает в качестве предисловия к своим переводам, близки к рассуждениям о переводческой технике такого английского филолога, как Драйден - стремление как можно ближе следовать оригиналу и обогащать родной язык за счет заимствований (в случае Драйдена - латинизмов) и калек. Однако, переводя стихи Анакреонта, Кантемир опять же в русле теоретических рассуждений французских и английских переводчиков конца XVII - начала XVIII в. старается придать «Песням» этого древнегреческого поэта некий «русский колорит», т. е. «заставить» поэта говорить на таком русском, как если бы он был рожден в России, хотя переводчик и оговаривает случаи фактических и лексических замен в примечаниях: неизвестный русским музыкальный инструмент заменяется на гусли, а трава «киссос» - на хмель.
Последняя четверть XVII в. в европейской культуре как бы подводила итог эпохе классицизма, наиболее известным теоретическим осмыслением которого было стихотворное «Искусство поэзии» Николя Буало (1674 г.). Через десять лет в Англии граф Роскоммон пишет стихотворный трактат о переводе. В России в середине следующего века о поэзии, русском языке и частично о переводе также в стихотворной форме пишет Александр Сумароков. В его эпистоле о русском языке (1747 г.) содержатся практические советы переводчику, перекликающиеся с идеями Роскоммона (но в более приземленной форме). Сумароков, так же как и Роскоммон до него, отмечает различия между языковыми системами, предупреждает против дословного перевода со словарем и предлагает переводчику, проникнувшись духом автора, стать наравне с ним. Впрочем, есть и существенное различие: если Роскоммон предлагал переводчику стать alter ego автора, то Сумароков, скорее в духе Коули и Денэма, предлагает вступить с ним в творческое соревнование:
На что степень в степень последовать
ему?
Ступай лишь тем путем и область дай
уму.
Ты сим, как твой творец письмом своим
ни славен,
Достигнешь до него и будешь сам с ним
равен.
(цит. по: [Сумароков, 1953. С. 131-132]).
Совету Александра Сумарокова, осознанно или нет, следовали поколения российских поэтов, которые, подражая иноязычным поэтическим произведениям (как Жуковский, Пушкин и Лермонтов) или даже переводя (как Пастернак или Маршак), создавали поэтические шедевры, ничем не уступающие оригиналу.
Список литературы
Алексеев А. А. Текстология славянской Библии. СПб., 1999. 254 с.
Белова О. В. Малоизученный памятник «Собрание о неких собствах естества животных» Дамаскина Студита в славянской рукописной традиции (к проблеме рецепции греческого текста в книжности восточных и южных славян) // Славянские литературы. Культура и фольклор славянских народов. М., 1998. С. 82-91.
Бобрик М. А. Представления о правильности текста и языка в истории книжной справы в России (от XI до XVIII в.) // Вопр. языкознания. 1990. № 4. С. 61-85.
Бронштэн В. А. Неизвестный русский перевод первой книги «Альмагеста» Клавдия Птолемея XVII в. // Древняя Русь и Запад. М., 1996. С. 225-228.
Бычков В. В. Русская средневековая эстетика XI-XVII вв. М., 1995. 638 с.
Гвоздович Г. А. Термины грамматических штудий восточнославянского Ренессанса в континууме русского и белорусского языков // Духовные традиции славянской письменности и культуры в Сибири. Тюмень, 2002. С. 33-43.
Казакова Н. А., Лурье Я. С. Антифеодальные еретические движения на Руси XIV - начала XVI в. М.; Л., 1955. 542 с.
Калугин В. В. Теории текста в русской литературе XVI в. // ТОДРЛ. СПб., 1996. Т. 50. С. 611-616.
Ковтун Л. С. Лексикография в Московской Руси XVI - начала XVII в. Л., 1975. 352 с.
Ковтун Л. С., Синицына Н. В., Фонкич Б. Л. Максим Грек и славянская Псалтырь (сложение норм литературного языка в переводческой практике XVI в.) // Восточнославянские языки. Источники для их изучения. М., 1973. С. 99-127.
Матхаузерова С. Древнерусские теории искусства слова. Praha, 1976. 144 с. Платонова И. В. Риторика средневекового перевода (Геннадиевская Библия 1499 г. как первый опыт церковнославянского грамматического перевода) // Эволюция грамматической мысли славян XIV-XVIII вв. М., 1999. С. 83-108.
Рябова М. Ю. Теория художественного перевода в России (X-XX вв.). Кемерово, 1999. С. 3-14.
Тарковский Р. Б. О системе пословного перевода в России XVII в. // ТОДРЛ. Л., 1974. Т. 29. С. 243-256.
Трендафилов Х. Предисловие Иоанна Экзарха Болгарского к переводу Богословия (Небеса) Иоанна Дамаскина в древнерусской рукописной традиции // Русь и южные славяне. СПб., 1998. С. 305-313.
Amos F. R.s Early Theories of Translation. N. Y., 1973. 184 p.
Bruce F. F. History of the Bible in English. N. Y., 1979. 274 p.
Список источников
Кантемир А. Д. О переводе // Русские писатели о переводе: XVIII-XX вв. Л.: Сов. писатель, 1960.
Сумароков А. П. Эпистола I (о Русском языке) // Сумароков А. П. Стихотворения. Л.: Сов. писатель, 1953. С. 129-133.
Robinson D. Western Translation Theory from Herodotus to Nietzche. Manchester, 1997. 195 р.
Материал поступил в редколлегию 11.09.2014
A. L. Solomonovskaya
Novosibirsk State University 2 Pirogov Str., Novosibirsk, 630090, Russian Federation
asolomonovskaya@mail.ru
SLAVIC AND ENGLISH MEDIEVAL TRANSLATION: A CASE STUDY PART 2. FROM MAXIM THE GREEK AND WILLIAM TYNDALE TO EARL ROSSCOMMON
AND ALEXANDER SUMAROKOV
The paper, which continues an article published in 2013, deals with theoretical speculations and practice of Slavic (mostly Russian, in this part) and English translators of late XV - early XVIII centuries aiming to single out typological affinities and differences in translation theory and practice and demonstrate the parallel development of translation in Russia and Western Europe (namely, England). The urge to synthesize the preceding approaches (word-for-word and free translation) and the set of authors for translation closer to the end of the period, as well as the philological methods of compiling complete Bibles as part of official projects comprise the similarities, while more clerical and gender - limited character of the Russian translation culture distinguish it from that of Western Europe.
Keywords: grammatical theory of translation, sacral and secular translation, word-for-word and free translation, imitation.
